Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"

Автор книги: Вера Еремина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 56 страниц)

Затем, Пастернак достался Бухарину. Сталин тогда был никто и ему тогда придворный поэт не полагался, но после убийства “Бухарчика” Сталин завладел его наследством – и Пастернаком тоже. После войны Сталин взял себе и второго поэта Твардовского.

Блок. Блок умер с голода именно потому, что был ничей, а его хотел себе Луначарский. Как ни сватали Блока Луначарскому и Горький, и супруги Каменевы, которым Блок был кумом, то есть крестным их сына[190]190
  Большевики, кто хотел, продолжали и причащаться, и венчаться, и крестить своих детей, несмотря на анафему.


[Закрыть]. Блок не воспринимал Луначарского на дух, а даже звал всегда почему-то во множественном числе – “луначарские”.

Голод в России был искусственный, так как он не был связан ни с какими неурожаями 1919 и 1920 годов – урожай был средний, а в Сибири – хороший. Но никто не подвозил к Петербургу продукты[191]191
  Рассказ Евгения Замятина “Пещера”.


[Закрыть].

От этого голода умерла последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон, а с другой стороны, и, слава Богу, так как он женился на своей падчерице[192]192
  Венчались за границей в посольской церкви, где практически не спрашивали документов.


[Закрыть], то есть на дочери своей покойной жены Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал.

Умереть с голода досталось только Блоку (кроме еще и Розанова), у него была дистрофия на почве длительного голодания. Но к этой дистрофии он как бы был приведен. Блок был сложения мускулистого и высокого роста, поэтому ему питание надо было иметь хорошее.

Но дело было не в этом, а в том, что перестал писать стихи, важно то, что Блок не писал никакой чуши. Когда его спрашивали, почему Вы не пишете сейчас, то он отвечал, что “все звуки умолкли”.

В это время Блок начинает читать первый том “Добротолюбия”, и он столько там узнает и особенно в демонологии аввы Евагрия – своё узнает. Он так обрадовался – оказывается, что они тоже все это прошли; и для него начинается процесс внутреннего собирания, внутреннего сосредоточения – и внутреннего, настоящего, глубокого взросления.

Блок задолго до этого писал (1912 год):

Пройди опасные года,

Тебя подстерегают всюду.

И если выйдешь цел, тогда

Ты, наконец, поверишь чуду.

И, наконец, увидишь ты,

Что счастья и не надо было,

Что сей несбыточной мечты

И пол жизни не хватило,

Что через край перелилась

Восторга творческого чаша

И всё уж не моё, а наше,

И с миром утвердилась связь.

Есть поговорка народная, что “счастье выше богатырства”. И уже у Достоевского в “Подростке” Версилов ее оспаривает. Не только счастье не выше богатырства, но богатырство выше всякого счастья и сама способность к нему уже составляет счастье.

У Блока начинается период внутреннего собирания, внутренней мобилизации. И, конечно, здесь бы поэзия только бы мешала.

Как писал тот же Чуковский, что “мы так все удивились, что из великого поэта, выражавшего думы и чаяния своей эпохи, он превратился в рядового литератора”. Спасибо. Рядовой литератор – это тот, кто получает пайки, чтобы что-то донести домой.

Это был кеносис Блока, это было его истощание и даже физическое, умаление, уничижение, поношение. Это был тот путь, который прошел Сам Господь Иисус Христос и без которого нет спасения.

Внешне жизнь как-то шла. То есть, стали сказываться зловещие симптомы и Блок попросил, чтобы лечение было недалеко от любимого Петербурга и пришлось остановиться на Финляндии. Одному было ехать нельзя, и пока решался вопрос с отъездом, стало ясно, что ехать не надо.

Блок продолжает писать еще кое-что в прозе и самое серьезное – это “Крушение гуманизма”. Он, наконец, начинает понимать то, чего не понял Пушкин: главный грех тот, в котором писатели не каются, и который Пушкин выразил словами – “Ты сам свой высший суд”. Если у человека он сам свой высший суд, то судья Господь ему не нужен.

И вот это Блок в себе внутри начинает преодолевать. Для “крушения гуманизма” надо было идол гуманизма сокрушить в себе, а потом – сокрушить его во‑вне. Поэтому совершается действительно символический акт – размахнулся он кочергой и треснул бюст Аполлона Бельведерского. Идола надо сокрушить, так просто оставлять его нельзя.

На вопрос жены – чем провинился, отвечал – “да мне хотелось посмотреть, на сколько кусков расколется эта жирная рожа”.

После этого Блок отказался принимать лекарства, лекарства были для него уже лишние. Надо было медленно умирать, и умирать сосредоточенно. Все последние дни, часы проходили в неизбывном покаянии. Господи, прости мне всё! И этот вопль был неизбывный, это был вопль разбойника – Помяни мя Господи! “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...”

Блоку дано было знать свой последний час, поэтому он велел жене и матери встать в изголовье и в изножии своей кровати и когда они встали, он еще раз тихо, сосредоточенно сомкнул уста, сомкнул глаза и скончался.

Это был день 7 августа по новому, это день V-го Вселенского Собора, но в этот день как бы разночтения. Например, если сравнить наш календарь и календарь Афонского подворья, то там в этот день есть небольшой сонм Галльских мучеников времен Марка Аврелия (177 год), которого в наших святцах нет, а в греческих есть. Галлия – Франция. Блок Франции тоже принадлежал. Это день как бы тайных, забытых ходатаев, но тех, которые есть.

Блока, когда стало ясно, что его нет в живых, очень по разному провожала русская интеллигенция. Пришли разные поклонницы, чтобы читать над ним Евангелие, пока Любовь Дмитриевна не запретила – если уж и хоронить по христиански, то надо как следует – читать надо Псалтирь[193]193
  Евангелие читается над священником.


[Закрыть].

На Смоленском кладбище, на котором была похоронена блаженная Ксения и где она лежит до сих пор, на кладбище, которое долгое время считалось кладбищем для бедных Васильевского острова, там была похоронена рано умершая тетка Блока Екатерина Андреевна Бекетова (Краснова).

До сих пор на Смоленском кладбище существует блоковская дорожка, хотя после смерти Любови Дмитриевны в 1939 году всё-таки его останки были перенесены на литературные подмостки Волкова кладбища.

На могиле Блока не было самоубийств, как на могиле Есенина. Чуть не сдвинулась в уме Надежда Павлович, но своему другу детства Льву Бруни она поручила запросить старца Нектария Оптинского и тот прислал ей маленькую книжечку “Чтение Псалтири по усопшим”. Она не поняла, к чему это, и стала просить позволения приехать, старец отказал, буквально сказав Льву Бруни, что “для таких, как она, в Оптиной места нет”. Лев не посмел передать такой ответ, и она приехала сама и была принята старцем. Будучи тогда почти не верующей, спросила старца о загробной участи Александра, не называя фамилии, сославшись на мать[194]194
  Мать Блока об этом не просила.


[Закрыть]. Старец ушел молиться и вышел и сказал, – “передай его матери, что он в раю”.

Блок еще показывается, но только как бы не опознано, не прочитано, не понятно. Так спокойно он прошел уже в эмиграции перед Ремизовым и так спокойно протянул ему руку и улыбнулся. Но Ремизов ни к старцу не пошел, ни сам разрешить этой загадки не мог, потому что негде ему было взять дара духовного рассуждения.

О Блоке написано чрезвычайно много – и хорошего почти ничего; по всей вероятности, этого и не надо. Для людей такого масштаба, по всей вероятности, нужна одна молитва. Нужна молитва о упокоении, о прощении грехов, о Царстве Небесном – эта молитва нужна всегда.

У Блока оставались близкие люди или близкие когда-то и близкие люди последних лет. Из этих людей, близких в последние годы, в первую очередь следует назвать Евгения Ивановича Замятина. Когда Блок скончался, то он вспомнил строку из шекспировского “Короля Лира” – “всё вынес старый, тверд и не сгибаем. Мы, юные, того не испытаем”. Но он ошибся, так как Замятина, автора романа “Мы” (1922 год), в 1932 году выслали, но там он себя не нашел.

Что касается друзей молодости, вроде Андрея Белого, Сережи Соловьева – они говорили, что-то такое вспоминали, но им не было дано видеть что-то такое внутренне.

Блок и Волошин практически не были знакомы, но лучшие слова о Блоке сказал, конечно, Волошин.

Блока провожал хлыстовский вопль Марины Ивановны Цветаевой. Еще при жизни она успела со своей малолетней дочерью передать ему свои стихи, где прямо было видно, что он для нее – “хлыстовский Христос” для хлыстовки.

И под медленным снегом стоя,

Упаду на колени в снег.

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег.

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши:

Свете тихий святыя славы,

Вседержитель моей души.

Прямо из вечерни. А тут она пишет – “Без зова без слова, как кровельщик падает с крыш”. То есть, стихотворение явно с оглядкой на всю эту антропософию, на переселение душ.

Покамест не продан!

Лишь с ревностью этой в уме

Великим обходом

Пойду по Российской земле.

Полночные страны

Пройду из конца и в конец.

Где рот его – рана,

Очей синеватый свинец?

Рвануть его! Выше!

Держать. Не отдать его лишь -

О, кто мне надышит,

В какой колыбели лежишь?

Цветаева была бесноватой, но стихи писала великолепные. Стихи Цветаева опубликовала еще здесь, в России (летом 1922 года она уедет за границу), но они просто прошли незамеченными.

После расстрела Гумилева Волошин написал – “С каждым днём всё диче и всё глуше”, но это тоже “прошло”. Россию захлестывал предсказанный Блоком ураган; Россию заливала предсказанная Блоком кровь; и Россию заволакивала предсказанная Блоком злоба.

Проходили годы. Кое‑как в 1926 году как-то отмечали пять лет со дня кончины, но было уже не до этого, так как та эпоха прошла. К чести Блока, он о ней не жалел. В 1920 году был написан его некролог памяти Леонида Андреева; и он пишет, что интеллигенция тогда была очень чопорна, она ведь тогда дров не колола, воды на седьмой этаж не таскала. Но он по-настоящему радовался тому, что вся наша думающая прослойка посерьезнела, что прошли времена фокстротов и танго, прошли времена виньеток и рисованных обложек; и настала серьезная, чрезвычайно ответственная и скорбная эпоха. Эту скорбную эпоху предстояло пройти, но уже другим младшим современникам Блока; и некоторые из них как бы получили задание свыше потрудиться и за отцов своих и за себя.

Влияние Блока на всю поэзию XX-го века всепоглощающе, а не просто огромно: от Блока – никуда, даже Иоанну Шаховскому. Это не просто влияние – Блок умел заражать собой. И когда это заражение проходило как болезнь, то у человека вырабатывался иммунитет – иммунитет владеть поэзией Блока как своим добром, владеть как своим наследством и владеть и как даром.

Большевикам настоящая думающая интеллигенция была не нужна. Интеллигенция – всё-таки от слова intellegere – понимать, а им не нужны были люди понимающие. Поэтому поэзия Блока получила такое безопасное толкование, всё перемешанное на лжи. И как последняя клякса этой лжи – это включение поэмы “Двенадцать” в школьную программу.

Но как правильно заметил Максимилиан Волошин, “все эти гримасы пройдут, а Блок останется”; и он остается. Но он остается не для того, чего он сам так боялся, не для “внушительных трудов”, а для правильного понимания в свете Христовой правды.

Лекция №9 (№44).

1. Русская революция в её метаистории: эпоха приникновения неба к земле.

2. Перелом в русском национальном менталитете: новая периодизация истории, новые отличительные признаки эпох.

3. Пророки и поэты 1917 года:

Илья Эренбург (1915-1917 годы): от “пугачьей головы” до “молитвы о России”.

Максимилиан Волошин “Россия распятая”, 1917 – 1921 годы.

До революции дожили несколько крупных фигур “серебряного века” (стык XIX-го и XX-го веков): Василий Васильевич Розанов; последний великий поэт дореволюционной эпохи Александр Блок, который скончался 7 августа 1921 года.

Хотя Максимилиан Волошин старше Блока, но его лучшее “главное слово” прозвучало в это судьбоносное четырехлетие, то есть с 1917 по 1921 годы. В 1921 году исчезли с лица русской земли последние остатки Добровольческой армии, так как армия Врангеля эвакуировалась из Крыма в ноябре 1920 года, а кто не успел – были расстреляны карательной экспедицией под командованием Бэла Куна.

Метаистория русской революции.

Мета – это то, что “до”; например, метафизика – это то, что изучает явления, сущие за пределами видимого мира. Например, умозрительные вещи. Вся математика относится к метафизике, так как изучает умозрительные вещи. Метаистория – это тоже наука, но она изучает события за пределами видимых явлений (духовные). Философия и история изучает закономерности исторических явлений, а метаистория изучает сами события, но за пределами видимых явлений, их невидимую подоплеку.

Русская революция в ее метаистории: время – реальнейшее из реальных; и главная ее характеристика – это то, что небо приникает к земле, становится чрезвычайно близко к земле. Иными словами, Десница Божия явно простирается над действиями людей, и происходят необъяснимые вещи. Необъяснимо падает монархия.

Впоследствии, уже поступивший в ряды Советской армии и расстрелянный в 1937 году, генерал Свечин Александр Андреевич пишет: “Что такое был бунтующий гарнизон Петрограда? – бесформенная масса полуобученных полусолдат. Регулярная армия по сравнению с ними имела не то, что преимущество, а несравнимость. И глубоко спокойное состояние фронтов позволило бы снять хоть две, хоть три дивизии, но и этого было бы избыточно много”.

Сам царь впоследствии признавался в апреле – мае, что в эти дни конца февраля – начала марта он был как бы в прострации и только в конце апреля окончательно пришел в себя. “Сердце царя в Божьей руке”, и поэтому не было в Божьей руке желания себя и трон отстаивать.

Какими-то неимоверными сочетаниями, стыками и последовательностью событий необыкновенно “повезло” большевикам, и они победили и не победить не могли.

Люди, наиболее чуткие, не поддались эйфории первых дней марта 1917 года, а так все ликовали и пели на улицах.

Для понимания всех остальных событий и всего движения русской мысли надо иметь в виду одно определение: отдаление неба от земли – это не что иное, как продолжающееся время Божьего долготерпения; приникновение неба к земле – это время, когда долготерпение Божие прекращается и происходят видимые чудеса, хотя и не всегда приятные.

В результате именно приникновения неба к земле происходит существенный перелом в национальном самосознании. А именно, примерно с 40-х годов явно, а с конца XVIII-го века – тайно литература и вообще искусство словесности становится главным выразителем национального менталитета, а поэты и писатели становятся как говорят, “духовными”, на самом деле интеллектуальными или ментальными (как сейчас говорят) вождями нации.

Например, эпоха с 1820 по 1837 годы – называется пушкинской эпохой; но никому не приснится назвать 1917 –1921 годы эпохой Волошина, хотя наиболее четким выразителем и пророком даже тех событий оказался именно он. (Ещё до октября Блок был “гвоздем” русской интеллигенции. Когда Блока Керенский пригласил в Чрезвычайную комиссию (следственную), то его участие было как бы гарантией, некоторым нравственным обеспечением работы этой комиссии).

Периодизация истории литературы и даже периодизация XIX-го века в значительной степени идет все-таки по писателям: пушкинская эпоха; философское пробуждение отмечена фигурой Лермонтова; начало 40-х годов – фигурой Гоголя, средина века – это борьба западников и славянофилов; затем эпоха шестидесятников. Эпоха 70-х годов – это эпоха, с одной стороны, хождения в народ, но с другой стороны, это фигура Достоевского; конец XIX-го века – это чеховская эпоха и интеллигенция кроме самой верхушки, называется чеховской интеллигенцией. С 80-го года по 1910 – это борьба Льва Толстого с Символом веры и так далее.

Таким образом, каждая эпоха отмечена крупной писательской фигурой, которая воспринималась современниками как вождь нации. А сейчас, имея много талантливых поэтов, прозаиков, но совершенно дико назвать, например, 30-е годы – эпохой Булгакова.

Это проявилось уже в мартовские дни 1917 года, когда весь “серебряный век” не смог разродиться новым национальным гимном. (Сейчас у нас нет поэтов, поэтому пришлось подновить слова Михалкова и Эль-Регистана для хоть какого-нибудь текста национального гимна).

Гимн Российской империи – из шести строк; и писали его Жуковский с небольшой помощью Пушкина: “Сильный державный, царствуй во славу”. Но только в 1832 году Львов, композитор никому не известный, написал музыку к этому гимну – и она сразу пришлась.

Гимн нового революционного государства со Временным правительством, эмблемой которого сразу же стала “курица”: двуглавый орел потерял обе короны, а, закрыв рты обеих голов, потерял шар и державу и был прозван “курицей”.

Большие поэты пытаются сочинить гимн нового государства. В частности, Константин Бальмонт, Гречанинов – автор многих церковных песнопений – пишет музыку на слова Бальмонта и не прививается.

Новая периодизация истории происходит иначе. Отречение царя совпадает с явлением иконы Божией Матери “Державная”. В Киевской и особенно в Московской Руси явление святых людей и движение чудотворных икон изменяли ход истории. Сейчас явление чудотворной иконы обозначает вехи истории. Затем оказалось, что 17-й год пророчили многие. Например, стихотворение Блока 1900‑го года “Все ли спокойно в народе”.

– Все ли спокойно в народе?

– Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

– Все ли готовы подняться?

– Нет. Каменеют и ждут,

Кто-то велел собираться:

Бродят и песни поют.

“Бродят и песни поют” – все сбылось буквально, так как народ вышел на улицу и все пели, энтузиазм был громадный. Даже такие люди, как протоиерей Владимир Востоков, автор идеи всероссийского крестного хода, который должен был бы, якобы, прекратить гражданскую войну, был ультралевый, а потом в эмиграции был ярым монархистом.

Иоанн Максимович в конце 40-х – в начале 50-х годов так и писал, что “ведь мы все были в восторге”. Сергей Булгаков тоже вышел на демонстрацию, хотя уже перестал быть социалистом еще в 1905 году, но не стал еще священником; и так далее.

Новые отличительные признаки эпох. История России становится опять исторической, а не “литературной”. То есть, мы опять видим эпоху НЭПа, эпоху коллективизации, эпоху массовых репрессий 30-х годов; эпоху Великой Отечественной войны; эпоху послевоенную; эпоху хрущевскую; эпоху застоя (брежневскую). Ни одна из этих эпох не носит на себе никакого литературного имени.

Поэты перестают называться поэтами, а стали называться “деятелями культуры”, и самое почетное звание, которое присваивается, – “Заслуженный работник культуры”, “Заслуженный работник науки”. Чувствуется, что прежний менталитет, каким-то неведомым движением (и явно не человеческим), смещается на второй, на третий, на четвертый план. Хотя и поэты и прозаики продолжают писать и говорят, пожалуй, вещи, несравненно более глубокие, чем в XIX‑м веке.

Максимилиан Александрович Волошин в произведении “Самогон крови” и, вообще, в других сопутствующих произведениях (Максимилиан Волошин – все‑таки мэтр) вдруг упоминает (“Поэзия и революция”) поэта, мало кому известного: Илью Эренбурга. Причем, он его удивительно сразу же вписывает в контекст эпохи и пишет о нем необыкновенные слова. Пишет так: “Все стихи Эренбурга (этого времени) построены вокруг двух идей, ещё недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась таких. Это идея Родины и идея Церкви. Только теперь в пафосе национальной гибели началось их очищение.

Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели Родины, как этот еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который 10 лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции[195]195
  Если десять лет, то значит где-то в 1907 году, Эренбургу едва исполнилось 15 лет, то он – ровесник Марины Цветаевой, то есть 1892-го года рождения.


[Закрыть]. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи Церкви, как этот иудей, отошедший от иудейства, много лет бродивший около католицизма и не связавший себя с Православием. Очевидно, надо было быть совершенно лишенным Родины и Церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов пресыщенных ими. “Еврей не имеет права писать такие стихи”, пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга, и мне оно показалось высшей похвалой его поэзии”.

Все стихотворение “Пугачья кровь”, написанное в Париже в 1915 году, один кликушечий вопль

Прорастут, прорастут твои рваные рученьки,

И покроется земля злаками горючими…

И пойдут парни семечки грызть, тешиться,

И станет тесно в лесу от повешенных.

И кого за шею, кого за ноги,

И покроется Москва смрадными ямами…

И от нашей Родины останется икра рачья

И на высоком колу голова Пугачья.

Раки икры не мечут, значит, ничего не останется.

“Пойдут парни семечки грызть” – это изумительная картина, представшая его внутреннему взору, потому что всю революцию до окончательного утверждения СССР в 1922 году вся страна лущила семечки.

Не только в лесу станет тесно от повешенных, но в море от утопленников, так как большевики расстреливали офицеров (в Крыму) с привязанным к ногам грузом, чтобы они не всплывали.

Не пройдет еще и трех лет, как замечает Волошин, как сам Илья Эренбург увидел воочию нарисованную им картину. Срединным произведением книги (сборника), которая называется “Молитва о России”, станет стихотворение, которое так и называется: “Судный день”.

Детям скажете:

Когда с полей Галиции,

Зализывая язвы, она (Россия)

Бежала еще живая -

Мы могли, как прежде,

Грустить и веселиться.

Здесь несколько сбито, так как Брусиловский прорыв совершился в Галиции, но фактически этот прорыв оказался мыльным пузырем, то есть, Брусилов не взял ни Львова, ни Владимира-Волынского, ни Ковеля, а он просто прошел по болотам, которые фактически никто не защищал.

К весне она (Россия) хотела привстать.

Мы кричали ей – пляши, Дунька!

Это мы нарядили болящую мать

В красное трико площадной плясуньи.

Лето пришло. Она стонала, рукой не могла шевельнуть.

Мы били ее – кто мужицким кнутом, кто палочкой…

Детям скажете: Мы жили до и после.

Ее на месте лобном еще живой мы видали…

Скажете: осенью 1917 года мы ее распяли.

Илья Эренбург на этом не успокаивается; его последнее пророчество в той же книге является некоторой балладой, отчасти притчей и называется оно тоже по балладному, почти по сказочному: “Как Антип за хозяином бегал”.

Раз “за хозяином”, то Антип – это какой-то рабочий, или служащий, или приказчик. Хозяином не называли барина, хозяином называли купца или зажиточного мещанина, хозяевами называли друг друга столыпинские хуторяне – хозяева.

В один прекрасный вечер Антип к ужину выпил и ему стало тесно и он пошел на площадь посмотреть, что люди говорят, а то, говорит, полезу драться. Там он посидел в балагане, потолкался среди народа и пришел к выводу, что ему с хозяином теперь тесно. И на всем земном шаре нет места, где бы пролетарию не стало тесно с буржуем, а потому буржуя надо зарезать, а Антипу на первый случай надо зарезать своего хозяина, с которым они многие годы жили душа в душу.

Хозяин кое-как убегает, а Антип с ножом бежит за ним: они выбегают из Петербурга, бегут по полям, оба уже устали, даже попили из одного ручейка и, наконец, как в сказке, Иван Васильевич (хозяин) набредает на какой-то домик на курьих ножках, но на домике крестик. Он догадывается, что этот домик вроде храма Божьего и туда можно войти и помолиться. Хозяин становится маленьким, проходит в домик, а там оказывается новое измерение, новая вселенная.

В новой вселенной стоят люди в свой настоящий размер и там огромное количество места. Антип, которого хозяин уговорил напоследок помолиться, оставил нож на паперти и тоже пролез в эту вселенную. И в этой вселенной народ продолжал все собираться и собираться, причем это были воры, дамы, генералы, шлюхи, мужики, солдаты, детки, дочки Ивана Васильевича и отец Антипа, который жил в Тамбовской губернии.

И стало Антипу хорошо и сердце его тает, тает и нет ничего внутри, кто-то за него молится, кается, только слезы текут уже у него и Антип сказал, что “какие мы были с тобой, Иван Васильевич, бедные, места на всех хватит. Слава Тебе, Господи”.

Стихотворение, которое до этого было как балладно‑сказочный стих заканчивается хотя не рифмованным, но уже разбитым на строчки белым стихом.

– Люди, вы еще думаете? – нет.

Сердце, ты еще бьешься? – нет.

Все думы, всё биение, весь трепет

В себя вместила – одна за всех – я, Церковь.

Антип шепчет тихо – вот мы и просветились.

Ты думаешь, здесь Антип? – нет Антипа,

И тебя здесь нет, Иван Васильевич!

Ни моих, ни твоих, ни ихних,

Ни очкастого из цирка -

Но все мы – а толком сказать не умею…

Только пусто в моём сердце,

И стоит оно, любовью до верху полное.

“Итак, – продолжает Волошин, – что вот этим экстазом слияния всех в Едином кончается книга поэта, не имеющего права молиться за Россию, книга, переполненная чувством и образами, книга, являющаяся первым пресуществлением в слове страшной русской разрухи, книга, на которую кровавый 18-й год сможет сослаться как на единственное своё оправдание”.

Это пророчество о слиянии всех в Церкви и общем примирении было произнесено в 17-м году, а день примирения, бывшее 7 ноября, был установлен в 1998 году; то есть за 80 лет до осуществления пророчество было произнесено Ильей Эренбургом.

Вторая фигура носит имя Максимилиан Волошин.

Максимилиан Волошин с 1917 по 1921 год пишет книгу “Россия распятая”. Эта книга отчасти в стихах, а отчасти – в прозе. Прозаические крупные произведения носят запоминающиеся названия: “Самогон крови”, “На весах поэзии” и некоторые другие.

Обращаясь к стихам, я должна сказать, что в середине 70‑х и в начале 80‑х годов эти стихи, нигде не опубликованные ходили по рукам и весьма способствовали церковному становлению теперешних и архимандритов, и настоятелей, словом, людей, которые стали большими пастырями.

Хотя эти стихи в “России распятой” нельзя назвать христианскими, так как это даже меньше толстовства. Толстовство можно назвать, что это – христианство без Христа. А тут – есть цитаты из Евангелия, но христианством это назвать нельзя. И особенно это относится не к прозе, а к стихам, то есть именно к тому жанру, где поэт более во власти стихий творчества и меньше следит за собой; это область, где слова у него вырываются, а сам он себя мало контролирует (иногда и вовсе не контролирует).

Был, например, великий сумасшедший поэт немецкий Гёльдерлин; и он, до того как сошел с ума, помещал Христа среди богов Олимпа и писал о какой‑то Диотиме, хотя он так называл хозяйку дома, где он был гувернером и в которую был втайне влюблён. Но стоило ему сойти с ума, как он стал верующим, религиозным католическим поэтом. Оказал громадное влияние, например, на Генриха Бёлля. Строки, что “Сострадая сердце Всевышнего остаётся твёрдым” – Бёлль поставил как эпиграф к своему лучшему роману “Биллиард в половине десятого”.

У Максимилиана Волошина слова вырываются; они достаточно отчеканены, но это просто привычка править, так же, как у сомнамбулы не заплетаются ноги, но если его окликнуть, то он с крыши упадёт.

Стихотворение “Готовность” (Феодосия, 24 октября 1921 года) начинается так:

Я не сам ли выбрал час рожденья,

Век и царство, область и народ,

Чтоб пройти сквозь муки и крещенье

Совести, огня и вод?

“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это пишет антропософ, верящий переселение душ и прочие басни. В оросе VI-го Вселенского Собора за такие же басни были подвергнуты анафематствованию труды Оригена.

“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это значит, что после некоторых кругов, так сказать, полной человеческой судьбы, пройдя очередной круг и видя перед собой астральную перспективу, он останавливается на этом российском рубеже и сам себя благословляет на рождение[196]196
  И это не метафора, так как и в метафоре должно быть содержание.


[Закрыть].

Стихотворение довольно четкое и совсем поразительна вторая строфа:

Апокалиптическому зверю

Вверженный в зияющую пасть,

Павший глубже, чем возможно пасть,

В скрежете и в смраде – верю!

Апокалиптический зверь – это тоже не метафора, это, хотя и безграмотная, но это ассоциация из Откровения Иоанна Богослова. Безграмотная она потому, что в Апокалипсисе зверя два и они так и поименованы: “первый зверь и второй зверь”. Первому зверю дух даёт зверь второй, а который зверь второй, тот имеет “рога, подобные агнчим”, то есть где-то, в чём-то он маскируется под распятого Христа. Так и гуманизм имеет рога, подобные агнчим, а гуманизму в зияющую пасть никто ввержен не был, а все к нему шли по своей охоте, в том числе и сам Максимилиан Волошин.

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу быти.

Если ж дров в плавильной печи мало.

Господи, – вот плоть моя.

Эта последняя строфа и действовала на души – это именно исповедание пусть и на бумаге; а у других пошло и на деле – готовность к полному своему самоосуждению.

В цикле “Россия распятая” присутствуют евангельские реминисценции, например, “На дне преисподней” (“Памяти Блока и Гумилева”):

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой (то есть с Россией)

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Стихи Волошина были весьма распространены в среде русской эмиграции, так как в них есть явное указание, что всё, что происходит теперь, мы заслужили; всё, что происходит теперь, нам на пользу и всё, что происходит теперь есть, наше благословение и, во всяком случае, благодать.

Это судьбоносное свидетельство Максимилиан Волошин изрёк первый. Даже собор во главе с патриархом Тихоном всё-таки пошел сначала на анафему большевикам, а этот пишет так (1920 год):

Сотни лет тупых и зверских пыток,

И ещё не весь развёрнут свиток

И не замкнут список палачей,

Бред разведок, ужас чрезвычаек -

Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик [197]197
  Стенька Разин и Пугачев.


[Закрыть]

Не видали времени горчей.

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,

Жги войной, усобьем, мятежами -

Сотни лет навстречу всем ветрам

Мы идём по ледяным пустыням, -

Не дойдём и в снежной вьюге згинем

Иль найдём поруганный наш храм? -

Нам ли весить замысел Господний?

Всё поймём, всё вынесем любя -

Жгучий ветр полярной преисподней,

Божий бич, приветствую тебя!

Поэтому именно от Максимилиана Волошина получило распространение слово епископа Лу (епископ Турский, недалеко от Парижа), обращенные к Аттиле – “Приветствую тебя, бич Господа Бога, которому я служу, и не мне останавливать Тебя”. (Эти слова иногда приписывают папе Римскому. В это время на Римской кафедре сидел Лев Великий и он бы таких слов никогда бы не слазал).

Или вот это.

Нам ли весить [198]198
  Взвешивать.


[Закрыть] Промысел Господний.

Все поймём, всё вынесем любя -

Буйный ветр полярной преисподней,

Божий бич, приветствую тебя.

Если в России эти стихи были под спудом, то заграница их знала и их любил цитировать Иоанн Шаховской. В своих поздних произведениях, например, “Восстановление единства”, к этим стихам Иоанн Шаховской внутренне мысленно возвращается.