355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Еремина » Классическая русская литература в свете Христовой правды » Текст книги (страница 1)
Классическая русская литература в свете Христовой правды
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:34

Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"


Автор книги: Вера Еремина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 56 страниц)

КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В СВЕТЕ ХРИСТОВОЙ ПРАВДЫ Вера Михайловна Еремина

Часть I

Лекция 1.

Конец XVIII-го века:

1. Менталитет «конца века»; масонские сообщества; зарождение класса профессиональных мыслителей и профессиональных литераторов; формирование и самоосознание интеллигенции.

2. Лица и личности: Новиков, Лопухин, Лабзин и других; характеристика А.Н. Радищева.

3. Радищев и Пушкин. Оценка Радищева поздним Пушкиным, как личности и как деятеля.

С чего мы начинаем? Первый вопрос, который нам надлежит исследовать – это питательная среда, из которой как раз произрастает этот цвет, – то благоуханный, то ядовитый, – называемый русской литературой. До этого, конечно, была большая литература русская, но она была, в основном, прицерковная.

Чем занималась литература? И каковы литературные произведения XI‑го, XII‑го, XIII‑го веков: это жития святых, «Повесть временных лет»; в крайнем случае, «Слово о полку Игореве; «Слово о разорении Рязанской земли», позже «Задонщина», то есть опять-таки это, собственно, прицерковная философия. И она плоть от плоти той же «Повести временных лет», то есть, нет ещё автономии литературы, и, разумеется, нет той общественной среды, называемой интеллигенцией, в которой произрастает оная литература.

Вот у нас наступает XIV‑й, XV‑й, XVI‑й век. Что такое литература этого времени? Это, прежде всего, пастырские послания. Послания Кирилла Белозерского, перед этим Кирилла Туровского, например; послания Антония Сийского, Зосимы Соловецкого, Заволжских старцев (последователей Кирилла Белозерского) и так далее. Словом, это дидактическая литература. Она тоже прицерковная.

Затем – публицистика. Яркий пример – переписка Курбского с Иваном Грозным. Но это же не беллетристика. Ещё дальше: светоч литературы – Протопоп Аввакум, но это церковно-полемическая литература.

В XVIII‑м веке как будто появляются профессиональные литераторы. Вот Тредиаковский – время Анны Иоановны; вот Кантемир, вот Ломоносов, вот Сумароков, вот Херасков. Но что пишет Ломоносов? «О пользе стекла». Либо он разрабатывает грамматику, язык, либо даже терминологию[1]1
  Например, слово «градусник» принадлежит Ломоносову, так же как слово «будущность» принадлежит Карамзину.


[Закрыть]
.

Но все это, и особенно Фонвизин, это литература, во-первых, центра. Она не только придворная. Это, в сущности, где-то стоящая на рубеже изящной словесности и публицистики, потому что весь Ломоносов публицистичен, это все публицистика государственных людей. Притом государственных людей, конечно же, века Просвещения. Поэтому – либо «птенцов гнезда Петрова», либо – птенцов вторичных, то есть, птенцов тех гнезд, которые основали «птенцы гнезда Петрова». Ну, сюда, конечно, относятся и «Камень веры» Стефана Яворского, и публицистика Феофана Прокоповича «Молоток на камень веры» и так далее.

Но вот приходит конец XVIII‑го века. И, прежде всего, с чего мы начнем, – это возникновение диссидентского движения. Интеллигенция родилась из диссидентского движения конца XVIII‑го века, и литература русская началась как диссидентская. Вот эта классическая русская литература все же началась с диссидентской.

Чту надо запомнить сразу, к чему я буду возвращаться, но уже как к материалу, который нам известен. Этот конец XVIII‑го века был реакцией на Петрово просвещение. Очень хорошо, что хотя бы часть из вас уже прошла русскую историю, историю Русской Церкви, что такое «Петрово просвещение» мы немножко знаем. А для тех, кто не слушал, это будет как бы некое забегание вперед, но, тем не менее, оно нам очень пригодится.

Для «Петрова просвещения» возникает главный идол, более того, Молох, который требует себе человеческих жертв. И этот Молох – государство. Государству приносится в жертву, например, жизнь наследника, царевича Алексея, и вся кровавая баня по его делу, и две стрелецких казни, и так далее.

Но не в этом только дело. Дело ещё и в менталитете. Как новый Символ веры – «Табель о рангах» играет роль чьего-то уже вероисповедания. Дворянин, казалось бы, главный субъект Петровых реформ – прежде всего, изгоняется со своей земли. Земля остается где-то на попечении вдов и сирот, неизвестно чья. Никто не следит за урожаем, за крестьянином, за землей. Крестьяне, не только государственные, но и помещичьи, сгоняются на строительство Петербурга, предтечу наших Беломор – и Волго-каналов.

Как говорил впоследствии Достоевский, «будь ты хоть раз миллионер, но без земли ты сволочь» (т.е. пролетарий). Для «птенцов гнезда Петрова» землей и не пахнет. Они не понимают, что такое даже продавать хлеб, например, и получать деньги за свой труд, потому что помещик – он и агроном, он и менеджер и все, что угодно. «Птенцы гнезда Петрова» живут подачками, и поэтому все они, до одного, воры. Понятно: хочется большего. Когда Генерал-прокурору Ягужинскому Петр объявил, что введет строгие меры за казнокрадство – смертную казнь, тот ему только ухмыльнулся в ответ и сказал: «А Вы, Ваше Величество, хотите без подданных остаться. Мы все воруем, только один больше, другой меньше».

Более того, служба, вот в этом Петровом раскладе, менталитете, – это единственная достойная форма жизни. Поэтому, все население страны делится на «регулярных» и «подлых», а «регулярные» – только служащие. И вот, на что это похоже? Конечно, на советскую власть, особенно на довоенные годы, где все маршируют, вся страна! Композиторы гениальные сочиняют песни Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня... Это Шостакович, господа. Единственная разница, что «Петрову просвещенью» не было дано ни Прокофьева, ни Шостаковича. Прокофьев написал «Русскую увертюру», положив на эту музыку «Манифест»: Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.

И стоит ли удивляться, что вот на этот менталитет приходит реакция. Но, вы знаете, реакции тоже ведь нужна предпосылка. И эта предпосылка, эта ее, как говорят архитекторы, геоподоснова, это – Указ о вольности дворянства 1762 года, выпущенный еще при Петре III, прежде всего освободивший как раз интеллектуальный слой от обязательной государственной службы, давший ему дышать. Выпущен Указ был во время краткого царствования Петра III.[2]2
  Петр III и коронован даже не был, ему только успели присягнуть и порвать присягу в том же 1762-м году.


[Закрыть]

Со своей стороны, Екатерина несколько раз подтверждала этот Указ, и главное – она проводила политику, которая обеспечивала выполнение этого Указа о вольности дворянства. До такой степени, что ей, еще пропитанной Петровым просвещеньем, задал свои знаменитые вопросы Фонвизин. Среди них был вопрос: «Почему у нас не стыдно ничего не делать?» – в смысле, не служить. Екатерина отвечала лично: «Стыдно делать дурное, а жить в обществе – не значит ничего не делать». Жить в обществе – это, прежде всего, навык интеллектуального общения – кружки, чтение, обмен впечатлениями. Так, потихонечку, забродило тесто[3]3
  Как у нас при Брежневе. В сущности, брежневская эпоха тоже была реакцией на всю советскую власть.


[Закрыть]
.

Казалось бы, вот забродило тесто, пошли пузыри, они захватывают все более муки. Казалось бы, вот эта вновь образованная, только зарождающаяся, начинающая самоопределяться интеллектуальная элита должна быть благодарна тому правительству, которое дало ей возможность существовать. Ничуть не бывало. Образуется сразу диссидентское движение, оно образуется не тогда, когда народу тяжело, а когда он переходит в облегчение, – так же, как и сейчас.

Итак, рассмотрим это умонастроение, этот менталитет русского мыслящего класса, будущей интеллигенции, когда его, буквально, вырвало «петровщиной».

Что характерно для нового менталитета .

Первое. Всякая государственная полезная деятельность – Петровский «Символ веры» – объявлена суетой мира сего. Взамен предлагается тихая жизнь, конечно, прежде всего, нравственное благородство (это я вообще не беру даже). Тихая жизнь на лоне природы, либо в тихом малом городе. И сразу же библейское противопоставление, и недавно слышанное нами (оно есть в Великом покаянном каноне Андрея Критского), то есть Содом и Сигор. Сигор – это малый город, куда удаляется Лот.

Второе. В противоположность петровскому буйству и безудержу, в том числе пьянству, конечно, (кстати, там – варварское спаивание, включая молодых девушек), – добродетель в самообладании и самопознании. Рефлексия, то есть самоанализ, размышления. Мы потом посмотрим, куда это приведет.

Третье. В противоположность петровской вакханалии злодейств и неподсудности[4]4
  Петр ведь никогда не каялся, даже в убийстве сына, а его выкормыши в этом смысле ему подражали.


[Закрыть]
, – этим новым направлением декларируется строгость жизни, борьба с самим собой. (Лопухин пишет: «В духе, в душе и в теле быть совершенно без Я»). То есть, своеобразная нравственная аскеза, то, что стало называться впоследствии «монашеством в миру».

Вот это три основных пункта. А теперь мы взглянем на обратную сторону медали. Не все, так сказать, диссидентством-то исчерпывается. Аскеза, как всякий самовольный подвиг, оказывалась чреватой. И вы, конечно, догадываетесь, какая главная опасность здесь подстерегала: самомнение, прельщение; но начинается это дело с мечтательности. В том-то и дело, что рефлексия и так называемое самопознание оборачивались мечтательностью.

Именно в конце XVIII‑го века развивается ложная апокалиптика. Ну, в основном-то, конечно, переводная. Кстати говоря, оригинальных мыслителей вот этого диссидентского направления почти нет. Я потом перейду к этому вопросу и покажу, на каких источниках это все воспитано и произрастало.

Но другое любопытно: тем же направлением декларируется «святая меланхолия», то есть, попросту говоря, мечтательный скептицизм, а отсюда один шаг до толстовской «философии неделания». (Вот это, между прочим, очень похожее на только-только прожитое нами время – 1992 год. На пустом месте взрыв апокалипсических настроений, мечтательной эсхатологии и как бы такая задумчивая бесперспективность. От жизни ждут только худого. Поэтому, истерическое ожидание гонения на Церковь). Конечно, без всяких оснований, ложная эсхатология, мечтательная эсхатология: не то мечтательные предчувствия, не-то грезы наяву. Значит, первая опасность, как всегда – это мечтательность.

Но была в этом диссидентском направлении и некая положительная деятельность, и вот в ней, пожалуй, первый пункт – это система частной благотворительности и филантропия, не только как общественное служение, но и как вроде бы обязательная характеристика благородного человека.

В отличие от системы Петра I, который запрещал подавать милостыню из рук в руки, то есть, признавал только благотворительность через государство, типа кассы взаимопомощи. Вы знаете этот Указ 1718 года, то есть, приказ ловить нищих и сечь, деньги у них отбирать, а людей, пойманных при подаянии милостыни, подвергать штрафу. Естественно, что в ответ на это должна была развиваться частная благотворительность, но тоже как бы диссидентского толка.

Тоже, между прочим, немножко напоминает деятельность Льва Толстого во время голода 1892 года: то он высмеивал общественное движение помощи голодающим, а когда уже не принять участие в общем бедствии стало неприлично такому народолюбцу, как Лев Толстой, то он, ни к кому не присоединяясь, основывает собственное дело. Софья Андреевна пишет воззвания, собирает деньги, он, значит, погружается в работу. Но опять-таки как бы извиняется перед своими последователями, потому что они считали, что ему стыдно становиться рядовым общественником в благотворительности.

Но, во всяком случае, этот принцип отказничества и диссидентства остается и здесь. Всегда это что-то такое против. И, наконец, главный признак диссидентского движения – подпольные типографии, самиздат. Его родина тоже здесь. Рукописные переводы и рукописные сочинения.

И, наконец, чтение, чтение, чтение... Взахлеб. Что читали? Читали Якова Бёме. Вот этого протестантского богослова совершенно еретического содержания. Между прочим, где-то он проявляется еще и у Бердяева. Вон докуда дожил. Яков Бёме, Сен Мартен и Иоанн Масон. Яков Бёме переведен весь, не издан, но в ходу рукописи, которые передаются (вспомним наши 60-е годы, литература, перепечатанная на машинке, даваемая на одну-две ночи и т.д.). Дальше: мадам Гюйон, Джон Беньян, то есть литература квиетистская (от англ. слова qwiet – «тихая»), немножко квакерская, это литература вот таких тихих размышлений.

А знаете, где это долее всего удержалось? У хлыстов. Вот, когда вы открываете, например, Мельникова-Печерского «На горах», это как раз те самые книги, которые читает Дуня Смолокурова и которые рекомендует Марья Ивановна Алымова. И тут же – Макарий Великий, «Исповедь» Блаженного Августина, Ареопагитики. Но если Святые отцы идут вперемешку с масонской литературой и если и то, и другое признается явлениями одного порядка, то вот тут-то мы и сталкиваемся с явлением ложной духовности, мечтательной духовности; и сама так называемая рефлексия, вместо самопознания, тоже вырождается в мечтательность и в мечтательный гуманизм.

Но самый ужас в том, что все они читают, конечно, Библию[5]5
  Вольтер и его шайка в этом направлении безоговорочно осуждаются.


[Закрыть]
, но живого Христа здесь нет, и, в сущности, Он не нужен. Более того, все это направление на самом деле глубоко антицерковно и, что еще хуже, оно вместо Церкви предъявляет и предлагает масонскую ложу. Вот это самое главное – вместо Церкви! Петр I тоже, конечно, совал государство вместо Церкви. И здесь – враг нашего спасения хитер – он и протестантов увлек на ложные пути, только другие (пути, противоположные ложным, они тоже будут ложными, только в другом направлении).

И вот тут нам следует на некоторых вещах остановиться.

Может быть, Тарасов или кто-нибудь из современных исследователей вам покажет архивные данные, что Чаадаев тоже говел раз в год. Вот мы сейчас как раз разберем это положение. Какое место занимает Церковь в этом менталитете? Образно говоря, это угол, заросший паутиной. В ложах практикуется духовное руководство, своего рода старчество. И самое чтение, которому уделяется львиная доля свободного времени, все идет под наблюдением Мастеров лож – Великого Мастера, Мастера Среднего, это зависит от посвящения масонского. Затем, очень любопытно: взгляд на грех и покаяние. Собственно, вместо греха как оскорбления Божественной благодати, и прежде всего, нарушения Божественной заповеди, декларируется несколько другое понятие – понятие скверны, как бы природной скверны, свойственной падшему существу. А этим, вспомним, уничтожается цель смерти Господней, ибо Господь искупил нас Честною Своею Кровию, и положительная цель жизни христианина – это преображение всего бытия, на всех порядках: обужение. Бог стал человеком, чтобы человек мог стать богом.

Итак, скверна, как бы природная нечистота, которая не изглаживается покаянием, что очень важно; а уж тем более, церковным покаянием; а исправляется, по мере возможности, воздержанием. Эти все мысли мы найдем потом у Льва Толстого. Кстати говоря, он так и не вырвался, в смысле своего менталитета, так и остался человеком александровского времени, несколько запоздалым. Помните пушкинские строки «Отец ее был добрым малым, в прошедшем веке запоздалым», так и он, в сущности, человек запоздалого менталитета; но это нам еще предстоит разобрать.

Воздержание. Воздержание – это дисциплина воли, прежде всего; но не дисциплина ума, рассуждения и, уж тем более, не обуздание воображения. Поэтому, на смену молитвы, как прямого богообщения, в этом менталитете представляется мечтательное воздыхание и все та же святая меланхолия.

И, наконец, оценка Церкви в этом менталитете, в этом направлении мыслительном. Все эти деятели допускали Церковь как внешнюю и даже говели раз в год. В этом отношении, диссидентом был Радищев, который не говел шесть лет перед арестом. Но действительно люди, так сказать, более умеренные, как Чаадаев, регулярно ходили в свой приход на Старой Басманной. Но в этой, так называемой внешней, Церкви, которую стяжал Христос Святою Своею Кровью, о живом Христе речи нет. Читали Святую Библию, но в ней как-то Ветхий Завет преобладал даже над Новым. Церковь рассматривается ими, как внешняя и как подготовка ко внутренней церкви, а внутренняя Церковь – это масонское сообщество, опять-таки ложа.

Теперь мы видим, в чем соблазн: Антихрист ведь не против Христа. Он вместо Христа. Словоанти имеет еще значение вместо – например, антидор – вместо Святых Даров. Поэтому, надо ли говорить, что живого Христа здесь нет; и, кстати говоря, кроме опасности мечтательства, есть еще вторая прямая опасность – гордыня. Вот эти «члены внутренней церкви», так называемой, именуются посвященными, а все прочие профанами. Кстати говоря, первая ступень масонского посвящения так и называется профаны, вторая ступень – товарищи.

И, наконец, третий признак этого направления, мыслительного уже. Естественно, что оно встраивается в ту мыслительную традицию, которая, как я уже сказала, имела место уже в Западной Европе. Это Эккартсгаузен, мадам Гийон и т.д. Поэтому, оригинальному мыслителю на этой ступени развития и нет места. Они все переводчики, систематизаторы, комментаторы, иногда подражатели.

Возьмем поближе: Василий Андреевич Жуковский. Что у него оригинального? Светлана? Так это же Людмила, взятая с бюргеровой Леноры. Лесной царь? Так это же из Гёте. Это же ранние романтики. А что он написал оригинального? «Боже, царя храни!» Вот это он написал! И другое, для Машеньки Протасовой: Котик усатый по садику бродит, А козлик рогатый за котиком ходит. Лапочкой котик моет свой ротик, А козлик седою трясет бородою... Вот Боже, царя храни! – это Жуковский, немножко с помощью Пушкина. Композитор – Львов. По-настоящему оценено было только Николаем. Так вот, как говорил тот же Василий Андреевич Жуковский: «У меня все чужое и все мое».

И вот теперь нам становится понятен Радищев, теперь нам понятно, откуда что взялось! Он обязательно должен был быть диссидентом, и поэтому «3вери алчные, пиявицы ненасытные» – это его патетика, она коренится не в реальных наблюдениях, а главным образом, в том социальном задании, которое он уже имел. Это мечтательное благородство. Радищев, прекрасный семьянин, отец 4-х детей, которых он уже имел от первого брака; естественно, когда скончалась его жена Анна Васильевна, он у себя в саду поставил ей памятник, тоже для мечтательного воздыхания.

Для сравнения: Маргарита Михайловна Тучкова – все понимают, что это за лицо, – когда она каждый день ходила на могилу своего рано умершего пятнадцатилетнего сына Коли, единственного, от геройски погибшего мужа, то Филарет Московский, ее духовник, запретил ей это дело. Потому что мечтательство, даже в реальном горе, в реальных слезах, – это уже инерция, это уже привычка, это уже выход в самозамкнутость. Т.е. опять-таки срыв в мечтательную область.

И, наконец, вот Радищев ссылается в эту самую ссылку. Надо сказать, что мне это не надо комментировать – все откомментировал Солженицын; что Екатерина сама курировала, чтобы ему было хорошо и удобно, чтобы немедленно были все теплые вещи посланы вдогонку, а прекрасный рубленый дом стоил 12 рублей в Сибири. Но более того, вот за ним следует его свояченица, сестра жены, незамужняя, с младшими его детьми, а старшие сыновья остаются на попечении его брата Моисея Николаевича. Он женится на свояченице – попрание всех церковных правил! А почему на ней? Потому, что ближе всего напоминает покойную жену – всё!

Ну, естественно, что от свояченицы тоже четверо детей, естественно, что отец, здравствующий, по возвращении из ссылки отказывает ему в благословении, что вполне нормально и строго. И в сущности, даже самоубийство Радищева – это все та же мечтательная акция: ему ничто не грозило. Он уже ведь был возвращен из ссылки Павлом и абсолютно прощен Александром. И ему, опять-таки, как человеку с диссидентским прошлым и как бы с диссидентским орденом, хотя и реального вида не имевшим, было поручено составить одну там докладную записку государственного содержания. Он опять, по прежнему своему, так сказать, счету, что-то такое накатал. Записка была вне реальности, реальности государственной, общественной, исторической, международных отношений, во всех отношениях. И кто-то из старых друзей, Воронцов что ли, сказал ему: «Эх, Александр Николаич, мало тебе было. Ты так и не поумнел!» От одного этого он отравляется квасцами и оставляет записку: «Я уйду от вас, звери алчные, но идеи мои пребудут вовек...» или что-то в этом роде.

А сейчас я все-таки на этом очерке Пушкина «А.Н. Радищев» остановлюсь. С каких позиций разбирает Пушкин Радищева? И надо сказать прямо: с позиций государственника. Эта статья написана в 34-ом году, то есть, после 30-го года (мы еще будем говорить об эволюции Пушкина). «Что вслед Радищеву восславил я свободу и милость к падшим призывал...» – это же ранний вариант. Потом Пушкин от него откажется, скажет, «... что в мой жестокий век восславил я свободу...».

Так вот, важно то, что с Пушкиным самим произошел перелом 30-го года, когда он стал искать сближения не просто с государственными структурами, а именно послужить царю, уж такому, какого Бог дал, помните, как говорили цари московские: других слуг нам не дадено – в отличие от Петра I, который все хотел изменить русскую породу и природу; отсюда брадобритие, кстати, запрещенное Стоглавым Собором.

Пушкин разбирает Радищева с позиций государственника и осуждает и отметает его как диссидента, то есть бесплодного мечтателя, но создающего реальный шум, который вредит государству, тогда как христианину следует государство охранять.

Пушкин еще этого не пишет. Это напишет впоследствии архиепископ Иоанн Шаховской в статье «Революция Толстого». Но Шаховской только доводит до конца ту мысль, которая у Пушкина уже заложена. Вот он приводит простые примеры этих самых филиппик Радищева: вот на постоялом дворе хозяйка жалуется на недостатки. Какая хозяйка, на каком постоялом дворе не будет жаловаться проезжающему на недостатки, потому что с него же нужно побольше взять... Мало того. Вот она наплакалась и «начинает сажать хлебы в печь». Это уже говорит о значительном достатке, потому что у нее караваев-то не один, а хорошие несколько!

Радищев упоминает о бане и квасе. Баня и квас – это уже достаток. Это значит, что есть запасные дрова и есть запасные сухари: т.е. не до крошки хлеб подъедают, квас-то из чего-то делается.

Наконец, уже явный тон государственника: «Вместо того чтобы писать подпольные филиппики, чего проще было представить правительству разумную докладную записку о реальных способах улучшения крестьянского быта». Другими словами, постфактум, Пушкин рекомендует Радищеву преобразиться в Николая Алексеевича Милютина, то есть человека, готовившего крестьянскую реформу 19 февраля 1861 года. Вот Милютин-то, вот это направление, намеченное Пушкиным, – это направление будущих славянофилов.

Далее: Пушкин немного оглядывается на историю Радищева, ну и, прежде всего, отмечает там сугубое невежество. Действительно, Радищева посылали учиться в Германию, как и Ломоносова; но, в отличие от Ломоносова, он не выучился ни по-немецки, ни по латыни, и потому не мог понимать своих профессоров. Потоптавшись за границей и попробовавши только баварского пива, он вернулся обратно.

И, наконец, главное обвинение, которое Пушкин предъявляет Радищеву, – это все то же мечтательство. Как сказать? Это не только поза диссидента, не учитывающая реальных условий страны, но это и нежелание заняться конкретикой черного труда, засуча рукава. В этом смысле, Пушкин еще этого не пишет, но договорит за него Достоевский, – именно в пушкинской своей речи он покажет, что эти обличающие диссиденты, типа Алеко, тоже ведь берут начало с Радищева. И призыв Достоевского: смирись, гордый человек и, прежде всего, смири свою гордость; смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве, – это призыв к диссидентам.

И даже более того: кто внимательно читал роман «Бесы», помнит, что там есть имя радищев с маленькой буквы: «доморощенные сопляки радищевы». То есть мы видим, что, как бы начиная с Пушкина и, особенно – в Достоевском, намечается линия реакции на реакцию, начинается новое государственное мышление, хотя для Пушкина, его отношения с царем и с двором – это трагедия как раз неосуществившегося доброго намерения. Но намерение само присутствует! Этого нельзя отрицать. А именно: вот эта новая идея Пушкина-Достоевского – идея сотрудничества свободного мыслителя с государством. Но уже не петровское сотрудничество, которое на деле не сотрудничество, а ленинские «колесики и винтики», сотрудничество мыслящей единицы на условиях свободного паритета и взаимоуважения, – вот этот, так сказать, новый статус христианского свободного государственника.

Пример: у Пушкина – там что-то осуществилось, что-то же и нет, но было начато: «Записка о народном воспитании». Это мыслящей одиночке, это независимому мыслителю заказано подать Записку об основных направлениях народного образования – госзаказ. Положим, что пушкинской запиской остались недовольны. Пушкин пишет сам: «Я упомянул о том, что следует подавить частное воспитание, – а как раз идея диссидентская конца XVIII‑го века – упор на частное воспитание; – «тем не менее, – продолжает Пушкин, – мне вымыли голову». Как бы то ни было, записка осталась; положим, она осталась в архиве. Но ведь любому государю, который принимает бразды правления, остается архив, и он приглашается осудить худое и следовать доброму.

Другое: все-таки Пушкину открывается дверь в архив, и он пишет «Историю Петра». Без этой «Истории Петра» не было бы «Медного всадника», а мы будем о нем говорить. Другими словами, остается, прежде всего, хотя бы намерение. Тем более что во главе государства не обязательно злодей.

Мы будем говорить и о государе Николае I и в связи с Пушкиным, и в связи с Лермонтовым, и в связи с Гоголем. Но все-таки, вы знаете, что такое «медвежья болезнь»? Так вот, после декабристского бунта у Николая I началась «медвежья болезнь»[6]6
  Если медведя напугать, он описается.


[Закрыть]
– болезнь периферийной нервной системы. Вы представляете себе мужчину, так сказать, возвышенного роста и атлетического сложения с «медвежьей болезнью»; какие комплексы при этом развиваются, понятно.

Так вот, Достоевский – к осуществлению указанной выше цели уже ближе: слава Богу, Александр II ходил на медведя один-на-один, а «медвежьей болезни» у него не было. Достоевского приглашают во Дворец – вести нравственные беседы с младшими Великими князьями, и сказано: «чтобы своими беседами он содействовал укреплению их нравственных оснований», в обязательном порядке – для младших князей, а именно, Сергея Александровича (будущего мужа Елизаветы Федоровны) и Павла Александровича. Ходит на беседу и Великая княгиня Мария Федоровна, ходит и «КР» – Константин Константинович. («Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал...» – это его стихи).

Государство, в лице возглавителя страны, может уважать и почитать мыслящего одиночку. И даже приглашение Жуковского в качестве воспитателя наследнику – это явление того же порядка и того же характера. Заметьте себе, Жуковскому, воспитанному как раз вот в этом менталитете масонства конца XX‑го века, необходимо было преодолеть некий нравственный барьер, чтобы согласиться на это предложение.

Другими словами, это не есть утопия. Это так же как, пусть временная, но все-таки придворная служба будущего Арсения Великого при дворе Феодосия Великого, как воспитателя царевичей Аркадия и Гонория. Во всяком случае, это возможно. Тут может быть трагедия, как у Пушкина; но она, в сущности, была трагедией обоюдных самолюбий – постоянно уязвленного самолюбия царя и постоянно уязвленного самолюбия Пушкина. Ему все время казалось, что он неправильно одет, все время казалось, что на него с насмешкой смотрят.

Тютчев уже не боялся, как на него смотрят. Он по чистейшей рассеянности мог приехать на именины Великой княгини Елены Павловны во фраке своего лакея, надев его по ошибке. Потому что всегда его одевал лакей, а тут он лакея сам же послал по делу, а сам он уже не мог сообразить, что ему надеть. Зато он идеально соображал в международной политике и был как раз политическим комментатором всего Двора, не только александровского, но и николаевского.

Так вот, это не есть утопия. Это есть совершенно реальное благое намерение. Да, оно может кончиться неудачей. Да, оно может не состояться. Но даже само намерение уже значимо пред лицом Божиим, ибо, как свидетельствует Церковь бессмертными словами Иоанна Златоустого, «Господь и дела приемлет, и намерения целует».

Лекция 2.

Тема любовного романа в произведениях Пушкина.

Коллизия долга и страсти.

(на материале произведений «Евгений Онегин», «Полтава», «Станционный смотритель», «Капитанская дочка»).

Рассмотрим те произведения, которые входили в школьную программу или давались дополнительно. «Капитанскую дочку» – наиболее зрелое произведение Пушкина – проходили в 7-ом классе, а в 9-м классе проходили произведения промежуточного периода, притом, ведь Пушкин начал «Евгения Онегина» в 1824-м году, а закончил его в 1830-м, будучи женихом, и взрослел, пока его писал. «Капитанская дочка» была написана в 1836 году в одночасье, а «Евгений Онегин» писался шесть лет.

В 1-й главе мы встречаем абсолютно нехристианские строки и утверждения: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – афоризм. К счастью, сам Пушкин был лучше этого. Он жил и мыслил, но много раз заблуждался в людях, ни к кому не относился с презрением априори.

Конфликт, – то есть коллизия, столкновение, – долга и страсти, разумеется, присутствует в «Евгении Онегине», притом – христоматийный случай с Татьяной. И ее хрестоматийное двустишие: «Но я другому отдана и буду век ему верна». А теперь мы посмотрим, чту такое – не только с Татьяной, а вообще – что такое верность, чту Бог дал Пушкину увидеть.

Тут я должна сделать небольшое отступление, которое нам понадобится на весь наш курс, а именно: тут есть явление, которое мы можем назвать саморазоблачением поэта. Поэт творит энергиями Духа Святого, – других творческих энергий просто нет. Человек создан по образу Божьему творцом, по образу Бога Творца. И Господь дает ему энергию творчества.

Энергии Духа Святого, которыми творит поэт[7]7
  поэтэс /гр./творец.


[Закрыть]
, накладываются на бессознательный момент творчества. Бессознательный момент творчества присутствует у всех поэтов, у всех художников. За счет чего? А именно за счет того, что их дух человеческий в рабстве у эмоциональной части души. Поэтому появляется некий перекос, и за счет этого всегда присутствует бессознательный момент творчества. Потому хорошо известно, что в лучших своих произведениях творец, как правило, умнее самого себя. Он сам являет то, что превосходит меру его понимания. Поэтому, творец-Пушкин напишет: «Татьяны милый идеал», а из художественной системы «Евгения Онегина» явствует абсолютно другое.

А теперь я к вам обращусь с вопросом: за что Татьяна любит Онегина? Она его выдумала по сентиментальным романам. Отчасти, Софья выдумала Молчалина. Отчасти, Марья Гавриловна выдумала своего первого жениха... «Пришла пора, влюбиться надо» – маловато. Знаете, что выдает ключ к внутренним мотивам Татьяны? Сон! Кого любит Татьяна? Лидера! хотя и воображаемого, в основном. Но мечтает она о лидере, и снится ей лидер! Помните: «Он засмеется, все хохочут, нахмурит брови, все молчат...» И, наконец: «Моё» – сказал Евгений грозно» – это уже абсолютная мечта, потому что реально Онегину ничего не нужно. Фактически ведь ему все быстро надоедает, он ничего не отстаивает, ничего не завоевывает. «Моё!» – только во сне Татьяны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

    wait_for_cache