355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Еремина » Классическая русская литература в свете Христовой правды » Текст книги (страница 7)
Классическая русская литература в свете Христовой правды
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:34

Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"


Автор книги: Вера Еремина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц)

Простые примеры: скажем, Мария Васильевна Хомякова (урожденная Киреевская), мать братьев Хомяковых. Когда одному сыну было 20 лет, а другому – 18, она отвела их в свою молельню и заставила их перед иконами дать обет, что они останутся девственниками до заключения законного брака, если они не хотят лишиться ее материнского благословения. А Хомяков ведь женился 32 лет, на Екатерине Михайловне Языковой, и он был девственник. К.С. Аксаков, здоровенный мужик с широченными плечищами, умирал 43 лет на острове Занте девственником. В сущности, миссия Константина Сергеевича в русской жизни к 1859 году (год его смерти) закончилась, а, как по-русски говорится, смерть причину найдет.

По-настоящему, у славянофилов очень разные судьбы: если Хомяков не переживал в своей жизни ни перелома, ни какого-то возврата из интеллектуально-духовного тупика, то И.В. Киреевский, напротив, был воспитан внутри (и по всем канонам!), петровской системы, – после среднего образования он был отправлен заграницу в Германию; он, конечно, двуязычный, учится там у Шеллинга, который обожал этих братьев Киреевских. Потом он возвращается и в 1830 году основывает журнал «Европеец», – одно название чего стоит!

Когда он в 1834 году женится на Наталье Петровне Арбениной, она, к своему горестному удивлению, обнаруживает, что в этом доме не умеют лба перекрестить, (а отчим братьев Киреевских, Елагин, еще и масон известный). Но дело не только в этом. Оказывается, что в этой семье не знают ни молитв, ни поста, ни церкви по воскресеньям, – то есть в церковь ходят лишь на свадьбу к приятелям, потому что другой формы заключения брака просто не существовало. Она сначала попыталась взяться за дело круто и сказала, что, если он молиться не будет, то она уедет в деревню к матери, то есть, в сущности, пригрозила ему разводом, де-факто.

А надо сказать, что ее в юности, еще 16 лет, возили к Серафиму Саровскому; в 1834 году ей было уже 25 лет. И странное дело: она была единственным другом Филарета Московского (он ведь был абсолютно одинок) и ее сильно недолюбливал Хомяков – с чего бы это? Объяснение этому найти можно. Н.П. Киреевская вся в духовниках: в юности у нее Серафим Саровский, как дивное воспоминание – благословение на всю жизнь; по замужестве духовник у нее Филарет Новоспасский, тоже чтимый старец, в схиме Феодор; потом после его кончины Макарий Оптинский. А Хомяков просто говел в своем ближнем приходе. Для Н.П. Киреевской – это некая духовная беспризорность. А Хомяков, наоборот, в тоне Натальи Петровны усматривал некую елейность, которая, действительно, проглядывает в ее письмах. Он ее иначе как московской барыней не называл.

Значит, все, в сущности, разные. Если они не ссорились и свою неприязнь прятали, то это уже от хорошего воспитания. Но дальше: 14 лет прошло после заключения брака супругов Киреевских, пока ей удалось заставить своего мужа надеть крест! (не было принято носить нательный крест!) В конце концов муж сказал ей, что наденет крест, если его благословит старец Филарет Новоспасский. Она в ту же минуту велела закладывать санки и помчалась в Новоспасский монастырь. Старец Филарет, по внушению свыше, снял с себя нательный крест и сказал: «Да будет он Ивану Васильевичу во спасение». Она приехала обратно домой и, с этими словами, в точности, подала крест мужу. Уж тот тогда опустился на колени, коленопреклоненно крест принял, под рубашку заправил и с тех пор уже его не снимал. 14 лет вот этой тихой женской неуклонной работы!

И надо сказать, что Киреевский с 1850 года (а скончался он в 1856 году, Наталья Петровна пережила мужа на 40 лет) принимает живейшее участие в начале оптинских изданий: он переводит, он сличает тексты, он поддерживает это дело и материально, то есть дает деньги, хотя бы на печатание. Ведь еле-еле, тоже с постоянной, кропотливой помощью митрополита Филарета Московского они добились цензурного разрешения на издание святых отцов. (Не надо думать, что синодальная система, и вообще монархия, особенно благоприятствует развитию духовной жизни. Это ошибочное мнение).

Возвращаясь к 1839 году, я хочу обратить ваше внимание на доклад Киреевского «О народных началах». Мы завершаем с вами тем, с чего начали. Что такое, по славянофильству, народное начало или народное бытие? Прежде всего, Киреевский тоже, как бы апофатически, обращает внимание, что мы со своим народом, и не только с народом, а главное, вопреки Божьему замыслу, – мы утратили исконное содержание многих понятий. Мы говорим право, в смысле льгот и законов, а ведь право по-русски означало правду, справедливость. Русский народ никогда не отстаивал прав, но Божья правда, в собственном смысле слова сопрягалась с народной совестью.

Затем, Киреевский прямо настаивает на том, что народное бытие начиналось с семьи – и не выдергивается, как на Западе, гражданин из семейства, один, как перст, а наоборот, ячейка общества – семья. Вот эта семья принадлежала волостному обществу, так называемому миру; мир подчинялся сходке, то есть старшим представителям волости; и, наконец, сходка подчинялась вечу, то есть русскому народному управлению, которое совмещалось с княжеской властью и ограничивало ее. Форма отказа веча: «А мы тебе кланяемся, княже, а по-твоему не хотим». Народные начала – это, надо сказать, еще только поиски основания; а основание есть жизнь во Христе. Например, для Киреевского чудотворная икона – это просто намоленная икона. К чему надо было «прорваться» славянофильскому мировоззрению – это к признанию трансцендентности Божественной благодати. Божественная благодать не вырабатывается обществом верующих, а подается свыше тем, кто способен принять.

Таким образом, славянофильству предстояло дойти до церковности, так сказать, достучаться до нее, как птица долбит-долбит и продалбливает. Славянофильство – это как бы попытка только подойти к церковной ограде. А путь, как я уже говорила, взят мыслительный, то есть подступы к церковной ограде через религиозную философию, через религиозную историософию и религиозную культурологию. Русское общество через своих славянофильских представителей научается не только выражать свою мысль в религиозных категориях, оно учится сличать свою мысль, или соотносить ее, со святоотеческой православной традицией.

В конце жизни И.В. Киреевский отчетливо понимает, что у святых отцов ответа на современные вопросы и современную жизнь, как правило, нет. Но у святых отцов мы найдем метод, как искать этот ответ, и даже, как вопрошать его у Господа, Творца всяческих.

Таким образом, славянофильство – это тоже путь. Они идут от апофазы, от признания ложности своего положения и положения страны, но идут они, то есть устремлены они, их взгляд внутренний, – не в прошлое, а в будущее. И не в ту «мечтательную Россию будущего» – это каждый революционер умеет, – а вот в то будущее внутреннее, и, прежде всего, умственное развитие, которое поможет русскому духу и русской мысли выработать уже свое слово, и не просто свое, а данное свыше слово суметь пронести, выразить и поведать всему человечеству.

Лекция 10.

Ф. И. Тютчев (о нем).

Мы рассматриваем его после лекции о славянофилах. По возрасту он старше Лермонтова и Гоголя: поэт родился в 1803, скончался в 1873 году; моложе Пушкина всего на 4 года. Жил Тютчев 70 лет, как немногие русские поэты (сроки жизни русских писателей недолговечны), Тютчев в этом отношении – счастливое исключение. Вообще, если рассмотрим его жизнь, то возникнет впечатление, что жизнь эта – счастливое исключение в чреде русских писателей и поэтов. Кажется, что он вот-вот на краю гибели, но в какой-то последний момент за чьи-то молитвы Божией Десницей он отводится от нее.

Среди славянофильского направления Тютчев – безусловно самый крупный поэт. Но что характерно: жизнь Тютчева, в отличие от жизни других русских поэтов, не растворяется в его творчестве, а как бы выступает сама по себе. Для него, более чем для других поэтов, сама жизнь была художеством. Недаром Тютчева никогда не «проходили» в советских школах, как, впрочем, и в дореволюционных гимназиях.

Первое, что нужно запомнить и почувствовать о Тютчеве: его жизнь делится на два периода. Первый период – заграничный (до 1845-1846 г.г.); второй период – русский (с 1846 и до смерти).

Когда ему было 19 лет, в 1822 году (александровская эпоха) его родственник Остерман-Толстой перевозит Тютчева заграницу, где будущий поэт живет 22 лет. Для Гоголя, например, жизнь в Италии была как бы для лечения, он «пересиживает» за границей какие-то годы. «Насиженное место» жизни Тютчева, в первую половину его жизни, – была Германия. Притом, уже в 23 года (в 1826 году) он женится первый раз на молодой вдове немца по национальности Петерсона, который он был русским дипломатом. Его вдова Элеонора (Элеонора Федоровна, как ее звали в дальнейшем по-русски), урожденная графиня Ботмер – была немкой, не говорившей на русском языке. Тютчев же говорил и по-немецки и по-французски как на родном языке. В 1838 году его первая жена умерла. Он довольно быстро женился на второй, Эрнестине, тоже молодой вдове, урожденной баронессе Пфеффель, а по первому мужу – баронессе Дёрнберг, тоже не говорившей по-русски.

От первой жены у Тютчева было три дочери, от второй – тоже трое детей: два сына и дочь. А среди друзей Тютчева, например, Гейне, разные дипломаты. Словом, заграницей Тютчев был как рыба в воде. Там же он узнал о смерти Пушкина, вот знаменитые строки Тютчева об этом:

Тебя, как первую любовь

России сердце не забудет…

Но в произведениях поэта этого периода чувствуется какая-то малая глубина. Может быть, с большей глубиной он бы и не смог жить так долго заграницей. Там он живет как бы «верхними слоями» души. В отличие от самого поэта, который живет за границей безвыездно, Элеонора, не знающая по-русски, наезжает в Россию и посещает родню мужа. Однажды, возвращаясь из России, она оказалась на загоревшемся пароходе, на котором плыл и Тургенев, который бросался к разным людям, в том числе и к матросам, и все кричал: «Спасите меня, я единственный сын у матери», что, впрочем, была ложь. Там же плыла и мать Герцена, Луиза Ивановна Гааг с его сыном Николаем, они оба утонули. Однако Элеонора Тютчева и ее дети были спасены, но через некоторое время она умерла и, по заключению врачей, главной причиной был сильнейший стресс, испытанный на этом тонущем горящем корабле. Тютчев просидел над гробом жены одну ночь и наутро был весь седой.

Его первой жене было посвящено только одно настоящее стихотворение, и то Post-post factum, 50-х годов:

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой,

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой.

Твой образ милый, незабвенный.

Он предо мной везде, всегда.

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда.

Однако, не дождавшись сроков окончания траура, он опять собрался жениться. Он скачет ночью на свидание со своей новой любовью, бросая всю дипломатическую почту с незапертым кабинетом. И за это он сподобляется легкого нарекания, а не позорной отставки, и через некоторое время – отзыва в Россию. Со второй женой, с четырьмя уже детьми и ожидаемым ребенком он отправляется в Россию. Обо всем этом он пишет своей маменьке; кстати, сам Тютчев был человеком родственным. Сестра поэта, Дарья Ивановна Сушкова (по мужу) принадлежала к очень твердому патриархальному укладу; к примеру, ее муж, Николай Васильевич Сушков,– автор первой биографии Филарета Московского.

Впоследствии Тютчев довольно легко обходится со своими дочерьми от первого брака: старшая дочь Анна (1829 года рождения, в будущем жена Аксакова) находилась у своей тетки, жены какого-то немецкого ученого Мальтица, и только спустя два или три года ее перевозят в Россию (в семью).

Забыв все прегрешения Тютчева, в России его быстро определяют на службу – по министерству иностранных дел, а также по литературным делам, консультантом в цензурный комитет. А при дворе ему жалуют сан камергера. Вспомним, что Пушкин так и умер камер-юнкером. Тютчев главным образом получает жалование за то, что дает умные и четкие советы. Другая его «должность» – он негласно является при дворе политическим комментатором для членов царской семьи. Наконец, он является «придворным» поэтом, хотя его поэзия остается свободной, «придворности» в его поэзии нет, он свободней, чем Некрасов.

От николаевской «реакции» Тютчев не страдает. Но когда в 1851 году заходит речь о том, чтобы определить во фрейлины к цесаревне Марии Александровне его старшую дочь Анну Федоровну, то он пишет маменьке, что если «они» (императорская семья) мне все-таки откажут, то я просто на них обижусь. Но при дворе все боятся огорчить Тютчева. В душах есть какая-то зазубрина, напоминающая шевеление совести, что вот этого щупленького, маленького Тютчева нельзя обижать. При этом сам Тютчев называет себя юродивым; вспомним, что тогда свобода допускалась только для юродивых. Дам два событийно-смысловых подтверждения.

Сравним Тютчева и Пушкина: оба принадлежат к старинным боярским родам; оба никогда не имеют поползновения выходить из высшего общества, которому они принадлежат по рождению и по воспитанию. Оба во второй половине своей жизни оказываются при дворе. Оба – признанные профессиональные писатели. Когда при бальном разъезде лакей выкликал: «Карета Пушкина!», то кучера откликались: «Которого?!». Лакей отвечал: «Сочинителя!»

Но на этом сходство кончается и начинаются глубокие различия. Пушкин, к сожалению, обладал комплексами: при дворе чувствует себя все время униженным и боится быть униженным. Тютчев же, наоборот, боится, как бы сам кого не унизить. Пушкин не умел говорить в обществе. Если он увлекался беседой, то только в своей родной литературной среде или если это был монолог. Тютчев же – непревзойденный мастер диалога, то, что называется «блестящий собеседник». Это же свойство унаследовала от него его старшая дочь Анна Федоровна, но ее при дворе называли «ежом».

Пушкину все время кажется, что он не так одет: то перчатки у него взмокли, то шляпа слишком напомажена, то еще что-то. И все время он чувствует себя в фальшивом, дурацком, ложном положении.

Для Тютчева же характерен один случай: всегда у него был старший лакей, он же нянька, и в сущности – как Захар у Обломова. В один прекрасный день нужно было идти на именины к великой княгине Елене Павловне, прием был назначен в саду. Лакей все приготовил, но самим же Тютчевым был послан с поручением по другому делу. Таким образом, бедный Тютчев был вынужден одеться сам и нарядился в результате по рассеянности во фрак своего лакея, который был ему не по росту, и поехал на прием. Его встретил какой-то крупный придворный чин и сказал: «Федор Иванович, что же это на вас одето?» «Как что надето? Фрак. Если плохо сшит, так это же не моя вина, а портного». Он подошел к великой княгине Елене Павловне со своими поздравлениями; вокруг, естественно, придворная толпа; она закусила губу, чтобы не улыбаться, и быстрым взглядом дала понять всем окружающим, чтобы гости «ничего не замечали». В течении следующего часа Тютчев на приеме: блестящий собеседник, переговорил с одним, другим, третьим, откланялся и ушел. А в доме его в это время суматоха: украден фрак лакея, в то же время новый фрак Федора Ивановича на стуле – нетронутый. Возвращается Тютчев и говорит: «Ну, тогда я знаю, кто украл фрак. Он на мне». Вот вам одна история, достойная пера.

Вторая история: 1856 год, коронация Александра II в Москве, в Успенском Соборе Кремля. Церемониймейстер распоряжается сценарием. Сделано шествие в виде восьмерки, пары встречаются друг с другом и обходят друг друга. Встречается молодой император с императрицей – им навстречу Тютчев с дочерью Екатериной Федоровной (младшей дочерью от первого брака[26]26
  Екатерина (Китти) воспитывалась в Москве, в отличие от Анны, у бездетной сестры Тютчева Дарьи Ивановны Сушковой.


[Закрыть]
). Они грациозно кланяются и он, улыбаясь, говорит Екатерине Федоровне: «Смотрите, какая толпа. Не потеряйте вашего папеньку». Тот пишет в ответ на это своей матери: «Видимо, меня считают юродивым. Но это даже удобно».

В 1852 году международная ситуация против России была очень напряженной, и разрешилось это в Крымскую войну 1853-1855 годов. Тютчев пишет жене «об этом несчастном человеке, который сначала заколотил все окна и двери, а потом стал пробивать стену лбом и в вопросе о задунайских княжествах, которые в конце концов и послужили последним предлогом к войне. Но агитация во Франции была католической: поход против «фотиан».

На смерть Николая I он пишет уничижительные стихи:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей.

И все дела твои, и добрые и злые,—

Всё было ложь в тебе, все призраки пустые

Ты был не царь, а лицедей.

И все это было распространено, но Тютчев не сподобился не только выговора, но даже и мягкого увещания. То есть, Тютчева можно назвать одним из самых свободных людей России, кроме, разве что, Пелагии Ивановны Серебренниковой, дивеевской Христа ради юродивой. Вообще говоря, Тютчев имеет репутацию человека глубоко достойного. У Пушкина, например, была безалаберная семья. У Тютчева же очень твердая семья при очень благочестивой матери, имевшей также и репутацию глубоко благочестивого человека; его сестра Сушкова замужем за общеизвестным благочестивым человеком; вся атмосфера в семье – атмосфера московского благочестия. И Тютчев до поры до времени не выбивается из этого благочестия. Для сравнения с «западниками», возьмем, скажем, Сазонова, у которого в Париже подружки легкого поведения.

Герцен еще чудней: у него за границей появляется соперник в лице немецкого поэта Гервега: Герцен оказывается украшенным рогами. Он поступает в этой ситуации как герой Островского: готов жену убить, а она на коленях вымаливает у него пощады. Но кончается дело тем, что она умирает, как бы от плеврита, на самом деле жизнь ее исчерпывается. Но сам Герцен еще при жизни жены не дерется с Гервегом на дуэли, в отличие от Пушкина, то есть не защищает свой дом с оружием в руках. Вместо этого Герцен пытается собрать комиссию из авторитетных лиц Европы: художников и музыкантов, которые должны вынести Гервегу общественное порицание! (Это сопоставимо только с советской властью, когда собирали открытое партсобрание для «прорабатывания»). Притом Герцен «набирается ума»: пытается включить в эту комиссию и Вагнера, который сам живет с чужой женой, бывшей женой своего бывшего лучшего друга фон Бюлова.

Некрасов имеет своего платного сводника, который ходит по домам терпимости и выбирает для него свеженьких (недавно поступивших) подруг. Но у Некрасова к тому же была и «жена на двоих» – Панаева. Это был скандал: в Петербурге однажды Алексей Феофилактович Писемский предложил устроить публичные чтения и выставил программу: в первом действии Писемский читает лекцию о пользе трезвости (а он горький пьяница), а во втором действии Некрасов и Панаев читают лекцию об удовольствиях семейственной жизни.

Вся жизнь превращалась в анекдот. Церковной морали у этих людей не было, но не было и общественной. А потом Некрасов все-таки расстается с Панаевой (или она с ним), но через некоторое время Панаева овдовела. Однако брак с Некрасовым к тому времени был уже невозможен. А потом ему нашли в доме терпимости Агафью-Зинаиду, которая и осталась в истории Некрасова. Когда он умирал от рака, то, чтобы его имение не осталось родственникам (брату с его детьми), Некрасов «женится» на Зинаиде, и его чуть ли не обносили вокруг аналоя.

По сравнению со всеми этими историями у Тютчева все выглядит достойно. Уже начиная с Петра I браки с протестантами в России считались законными: протестанток венчали с православными в Православных церквах без перехода их в Православную веру[27]27
  Сейчас церковные требования гораздо строже, чем были в XIX-м веке.


[Закрыть]
.

Про Эрнестину, вторую жену Тютчева, не говорящую по-русски, никогда нельзя было сказать, что она имеет успех в обществе, в отличие, например, от Наталии Николаевны Пушкиной, хоть Эрнестина также хороша. Сам Тютчев был щупленьким, но его обе жены были видными красавицами. Но на Тютчеве сбылась известная русская поговорка: «Седина в бороду – бес в ребро». В 1850 году, когда ему было 47 лет, в Институте благородных девиц, где находилась его младшая дочь от первого брака, он находит себе пассию. Именно туда одна классная дама привезла свою племянницу, которой было уже 24 года – Елену Александровну Денисьеву (она 1826 года рождения, а старшая дочь Тютчева Анна – 1829 года рождения).

Если присмотреться к ней, то Денисьева выросла и воспитывалась в провинции (дочь провинциального исправника, имевшего дело с крестьянами). У нее замечательные черные глаза, которые выражали несдерживаемую страсть. Но, кроме молодости, она не сравнима с его первыми двумя красавицами-женами.

И эта засидевшаяся девушка со всем своим женским тактом и проницательностью поняла, кбк Тютчев на нее смотрит. И она замечталась: в Петербурге за нее еще никто не сватался, а тут – придворный поэт. Для провинциальных барышень Двор – как сказка, жизнь, превращенная в праздник. Хотя сейчас, оглядываясь назад, мы знаем, что не было жизни несчастней, чем у Николая II, да и Николай I был не на много удачливей. Но провинциальные барышни не могут этого понимать, что самая трудная, даже мучительная жизнь как раз в чертогах царских. К тому же Тютчев – камергер. Стало быть, вхож и в высший свет, а для барышни это волшебное слово. И она, бедная, размечталась.

И вот в том же 1850 году с одного институтского бала он увозит ее на специально нанятую квартирку на Петроградской стороне. Для девушки того времени – это беда, она считается «погибшей». Но положение Тютчева такое, что ни ее тетушка, ни отец, провинциальный исправник, не могут подать в суд.

Эрнестина, жена Тютчева, хоть и не говорила по-русски, но прекрасно знала одно немецкое понятие, для которого у нас по-русски эквивалентов нет: «Die deutsche Treue» – немецкая преданность. Именно это дало ей понимание характера мужа, его слабостей и недостатков, дало и понимание ситуации, и, самое главное, верный тон и такт дальнейшего поведения, который предопределил ее собственные поступки. Она не стала делать вид, что ничего не происходит.

Очень часто в таких случаях жена довольствуется положением «первой султанши», но Эрнестина этого не сделала. Ее второй шаг: она не осталась в Петербурге, а удалилась в родовое имение Тютчева, куда забирает с собой его трех дочерей от первого брака, свою дочь. Тютчев остается на петербургской квартире, которая уже стала холостой, со своим старшим сыном Дмитрием. Другой его сын, Иван, учится в училище правоведения, живет в пансионе и наезжает то к отцу, то к матери. То есть, сохраняются определенные очертания семьи, но без фальши. Сыновьям же Эрнестина запретила судить отца.

Строже всех к такому поступку отца отнеслась Анна Федоровна, старшая дочь от первого брака. Если ее младшие сестры (от первого брака Тютчева) считали Эрнестину матерью (она, как немка, великолепно заменила им мать), поскольку были еще маленькими детьми когда Тютчев женился второй раз, то старшая дочь слишком хорошо помнила мать родную. Поэтому она тяготела больше к родным своей покойной матери, чем к Эрнестине, с которой всегда сохраняла некую дистанцию.

Когда же выяснилось, что Тютчев не хочет разводиться, то мечта Денисьевой перекинулась в другую область: по крайней мере стать литературной героиней, вроде Лауры у Петрарки, чтобы Тютчев ей посвящал стихи, объединял их в сборники и чтобы они выходили с посвящением ей на титульном листе. Тютчев стал возражать против этого, он был слишком тактичен и слишком язвителен. Например, он со спокойным лицом спрашивал ее: «Зачем тебе, мой друг, такие печатные заявления?». Вслед за тем начались слезы, истерики, рыдания. Но Денисьевой так и не удалось встретить ни одного сборника с посвящением ей на титульном листе.

От нее отвернулись все ее родные, например, ее сестра Мария, которая была замужем за Александром Ивановичем Георгиевским, впоследствии действительным статским советником, служащим по министерству просвещения (рабочая лошадь русского классического образования) – помощник министра Д.А. Толстого. Упоминать имя Денисьевой в приличном обществе было не принято, только в самом интимном кругу. Собственно, и весь двор делает вид, что ничего не происходит. В результате этого, на почве всяческих стрессов у Денисьевой началась чахотка. Тютчев увозит ее за границу (деньги использует из приданого своих дочерей, поскольку замужество у всех трех его дочерей запоздало и их приданое в руках отца). Слава Богу, что родовое имение Тютчева не было поделено с братом Николаем Ивановичем, в лице которого он имеет идеального управляющего, который в этом имении трудится как вол, делит скрупулезно доходы пополам, и шлет Ф.И. Тютчеву его половину.

Связь с Денисьевой длилась 14 лет: с 1850 по 1864 год, до ее смерти в России. Похоронили ее на Волковом кладбище, под фамилией «Денисьева». Не надо думать, что в официальном Петербурге ничего не знают об этой связи: у него с Денисьевой было трое детей (между прочим, во время беременности туберкулезный процесс ускоряется). Они не только знают, но и не скрывают, что все знают, и тихонечко предлагают Федору Ивановичу ласковый выход: его детям дают фамилию Тютчевы, только без герба (то есть без наследственного родового дворянства). Однако первая дочь Денисьевой, Елена, умерла через год после смерти матери. Младшего ребенка, годовалого, Денисьева заразила чахоткой, и он умер вскоре после матери. Выжил только второй сын Федор, который после смерти смерти Денисьевой воспитывался Анной Федоровной. Из него вышел жалкий маленький-маленький, плохонький-плохонький писатель-прозаик.

Тютчев, как человек с мягким характером, и как ненавидящий сцены, иногда пишет посвященные ей стихи, но из них всех на уровне большой поэзии только стихотворение «Последняя любовь»:

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней.

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней.

Пол-неба охватила тень

Лишь там, на западе, бродит сияние…

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарование.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но не скудеет в сердце нежность

О ты, последняя любовь, —

Ты и блаженство, и безмятежность.

Но стихи такие рождаются не всегда, иногда чувствуется, что у него не хватает внутренней музыки: тогда, удивительное дело, стихи, с выраженным метром, легко распеваются на мотив бульварного романса, даже на мотив «Шумел камыш, деревья гнулись…»; например, когда читаешь: «Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей, и ты невольно постыдилась, и тайн, и жертв, доступных ей…».

После смерти Денисьевой Тютчев пишет письмо своему незаконному свояку Александру Ивановичу Георгиевскому, что посылает три стихотворения, которые написаны в ее последние дни жизни или сразу после смерти, и просит опубликовать их в «Русском вестнике» (известный «правый» журнал Михаила Никифоровича Каткова). Тот советует Тютчеву воздержаться, чтобы не оскорбилась его настоящая законная жена.

Только похоронили Денисьеву, в тот же день вечером явилась из имения Эрнестина и через два дня увезла Тютчева за границу в Женеву, затем в Ниццу, где он написал стихи:

О, этот юг! о, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит.

Жизнь как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может…

Нет ни полета, ни размаху —

Висят поломанные крылья…

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья.

Между тем, продолжается переписка Тютчева с Георгиевским о печатании посвящения. «Как вы полагаете поместить эти стихи, под полным ли Вашим именем?» – пишет тот. А время-то проходит, Тютчев немного поостыл: «Да нет уж, полного имени не надо. Дайте инициалы Ф. Т.». Так и вышло: для сочувствующих друзей и родственников ясно, а широкой публике знать об этом незачем.

Из Ниццы Тютчевы переезжают в Париж, где в то время находится часть русского двора, в том числе и фрейлина Анна Федоровна; Анна, со своей стальной добродетелью, однако же проявляет теперь к отцу милосердие; в частности, устраивает на своей квартире так называемые политические обеды с приглашением виднейших французских политических деятелей того времени. (Пройдет всего шесть лет, и время Парижской Коммуны покажет, что все эти деятели оказались недальновидными, беспомощными, близорукими – например, Жюль Фавр, знаменитый адвокат, рыдавший через 6 лет на груди Бисмарка). Поскольку Тютчев сам блестящий политик, то за политическими разговорами он отдыхает, а его «дымящаяся рана» сходит на нет.

События семьи Тютчева развивались так. В свое время в 1850 году все три дочери от первого брака переехали с Эрнестиной в Овстуг (имение). Но в 1852 году, в царствование Николая I, старшая дочь Анна Федоровна назначается во дворец фрейлиной цесаревны Марии Александровны.

Впоследствии Анна Федоровна напишет блестящие мемуары, которые называются «При дворе двух императоров». Николай I в них прежде всего обнаруживается как человек глубоко несчастный, и вся его семья, блюдущая внешний декорум, тоже оказывается глубоко несчастной. Например, уже умирающий Николай I, который начал поправляться от своего воспаления легких, но, по свидетельству придворного врача Мандта, принял яд, доживает последние дни и часы, и жена его спрашивает: «Не хочешь ли ты проститься с другими своими друзьями?» И называет его любовниц, у которых их женская судьба исковеркана окончательно: часть своих фавориток Николай отдавал замуж, как Россет, например, или Любу Хилкову; а часть, у которых была слишком велика огласка, замуж не выходили – такие, как Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен, Варенька Нелидова. Из записок Тютчевой видно, что эти фаворитки императора его искренне любили.

Фактически, Анна Федоровна – не только любимая дочь Тютчева (очень, кстати, на него похожая; две другие – больше в мать); Анна – единственная дочь, которая еще и друг; дочь, с которой он «на равных», за которой признается право на «особое мнение» и даже право суда – и над ним также. Впоследствии она выходит замуж (очень удачно) за Ивана Сергеевича Аксакова, и тот становится и другом Тютчева и его первым биографом. Анне поэт посвящает стихи – не мадригальные, как младшей дочери Марии («Когда в осьмнадцать лет твои…»), – а серьезные. Среди них лучшие, пожалуй, – «При посылке Нового Завета».

Нет, жизнь тебя не победила,

И ты в отчаянной борьбе

Ни разу, друг, не изменила

Ни правде сердца, ни себе.

Действительно, Анна Федоровна всегда остается верна себе, и здесь она к отцу относится прежде всего как педагог. Но таково же отношение ее и к царю, и к цесаревичу (затем – императору Александру II), и к цесаревне (затем – «ее императрице»). Тут тоже элемент «школьной» страсти.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю