Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"
Автор книги: Вера Еремина
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 56 страниц)
В рассказе “Кошмар” описан доктор, который лечит мужиков, но они не могут заплатить, докторша, у которой рваные рубашки и которая сама полощет на реке своё бельё, потому что неё нет ни копейки, чтобы заплатить прачке.
Священник, которому тоже не где взять, вот он и просится на работу хоть переписчиком и даже за 10 рублей. И когда в последней сцене священник прощается и уходит, но его догоняют кучер и мальчишка, чтобы взять благословение, то в этом эпизоде на нас веет живым духом и рождается тихая уверенность, что совсем отчаиваться нельзя, что Господь всё управит.
Чехова, конечно, интересует не высшая иерархия, а, главным образом, младший клир. Поэтому в повести “Дуэль” выводится дьякон Поветов, который всех спасает, так как оказался во время, ведомый ангелом, и, крикнув под руку отчаянным голосом, – “Он убьёт его”, он не дал совершиться убийству.
Все остальные находятся в плену не то дуэльного кодекса, не то кодекса чести, не то, вообше, не понятных каких-то диких, ни где не писанных, но почему-то всеми признаваемых законов. Люди стоят как бы замерев и в ужасе ждут, что сейчас произойдет убийство, которое совершит порядочный человек в присутствии порядочных людей. Какая-то сила заставляет этого несчастного Лаевского стоять, а не бежать от этого стояния.
Дьякон внимательно смотрит в лица: все в тайне надеются, что фон Корн выстрелит в воздух, а Лаевский обязательно не попадёт. Лаевский, более того, не только не хочет стрелять, он боится случайно попасть в фон Корна и не как Ставрогин стреляет просто в бок, потому что понимает, что такое показное великодушие – уже не великодушие.
Начинается как бы клубок, люди как бы повязаны и в тоже время, в их беспомощности, в их немощи, может совершиться Божья сила.
Дьякон, сидящий в засаде, смотрит на лица и вдруг он увидел по выражению лица фон Корна, который до этого не хотел стрелять. Но, узнав о последнем падении Лаевского, который в нём и виноват-то не был. (Лаевский застал свою сожительницу с полицейским приставом Кирилиным). Корн плюёт от отвращения и решил убить Лаевского как гниду, чтобы он не мешала, не оскорбляла его эстетического чувства.
Когда эта холодная ненависть проступила у него на лице, то дьякон испугался и закричал во всю ивановскую – “он убьёт его”. Корн промахнулся, но попал где-то близко, так как пуля даже контузила Лаевского. Увидя, что этот несчастный противник стоит, а не упал, секундант (Шишковский) от радости заплакал.
Едут уже обратно, дьякон во всеоружии своего христианского менталитета, даже извиняется – “Вы”, говорит, “меня извините, но у Вас было такое лицо, как будто Вы действительно хотите его убить”.
Кончается повесть полным примирением. Хотя акт примирения это ещё не есть акт внутреннего покаяния фон Корна, уверенного в своей правоте, тем не менее, уже можно радоваться и дьякон поздравляет его заранее, что “Вы”, говорит, “победили главного врага человечества – гордость”.
Гордость-то он ещё не победил, но то, что он хотя бы услышал в первый раз, что гордость, которой гордятся, что это на самом деле – главный враг не только человеческого спасения, но и человеческого общежития, живых отношений между людьми.
Когда эта повесть появилась на страницах суворинских изданий, то эта повесть была победа и, особенно, при тех отношениях 90-х годов XIX-го века.
Повесть “Архиерей”. Чехов был знаком с одним архиереем к вящему умилению Евгении Яковлевны (матери). Фактически Чехов не совсем понимает, зачем бывают архиереи. Он не очень понимает что такое устройство Церкви, что такое иерархия, церковное управление. По настоящему его архиерей, преосвященный Петр, викарный архиерей, то есть помогающий или, в случае болезни, заменяющий правящего. Но если правящий архиерей на месте, то викарному остаётся только служение.
Чеховский преосвященный Петр – глубоко верующий человек и ему особенно дорого в его служении – это как раз сами богослужения и сама повесть начинается с Великого Четверга. Архиерей сам читает своё любимое первое Евангелие от Иоанна. По настоящему-то он думает – “Какой я архиерей, мне быть, может, священником в провинции, или простым монахом”. Трудно даже сказать, что его тяготит. Казалось бы никаким человекоугодничеством он не окружен, так как он не правящий, то не может ни наказывать духовенство, ни проверять, то есть он не у дел.
Но, то, что викарный архиерей не совсем понимает круг своих обязанностей и зачем он здесь, то это, прежде всего, лишний раз говорит о том, что Церковь находится в загнанном положении, что она куда-то задвинута в дальний угол[132]132
Об этом много писал Лесков.
[Закрыть] и там где-то ее существование только теплится.
Одновременно, это загнанное и забитое положение прямо по Блоку – “Когда ты загнан и забит людьми, заботой и тоскою”, то это рождает у человека (у людей у целого клана русского общества) великий навык прощения, снисхождения, понимания и уж, во всяком случае, не допускает особенно расцвести гордыне.
В этом отношении два характерных рассказа Чехова “Письмо” и “Панихида”.
“Панихида” начинается с комической ситуации, где на проскомидию была подана записка “о упокоении новопреставленной блудницы Марии”. Мария была актриса, но по своему ее отец был прав, так как по церковному актриса называется “позорищная”, например, бывшая позорищная не может даже стать попадьёй, так как это запрещено канонами.
Когда отца актрисы начинают песочить, то он пытается как-то оправдаться, что она была актерка. Словом, дали ему 15 поклонов и он их радостью положил в качестве епитимьи и опять приобрёл свою солидность, степенность и заказал панихиду. Стоя и слушая слова панихиды, вспоминает про свою несчастную дочь. Дочь рассказывает ему об успехах на своем актерском поприще, но тот, видя что она не замужем, наконец, кое-как формулирует свой вопрос о том, чем же дочь занимается. Дочь отвечает, что она актриса.
Ему стыдно с ней помириться на людях и только напоследок она уговорила его с ней погулять, и говорит, что какие чудесные здесь овраги и как хороша моя родина.
Что понимает вот это русское духовенство, пререкаемое, позоримое, загнанное на пятое место в государственной иерархии, он знает великую истину – прощать во имя Христово.
В этом же ключе решен рассказ “Письмо”, но на совсем другом материале. В сущности, духовенство – это сословие, и только в 1864 году разрешили детям духовенства брать другие профессии (поступать, например, после семинарии в университет) и только в 1867 году разрешено представителям других сословий поступать в духовную семинарию и получать священнический сан[133]133
До этого можно было стать священником только через монашество, как Игнатий Брянчанинов.
[Закрыть].
Как только вышел указ о разрешении детям духовенства поступать в университеты, так сразу же половина контингента студентов оказалось из семинаристов. Само духовенство перепугалось и в 1867 году это разрешение было снято, но уже этого половодья остановить было нельзя. Что они придумали? Семинаристы придумали – не кончать семинарии, а уходить с последнего курса. Так поступил Ключевский.
Поскольку духовенство – это сословие, то в священники попадали люди, которым по их самодовольству, самоуверенности и, вообще, не пастырским качествам, нельзя было бы переступать порога церковного.
И вот такой, убеждённый в своей правоте священник, диктует своему подчинённому письмо на счет его сына. Всё письмо выдержано в духе консисторской казёнщины, что, значит, твоё университетское образование и твоё благосостояние не могут скрыть языческого твоего вида. Всё письмо продиктовано в духе дикой реляции и заставил отца подписаться. Другой слабенький, не мощный священник отец Анастасий идёт вместе с дьяконом (отцом-то) и говорит – “Не посылай ты этого письма, ну его. Ты уж лучше его прости”. Тот, казалось бы, чувствует точно также, но умом согласиться не может и тогда приписывает к письму обыкновенные слова.
Если бы Чехов писал совсем в языческой атмосфере, то это был бы христианин до Христа, но Чехов пишет для людей, забывших Христа. И сам он по своему религиозному складу очень мало отличается от своих читателей и тоже не совсем понимает, что ему делать в Церкви, кроме венчанья и отпевания.
Чехова однажды водили к старцу Варнаве Гефсиманскому, но он смотрел в основном на физиономии посетителей, то есть тоже, как бы набирался впечатлений.
Варнава Гефсиманский окормлял не только купечество и городские слои, но и интеллигенцию также, причём, интеллигенцию самого первого эшелона, как Владимир Соловьёв, так и интеллигенцию попроще, вроде адвоката Плеваки. Адвокат Плевако тоже из духовной среды (украинской).
Варнава так и относился к этим людям – по необходимости слабеньким; всех звал на ты, все у него были сынки и дочки, как и царь Николай II, поэтому он так и говорил, “что ж ты сынок так оплошал”.
Отношение вот такого доброго дедушки к чадам и другое дело отношение к Владимиру Соловьёву, который пытался представить дело так, что Великой схизмы вообще не было и что – это просто недоразумение, а он, Владимир Соловьев, может все эти века спокойно перешагнуть. Ему и было сказано – “тогда и исповедуйся у своих ксендзов” (Соловьёв переходил в католичество восточного обряда).
Но Чехов – это ещё нечто третье, так как Чехова ещё надо было, как бы приводить в чувство. Чехов – это блудный сын, которому предстояло придти в себя. Этот необходимый для каждого ушедшего поворот блудного сына, пожалуй, осталось тайной: успели он придти в себя или он умер только на пороге, только над этой миской с рожками.
Лекция №30.
Драматургия Чехова.
Отдельно о “Вишневом саде”: социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.
Чехов в нашей литературе вообще оболган и, может быть, сам Антон Павлович нечет долю ответственности, потому что нельзя безнаказанно окружать себя прогрессистами типа Гольцева и Михайловского. Отход Чехова от Суворина и слегка ироническое отношение к Мережковскому, вот он и предопределили, что его зачислили в демократический лагерь (и Горький тут поучаствовал) – это называется в российском просторечии “без меня, меня женили”. Тем более оболгал за весь советский период “Вишневый сад”.
Социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.
Сюжет “Вишневого сада”, как Волга из болотца, рождается из поздней и мало известной пьесы Островского “Блажь”.
Эта пьеса написана отчасти в сотрудничестве, так как где-то в 83 году Александр III вызвал Александра Николаевича Островского и сказал буквально следующее, что, вот, у нас еще мало драматических писателей, Вы их воспитывайте и направляйте. Островский сообщил друзьям, что “я не мог рассматривать эти слова как любезность, я рассматривал их как приказание”. Действительно, том 10-й полного собрания сочинений, где Островский собственно выправлял работы своих учеников и туда относится и “Женитьба Белугина”, и “Светит, да не греет”, и пьеса (не очень завершенная) “Блажь”.
Когда Чехов (чувствуется) посмотрел, он сразу увидел там богатый сюжет. Пьеса Островского кончается так: “Вот, что бывает, когда голова с пути собьется”. И Чехов начинает, как бы с последней точки, то есть он начинает с главы семейства Любови Андреевны, которая уже безнадежно сбилась с пути.
В одном эпизоде “Лета Господня” Шмелева есть характерное выражение, что “всё разные, потерявшие себя люди, а когда-то были настоящие”.
Интересно, в какие годы Любовь Андреевна была настоящим человеком и когда совершились ее первые сбои как бы нормального дворянского жительного пути. Любовь Андреевна из дворянского семейства и не то, что сказано у Достоевского “случайного семейства”, а из семейства родового. Когда Гаев, ее старший брат, вскользь упоминает о ее прошедшем жизненном пути и прошедших ошибках: что вот вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина; вела себя нельзя сказать, что очень добродетельно и сейчас стоит присмотреться к ней, видно, что она порочна.
Младший брат так ее не аттестует. Если младший брат восстает на старшего или бунтует, то у него и чувствуется этот пафос бунта, поэтому горячность такая, быстрая речь, а Гаев, как старший брат, судит ее вальяжно. Но это как раз и приоткрывает ее прошлое: она вышла замуж по любви. И не просто по любви, она вышла замуж отчасти очарованная этим адвокатским соловьиным пением. Чехов несколько раз в нескольких вещах эту мысль проводит, что адвокатами заслушиваются и уже идут, как крысы на дудочку (того крысолова). Видимо этот Раневский, а судя по фамилии, он еще из духовных, так как это явно какое-то село Ранево (как Ключевский), этакий маленький Плевако.
В другом месте Любовь Андреевна упоминает, что муж умер от шампанского, так как страшно пил – не от водки и коньяка, что пьют и в одиночку, а шампанское – это нескончаемые банкеты; это его заугощали купцы, коммерсанты и так далее. Такая опасность была у всех: у того же Плеваки, у того же Урусова, но только не у Кони, так как он, как правило, председательствовал в судах.
Но у Плеваки это всё как-то отмаливалось, исповедовалось у старца Варнавы, но всякий раз, когда он приезжал к старцу Варнаве, то разговор начинался с того, что “и как же ты, сынок, опять так оплошал”.
Следовательно, эта дворянская барышня, но хватившая в воздухе носящихся идей, когда уже сословные перегородки изо всех сил расшатываются и сравниваются и явно против воли всего семейства, она, рывком, так сказать, как новая Наталья Лассунская, отдает свою руку блестящему и талантливому адвокату Раневскому. У нее двое детей. А дальше начинаются всякие сбои (“жизнь вела нельзя сказать, что очень добродетельную”) – поклонники и поклонники, может быть из бывших клиентов мужа.
Муж, видимо, о чем-то догадывался, но уже не мог быть ей руководителем, так как он – даже не Сакс (Сакс – это всё-таки время Дружинина, время 40-х годов).
Далее начинается второй сбой, начинается то, что Чехов опять берет у Островского, начинается сначала блажь. В сюжете Островского женщине слегка за 40, когда-то оставшейся бездетной вдовой, влюбляется в человека, гораздо моложе себя и здесь тоже самое. Дальше начинается такое ухаживание не первой молодости женщины за младшим любовником.
Вот откуда начинаются новые сбои. После гибели своего единственного сына (детей двое Аня и мальчик Гриша), она летит как сумасшедшая; он летит за ней и во Франции заболевает; она покупает какую-то дачу, чтобы там за ним ухаживать (денег не считают: она не умеет, а ему, – зачем считать чужие деньги). Потом, сама же Раневская рассказывает, как он обманул ее с какой-то француженкой, ограбил и оскорбительно бросил, но продолжал канючит у Любови Андреевны деньги.
Начинается круговерть, когда жизнь уже катится кубарем. Дальше, опять сюжет Островского, вот это, находящиеся за кадром, ярославская бабушка, видимо, двоюродная бабушка, которая присылает 15 тысяч с тем, чтобы заплатить проценты и перевести имение на Аню.
Почему имение досталось Раневской, а не ее старшему брату, то есть Гаеву? Скорее всего, – она любимая дочка и поэтому по завещанию от родителей ей и досталось имение. В России никогда не было майората, то такое завещание любой суд утвердит.
Гаев упоминает, что “про меня говорят, что я свое состояние проел на леденцах”. Это значит, что он получил что-то в деньгах и в процентных бумагах. Деньги у дворян были от выкупных, которые они получили за крестьян в 1861 году. В пьесе еще живы люди, которые помнят крестьянскую реформу. Поэтому Фирс говорит, что “перед несчастьем тоже ветер в трубе гудел”. Несчастье – это воля.
Только Чехов посмел сказать, что подавляющее большинство народа крестьянского были против отмены крепостного права. Крестьянство в России голодало только в голодные годы, то есть во время тотальных неурожаев. А так можно было пропить и прогнать на самогонку свой, хоть и не большой, урожай до Рождества, а, начиная с Рождества и до нового урожая канючить хлеб и зерно на барском дворе и отказывать, было не принято.
Если рассматривать литературные сюжеты в социальном аспекте, то там можно поднять хорошие пласты.
Как проходит молодость Гаева? Как он говорит – “я человек 80-х годов”, то есть его молодость проходит на земских собраниях. Так называемое местное самоуправление, за которое так много ратовал, например, Николай Сергеевич Астахов и, вообще, поздние славянофилы, ведь оно вырождалось в абсолютную говорильню; в обеды в складчину; в эти речи, в съезды и без всякой настоящей, конкретной, черной работы.
Черную работу делал старый суд. Новые суды только освобождали преступников, а управление осуществлял всё тот же становой[134]134
Становой – это “стан”, то есть мелкая административная единица (сельсовет или, сейчас, малый административный округ).
[Закрыть].
Почему разорялись дворянские фамилии и дворянские гнезда? Просто после отмены крепостного права чтобы получать доход надо было работать как лошадь. В “Анне Карениной” по Левину это видно – он за хорошее имение получает всего 5 тысяч годового дохода, хотя он человек, – скорее богатый, чем бедный. 5 тысяч – это сумма, которую проигрывают круга Раневского и герои Чехова.
Сюжет чеховский застает нас, казалось бы, на грани катастрофы, но ее можно избежать. Тут возникает человек, который мог бы спасти положение Ермолай Алексеевич Лопахин. (Лопахин всю жизнь безответно любил Любовь Андреевну).
Не видевший ее несколько лет Лопахин летит в имение Вишневый сад, чтобы встретить ее к поезду и такая незадача – проспал. Этот эпизодик, где она его умыла в 15 лет, а ей лет 17 Лопахин благоговейно хранит в сердце всю жизнь.
Более того, Любовь Андреевна даже не задумывается о том, что он делает рядом с ней, поэтому имеет бестактность сватать его, но у нее нет цепких желаний (иначе она бы его женила) – она берет и роняет. (Это такое качество барышень, когда руки ничего не делают – возьмут, подержат и бросают).
Когда формируется сознание Любови Андреевны? У нее сознание страшно консервативное, оно ей досталось от родителей, то есть ее сознание где-то начало 60-х годов, когда она еще только-только училась говорить (потому что сюжет – где-то 96 год, а ей еще нет 40). В частности, как она говорит – дачи, дачники – это так пошло. Это так похоже на нынешнее время, люди воспитанный в советском менталитете нам говорят – торговля это так пошло. А ведь это требует трудов.
Дачи – это социальное пророчество Чехова и оно сбывается сейчас: то, что из дачников вычленяются и развиваются отдельные хозяева, это сбылось. Это как раз, одни пенсионеры шастают по помойкам, а другие кооперируются, союзятся и вспахивают огороды.
Таким образом, менталитет Любови Андреевны это то, что ей досталось от родителей. Положение можно было спасти, не вырубая сада – оградить вокруг дома хоть 30 десятин, учитывая, что сад громадный, а остальное разбить на дачные участки и при хорошей рекламе все можно было решить; открыть школу для недоучившихся гимназистов а Петю Трофимова взять в учителя, Шарлотту поставить в репетиторы французского языка.
Чехов четко понимал, что ситуация не безнадежна, она безнадежна только в одном аспекте – она безнадежна изнутри самих людей – червоточина только в них.
Дальше в пьесе собственно действие идет под откос. Но, это, пожалуй, самая продуманная пьеса Чехова – в ней сюжет развивается так, что все сюжетные ручейки как бы засыхают, как бы уходят в песок. Например, Любовь Андреевна говорит, что она не может себя представить без этого сада и если уж нужно и продавать, то продавайте и меня вместе с садом. Это так трогательно, но в этом же – глубокая авторская ирония, Лопахин-то и хочет купить все вместе с ними.
Не проходит. Приходится покупать имение без них – они выезжают, а он остается на пепелище.
Ситуация оказывается матовой для всех, это ведь только князь Трофимов может говорить, что мы идем к прогрессу и куда-то еще. Среди главных деятелей прогрессивного движения в этот период стоят такие люди как Михайловский и Стасюлевич (большевики еще не пришли), то есть что-то немножко пишущие, что-то издающие и подкрепленные крупными капиталами. Стасюлевич женат на Утиной – это миллионный финансовый капитал.
Маргарита Кирилловна Морозова из своих миллионов прикармливает не прогрессистов, а журнал “Путь”, то есть людей, которые, так сказать, богоискатели, то есть людей другого менталитета.
Морозовы были разные. Мария Федоровна Морозова – староверка, а другие Морозовы, которые давно воцерковились, для которых писал Врубель (портрет “Мики Морозова”).
В это время недоучившиеся студенты – прогрессивная мелочь, которую пока никто и не вербует. Другую прогрессивную мелочь Чехов напишет в “Невесте” – Саша, который умирает от чахотки.
Аня – 17-летняя девочка, но дурочка она не по летам; она, не кончив даже гимназии, собирается что-то такое сдать экстерном, и утешает мать, что я буду работать и тебе помогать. Но ведь даже после гимназии, куда она может устроиться (при хорошей протекции) – почта. Почтовой девушке платят 25 рублей, сельской учительнице – 15 рублей[135]135
Чехов “Жена”.
[Закрыть]. 25 рублей Раневской этого не хватит даже на пудру.
Гаев получает место в банке – 6 тысяч в год, но очень четко характеризует ситуацию Лопахин – не усидит, больно ленив.
Заметим, что когда Раневская бежит в свой Париж, себя не помня (с любовником), то дом, дочь, приемная дочь – все остаются все на того же Гаева. Гаев одевает трех: платья получше – Ане, потом – Варе и Дуняше (горничной). Дуняшу учат танцевать – ее держат как Катюшу Маслову, то есть как полу воспитанницу, полу горничную. Поэтому Лопахин и говорит ей (в предверии, что может быть ей придется искать новое место) – Ты, Дуняша, и одета как барышня и прическа тоже – надо себя помнить.
Дело в том, что для горничных считались не приличными цветные или пестрые платья, полагалось темно-синие и фартучек.
Раевские уезжают из проданного имения, Любовь Андреевна забирает 15 тысяч для того, чтобы промотать их в Париже. Во всей последней сцене Дуняша только пробегает, известно, что они забыли Фирса – нужно совершенно ошалеть, чтобы представить себе, что Фирса в больницу отправил Яша. Яша – хам, который может только смотреть в зеркало; Яша – это маленький Смердяков, которому только в Париж мечта.
То есть на самом деле, если Любовь Андреевна говорит, что Господи, прости мне мои грехи, то грехов там гораздо больше, чем она сама представляет. Главный грех не только в падениях, а в полной огульной безответственности. Чехов в этой последней пьесе подводит ситуацию к тому, почему происходят революции и вывод “Вишневого сада” абсолютно однозначен: революции происходят в наказание. Вот, терпел, терпел Господь, мера долготерпения кончилась и Он снимает ангельскую защиту, нам перестает “везти” (как это называется в просторечии) и происходят всяческие социальные и житейские обвалы.
Следующая пьеса по значимости – “Дядя Ваня”. Две пьесы неудачны – это “Чайка” – сколько бы над ней не работал Суворин, но ее червоточина внутри, так как Чехов написал начинающую актрису, не зная актерской среды. По сравнению с “Талантами и поклонниками” Островского эта пьеса очень слабая. В “Талантах и поклонниках” видно, что человек знает всю кухню и первый круг поклонников и поклонников второго круга и поклонников галерки – всё.
Как и “Три сестры” видно, что пишется роль для жены. Видно, что Мария Сергеевна (Маша) – она вся пишется для Книппер и весь по сюжету Маша иногда должна была посвистывать – Эх, мол, жизнь – малина и где наша не пропадала и в центр должен был лечь ее роман и так далее.
Пьеса “Дядя Ваня”, пожалуй, наиболее христианская. В пьесе по-настоящему понимает, что происходит няня Марина (Мария Тимофеевна). Она говорит, утешая Телегина, – а, ты, без внимания, батюшка. Ты посмотри, все мы у Господа Бога – приживалы, что ты, что Иван Петрович, что Соня – мы все трудимся, даром хлеба не едим.
На самом то, что дядя Ваня получает от Серебрякова 500 рублей – это спасение, так как он находится при деле и он бережет землю и не есть даром хлеба.
Получать доходы с имения, расположенного в средней полосе почти невозможно: мукой торгуют сами, так как купцы не наезжают, чтобы эту муку закупать оптом. Потому что муку оптом закупать едут в Ставропольский край и на Кубань. Можно выращивать гречиху, например, но все это не сулит крупной выручки.
Но сама по себе жизнь на земле – это Адамова епитимья – “в поте лица будешь, есть свой хлеб”, то есть это то, что спасительно.
Как только дядя Ваня как бы рвет постромки и уходит из своей налаженной жизни, то сразу же сбивается с пути: какие-то междусобойчики с выпивоном, с пустыми разговорами.
Серебряков, конечно, заведомый паразит. Он на самом деле рядовой профессор, которых много. В 90-е годы сложилась поговорка – “глуп как профессор”. Серебряков может преподавать от литературы до эстетики, то есть целый набор гуманитарных дисциплин, но печатает небольшие статьи в разных журналах. Почему в свое время, как ему завидует дядя Ваня, он пользуется успехом у женщин. Сестра дяди Вани предпочитала его всем поклонникам, потому что, видимо, остальные поклонники – дворянские сынки (сынки священников) и соседи по имению, а у этого все-таки статьи. Серебряков и приезжает с теми публикациями, которые уже в центральном журнале (брюзгой он стал только на старости лет, когда у него разыгралась подагра).
Профессор Александров, ученик Леонтьева скончавшегося в 30-м году, был попросту глубоко верующий человек и окормлялся у старцев (сначала у Амвросия Оптинского, потом у Варнавы), но если снять старческое окормление, то это будет Серебряков. О чем пишет Александров? О Короленко.
Чем привлекателен Серебряков? – Он пишет о писателях, которые, со своей стороны, пишут о народном горе, поэтому он работает от Некрасова до Короленко. Естественно, барышни, воспитанные на той же демократической литературе, лжи и клюют на эту наживку.
Чехов имеет дерзновение писать пустой сюжет, так как в сущности по отношению в Елене Андреевне у дяди Вани никакой любви нет; у него есть факт, у него есть почти старческая мечта и в смысле конкретного действия она совершенно исчерпывается тем, что он нарезает букет роз с собственной клумбы – осенние розы, прелестные, грустные розы (какой он муж?). Его бунт против профессора, против Серебрякова лучше всего понимает Марина – расходились гусаки, го-го-го.
Не успела выйти пьеса, как выскочил живой Серебряков – Григорович. Григорович – автор “Гуттаперчевого мальчика”, который был написан в эпоху раннего “Современника” (в 48-49 году). Здесь он, конечно, сильно постаревший, поседевший, давно ничего не пишущий, но все еще – литературное имя. Григорович тут же пустил сплетню и по Петербургу и по Москве, что Серебряков – это Суворин Алексей Сергеевич, Елена Андреевна – это Анна Ивановна (вторая жена и красавица), Астров, который лечит, – это сам Чехов.
Литературный бомонд пробавляется исключительно сплетнями. Сколько в наших провинциях происходит никому не нужного – нужен сериал, так как надо же чем-то себя занять.
Чехов на самом деле лопатил эту жизнь и эти ситуацию – нет ведь земского доктора, больницы нет. Астров приехал в свое имение и он даже не разорился, что бывало не часто, но его тут же запрягли и фактически даром. Здравоохранение и медицинское обслуживание устроено ведь только при Советской власти, чтобы по крайнем мере поликлиника была в каждом местечке. У Иоанна Шаховского “Восстановление единства” – в 16-м году террорист убивает отчима будущего Иоанна Шаховского, то его повезли из имения в уездную больницу, а в ней не было противостолбнячной сыворотки, и человек умер.
Александр III очень не удачно и предлагая альтернативных вариантов, стал давить земство, в этом смысле Солженицын прав – это была глубокая ошибка: возврата к николаевским временам не было (об этом могла мечтать только Анна Федоровна Аксакова).
Таким образом, Чехов разворачивает не просто социальную панораму.
“Вишневый сад” представляется с розоватым флером и его весь представляешь на фоне вечерней зари какой-то фетовской или даже тютчевский пейзаж, что “пол неба охватила тень, лишь там на западе бродит сиянье”.
“Дядя Ваня” – пьеса мрачная и носителем внутреннего мрака является Астров. Когда он рассказывает про вырождение, про обезлесение России, про вырождение этноса и что-то еще, то он напоминает Иоанна Златоуста. Иоанн Златоуст примерно на таком же основании пророчил конец света в 400-м году, но Господь посрамил эти его упования и он сам дожил до 407 года.
Астров говорит так, что следующим номером должен быть конец света. В том-то и дело, что эта внутренняя чернота как раз и рождает не только скуку, но даже блуд. То есть блуд у него еще не в жизни, но уже в воображении. Когда он говорит Елене Андреевне, что когда – ты приедешь на встречу – сегодня, завтра. Это же могло произойти и это же не Вронский, который на самом деле всегда желает устроить именно с Анной настоящий крепкий дом. Астрову дом не нужен, ему и жена не нужна. Почему он не замечает любви Сони, да потому что он ее знает с 11-ти лет и он привык ее видеть и ему совершенно нет дела, какое выражение у нее в глазах – он ее не замечает.
Все видят. Елена Андреевна видит с первого взгляда, дядя Ваня, кстати, тоже не видит – это она не удержалась и призналась; прислуга вся знает (у прислуги глаз всегда наметан – без этого прислуга не живет). Только сам герой не понимает, что происходит. Но даже если бы кто-нибудь заставил бы (уговорил) его – что бы это была бы за семейная жизнь? – грех один.
Чехов в этом смысле тоже смел, так как он показывает насколько эти, так сказать, клише работают, что девушке, которая полюбила свободного человека надо обязательно за него выскочить замуж – это курам на смех, но понимают это единицы. Понимает Пушкин, понимает Лермонтов. Что была бы за жизнь княжны Мэри, если бы все-таки ее маменька уговорила Печорина жениться на ней?
Астров, конечно, никакой не муж, он давно уже потерян для семейной жизни. Но этот заряд безнадежности, этот внутренний заряд тьмы ему не удается распространить на жизнь окружающую. “И свет во тьме светит, и тьма его не объяла”. В сущности, потому и введена в ткань действия Марина, что она жалеет всех: она жалеет мужиков, которые приходят насчет пустоши (наверняка выцыганивают себе особые льготные условия, а помещик не может почем зря благотворительствовать); жалеет бедного Астрова – “вот и красота уже не та, тоже сказать, и водочку пьешь”; она безусловно жалеет Серебрякова, который действительно мучается подагрой. И как она его жалеет – “я, мол, и тепленьким напою тебя, батюшка и Богу за тебя помолю”. Но более всего она жалеет Соню и именно в ее нынешнем положении, а вовсе не в том, что ее женская судьба может никогда не сложиться (ей не надо ее таким образом складывать). Она жалеет Соню в том, что мы все здесь в этом мире под епитимьей, мы все здесь друг с другом связаны, но мы все здесь вместе и спасаемся, поскольку даром хлеба не едим.
