Текст книги "Камень на камень"

Автор книги: Веслав Мысливский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Annotation

Роман «Камень на камень» – одно из интереснейших произведений современной польской прозы последних лет. Книга отличается редким сочетанием философского осмысления мировоззрения крестьянина-хлебопашца с широким эпическим показом народной жизни, претворенным в судьбе героя, пережившего трагические события второй мировой войны, жесткие годы борьбы с оккупантом и трудные первые годы становления новой жизни в селе.

Веслав Мысливский

I. КЛАДБИЩЕ

II. ДОРОГА

III. БРАТЬЯ

IV. ЗЕМЛЯ

V. МАТЬ

VI. ПЛАЧ

VII. АЛЛИЛУЙЯ

VIII. ХЛЕБ

IX. ВОРОТА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

Веслав Мысливский

Камень на камень

Камень на камень,

На камень камень,

А на этот камень

Еще один камень.

(Из народной песни)

I. КЛАДБИЩЕ

Построить склеп. Легко сказать. Кто не строил, тот не знает, во сколько такой склеп обходится. Все равно что дом. Хотя склеп, говорят, тоже дом, только для тамошней жизни. Вечность не вечность, а свои угол у человека быть должен.

Выплатили мне компенсацию за увечье, приличную, сколько-то там тысяч, – все ушло. Часы были, серебряные, с цепочкой, память о партизанских годах, – туда же. Полосу поля продал – туда же. И одни только стены поставил, а закончить – не хватило. Другое дело, что, не помри Хмель, я б закончил. Не сразу, так помаленьку. Свиней бы на продажу завел. Был бы, во всяком случае, человек, который покоя бы не давал, душу из тебя тянул. Не любил Хмель, не в пример нынешним мастеровым, недоделанную работу бросать. Что начал, должен был довести до конца. Но он как кончил крепить свод, так ни разу и не пришел, не спросил денег, в тот же день слег, а через неделю поминай как звали.

А что было делать, когда я ни гроша больше не смог наскрести, чтобы он, пока был жив, закончил. Даже если и перепадало чего, более неотложные находились траты, а склеп, думал я, подождет. Никто, слава богу, не собирается помирать. К тому ж налоги, налоги. Я еще и задолжал. А тут подошло время отдавать долг, а денег взять неоткуда.

Кубик, сосед, чуть не каждый день приходил и прямо с порога – ни тебе слава Иисусу, ни как живешь – когда отдашь да когда отдашь. Обещался к прошлому рождеству, а тут уже новое на носу. Парень у меня женится. Ребенка заделали. Костюм надо справить, рубашку, башмаки. Опять же музыка, водка. Это все должен жених. Думаешь, теперь как прежде свадьба. Костюм отцов, а рубаху мать из полотна сошьет. И одни свои, деревенские, молодым на счастье. Нет, теперь из города надо приглашать. Этим сивухи не поставишь, им подавай магазинную. И свадьба три дня: коли уж приедут, нажраться да налакаться должны, не то потом ославят, что у скопидомов были. Да еще, черти, так гуляют – не успеешь оглянуться, уже трезвехонькие. Не столько и съедят, сколько выпьют. И каждому давай пол-литра в дорогу, чтоб не поминали лихом.

Ладно, занял я у Мачёлека. И отдал Кубику. Прикинул: Мачёлек за мельницей живет, не будет каждый день приходить, как Кубик. Но и Мачёлек, паразит, оказался не лучше. Приходить не приходил. Но, когда ни встретит меня в деревне, издалека уже дерет глотку:

– Эй, чтоб тебя, гони деньги! Небось брал – не замешкался!

За хлебом в магазин боязно стало ходить – вдруг там на него наткнусь. В костел по воскресеньям и то боязно, иной раз не подождет, пока я за ограду выйду, орет через головы, еще на освященной земле.

В конце концов, подумал я, будут мне тут всякие нервы мотать. Телку на веревку и повел на скупной пункт. Хотел корову растить, да что поделаешь. Поглядывал только, чтоб ни с кем из деревенских по пути не встретиться, а то начнут охать, жалко, мол, такую телку сдавать. По счастью, день выдался погожий, люди в поле, один старый Блах грелся на солнышке возле хаты. Глаза закрытые, ну, думаю, дремлют или это они от солнышка, как-нибудь проскочу. Телка ступала мягко, да и я не топал. Вдруг что-то у них в глазах сверкнуло, будто они ими из стороны в сторону повели.

– Никак к быку ведешь?

– Нет, на скуп.

– Лучше б к быку.

– Ну, лучше.

– Ой, хороша была бы корова. Вымистая. Без воды б обходилися в страду. Кислое молоко пили бы. Горшков только побольше накупить. Раньше на ярмарках какие хошь были – корчаги, кринки, чугунные. Сырки бы делал. Поразвешал в соломенных плетенках на чердаке, и пускай сохнут. Они годами могут висеть. А начнись война, у тебя сушеный сыр. Хоть с лапшой ешь, хоть с хлебом, просто кусок в поле взять – целый день сей, коси, паши. И голоду не почуешь. А то отщипнуть да грачам покрошить. До вечера будут за тобой ходить. А так зарежут твою телку, сожрут, и вся недолга.

– Ну, корова тоже не вечная.

– Не вечная, зато млечная. А что вечно?

Я прикусил язык, чтоб не сказать старику худого слова, уж очень они меня обозлили. Я и сам знал, какая бы из нее вышла корова, незачем было говорить. Шерсть – волосок к волоску. Голова небольшая, а загривок широкий. Задние ноги далеко расставлены, точно два вымени вырасти должны. А когда я собрался из хлева ее выводить, ни за что не давала веревки к рогам привязать. Нет и нет, мотает головой туда-сюда. Пришлось взять за морду, погладить и сказать:

– Телушка, телушка, мне склеп нужно построить.

А склеп стоит недостроенный, пропадает зазря. Надо б его сверху досками обшить. Плиту сделать у входа, чтобы после каждого гроба наново не замуровывать. Надпись вырезать, что склеп семейства Петрушек. Может, даже позолотить буквы. Теперь все золотят. У Клониц не только что склеп семьи Клониц, но и каждый особо позолочен: Валтасар Клоница, Енджей Клоница, Аделаида Клоница, Зофья Клоница, в девичестве Холевек, родились, померли – знай, господи, что за человек пред тобой предстал. Не меньше сотни букв наберется. Правда, Клоницы одним льном каждый год засевают три-четыре гектара, им есть на что золотить.

Они и мне советуют сеять лен. Золотоносная культура, говорят. Морг^[1] льна все равно что моргов пять пшеницы, семь ржи, а картофеля и не счесть. И хлопот не больше, чем с рожью, пшеницей, картофелем. Посеешь, снимешь, высушишь, обмолотишь и вези на скупной пункт. Семена для посева? Заключишь контракт, дадут тебе семена. Еще и ссуду дадут, чтобы с ними расплачиваться. А сырое лето выдастся? Так оно и для ржи, и для пшеницы сырое, не говоря уже о картошке. Сырое для всего сырое. Без разбору, пшеница ли, картофель, лен. Мое ли поле, твое. Перед богом все равны. Потоп всю землю залил. Ной один остался и всякой твари по паре взял и по два зернышка семян. А ржа нападет? Так разве у ржи, пшеницы, картошки своих нет хвороб? С картошкой еще хуже, у ней колорадский жук. А с листоедом этим уже и фазан не справляется. Вон, повыпускали в поля фазанов против колорадского жука. Красивше даже стало. Косишь, а у тебя из-под ног нет-нет и выскочит фазан. Но долго ли так было? Как взялись охотиться, теперь фазанов днем с огнем не сыскать. Опять людей гонят в поля колорадских жуков собирать. А у брюквы, у моркови, у капусты нет, что ли, своих вредителей? Где их нету?

Того и гляди, на вредителя свой вредитель нападет, а на вредителей тех вредителей – свои. Все на этом свете друг с дружкой враждует и еще хуже будет враждовать. А ты сей лен, хотя б в накладе не останешься. Тоже, может, недолго так будет. А воробьи? Ой, дурная ты голова, как же в деревне без воробьев? Поставишь пугало, а то и пару, или по штуке в каждом углу. Большое дело – две палки крест-накрест сколотить. Нацепишь старые портки, куртки, рубахи, шляпы. Мало у нас никчемушного барахла? Годами копится, все выбросить жалко.

Лен – это тебе и солома, и семена. А рожь, пшеница – только зерно. Пройдись по деревне. Сразу видно, кто сеет лен. Или в воскресенье к поздней обедне сходи. Бумажки из рук на поднос будто с ангелов перья летят. А звякнет медяк, все оборачиваются: кто ж это посмел? Ты пока в больнице лежал, были здесь двое, с весны до осени расписывали костел. Один как-то по пьяной лавочке свалился с лесов. Но другой дальше малевал. Потолок теперь весь голубой, ровно небеса. А на стенах новые страсти господни. Прежде была голова Христова в терновом венце, а нынче один его глаз. Людям лучше, и господь получше стал. А колокол новый на колокольне из чего? Изо льна, брат. Звонит – за горами, за лесами слыхать. Приходят оттуда люди за солью, керосином, за спичками, рассказывают. Бим-бам, бим-бам.

Но коли все лен посеют, кто будет сеять рожь, пшеницу, из чего хлеб станут печь? Хотя я иногда подумывал: у меня семь моргов, может, выкроить один под лен? Заработаю какую малость, если выдастся урожайный год. И, может, закончу, наконец, этот склеп, а то прямо стыд берет. С виду как блиндаж, ни тебе святого, ни креста. Не говоря уже, сколько лет. Ставил тут один у Малиновского на могиле крест. Предлагал и у меня такой же поставить. Но мне не понравился. Точно кол от изгороди, без Иисуса Христа, что это за крест. Правда, из тех, что побогаче, мне на нашем кладбище тоже не нравится никакой. Забредешь иной раз поглядеть, может, который для моего склепа подойдет, а они все богаче да пышней.

Коваликов крест за три версты от кладбища видать, Почти вровень с деревьями. И сам будто дерево, обломанное бурей. И будто из двух неокорованных стволов сбит. Сучки даже на нем обрублены, как на настоящем дереве, и кора потрескалась от старости. А все вырезано из камня. Сам Иисус небольшой, зато терновый венец с воронье гнездо. Стоишь под этим крестом как под виселицей, и еще голову точно на висельника задирай. И зачем так высоко? На смерть вверху долго не насмотришься. Затылок занемеет. Вверх только на погожий день хорошо глядеть или когда аисты улетают, а смерть, она книзу тянет. Даже плакать не очень-то поплачешь, задравши голову. Шея вытянутая – слезы душат и нет чтоб на глаза, в желудок текут.

Как-то немцы повесили одного из наших на таком высоченном кресте. Мы когда снизу на него смотрели, казалось, смеется он. А потом, когда уже на земле у наших ног лежал, увидели, что лицо от боли перекошенное и язык наружу. Будто словом подавился, будто в горле застряло слово, когда он его выкрикнуть хотел. Правда, в те времена чаще всего что-нибудь короткое в такие минуты выкрикивали и почти одно и то же. От щелчка затвора до пули в теле – чего тут успеешь.

Ему б не в поля убегать, а в другую сторону, к реке, тогда, может бы, и остался жив. Река неглубокая, неширокая, обыкновенная река, в каждой деревне такая есть. Поишь лошадь, а она мордой чуть не до дна достает. Старые ведра торчат из воды, а в ведрах налимы. Бабы, когда белье полощут, на середину зайдут, а вода им не выше колен. По берегам ивы, кусты. И до реки ему ближе было, чем до того креста. Хотя его могли аккурат в сторону креста гнать. А человек туда бежит, куда его гонят. Или, может, крест этот ему показался деревом на опушке леса.

Подстрелили его, но как-то он до креста дополз. И обхватил подножие – изо всех сил, видно, держался, заноз полно под ногти загнал и кожу на руках ободрал до локтей, никак они не могли его оторвать. Пальцы все повыламывали. И полумертвым повесили на поперечине этого креста. Мы потом не знали, как его снять, и пришлось крест срубить.

Или дочка Баранского, девчоночка и трех лет не прожила, а Баранский ей такой отгрохал склеп, словно весь род Баранских, всех дедов-прадедов там похоронил. И Иисус Христос на этом склепе мало что великан – то ли камень седой такой, то ли чем покрашенный, но выглядит господь, будто целый век прожил. А чего он там жил? Тридцать три годочка. И в любую халупу, не наклоняя перед притолокой головы, мог зайти. Я сам не маленький, смолоду в деревне выше всех был. Редко когда на гулянке в дальней деревне попадался кто повыше меня. А в партизанском отряде нас только двое-трое таких верзил было, хоть все мужики один к одному, как дубы. Так вот, если б выстроить нас в две шеренги, Иисус наш Христос куда-нибудь бы в середку попал. Говорил я даже Баранскому, что для такого младенчика ангел лучше бы подошел. А он рукой махнул. Что ангел? Заступиться еще заступится, но не спасет.

Стоит Иисус будто на взгорке, руки на груди сложил, голову опустил и думает. Ну, есть об чем подумать. Бог ли, человек ли, каждому задуматься придет пора. А над трехлетней-то малявочкой? Можно думать и думать, кем бы она выросла. Баранский хвастался, докторша была б. Да разве можно хвастаться покойниками? Лучше молитву за их душу прочесть. А Баранский всегда был бахвал. Купил как-то коня, так хвалился, что четырехлетка. А стоило в зубы поглядеть – раза в два старше. Может, она бы портнихой стала. Или, как другие, вышла замуж и со своим мужиком до самой до смерти в поле спину гнула.

Или Партыка – поставил на своем склепе Христа, несущего на Голгофу крест. Так в плечах господь с трех Партык, а каждая стопа – почти три человеческие. А еще конец креста над соседней могилой, Чепели, нависает, и вечно Партыка с Чепелей в день поминовения ругаются. И такой Иисус Христос огромный – крест на себе несет, а не чувствуешь, что ему тяжело. И если б даже помочь захотел – что ты со своею силой против него? Бог должен быть как человек, чтобы видно было: страдает он от того же, от чего и человек будет страдать. Чтобы можно было и взгрустнуть, когда он невесел. И пожалеть его, как самого себя. И посочувствовать, потому что он, как и человек, ничего не может. И даже поменяться с ним. Дай мне крест, я за тебя понесу, а ты за меня помысли.

Жаль, что я не был летчиком, а то, может, поставил бы себе такой пропеллер, как на могиле у Яся Круля. Ох, до чего ж хорош. Но куда мне – как говорится, рылом не вышел. А Ясь, когда последний раз приезжал в деревню, был уже капитан. Разбился на реактивном истребителе во время подготовки к параду. Привезли его в цинковом гробу на специальной машине. А на другой сослуживцы приехали. Человек двадцать, и все офицеры. У каждого серебряный шнур через плечо, медали на груди, кортики на боку. По шестеро несли Яся на кладбище от самого дома. На подмену никого к гробу не допускали, хотя и здесь, в деревне, были у Ясека друзья. Коров вместе пасли, вместе ходили в школу.

Вся деревня за гробом шла. Пожарники шли. Школьники. А два уже седых полковника вели под руки, один с одной стороны, другой с другой, родителей Яся, мать и отца. Старый Круль росточка небольшого, а тут как будто еще меньше стал, не поймешь, то ли от полковничьей руки, то ли из-за смерти сына, хотя совсем не плакал старик. Люди потом говорили: да кто бы плакал, получивши такую компенсацию, какую выплатило Крулям государство. Но ведь могло быть и так, что рядом с полковником старый Круль почувствовал себя солдатом.

Да и по старухе тоже не видно было, чтоб плакала. Зато на кладбище, когда над могилой один из полковников сказал, что Ясь погиб как герой, повалилась другому, который ее поддерживал, на руки – пришлось откачивать. А заплакала она только на второй день после похорон, когда все разъехались. И до сих пор, вон уже сколько лет, плачет и плачет.

Потом приехали какие-то, понавезли жести, резали, гнули, сваривали, пока не получился пропеллер. Не всем понравилось, как же так, отец с матерью христиане, да и Ясь крещеный, а на могиле вместо Иисуса Христа пропеллер. А по мне пропеллер этот печальней, чем иной Иисус Христос. Да еще сделан так хитро, что, когда ветер дует, слышится, будто по небу самолет летит. Уж не тот ли самый, на котором Ясь разбился? А подольше посмотреть, кажется, что пропеллер крутится. Но так быстро, что его даже и не видать. Видишь только сверкающую полоску над могилой. А кому захочется, пропеллер этот и за распятие может сойти.

Интересно, сколько такой пропеллер стоит? Хотя бы только работа. Обычному жестянщику не по зубам. Одно дело крышу покрыть, а совсем другое – такой пропеллер. Те, что на могиле Яся пропеллер ставили, все время в какие-то бумаги заглядывали, мерили вдоль, поперек и издалека, точно землемеры, когда укрупняли наделы. По государственным ценам-то, наверно, не дорого. Но тогда и умереть надо государственным человеком.

Когда я работал в гминном^[2] правлении, если кто из служащих умирал, гмина задаром хоть венок давала, из пихтовых веток, несколько цветочков вплетенных и надпись на ленте, что от гмины и товарищей по работе. И над гробом обязательно кто-нибудь скажет про покойника пару слов, что любили его, умел ладить с людьми, прощай, да будет тебе земля пухом. Но когда человек один, он все должен сам и за свои деньги. Даже если кто взаймы даст, потом всю кровь из тебя выпьет, чтобы часом не помер, не отдавши долг.

Может, даже мне бы этот склеп не так дорого встал. Только захотел я, чтобы в нем еще и сенцы были. А такие сенцы – почти треть склепа, и расходов, стало быть, на треть больше. Зато, когда сенцы, войти можно свободно и есть где повернуться. Гроб вставляешь как положено, а не как бочку с капустой. Покойника не дергаешь, не переворачиваешь, не трясешь. Вот и людей от печали не отвлекаешь. По одному уже погребению видать, что в вечность.

И перегородки я внутри поставил, чтоб все по отдельности лежали и не в каких-нибудь клетушках, потому что не терплю тесноты, даже в могиле. Не так, как в иных склепах, где один на другом, точно бураки в яме, и только на полозьях держатся. Потом сгниют и валятся друг на дружку. У меня покойника вносят, будто хлеб сажают в печь, замуруют – и уж на тот свет к нему никто не заглянет. А то – хо, хо! – есть и такие, что заглянули бы, дай им волю. Отделений восемь, четыре наверху, четыре внизу. Столько я насчитал ближайшей родни. Мать, отец, Антек, Сташек, жены ихние, Михал, ну и я.

Дедов-бабок ни с материнской, ни с отцовой стороны я не считал. Тоже, конечно, близкие родственники, но уж сколько лет как похоронены. И по-простому, в земле, значит, земля их давно переварила. Вдобавок война перемешала все могилы на нашем кладбище, не отыщешь, где какая была. Небось сейчас на ихних местах уже другие лежат.

Да и с материнской стороны я ни деда, Лукаша, ни бабки, Розалии, не знал. Дед еще в прошлом веке убил управляющего, и пришлось ему бежать в Америку. Так и остался в той земле. Управляющий, кобель, вроде к бабке приставал, а дед мой и самому бы помещику не спустил. Хлопнул раз управляющий бабку по заднице в поле во время жатвы, а дед схватил его за лацканы да прижал к снопам, у того аж глаза на лоб вылезли. За это управляющий на уборке ячменя срезал деду два дня. Дед считать не умел, но каждый день помнил, как на себя затраченный, вот и взбеленился, вырвал из рук управляющего палку, на которой тот отмечал дни, переломил об колено и забросил в жито. Вот тебе, сукин сын! Думал дед, страшно отомстил. А управляющий ну хохотать, по всему полю эхо разнеслось. А когда отсмеялся, деду: чтоб я тебя не видел! Но дед на руку был скор, хвать его по шее косой, и покатилась голова управляющего под копыта лошадям. Лошади всполошились, перевернули телегу со снопами, одна ногу сломала, пришлось добить. Приехали казаки, обшарили хату, перетряхнули деревню, но дед был уже на пути в Америку.

Долго не подавал оттуда вестей, никто даже не знал, что он там. Только через несколько лет, когда его уже живым перестали считать, прислал бабке Розалии немного долларов и письмо. Писал, что в деревню не вернется, а о сделанном не жалеет, потому как одной сволочью на свете стало меньше, а свет из-за этого – чуток получше. Хотя и нелегко ему. Они там круглый день по безлюдным местам, по жаре, в пыли гонят скотину на бойню в город. Дорога далекая. От нас на войну ближе было добираться. Пригонят одно стадо, надо другое гнать. И так без роздыху. Иной раз, если случится засуха, собственную мочу пьют, потому что реки высохшие, и коровы мрут как мухи. Даже когда туча набежит, дождь прежде, чем на землю упасть, в воздухе высохнет. Но он бы и вдругорядь управляющему снес башку, если б этот пес бабку тронуть посмел. Как-то он буфет в тамошней корчме перевернул, потому что вдруг привиделась ему бабка с управляющим в обнимку. Преклони колени перед Иисусом Христом, Розалька, страстями господними поклянись. Может, ты хахаля завела? Да хранит тебя милосердие божье, и Фелек, шурин, пусть глядит в оба. А ты, Фелек, шурин, смотри за ней, ежели чего – встретимся на том свете и посчитаемся. И еще писал дед, что в другой раз напишет, когда бабке к нему приехать. Но не так это будет скоро, ему письмо обошлось в пять долларов, а пять долларов, знаешь, Розалька, какие деньги? Портной Блюме письмо написал – дед к нему зашел штаны залатать, когда гнали скот, а он оказался христианин, хоть и еврей.

Но бабка, как и дед, шальная была. И, не дожидаясь, пока он ей снова напишет, как обещал, отдала мою мать и ее брата, Сильвестра, который потом помер от кровавого поноса, а были оба еще совсем маленькие, и за дедом в эту Америку. Отговаривали ее люди, Америка, она ж на другом краю света, дальше, чем солнце садится, и ходят там вниз головой. Вернулся вон один, из Подлесной, так у него все перемешалось, днем спал, к ночи вставал, только собаки его без конца облаивали. Пахал ночью, косил ночью, как-то на ночь глядя отправился на ярмарку, ничего не продал, ничего не купил и домой больше не воротился. Река его после где-то вынесла на берег. Но бабка плевала на все предостережения да советы.

Люди потом говорили, господь бабку покарал, что детей бросила и за мужиком погналась. Потому что, когда она уже на море была, поднялась страшенная буря. Набежали тяжелые тучи, и темно сделалось, как в самую темную ночь. Вихри выли, точно стаи голодных волков. Зарницы одна за одной сверху донизу раскалывали небо. Никто таких молний отродясь не видал – до самого дна пробивали морскую воду. А потом огромные валы как пошли на корабль и давай его что есть силы трепать. Люди волосы на себе рвали, к богу взывали, к деве Марии, всех святых молили, прощались со всеми, кого знали и кого не знали. Был на корабле священник, одни к нему бросились – исповедоваться, а другие прямиком в море. Бабка бух на колени и запричитала: Лукаш! Лукаш! Поклялась я Иисусом Христом и страстями господними, как ты мне наказал! Ни с кобелем этим, управляющим, ни с кем другим! Только с тобой, Лукаш! А сколько я слез пролила, не счесть! Если б ксендз мог открыть тебе самую наисокровенную тайну, которую от меня на исповеди услыхал! А брату моему, Фелеку, не верь! Нехороший он человек, хоть и брат! Только и выспрашивал, не прислал ли ты ему долларов! И что, если не пришлешь, он тебе все напишет, и ты меня знать не захочешь. Ключ от хаты на притолоке, над дверью, ежели надумаешь вернуться! А детей я у сестры оставила, у Агаты, она их не обидит. Я ей корову отдала, всех кур и постель. Скажешь, что ты их отец, они тебя узнают. Столько хотела тебе рассказать, как приеду, но не приеду я, Лукаш. Господь не допустил. Так я хоть эти слова через него тебе посылаю, чтоб ты знал, как все было. В эту минуту волна высотою с дом навалилась на корабль, и корабль не выдержал, раскололся надвое и потонул, а с кораблем бабка. Говорят, у ней всегда был в голове ветер, любила весело пожить. Ни одна гулянка без нее не обходилась, ни одна свадьба, ни одни крестины, а проплясать она и три ночи кряду могла. Вот и могилки своей не заслужила, рыбы ее съели.

Хотя, по мне, в могиле тебя черви сожрут или в море рыбы, всех одно ждет. Все к Страшному суду встанут, что из могил, что из моря. А насколько меньше хлопот, если в море, чем строить такой вот склеп.

Бабка со стороны отца, Паулина, померла, когда я еще маленький был, я ее почти не помню. А дед, Каспер, на несколько лет ее пережил, только что это была за жизнь. По нужде выходил, так мать меня посылала за ним приглядеть.

– Поди, Шимек, поди, детка, мне от плиты не отойти. Отведи дедушку за овин. Еще выйдут где на дорогу, стыда перед людьми не оберешься. И выдерни штучки две петрушки!

Поверить трудно, что наш дед первым в деревне придумал ухватку к косе. Придумал или подглядел, разное люди говорили. Некоторые, что подглядел, когда возвращался с войны. Где-то так косили косой с ухваткой. И дед, вернувшись, стал на своем поле так косить. Вроде тут и придумывать было нечего. Дубовый брусок, две дырки на косовище, любой мог додуматься. Хотя есть вещи, которые придумывать не нужно, потому как они есть. Например, кнут. Он есть, и можно им лошадь стегнуть, если станет упираться в упряжке. Сколько лошадь есть, столько небось и кнут. Или крыша на хате, колеса у телеги, подошвы у сапог.

Говорят, и пожарную команду дед основал. Раньше, когда случался пожар, сбегались люди, всяк со своим ведром, выплеснут воду из ведер в огонь, и кажется им, чем могли, тем помогли. Бабы причитают: о господи! господи! А мужики вытащат махорку и стоят смолят. Тут горит, а они раздумывают, то ли бог так пожелал, то ли подпалил кто. Потому как, если бог пожелал, спасай не спасай – не поможет. Другое дело, что колодцев во дворах не было и за водой на реку ходили, к роднику. А хаты все деревянные и соломой крытые. Вот как-то полдеревни и сгорело, вместе с другими и наш дом.

Еще получил дед какие-то бумаги на землю за то, что повстанцев укрывал. Он не помнил, сколько той земли было, но говорил, целое поместье. Помещиком мог бы стать. Только бумаги эти он где-то зарыл и никак не мог вспомнить где. И не диво, больше полвека не было нужды их показывать или признаваться, что они есть. В два счета можно было загреметь на каторгу, вот они сами собой и вылетели из головы. Да еще как раз тогда полдеревни сгорело, и не только в памяти у людей все перемешалось, но и земля с землёй, а теперь ищи ветра в поле – закопаны-то бумаги были еще в старой земле.

Отец заклинал деда всеми святыми, чтобы тот вспомнил; уже пошли слухи, что будет Польша, конец неволе, ну и, ясное дело, начнут расхватывать землю, кто первый урвет, у того она и останется на веки веков. Пробовали и вместе вспоминать. Вставали чуть свет, читали «Отче наш», а потом отец выводил деда во двор, и ходили они, потихонечку, шаг за шагом, глядя в землю, и на каждом шагу отец спрашивал: может, здесь? Останавливались, дед думал, думал, у отца надежда уже начинала светиться в глазах, но дед чаще всего говорил: нет, не здесь. Хотя иногда его точно осеняло, и он отвечал: ну, надо бы тут копнуть. И отец копал. Копал, потом засыпал. Потом, обозлясь, кричал, что, видать, дьявол замутил дедову память, что дармоед он, поесть ни разу небось не забыл, что если б раньше столько не пил, то и памяти бы не потерял, что чего не надо он помнит. Страшный суд над дедовой памятью вершил. Пока, бывало, мать за деда не заступится, мол, чего отец лютует, не было у нас этой земли и не будет, было б здоровье. Может, бог не хочет, чтобы дед вспомнил, а на бога нечего пенять, он ведает, что творит. А дед, тихий как мышонок, придавленный этой своей беспамятностью, будто тяжкой виной, боялся глаза на отца поднять. Только когда отец доставал кисет с махоркой – а это значило, что его уже отпустило, – тогда и дедовы слова становились смелей:

– Черт, все помню, а это забыл. Могу даже сказать, кто помер, когда у нас тут мор был. Ну-ка, спроси. Говорили, Болек Косел в Гурки откуда-то заразу принес. Как вернулся из армии, начал народ в Гурках хворать, а вскорости вымерла вся деревня. Из Гурок по другим пошло, хоть нам запретили из деревни в деревню ходить и все побелили, хаты, изгороди, фигуры святых, деревья. А сколько крестов понаставили! Что ни сторона света, то крест. И не как сейчас – четыре. Куда ни глянешь, крест. И на каждом: господи, смилуйся, господи, смилуйся, господи, смилуйся. Нашу деревню, слава богу, только с краю задело. Померли Повисляки и Касперский-мельник. Повисляки людей грабили, и поделом им. А Касперский обязательно муки последнего разбора подмешает и отрубей никогда не отдаст, сколько положено. На руку был нечист, леший. Но мельницы тогда мало где были, не то что нынче. У нас да еще в Заводзи. Бывало, целых три дня проканителишься. И в Заводзь ездили, хотя тамошний мельник тоже обманывал, но вроде поменьше. Не было такого, чтоб на свете без обману, да и не будет. Купил я как-то на ярмарке сапоги. С виду крепкие. На подошву плюнешь – не пропускает. Думал, в них и в сушь, и в мокредь, и в поле, и к обедне, а едва весну проносил. Поехал снова, пусть, окаянные, отдают деньги, но тех, у кого покупал, и след простыл. Были другие, и тоже свой товар нахваливали, мол, у них без обману. А знаешь, сколько такие сапоги стоили? Ну-ка, спроси. Только про сапоги. Что тебе, трудно? Три рубля. Я помню. А хошь, всех лошадей, какие у нас были, по порядку назову. Спроси. Самый первый – пегий жеребчик. Кличку дали Разбойник, потому как кусался и лягался, черт. На таком не попашешь, продал его отец. Но покупателю не сказал, что Разбойник, сказал – Куба, и что фамилия наша Капуста, а не Петрушка, и деревня – Олесница. А до Олесницы версты три и совсем в другую сторону. Обошлось, не приехал. Видишь, помню. Значит, и про бумаги вспомню. Пока не вспомню, не помру. Дашь закурить?

И отец, вроде бы еще злой, давал деду закурить. А на следующий день снова обходил с ним подворье. Шаг за шагом, и на каждом шагу: может, здесь? Вокруг света небось обошли, если сосчитать все их шаги, хотя подворье наше не так уж и велико. И в загуменье, и в саду искали, в хлева заглядывали, в овин, и даже в погреб отец сносил деда, потому что погреб у нас глубокий, ступенек двадцать, деду самому не сойти. Но все время: нет, не здесь. Иногда только: ну, надо бы копнуть. И отец копал. Копал, потом засыпал. И опять костерил деда.

Как только отец не пробовал расшевелить дедову память. Заставлял по утрам сны рассказывать. Да на старости лет неоткуда браться снам, редко когда деду что-нибудь снилось. Снова отец начинал злиться. Так уж и ничего? Иногда, конечно, кое-что деду снилось, да только не то, чего бы отцу хотелось. К примеру, бродит он по реке, вытаскивает налимов из затонувших брошенных ведер, а вода, как назло, мутная. Или гуляют они с Каролькой Бугай на Каролькиной свадьбе, и Каролька гладит деда по щеке и шепчет на ухо: ой, Каспер, Каспер. Чего ты, Каспер, старый такой? Или ходят с отцом по двору и отец спрашивает: может, здесь, а дед ему: эй, гляди, червячище какой из земли вылазит. Хворая земля, хворая, ничего с нее уже не возьмешь.

Тогда решил отец перестелить дедову постель, вместо соломы положил гороховин: раз уж ему ничего не снится, пускай хоть не так крепко спит. Больше будет ворочаться, чаще просыпаться, глядишь, и мысли какие в голову придут, авось вспомнит. А деду сказал, что блох много развелось, надо было перестелить, а соломы только-только на сечку осталось. Поначалу дед жаловался, тело у него костенеет. Но помаленьку привык, и спалось ему, как на соломе.