Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"

Автор книги: Вера Еремина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 56 страниц)

И в человеке идет борьба: тот старый, который раньше понимал, что брать нельзя, а новый пещерный своим пещерным инстинктом знает – надо – берет несколько поленьев. Сосед обнаружит пропажу, но на следующий день (сосед считает свои поленья).

Муж затапливает буржуйку на следующий день с утра; жена встает и, пошатываясь, причесывается по-старому, то есть прическа, которая у Чехова называется “собачьи уши” – спереди пробор и волосы зачесаны на уши.

Дальше у них идут воспоминания, о прежнем, еще о прежнем, потом прерываются. В принципе, в рассказе чеховская ситуация – Бога в их душах нет; есть именины, венчание в церкви (всякий другой брак – не официальный), но в жизни нет Христа, Он давно забыт. И не только у таких, а и у других, которые даже к старцам ездят, например, к Алексию Зосимовскому. Одна из таких его “духовных дочерей” взяла яд, помолилась, призвала в молитвах духовного отца и перед портретом матери хотела выпить яд. Когда она дочитывала последнюю молитву, вдруг этот портрет сорвался и разбил склянку с ядом. Она поняла, что происходит чудо, и второй раз уже на самоубийство не пошла. Но у подавляющего большинства не было даже и этого.

Утро с затопленной печкой прерывается – входит председатель домового комитета, человек, выбранный самими же жителями. Председатель, выведя мужа в кабинет, говорит, что он бы этого Обертышева придавил как гниду, но тот официально заявил, что идет в уголовное отделение, поэтому лучше бы вернуть ему поленья.

Поленьев уже нет – сгорели. Мартин Мартинович возвращается к жене, говорит, что они говорили о карточках. Маша – о своем, что “я вот лежала и думала, – как бы нам уехать отсюда”.

Но это – сплошная мечта, так как уехать можно, но только контрабандой, а контрабанда стоит денег.

Остается последний выход и этот выход – самоубийство. Маша случайно обратила внимание на синенький флакончик, в котором был морфий, но на одного.

Он (муж) готов к самоубийству, но она просит, чтобы он дал ей флакончик и она берет его и отправляет мужа погулять немного, предупредив, чтобы он не забыл ключ от дверей.

В это время люди уже привыкли к страшному, но всё кончается. Закончился 19-й год; закончилась гражданская война; в 1925 году – первый крупный урожай и отменен сухой закон: первая официальная водка называлась “рыковка”. Осень, 1927 год – в народе нищета, кроме нэпманов. Все нэпманы – это не есть возрождающаяся буржуазия, а все имели крепкие коммунистические связи.

Вениамин Федченков за границей получает письма от почти не знакомых людей и одну такую корреспондентку он называет “богомолка из России”. По этим письмам Вениамин Федченков смог контролировать духовное состояние на своей родине.

“Богомолка из России” пишет так: “Мои письма жутко получать Вам. Которые остались у нас в России, на тех ужас смотреть; всякую способность шевельнуться потеряли – Бог за безделье их наказывает.

Русские люди потеряли разум и совесть, сила стала законом. Я не касаюсь тут власти, я пишу о людях, которые признают Бога и держат дома иконы. Осуждают власть за жестокость, а сами? Если бы можно было бы уехать, я бы давно уехала из России: так тяжела жизнь от людской жадности, это невозможно описать, что приходится переносить от людей всех сословий. Молитесь владыко о нас, чтобы хоть покойнее умереть.

Жизнь в России очень тяжела; не от коммунистов, а от тыла; предают друг друга, за пустые расчеты готовы лишить человека жизни”.

Это – ещё одно подтверждение, еще одно свидетельство, а ведь идет 1927 год, то есть НЭП. Другое письмо и опять из России (наблюдения иностранца, какого-то американца).

“В России царит в настоящее время страшная нищета. В связи с этим ежедневно увеличивается количество преступлений; беспризорных детей насчитывается сейчас около 500 тысяч. Все они ночуют на улицах, ходят полу одетые и занимаются воровством.

Рабочие живут в самых кошмарных условиях, промышленность находится в процессе умирания. Положение рабочих и крестьян является почти что нищенским; интеллигенция вынуждена просить милостыню на улицах и в ресторанах.

Нигде ни в одной стране нет такого издевательства над всеми людьми, какое наблюдается сейчас в Советской России”.

Задачей правительства, вполне осуществившейся, было – стравить между собою народ, поселить вражду. Потом эта вражда будет подогреваться взаимным доносительством, поощряемым и награждаемым сверху. Но сначала, пока еще не пройдены некоторые нравственные барьеры, людей травили именно на почве искусственного голода, искусственной нищеты, которые впоследствии получат название в негласной экономической науке: “система искусственных дефицитов”.

Система пайков действовала постоянно (до 1991 года), причем система награждений была по градациям: писательский паек был побольше, журналистский паек поменьше.

В 1918 – 1919 году предметов первой необходимости нельзя было купить ни за какие деньги; идут реквизиции, из квартир изымают золото и драгоценные камни. Надо было иметь только очень крупные связи и только в ЧК, чтобы можно было жить.

Весьма характерный пример – Ося Брик, у которого паек на двоих с Маяковским. Маяковский – поэт Дзержинского, поэтому он Осю быстро устроил на работу в ЧК. Брик-отец – один из самых крупных бриллиантщиков в России и ему было разрешено торговать на Сухаревке “рыжиками”, то есть царскими золотыми монетами.

Советская администрация в это время была вся продажной и, одновременно, их всех тоже стравливали между собой – это тоже государственная политика. Поэтому РАБКРИН – рабоче-крестьянская инспекция (РКИ), начальником которого был товарищ Сталин, негласно, но вполне законно собирает компромат на всех советских деятелей.

От голода 1919 года умирает последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон. Брак это был абсолютно не законный, так как она была дочерью от первого брака Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал – второй жены Вячеслава Иванова, то есть он женился на своей падчерице (“Лолита” Набокова взята именно с этой ситуации).

Иванов венчался за границей, так как в посольской церкви не особенно расспрашивали, так как в посольстве понимают, что за границу люди больших документов не возят. Но Бога не обманешь, – их ребенок умер, а она скончалась от голода. В 1920 году Вячеслав Иванов уехал за границу и стал жить в Италии и перешел в католичество.

Фёдор Кузьмич Сологуб[208]208
  Вячеслав Иванов и Сологуб – первое поколение символистов.


[Закрыть] – это псевдоним, настоящая его фамилия Тетерников (были графы Соллогубы – с двумя “л”). В отличие от Вячеслава Иванова у Фёдора Кузьмича был настоящий христианский брак с Анастасией Николаевной Чеботаревской; брак был поздний, когда он был заключен, то ей уже было 32 года и ему лет 46 (Фёдор Кузьмич был уже знаменитым поэтом; Анастасия Николаевна писала беллетризованные исторические очерки).

После их свадьбы вскоре вышел 1-ый короб “Опавших листьев” Розанова. Василий Васильевич не баловался, так сказать, именами с отточиями, а давал имена полностью, то есть у него личности в масках не выступали. Розанов пишет, как он встретил в театре Сологубов и объявил, “что вот вы ходили вверх ногами (в смысле, как декаденты), а теперь пойдете по пути Розанова”. То есть, “по самому обыкновенному пути и скоро оба превратитесь в Петра Петровича Петуха (у Гоголя). Вы посмотрите, какой он был раньше мрачный с лица и везде у него черт трясся”.

У Сологуба было знаменитое стихотворение “Чертовы качели”.

Взлечу я выше ели,

И лбом о землю трах.

Качай же, черт, качели,

Всё выше, выше … ах!

Вместо “Чертовых качелей” Соллогуб еще женихом начинает писать стихи про апостола Павла – “Путь в Дамаск”.

Блаженство в жизни только раз,

Безумный путь, -

Забыться в море сладких ласк

И утонуть.

После свадьбы Розанов им дает такую характеристику, что “вот ведь он был весь темный с лица, да и Вы были худенькая и изломанная. А сейчас, Вы посмотрите – у него лицо открытое, ясное, а у вас бюст вот как вырос”.

Анастасия Николаевна, не стесняясь мужа, сказала, что лучше моего Фёдора Кузьмича нет на свете человека и повторила, – “нет на свете человека”. “Сзади был опыт и знание” – это уже замечает Розанов.

Революция застала Сологубов в Петербурге; и Анастасия Николаевна имела желание шевелиться и что-то делать: пыталась организовать писательский комитет взаимной помощи, чтобы что-то противопоставить взаимному озверению. Но писательский комитет взаимной помощи литераторов тут же развалился, так как для того чтобы такие вещи работали, надо было иметь связи, и значительные. Например, дальнее родство с Луначарским ей не помогло.

По-настоящему время в 1900-х и начало 1910-х годов – это время одиноких восторженных состояний, как это называл Блок. Только такие одинокие восторженные состояния принесли настоящие плоды (у монахов одиночные восторженные состояния запрещены, как и одинокое молитвенное делание требует большой духовной трезвости). Одинокие восторженные состояния – это для творческих людей, а творческими личностями писатели должны быть все (впоследствии эти свои состояния люди пытались увести с собой в эмиграцию).

Итак, интеллигенция не имела навыков никаких общинных начал, никаких навыков общественной солидарности. Поэтому никакой взаимной помощи, никаких комитетов, никакой деятельности – ничего никому организовать не удалось, и все оказались перед лицом зияющей пропасти безнадежности. Перед лицом этой зияющей пропасти и тоже под звуки ледяного ветра, осенью 1919 года Анастасия Николаевна Чеботаревская бросилась в Неву.

Люди в это время довольно часто просто пропадали, и поэтому, Сологуб ее ждал, и так как у них еще оставалась прислуга, то он каждый вечер распоряжался, чтобы накрывали ужин на два прибора.

Позднее те же братья-писатели пустили про него слух, что Сологуб “ужинает с покойницей”. Перед этим Анастасия Николаевна все хлопотала насчет визы для выезда за границу и последней каплей для нее и был отказ в визе (позднее оказалось, что разрешение было, но произошла ошибка и сказали, что визы нет).

Весной труп Анастасии Николаевны вынесло на льдину (Господь не оставлял ее). (Сологуб все ждал); и опознать труп было легко по обручальному кольцу. Тогда был обычай, который все соблюдали: на обратной стороне кольца писать имя мужа и день свадьбы.

У Цветаевой есть по этому поводу стихотворение “Писала я на аспидной доске”

Как я хотела, чтобы каждый цвел

Со мной в веках, под пальцами моими,

И как потом, склонившись лбом на стол,

Крест-на-крест перечеркивала имя.

Но ты, в руке продажного писца

Зажатое, ты, что мне сердце жалишь,

Не проданное мной, внутри кольца,

Ты – уцелеешь на скрижалях.

(то есть имя ее мужа Сергея Эфрона).

После этого у Сологуба не осталось сомнений; он забрал свое заявление об отъезде за границу и уже никуда не хотел уезжать. Потом он по русскому обычаю запил (это никого и никогда не спасало, но часто употребляется).

На память об этом осталось стихотворение о старике, пляшущем у кабака и в то же время припевающем какую-то песню; и когда его спрашивают – чью это ты песню поешь? Тот отвечает – “Эх, с мозгами голова! Был когда-то я поэт, а теперь поэта нет”.

Сологуб довольно быстро оставил выпивку и стал готовиться не просто к смерти, а к лютой смерти: может быть, и к Соловецкому лагерю и, в частности, научился ходить босиком в любую погоду, в любое время года.

В это время Сологуб пишет баллады. Например, баллада как его какой-то пьяненький встретил, спрашивает дорогу и называет “молодым человеком”. Показав ему дорогу, сам идет дальше и как бы рассуждает:

Впрочем, нечему тут удивляться:

По ночам я люблю босиком

Час – другой кое-где прошататься,

Чтобы крепче спалося потом.

Это, так сказать, “рациональное объяснение” для публики.

И дальше:

Плешь прикрыта поношенной кепкой,

Гладко выбрит, иду я босой,

И решил разуменьем некрепкий,

Что я, значит, парнишка простой.

У Сологуба остается память о жене, с которой он ждет встречи. У него до такой степени слабые понятия об онтологии, о жизни души, о загробном мире или о праведном возмездии и так далее, что если и есть будущая жизнь, то уж обязательно в раю (ад – здесь на земле, в Петербурге).

В своих стихах и в прежние годы Сологуб называл жену Дульсинеей; тут по прошествии времени, из-под его пера выходит большая баллада “Дон Кихот”. Баллада начинается словами;

Дон Кихот путей не выбирает,

Росинант дорогу сам найдет.

Доблестного враг везде встречает,

С ним везде сразится Дон Кихот.

Когда Дон Кихот возвращается домой к Дульсинее, которая его ждет, его поражает что, весь двор усыпан живыми цветами, розами. И как бы в ответ на свою безотчетную тревогу, он спрашивает – в чем дело? И слышит:

Весть пришла в чертоги госпожи,

Что стрелой отравленной злодея

Ранен насмерть верный Дон Кихот.

Госпожа сказала – “Дульсинея

Дон Кихота не переживет”.

И оплаканная горько нами,

Госпожа вкусила вечный сон,

И сейчас над этими цветами

Будет гроб ее перенесен.

И пойдет за гробом бывший рыцарь.

Что ему глумленья и хула?

Дульсинея, светлая царица

Радостного рая, умерла.

Сологуб скончался в 1927 году, не получив и не взыскав христианского напутствия, но с непреложным убеждением, что его ждет вечность (о его загробной участи данных пока нет). Но последние его в жизни строки:

… Приближаяся к кончине,

Ты с Творцом твоим не спорь.

Бедный, слабый воин Бога

Весь истаявший как дым,

Подыши еще немного

Тяжким воздухом земным.

(выделение наше – В.Е.)

Максимилиан Волошин в “Россия распятой” прежде всего свидетельствует, что прежней петербургской государственности нет и она никогда не вернется, хотя и идет гражданская война. Волошин ни на одну секунду не сомневался, что гражданская война будет проиграна белыми. Пишет он так: “Мой единственный идеал – это град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времен. Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества. Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической всечеловеческой миссии (курсив наш – В.Е.). И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того – будет ли он вести через монархию, через социалистический строй или через капитализм: всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.

И я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Лу Турский (от города Тур, близ Парижа) приветствовал Аттилу: “О будет благословен твой приход, Бич Бога, Которому я служу, и не мне останавливать тебя”. Поэтому я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти страшные времена, нами переживаемые”.

Русское общество и высшие эшелоны интеллигенции в начале XX‑го века жили в выдуманной жизни: от искусства ждали преображения мира (один Скрябин чего стоит); прилавки книжные были заполнены всякими художественными изданиями с таким количеством виньеток на обложках, что названия книги невозможно было прочесть (хозяин магазина обычно ставил рядом табличку с названием). Революция привела к тому, что русское общество стало серьезным; и эта серьезность – это громадный шаг вперед. И когда уже русский менталитет его сделал, то обратного хода не было. И за это мы благодарим Господа.

Лекция №12 (№47).

Гражданская война 1918-1920 годов.

1. Где ее “пророки” и “поэты”?

а) Эпопея “Хождение по мукам” (присяжная литература и советский киноэкран).

б) “Тихий Дон” М.А. Шолохова.

2. Оценка “позднего ума” архиепископа Иоанна Шаховского.

3. Слово об уцелевших. “Лебединый стан” Марины Цветаевой.

У революции “пророки” были и были историософы, тот же Максимилиан Волошин; у гражданской войны не было пророков. И фактически, хотя и были поэты, но не там они достигали своих вершин.

Красная сторона, даже “бело-красная”, всё-таки получили своих поэтов – Шолохов, “Тихий Дон”; но ведь белую сторону фактически никто не воспел. “Белая гвардия” Булгакова – это не есть в точном смысле роман о гражданской войне. Во-первых, это непонятно какие, непонятно кому подчиненные, чего-то ожидающие, разрозненные офицерские формирования, которые, в сущности, единым духом не спаяны. Поэтому офицер на каком-то полустанке перед самоубийством произносит отчаянный приговор своим соратникам – “штабная сволочь, отлично понимаю большевиков”. (Нет певца белой идеи, в лучшем случае есть свидетельства “позднего ума”).

Русская литература – это высокая заданность; и то, что ниже некоторой отметины, – это все где-то в примечании. Так вот, если “красная сторона” в русской литературе всё-таки есть, то “красная идея” в литературе практически не фигурирует, осталась “Гранада” М. Светлова, но это же к большой литературе ни в коей мере не относится.

Я хату покинул,

Пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Поэма “Гренада” – это мечта, и кроме мечты здесь сказать нечего. Бабель тоже – такая же мелочь. С точки зрения художественного письма “Хождение по мукам” А. Толстого, конечно, выше, но оно не достойно рассмотрения именно как “присяжная литература” (как присяжный поверенный в суде, которому присяжные передоверили защиту: присяжные заседатели в Кремле передоверили советскому графу Толстому защиту).

По истории Русской Православной Церкви мы отмечали, что петровская реформа в глубоком смысле не удалась; и первый признак неудачи – это то, что Феофан Прокопович остался насильником, но не стал вождем. Здесь то же самое – красные победители стали насильниками, но при попытке их воспеть получались кашлянье, хрипота и конфуз – не нашлось писателя, который бы воспел гражданскую войну.

Эпопея “Тихий Дон”.

В “Тихом Доне” отражена одна из сторон гражданской войны – повстанческие силы Дона, то есть несчастная “третья сила”, впоследствии названная бело-красной, так как большинство повоевали там и там и трагически были обречены на двойное предательство.

Белое движение, конечно, было обречено на неудачу, но хотя бы на неудачу героическую; а тут люди, трагически оставшиеся между двумя враждебными лагерями, обреченные на двойное предательство.

Шолохов в эпопее “Тихий Дон” глубоко искренен – с большим трудом эти казачьи формирования, в конце концов, примкнули к Белой армии. Главнокомандующий вооруженными силами Дона генерал Краснов впоследствии еле‑еле смог договорится с Врангелем о совместных действиях, то есть перед самым концом белого движения.

Казачьи формирования сначала воевали на стороне белых, но в конце деникинской эпопеи переметнулись на сторону красных. Деникин сдаст командование Врангелю, но уже в Крыму. Причем часть войск сразу же эвакуируется за границу, а часть войск переметнется к красным – останутся довоёвывать крохи. А это и значит, что белая идея стала меркнуть и, прежде всего, в умах.

В эпопее “Тихий Дон”, в сущности, рассказано о людях, которые и там и там чужие. У Шолохова написано большими словами о трагедии русского крестьянства черноземной полосы – хуторян до Столыпина, то есть хозяев, а не общинников.

Лучшие страницы этого романа можно назвать летописью русской безнадежности. И здесь не только Григорий, тут и Степан Астахов, вернувшийся из плена – и ему некуда деваться кроме повстанческой армии, которой он не сочувствует.

Резюме Григория, когда он уже повоевал и у красных, резюме, с которым согласны все, а именно – “хорошо бы к нам на Татарский хутор ни белых, ни красных не пускали”. Трагикомедия этого высказывания в том, что – кто не пускать‑то будет?

В романе Аксинья гибнет от шальной пули и Григорий, своими руками зарыв ее в землю, поднимает голову и видит “черное небо и, ослепительно горящее на нём, черное солнце”.

В романе четко показана социальная безнадежность финала. Григорий с Аксиньей уезжают для того, чтобы “сменить кожу” – им этого не удается.

Из исторических лиц, сменивших кожу, Михаил Афанасьевич Булгаков – который повоевал у Врангеля, а Константинополь узнал от своей второй жены Любови Алексеевны Белосельской-Белозерской.

Перспектива Григория – Соловки. Григорий просто возвращается навстречу всему, что его ожидает, и уже зная, чту его может ждать.

У Солженицына в “Гулаге” все это хорошо расписано. Все 20-е годы продолжалось вымаривание ещё уцелевших бывших офицеров. И белых, но “не заслуживших расстрела в гражданскую войну”; и бело-красных, побывавших там и там; и царско-красных, но которые не все время служили в Красной армии. Сроки им давали не сразу: проходили разные проверки, ограничивали в работе, в жизни, задерживали, отпускали, но постепенно они уходили в лагеря и оттуда уже не возвращались.

Отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось – арестовывались матери и жены этих офицеров. (Можно себе представить, какое у них было настроение после ареста кормильца – они сами вынуждали себя арестовывать).

У Григория девочка Поля (Аполинария) умерла от скарлатины, а Мишутка остался – и мы вступаем в полосу, когда оставшиеся в живых завидуют мертвым.

В 20-е годы была амнистия казакам – участникам гражданской войны, эмигрировавшим из Новороссийска, а затем и из Крыма: многие казаки вернулись на Кубань и на Дон, получали землю, но хотя и позже, но были посажены.

В романе идет общерусская летопись и как всякая летопись она не заканчивается, а прерывается. “Тихий Дон” прерывается и фактически читателю предоставляется додумать.

Существовала альтернатива: как кое-кто переехал из Крыма в Европу. В Европе до 1923 года был еще епископ Белой армии Вениамин Федченков, но в 1923 году он сложил с себя эти обязанности и особым посланием с армией простился; ему предстояла новая страница жизни – и новая страница предстояла и им. Хорошо, если кто-то перекочевал в Австралию, так как в Европе жизнь была тяжелой. Многие завидовали Врангелю, который умер в 1928 году. В 1938 году Пётр Краснов стал духовным сыном Иоанна Шаховского, а в январе 1947 года он был повешен по приговору Советского военного суда.

Некоторые из эмигрантов дожили до 1945 года. В мае 1945 года “союзнический шаг” совершила Англия: она передала Советскому командованию казачий корпус (40-45 тысяч человек), пробившийся из Югославии. Казаки были настроены биться насмерть или уезжать за океан, только не сдаваться живыми.

Солженицын описывает в “Гулаге”:

“Англичане поставили казаков на усиленный армейский паек, выдавали превосходное обмундирование, обещали службу в английской армии – уже устраивали смотры. 25 мая всех офицеров (более двух тысяч человек) вызвали отдельно от солдат в город Еденбург, якобы на совещание с маршалом Александером о судьбах армии, – офицеры были обмануты, поставлены под сильную охрану; автомобильная колонна была постепенно передана в обхват советских танков; затем приехал конвой со списками (все оружие было отобрано).

Бросались с высокого виадука на камни и в реку. Среди выданных генералов большинство были эмигранты, союзники этих самых англичан по первой мировой войне: в гражданскую войну англичане не успели отблагодарить, возвращали долг теперь. И в последующие дни также обманно англичане передавали и рядовых – поездами, оплетенными колючей проволокой.

17 января 1947 года советские газеты опубликовали сообщение о повешении казачьих генералов Петра Краснова, Шкуро и еще некоторых”.

“Тем временем пришел из Италии 35-тысячный казачий обоз в (“Казачий стан”) и остановился в долине Лиенца на берегу Дравы. Там были и боевые казаки, но много старых, малых и баб и все не желали на родные казачьи реки. Однако не дрогнули сердца англичан и не затмился их демократический разум. После обманного изъятия офицеров открыто объявили о насильственной выдаче 1-го июня. Ему ответили тысячеголосыми криками – не пойдем. Над лагерем беженцев появились черные флаги, в походной церкви шли непрерывные богослужения – живые служили панихиду по самим себе.

Пришли английские танки и солдаты, в громкоговорители распорядились садиться в грузовики, толпа пела панихиду, священники подняли кресты, молодые составили цепь вокруг женщин и детей. Англичане избивали прикладами и дубинками, выхватывали людей, бросали их и раненых тюками в грузовики. Под напором отступавших сломался помост для священников, затем лагерный забор. Масса кинулась по мосту через Драву, а английские танки отрезали путь. Иные казаки семьями бросались в реку на погибель. По окрестностям английская часть ловила и стреляла беглецов. (Кладбище убитых и растоптанных сохраняется в Лиенце)”.

“Тихий Дон” Шолохов стал писаться в 1921 году. Предположение о не авторстве Шолохова не выдерживает критики. Полемика по этому поводу велась совершенно безграмотно и недостойно полемистов. Прежде всего, не был даже составлен словник, не говоря уж о словаре произведения. Но, главное, роман был закончен после 1937 года; в 1940 году окончательная правка автографы. Поэтому если сравнить первую главу (первую часть) и последние части – это почерк одного автора.

Свидетельство Иоанна Шаховского. Свидетельство 70-х годов, но бывшего бойца Белой армии. Вот что он пишет: “После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных”.

А перед этим: “Мне, очевидно, должен был быть на мгновенье показан ад. В те дни немало подлинно героических людей, которым нельзя было стать легальной оппозицией властям в России, со всех концов страны сочились, как русская кровь, на юг и там проливались в землю”.

У Светлова в стихотворении “Каховка”: “Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – этапы большого пути”.

Орел: под Орлом армия Деникина повернула вспять и покатилась обратно на юг. Деникин – это правопреемник Корнилова, который погиб во втором кубанском походе; скончался от простуды генерал Алексеев. В Иркутске был предан Колчак своим эсеровским правительством и выдан большевикам. Варшава: Пилсудский нанес поражение Тухачевскому. Каховка: соединились части Красной армии, из которых одна пришла из Польши, а другая действовала и прежде против Вооруженных сил юга России.

“Кроме героев были, конечно, и просто захваченные общим сумасшествием человекоубийства (Первая мировая война) перешедшего в братоубийство; были среди военных и по инерции перешедшие в новую войну. Война стала для них целью жизни”. (Иоанн Шаховской, “Восстановление единства”).

“После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных; шла она в размерах, ещё не виданных в русской истории. Война словно мстила людям за то, что они ее, без ее дозволения, закончили”. (Там же).

На Дону “правил” атаман Краснов – и вот записки очевидца. “Мы начали наступление у станции Куберле; стояла невыносимая степная жара. Ещё сырая, тяжелая для моих детских рук винтовка, взрывы снарядов и какая-то обнаженность человеческого зла и смерти нашли на меня. И незабываемыми остались моменты, словно ради которых я, мальчик тогда, был введен в эти человеческие страдания и потом был из них исхищен какой-то силой. Рядом со мной, в наступающей цепи, лежит этим ярким полднем, под обстрелом в Сальской степи, молодой вольноопределяющийся с немецкой фамилией. Он старше меня и стреляет по противнику. Вдруг, словно от сильного толчка, он перевертывается и я вижу – пуля угодила ему в самую грудь; и сейчас же за этим из его горла льётся самая низкая изощренная площадная брань.

Противник наступает большими силами, надо отходить и наша цепь отходит.

Еле идя, вижу я, как из-под насыпи выскакивает красногвардеец лет 17-18. Как сейчас, вижу его исковерканное ненавистью лицо, он поливает меня такими же черными словами, какие я только что услышал из уст смертельно раненого соратника. И исступленно бранясь, он прикладывает винтовку к плечу и стреляет в меня на расстоянии шагов с пятидесяти.

Не понимаю, как он в меня не попал; я иду к бронепоезду и вижу, что снаряд противника попал в паровоз и взорвавшимся паром был обварен другой наш мальчик, 17-летний гимназист Нитович – тело его обратилось в одну рану и сестра покрыла его простыней. Я не был ни физически, ни душевно готов к этому нагромождению смерти, в этой раскаленной солнцем Сальской степи у станции Куберле.

Контуженного душевно и физически, меня эвакуировали в Ростов и положили в клинику профессора Парийского, на Садовой улице. Я там отлеживался, меня поили бромом. Было ясно, что я своевольно сунулся туда, куда Богом не направлялась моя жизнь; и какой-то силой я был изъят из этой формы войны в мире. Меня ожидали другие ее формы.

Из госпиталя, где мне исполнилось 16 лет, освобожденный из армии, я поехал через только что завоеванную Добровольческой армией Кубань в Новороссийск, в то имение тетушки, о котором я упоминал. Там я нашел нужную для моего восстановления обстановку”. (Там же).

Поздним умом Иоанн Шаховской раскрывает: почему не было певцов гражданской войны, в подлинном смысле слова – это был ад, а в аду не бывает праведников, в аду много героев, но праведника нет ни одного (праведник может быть героем, но сколько угодно героев неправедных).

Другое, что подметил Иоанн Шаховской, это симметрия: симметрия площадной брани, симметрия насильственной мобилизации и симметрия безрелигиозности. Лучше всего об этом напишет епископ Белой армии Вениамин Федченков.

Деникин был верующий; но когда пытались на знамени Белой армии написать “в защиту русских святынь”, то именно Деникин, как честный солдат, воспротивился и запретил: он прямо сказал, что “этого в нашем движении нет”.

Гражданская война продолжалась более двух лет – с лета 1918 года (Кубанский поход) по конец ноября 1920 года (эвакуация из Крыма). Уцелели, в конце концов, единицы. Уцелели по разному, но более всего всё-таки сменив кожу; например, то есть кто ушел в монахи.

Не только Иоанн Шаховской, но и архиепископ Василий Кривошеин – это тоже бывший боец Белой армии.

Лучшее, что можно было сказать о белом движении, сказал Вениамин Федченков – люди двигались чувством долга. Даже те, кто потом безоговорочно осудил сотрудничество русских людей с Гитлером, тем не менее, в собственном участии в белом движении никогда не раскаивались. Как бы ни был настроен духовник, никто никогда покаяния в этом движении от них не требовал.

Что касается пророков, то пророки кое-какие были. Например, Аристоклий, исполняющий обязанности настоятеля Афонского подворья в Москве, скончавшийся в 1918 году, прямо предсказал, что белое движение обречено на полную неудачу – на том основании, что “дух не тот”. Он же предсказал, что освобождение начнется, когда Германия возьмется за оружие.