Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"

Часть II

Лекция №1.

Второе духовное пробуждение – конца XIX-го века.

Владимир Соловьев, Константин Леонтьев, Николай Федорович Федоров.

Этот период, этот как бы “мыслительный пласт” российского менталитета, русской литературы почти никогда не освещается. А его значение, вообще говоря, переоценить трудно, оно громадное и оно, чту очень важно, не всегда явное (оно подспудно присутствует, как подземные воды). Весь “серебряный век” сложился под знаком Владимира Соловьева.

Константин Леонтьев – фигура менее крупная, но его влияние на Розанова, на Л.А. Тихомирова отчасти, на Нилуса – громадное.

Наконец, Федоров (как его звали “безумный Федоров”). В поэме Маяковского “Про это” есть явная аллюзия из Федорова – мол, “химик, воскреси”. (У нас Маяковского-то проходят, но редко кто его по-настоящему открывает).

Литература определяется не только фигурами творцов, так сказать, литераторов, а еще, не в большей ли степени, той питательной средой, из которой эти кристаллы образуются и той питательной средой, где находится читатель этой литературы. Пожалуй, только Розанов смел писать, что “я не читателя перед собой вижу, а как бы выбрасываю свои книги в бездну и там подымается хохот”. То есть, это – явно ад. Но – это тоже “читательская среда”, только другая.

Если мы для сравнения возьмём первое философское пробуждение 30-х годов XIX-го века и, в частности, в связи с Лермонтовым, то оно было заведомо провинциальным. Кто всерьез принимал на Западе даже Хомякова? Для своих современников и даже соотечественников Иван Васильевич Киреевский – это просто неудачник. А вокруг Владимира Соловьева гремит всеевропейская слава. И он, конечно, в переписке со всеми, и статьи его тут же переводятся (в основном на французский язык). И если за славянофилами существовал негласный полицейский надзор, то, поди, установи не то что надзор, а “хоть что-нибудь” за Владимиром Соловьевым. Одно только: когда министра просвещения Делянова спрашивают – “почему Владимир Соловьев не профессор Московского университета”, то он отвечает – “нельзя, ведь у него свои мысли”, намекая на то, что профессор должен быть только балаболка и “читать курс”.

Владимир Соловьев сложился как младший друг Достоевского: Соловьев 1853 года рождения, то есть к 1873-1874 годам, когда они близко сходятся с Федором Михайловичем (по инициативе Владимира Соловьева), то он ходит по Москве под прозвищем “философ призывного возраста” (20 лет).

Владимир Соловьев – это символ независимости суждений; и если он признает авторитет, то только потому, что он признаёт его сам. Поэтому всю жизнь он брезгливо отряхивается от Льва Толстого и в ответ на какие-то антиклерикальные выступления Льва Толстого, говорит (и другим лицам), что, мол, “Лев Николаевич, я в 14 лет думал точно так же”.

И в этом смысле он был прав, так как взгляды Льва Толстого имеют на себе как бы неизгладимую печать инфантилизма (если этого не понять, то многое останется загадкой).

Чехов на 7 лет моложе Владимира Соловьева, но он весь в XIX-м веке. Владимир Соловьев и скончался-то на рубеже столетий, в 1900-м году, но весь – предтеча XX-го века и только в XX-м веке его начинают не только внимательно читать, но он становится (без преувеличения) духовным вождем.

К глубокому сожалению – потому что “соловьевщиной” болеют и в эмиграции (протоиерей С. Булгаков), и “соловьевщиной” мучают митрополита Сергия, и, кстати говоря, она проявляется в ложных эсхатологических настроениях наших дней среди наших псевдо‑старцев, которые никогда не раскрывали Владимира Соловьева. Попросту говоря, менталитет уже “дошел” как безымянный, как некое безымянное предание. Кстати говоря, в писаниях Матронушки (первое издание) – так там Владимир Сергеевич прямо “наляпан”, весь он тут (ей просто приписана откровенная “соловьевщина”).

Нам необходимо определить хотя бы мыслительные вехи Владимира Соловьева, так как он в своем движении – это порыв и срыв, и обвал, опять порыв, опять срыв и обвал.

Примерно в 1891-1892 годах он отходит от Церкви. До этого он окормлялся у старца Варнавы Гефсиманского, который отослал его с напутствием – “исповедуйся теперь у своих ксендзов”.

Владимир Соловьев не просто отрицает Великую Схизму – он неустранимо разрывает Церковь во времени. “Церковь в вечности” для него – что-то мечтательное; и это потом он напишет в письме к Розанову в 1892 году – “что я исповедую религию Святого Духа, которая не является ни синтезом, ни экстрактом из всех современных религий, так же как человек не есть экстракт ни своих органов, ни своих желаний”. Во всяком случае, – религия Святого Духа, то есть абсолютно что-то вымышленное, без всякого откровения. (У Соловьева вместо Торжествующей Церкви на Небесах мечтательная, им самим выдуманная, религия Святого Духа).

Почему так легко Соловьев причащается за католической мессой – для него никакой дисциплины не существовало: ни церковной, ни полицейской. При своих псевдо‑духовных откровениях он был слабой нравственности: “вождь в трактире” – это было для него дело заурядное.

Вокруг Соловьева и с подачи его самого было много последователей: Флоренский Павел Александрович[136]136
  Тоже был пьяница, уже потом “отошел”.


[Закрыть], Серапион Машкин – это всё люди того же толка, того же модуса, той же линии поведения.

Жена Флоренского Анна Михайловна Гиацинтова была женщиной решительной: когда Флоренского расстреляли, то она с удивительной смелостью сказала: “Слава Богу, иначе он еще был бы в числе творцов атомной бомбы”.

Владимир Соловьев и причащался за католической мессой и, потом, перешел в католичество восточного обряда – и опять последовало возвращение в Православие, но не настоящее, искреннее, а смертная исповедь у православного священника. Отпевали Соловьева в православном храме: священник Румянцев, среди сослужащих находится и будущий священномученик Петр Зверев (тогда – иеромонах).

Отец Соловьева Сергей Михайлович происходил из духовного звания, но из самого Соловьева сложился деятель антиклерикальный. Поэтому для таких людей участие в православных Таинствах – это скорее снисхождение к окружающим, можно сказать. Да и вообще сам круг Соловьевых: болезненный брат Михаил Сергеевич, вообще-то говоря – очень приличный человек; но когда он умирает, жена его Ольга Михайловна, ничтоже сумняся, уходит в другую комнату и там застреливается. То есть, люди живут не просто в секуляризации, не просто в обособлении, а это какое-то предпотопное состояние, о котором Сам Господь сказал – “Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками” (Быт.6.3).

Почему Соловьев находит возможным поступать так?

В конце 80-х – в начале 90-х годов Владимир Соловьев развивает свою триаду или свой теократический идеал. Триада: царь – пророк – первосвященник.

Первосвященником он сразу берет Римского папу, потому что в нём, согласно Соловьеву, идея первосвященства выражена с наибольшей полнотой. Что импонирует Соловьеву – именно такое вот самодовление, самодостаточность, пафос первосвященства. Конечно, некоторые вещи Иннокентия III Соловьев считает все-таки преувеличением[137]137
  Иннокентий III высказывался так, что папа меньше Бога, но больше человека.


[Закрыть]: Иннокентий III даже к святому алтарю подходить для себя считал излишним, а ему подносили Святые Дары, когда он стоял посреди храма. Как бы сказал Петр Иванов – “Безмерно зазнавшийся слуга, пользуясь величайшим смирением Господина…”

Теократический идеал Соловьева в его триаде – единого государства будущего: это царь (православный), но так, чтобы его царство и пафос имперской идеи распространился на весь мир; первосвященник – Римский; наконец, пророк, который бы возвещал волю Божью двум другим, то есть и царю и папе.

Этот-то “теократический идеал” вдохновлял окружение Николая II, поэтому ему и подсунули Распутина в качестве пророка. Сам Распутин – пешка, пророк-то бы все равно нашелся бы. Сергей Булгаков, оказавшись уже в Константинополе, совершенно серьезно эту идею комментирует.

Когда эта концепция разработана, то чту такое для Соловьева какая-то там Великая схизма, какая-то там церковная дисциплина, когда пророком-то он мыслит себя. И это не просто – “мы почитаем всех нулями, а единицами себя, мы все глядим в Наполеоны” – Наполеон-то по сравнению с ним – ученик приготовительного класса.

Впоследствии Соловьев откажется от этой своей триады и, вообще, от своих эротических (да!) и теократических построений; и тогда у него главой мирового правительства и Правителем вселенной окажется антихрист: уже настоящий и названный своим именем. Кстати говоря, в отличие от беспомощных шатаний Флоренского (что Антихрист родится где-то в районе Бологого), Владимир Соловьев прекрасно понимает, что нельзя родиться антихристом, а антихристом можно стать. Эту грань, этот акт свободного выбора и, как раз, по подсказке сатаны, что “ты будешь владыкой мира”, этот акт будет указан и проведен последовательно.

У Соловьева вся его история – порыв и срыв. Уже где-то в 92-м году эту свою эротическую теорию он как бы сам внутренне предает забвению, как бы сбрасывает внутренне с письменного стола. (Соловьев легко мог отказываться от своих прежних мыслей и мыслительных комбинаций).

Соловьева соблазняет новая мечта. В 1892-1894 годах пишет “Смысл любви”. Здесь целых три сквозных идеи: София, всеединство и вечная жизнь.

София (по Соловьеву) – это не то, чту у Юстиниана и, вообще, не то, чему посвящен Константинопольский храм. София – это Премудрость Божия, Премудрость Второй Ипостаси, поэтому “Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен Сый” (тропарь храма Святой Софии). Это уж тем более не наши Новгородские блуждания и топтания в виде огнелицего ангела. Немного тут есть, попросту сказать, аллюзии апокалиптической, то есть он берет только апокалиптический образ “жены, облеченной в солнце” (Апок.12.1), но, в разрез со всеми святоотеческими толкованиями, здесь вовсе не Церковь, а это – некая такая вот мистическая, сущность (или образ); но личность ли это или только образ (как икона) – это менее всего было ясно и самому Владимиру Соловьеву.

В то же время Соловьев ищет персонификации в Софии; и даже Софья Петровна Хитрово оказывается главной кандидаткой на персонификацию. (Соловьеву страшно не везло как раз “по женской части”; то есть, порядочная девушка Лиза Поливанова ему отказала; Софья Петровна Хитрово предпочитала держать у себя его в качестве приживальщика – и сразу же возникает аллюзия или реминисценция из Достоевского: примерно на положении Степана Трофимовича Верховенского у генеральши Ставрогиной).

К сожалению, эта софиология будет кочевать от одного ложного богослова к другому и более всего она задержится в трудах Сергея Булгакова – у него уже София окажется Премудростью Отца, которая рождает Слово.

Известно, что сам Владимир Соловьев писал что-то в тетрадке в состоянии прострации; и важно то, что он очень хотел персонифицировать Софию и для этого он даже побывал в Египте и на Мертвом море.

У Соловьева есть понятие “вечной женственности” – это двоюродная или сводная сестра Шопенгауэровой мировой души (отчасти и Платоновской мировой души), то есть весь он был вписан в систему неоплатоников, но и немецкая философия оказала на Соловьева громадное влияние. Но именно Шеллинг и Шопенгауэр, к Ницше всегда относился критически.

Изнутри самого Соловьева очень трудно понять, будет ли эта “вечная женственность” тварной или нетварной. А, вообще, креационизма он боится; и если она оказывается нетварной, так это в лучшем случае даже до-оригеновщины не тянет, а еще ниже – это уже приближается к пантеизму.

Работа называется “Смысл любви”; поэтому в каждой женщине надо найти “идею женщины”, но эта идея женщины – это один из образов вечной женственности. Но душу творит Господь, мы все – твари. Вечная женственность – она тварная или нетварная? И это уже прельщение, а не трезвость мысли, не говоря уж о том, что это не трезвость духа (нетрезвость тела ему тоже была свойственна).

Несмотря на заявление о всеединстве, как правило, построения Соловьева оставляют впечатление лоскутности: видно, что тут Платон не проработанный, что влияние Шопенгауэра тоже проявляется и так далее. Но ужас заключается в том, что при абсолютной расцерковленности интеллигенции его никто не останавливает и никто не задает Соловьеву прямых вопросов.

У Соловьева есть еще какие-то полубредовые мысли о богопознании в процессе (или в каком-то становлении) разнополой любви. (Говорить о подавленной эротике Соловьева – это дело психологов и психиатров).

“Тайна сия велика есть” – это дело идет, прежде всего, о полноте ответственности и полноте самопожертвования; “тайна сия велика есть” – дело трезвое, а у Соловьева абсолютно не трезвое.

Владимир Соловьев оказал страшное по разрушительности влияние на Блока. В этом вопросе оказали влияние “эпигоны” Владимира Соловьева, то есть и его племянник Сергей Михайлович, так называемый, Сережа, – троюродный брат Блока; так же Андрей Белый. Блок, в отличие от Владимира Соловьева, успех-то у женщин имел; но вдруг своей венчанной жене стал доказывать, что супружеские отношения – это “астартизм” и что “надо жить как только брат с сестрой, а, переживать всякие мистические единения, а если начнется жизнь нормальная и здоровая, то я уйду от тебя к другим” (и жене рекомендовал это же).

Проходят 1894-1895 годы и “смысл любви” Соловьевым тоже сдан в архив, то есть, снова отброшен как шелуха. Владимир Соловьев потому и был предрасположен к спиритуализму, что у него чрезвычайно перевешивала голова (в смысле рабства духа у рассуждающей части души). Рост у Соловьева был высокий, но сложение слабое; стальные пряди волос, падающие на спину – Блок называл его “рыцарь-монах”. Так же как в свое время Льва Толстого, так и здесь Владимира Соловьева называют, что он есть “честный воин Христов” и это при его полной расцерковленности. То есть, существует, мол, так называемое, “казенное православие” (Синод, духовенство) и существуют такие непризнанные пророки.

К концу 1890-х годов Владимира Соловьева захватывает некоторый апокалиптический трепет: появляется его работа “Три разговора”, просящаяся в газетный подвал; первая часть, где беседуют господин Z (это сам Владимир Соловьев), какая-то умная дама средних лет, в которой явно проглядываются черты Софьи Андреевны Толстой[138]138
  Не Льва Толстого жены, а Алексея Константиновича Толстого – она же и тетка Софьи Петровны Хитрово.


[Закрыть]; какой-то князек (толстовец типа князя Хилкова); и кадровый генерал, который задает свой вопрос ребром – “существует ли настоящее православное русское воинство”.

Дальше как бы открывается рукопись какого-то неведомого монаха по имени Пансофий[139]139
  Пансофий (всемудрый) – имя настолько редкое, что собеседники его не узнают; хотя оно есть в святцах.


[Закрыть], генерал этого имени даже не понимает и думает, что это какой-то поляк Пан Софий. Всю почтеннейшую публику знакомят с повестью об Антихристе. Антихрист оказывается, прежде всего, человеком гениальным и чрезвычайно наделенным всеми умственными, физическими какими угодно преимуществами; и Антихрист оказывается в высшей степени гуманистом[140]140
  Антихрист должен и быть в высшей степени гуманистом.


[Закрыть].

Дальше как бы приоткрывается завеса над прошлым этого Антихриста, то есть когда он совершил свой выбор; и когда он его совершил, то поднялся хохот из бездны. Антихрист, после бессмысленных и никому не нужных войн, каких-то неурожаев, какого-то падения валюты и так далее, оказывается во главе мирового правительства, чтобы всех накормить, всех успокоить. (И это – очень живучая идея. У Солженицына “В круге первом” Иннокентий Володин мечтает в тюрьме о том, что пройдет вражда племен, организуется единое государство на всей земле; мировое правительство и глава мирового правительства приклонит голову перед человечеством и скажет: “С вещами!”)

Антихрист как глава мирового правительства (центр правительства в Иерусалиме, но есть еще два крупных центра: Константинополь и Тюбинген) созывает еще и вселенский собор, на котором какой-то католик Бар‑Иони (с намеком на апостола Петра), какой-то Иоанн – епископ на покое Русской Православной Церкви (с намеком на Иоанна Богослова) и какой‑то протестант по фамилии Паули (от апостола Павла). Антихрист как бы совершает свой последний акт; то есть, надо удовлетворить все конфессии: для того, чтобы удовлетворить католиков – отдает Римскому папскому престолу все прерогативы, которыми пользовались папы в эпоху величайшего могущества; православным отдает Константинополь и с тем, чтобы там был организован всемирный музей православной культуры, притом с неограниченным финансированием; Тюбинген – это центр протестантского богословия – там организуется всемирный институт свободного исследования Священного Писания (тоже при неограниченном финансировании).

Епископ на покое Иоанн спрашивает Антихриста, что “мы вашей заботой тронуты, но скажите мне только одно – веруете ли вы в Господа Иисуса Христа и почитаете ли вы Его Богочеловеком и Богом?” Этого вопроса Антихрист не выдерживает и, так как ему подчиняются и стихии, начинаются громы и тьма по всей земле – собор разбегается. Дело спасают евреи, которые проверяют Антихриста на предмет обрезания, а так как он не обрезан, то и не может быть и Мессией.

Начинается бунт в Иерусалиме, после которого настоящая мировая война и после нее миллениум, то есть тысячелетнее царство.

Все трое, то есть протестант, православный и католик, договариваются между собой; новый папа под именем Петра II пасет вселенскую церковь, Иоанн (епископ на покое) удаляется в затвор, а Паули поддерживает Петра II.

И эта идея со смертью Владимира Соловьева – не ушла в песок. Например, в 1927 году к митрополиту Сергию была депутация после опубликования Декларации. Митрополиту Сергию поставили на вид, что “простите, владыко, но чтобы опознать антихриста (здесь антихрист собирательный образ), надо быть старцем”. Это все “соловьевщина”, и она заражала хуже гомосексуализма, это была зараза, которая до сих пор у нас не изжита.

Владимира Соловьева часто называют экуменистом, но это очень не точно: Соловьев больше экуменизма. Так как экуменизм – это все-таки либо равноправие конфессий, как было при Александре I, либо это все-таки диалог, то есть какое-то конструктивное обсуждение определенного круга вопросов. Если для человека догматики просто нет, то какие же могут быть обсуждения каких-то догматических разногласий?

Соловьев был наказан; без наказания как бы вся история была бы не завершена, она обрывается. Владимир Соловьев лично был не только наказан, но он понял наконец и это позволило ему хоть умереть в Церкви.

В последние два года (1898-1900 годы) его жизни к нему явилась так называемая “старушка Шмидт” – очень пожилая пишущая дама, которая прямо написала трактат под название “Третий Завет” (вот она, религия Святого Духа). Этот “Третий Завет” был издан только в эмиграции и издатель – Сергей Булгаков. (Брал ли Сергей Булгаков благословение у Евлогия Георгиевского – не известно).

Старушка Шмидт пришла к Соловьеву не просто засвидетельствовать почтение, а прямо объявила ему, что она-то и есть персонифицированная “вечная женственность” и воплощенная София, а он – воплощенная Вторая Ипостась, Бог Слово.

[Одновременно с этим – движение в Петербурге иоаннитов и, особенно, иоанниток, оно было движимо той идеей, что Иоанн Кронштадский – это Христос, снова пришедший на землю. Поэтому, когда Иоанн Кронштадский распознал это и пытался как-то дистанцироваться от иоанниток, – не получалось. Например, он отлучал их от причастия; а зачем им причастие, когда они просто кусали Иоанна Кронштадского, чтобы ощутить вкус его крови].

Только после того, как старушка Шмидт оставила Соловьеву для прочтения свой трактат под названием “Третий Завет”, он опомнился. Владимир Соловьев говорит старушке, что “хорошо, что вы написали эту книгу, но пожалуйста, более ее никому не показывайте, в разговорах не упоминайте моего имени и как можно больше молитесь Всевышнему” (покаянное переосмысление).

Через некоторое время Владимир Соловьев умирает в имении Трубецких “Узкое”; Софья Петровна Хитрово выражает желание похоронить его у себя в имении, но воспротивилось семейство и Владимир Соловьев был похоронен в Новодевичьем монастыре рядом с могилой отца (рядом же лежит его брат Всеволод и сестра Поликсена Сергеевна, печатавшая стихи под псевдонимом Аллегро[141]141
  Эту Аллегро прописали на надгробном памятнике!


[Закрыть]).

Так же как протоиерей Георгий Флоровский, когда писал свои “Пути русского богословия”, а Бердяев, прочтя, сделал вывод, что “это какие-то беспутья русского богословия”, то ведь это все-таки интеллектуальное переосмысление интеллектуального прошлого страны; у нас тоже наступил период покаянного осмысления нашего мыслительного и идейного прошедшего.

Владимира Соловьева мало отвергнуть, его надо преодолеть. Молиться за ближнего – это кровь проливать (преподобный Силуан Афонский). Как говорил старец Захария Егорченков – “если ты за человека молишься, так ты его на крест себе вешаешь”.

После смерти Владимира Соловьева старушка Шмидт совершает еще два акта: навещает Блока в его имении в Шахматове и тоже в качестве персонифицированной Софии; и заходила в редакцию журнала “Новый путь”, который в это время печатал протоколы философско-религиозных собраний.

Владимир Соловьев – фигура масштабная; более скупо скажем о Константине Леонтьеве и о безумном Федорове.

Если Владимир Соловьев – это явно предтеча “серебряного века”, то Константин Леонтьев это как бы глашатай и первооткрыватель маленького “бокового направления”, находящегося где-то посередине между “литературой для народа” и какой-то маленькой околоцерковной мысли. Его реальный ученик, но никогда его не видевший, это Нилус.

Константин Леонтьев – это человек старшего поколения (он ровесник Лескову) – он 1831 года рождения[142]142
  Скончался в 1891 году.


[Закрыть]. Леонтьев был консулом в Греции на Корфу и в качестве важного правительственного чиновника посетил Афон; его там встречали торжественно, но на следующий день Леонтьев, рыдая, уткнулся в колени к старцу Макарию Сушкину (духовник Свято‑Пантелеимонова монастыря). Казалось бы, что с этого началось обращение Леонтьева; но оно было очень не полным. Главная ложная мысль Леонтьева – это всеобщая равноправность, то есть такой цветущий луг, на котором бы все цвело – пускай будут и сорники и “цветы зла”.

Удивительна его концепция зла – “говорят, что зло надо отвергнуть и мы послушаемся”. Но во зле нет покаяния, то есть в уклонении от Христовой правды; можно идти любыми ложными путями, лишь бы на них “расцветать”. То есть лишь бы проявилась личность, лишь бы она развивалась (как говорили в советские годы – состояться, самовыразиться). Будут ли эти твои раскрытые возможности Богом вложены, или будет ли это призвание во Христе, или это будут другие вещи, но главное, чтобы “само раскрылось”.

Розанов заметил, что как-то гораздо выразительней Леонтьев пишет о не христианстве, он пишет о каких-то мусульманах-разбойниках (все очень образно); и, наоборот, когда Леонтьев начинает писать на церковно-политические темы, вроде “Восток, Россия и славянство”, так у него немедленно иссушается даже язык, чувствуется, что он “долдонит”. Хотя Леонтьев поселился вблизи Оптиной пустыни и в год своей смерти принял постриг с именем Климента (с оглядкой на отца Климента Зедергольма) и хотя он окормлялся у преподобного Амвросия Оптинского до последнего дня и последним напутствием Амвросия было – “не пиши, кроме самых крайних случаев”. Таким последним очевидным безобразием (против которого и надо было писать) Леонтьев назвал статью Владимира Соловьева “Об упадке средневекового миросозерцания[143]143
  Соловьев утверждал, что “средневековое созерцание” и было как раз церковным.


[Закрыть]”.

В молодости Леонтьев женился на гречанке, которая потом сошла с ума, поэтому почти все время он жил рядом с сумасшедшей[144]144
  После его смерти она ушла в какой-то монастырь.


[Закрыть].

По благословению Амвросия Леонтьев должен был переехать в район Черниговского скита и окормляться у старца Варнавы. Это благословение он выполнил наполовину, то есть, переехал в Сергиев Посад, но остановился в Лаврской гостинице для длительного проживания и пока эстетически обустраивал свою комнату, пришел его смертный час. Когда Леонтьева исповедовал старец Варнава, то младший друг и ученик Леонтьева Анатолий Александров свидетельствовал, что перед исповедью он, находясь в полубреду, все метался между двумя идеями: “нет, мы еще поборемся” и “нет, надо покориться”.

(Конечно, одна из конструктивных идей Константина Леонтьева – это еще и попытка насильственного воцерковления русского общества. То есть, хотя бы и насильно, но запереть его в храме, так как уж очень оно разгулялось в своем безбожии).

Безумный Федоров – его построения на грани чистейшей патологии. Федоров был незаконным сыном князя Павла Ивановича Гагарина. Незаконным детям давали отчество и фамилию по имени крестного отца, поэтому он – Николай Федорович Федоров. Его основной труд “Философия общего дела” – это безумный проект о воскрешении человечества научными методами помимо Христа. То есть, он готов допустить Православие как традицию, но это Православие без Христа.

Федоров – поклонник вообще библиотечного подхода к делу, то есть должно быть сохранено всё. Один безумец обучил другого; его ученик – Циолковский. Федоров отдавал себе отчет, что все предки воскрешенные шаг за шагом, то есть сын воскрешает отца, дедушку; дедушка своего отца и дедушку (кого он помнит), то после всего тотального воскрешения это человечество где-то надо будет расселить и для этого-то и нужно завоевывать космос и космическое пространство.

Поскольку неизвестно, пригодны ли другие планеты для жилья, то их надо превратить в пригодные, а землю превратить в управляемый межпланетный корабль.

Федоров всегда определяется как мыслитель-одиночка; люди, которые как‑то с ним соприкасаются, тот же Лев Толстой, немедленно становятся его идейными противниками. Но сторонник стоит противника. Лев Толстой с его насильственным опрощенчеством, стоит на том, что все библиотеки надо спалить. А ведь теперешняя РГБ (бывшая Ленинка) – это создание Федорова. Федоров всю жизнь был на государственной службе и был хранителем и главным библиотекарем библиотеки Румянцевского музея. Федоров – аскет; ходил босиком, раздавал зарплату. По преданию, он умер просто от простуды, когда какой-то из поклонников накинул на него в мороз шубу.

Классическая русская литература неминуемо питается идеями и неминуемо вбирает в себя идеи своего века, так же как грибы, например, вбирают из атмосферы все, что в ней есть.

Идеи Федорова как-то присутствуют где-то рядом с Чеховым, хотя тот, конечно, от них отгораживается то иронией, то умолчанием; впоследствии, за эти идеи ухватится Маяковский.

“Философия общего дела” – это еще и некоторая страшная пародия на славянофильство, так как это – соборность без Христа. Само славянофильство иссякло, но оно не выродилось. Последний серьезный славянофил И.С. Аксаков пишет Достоевскому – “тот только славянофил, кто признает Христа основой и конечной целью русского народного бытия; а кто не признает, тот – самозванец”.

Сегодня как раз и шел разговор о таких самозванцах. Но – говори на волка, говори и по волку. Уже после этих троих невозможно стало вернуться к предыдущему интеллектуальному нигилизму; не только к 60-м годам, но и к толстовщине. После этого философского пробуждения нельзя уже вернуться ни к неделанию толстовскому, ни к недуманию разных радикалистов. Более того, это все-таки напоминание, что “не хлебом единым жив человек” (Мф.4.4; Лк.4.4), что пока мы забыли о душе нечего думать ни о школах, ни о больницах, ни о голодных, то есть, это все существует, но не на первом плане.

Человеческая личность начинается с самосознания: кто мы и что мы.

Лекция №2.

Василий Васильевич Розанов: рубеж веков – рубеж менталитета. “Выходец из мерзости запустения”.

В романе Достоевского “Подросток” Макар Иванович дает напутствие Подростку и говорит ему так: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй (а “мальчишка” 20‑ти лет, почти безбожник), аще позовет время, то и умри за нее. Ты не бойся, это не сейчас; сейчас-то ты об этом не думаешь, после может подумаешь”.

Это сказано в 1876 году и проверяется легко по делу “долгушенцев”, а у Достоевского – “дергачевцев”, то есть “мальчишка” из “Подростка” 1856 года рождения. Розанов – ровесник “Подростка”, так как Розанов 1856 года рождения. Родился он в Костроме.

Стало быть – “аще позовет время, то и умри за нее” – это пророчество, обращенное именно к этому поколению, то есть поколению, рожденному сразу после Крымской войны; следовательно, оно относится и к Василию Васильевичу Розанову.

Розанов – младший ребенок в семье; отец (рано умер) – чиновник из разночинцев и мать из дворянского рода Шишкиных, чем она очень гордилась. Детей в семье много – Розанов ещё мальчик, а старший сын Николай закончил университет. После смерти матери Николай возьмет на себя воспитание всех своих братьев (сестра Вера умерла 19‑ти лет). Как вспоминает Розанов – “Прекрасная Верочка умерла так рано и после ее смерти окончательно все потускнело, посерело и замусорилось”.