Текст книги "Классическая русская литература в свете Христовой правды"

Автор книги: Вера Еремина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 56 страниц)

Но Блок, слава Богу, иная,

По счастью, иная статья -

Он к нам не спускался с Синая,

Нас не принимал в сыновья.

Православный не по программе

И вечный вне школ и систем,

Он не изготовлен руками

И нам не навязан никем.

“Не изготовлен руками” … А кто же изготовлен руками? – Конечно, идол! Здесь у Пастернака явная агиографическая аллюзия, отсылка к житиям перво‑христианских святых: “идолы глухие т немые, изготовленные человеческими руками”. (Действительно, начиная с 1928-1929 годов Сталин явно займётся кумиро‑творчеством, а другие вожди, помельче, примут от него эстафету и будут эту деятельность продолжать. Очередным кумиром окажется и Твардовский, в поздне‑сталинские и хрущевские времена; и даже закон Твардовского – ведь это была, пусть слабая, но попытка сопротивления, неприятия, отказа от пьедестала).

Когда Бунин пишет о Маяковском в “Окаянных днях”, то непонятно, кто противней: Маяковский ли, при его полной невоспитанности, что он подсел к чужим людям и стал есть из их тарелок и пить из их бокалов; или Бунин в своей брюзгливой ненависти, которая прыщет из него. Поэтому Маяковский его тут же и спрашивает – Вы меня сильно ненавидите? И тот отвечает, подчеркнуто, что, мол, “нет – это было бы много чести”.

Да и за границей, хотя Бунин и написал – если серьёзно! – всего несколько рассказов (“Холодная осень”, “Три рубля”), но ходил, по выражению Цветаевой, торжественно, “нёс себя как на блюде” и говорил, что он “писатель русской земли”. Были, конечно, у него и повести (российские – “Суходол”, “Хорошая жизнь”), которые и обеспечивали ему, пусть второго ряда, но значительное литературное имя.

Нобелевскую премию Бунину дали по совокупности трудов, даже Борис Зайцев за границей оказался значительнее, хотя до революции Зайцев, наоборот, был просто графоман. Достаточно раскрыть его “Голубую звезду” – читать это нельзя.

“Повесть о загубленных талантах”.

Загубить, по-настоящему, не удалось только Пастернака. Вообще, люди, которые соглашаются ходить на поводке у власти, то есть отказываются от Божьего дара свободы, – они постепенно лишаются таланта.

В конце концов, писателей, которые в “Театральном романе” “на коне”, то есть в 1925-1926 годов, в 1937-1938 годах всех благополучно расстреляют и расстреляют их – за ненадобностью. А пока они должны чем-то заполнить вот эту образовавшуюся пустоту. В это время их всех печатают.

“Человеческий ветер” и “Рождение человека” Пильняка. Чувствуется, что это писатель старой школы; у него всё-таки до некоторого времени еще был свой голос.

Сюжет “Человеческого ветра”. Сюжет начинается где-то в 1901 году и кончается где-то в 1921 году, то есть действие короткого рассказа происходит в течение двадцати лет; и пишет он об одном человеке. “Человеческий ветер” – это бытие той прослойки из четырнадцати классов, которая служила прослойкой между народом и эшелоном власти.

Во всяком случае, эта прослойка – это тот самый разночинец, которого не допускают до управления страной, и он, если не уходит в революцию (это – благодатный, так сказать, маточный раствор для кристаллизации будущих революционеров), то он уходит в частную жизнь.

Пильняк рассматривает тот случай, когда человек уходит в частную жизнь. В начале – это любовь, притом любовь с розовыми закатами, золотистыми солнечными утрами; это лермонтовский пейзаж, буквально

Когда росой обрызганный, душистый,

Румяным вечером иль утра в час златой

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой.

Дальше вслед за этим наступает законный брак, то есть, это не тургеневский герой, это, во всяком случае комильфо – порядочный человек. В рассказе подчеркнуто, что это – человек рядовой и поэтому его зовут Иван Иванович Иванов. Первенца называют в честь него Иваном; а потом в жизни случается разлом, как у многих: как у Блока, как у Герцена и так далее, но только без интеллигентской чепухи. То есть, он обнаруживает на полу какую-то бумажку, которая оказалась неотправленной прелюбодейной запиской, потому что любовной запиской ее назвать нельзя.

Написано там буквально следующее: “Николай! Это наваждение, но я не могу иначе, приходи в такое-то время, когда мужа не будет дома”.

Видимо, она приготовила эту записку, но потеряла. Когда жена возвращается домой, то оказывается, что муж сидит за ее письменным столом и то комкает, то разглаживает эту бумажонку, а когда она приходит, то читает ей ее по складам. “Ни-ко-лай! Это на-важ-де-ние, но я не мо-гу иначе”.

Жена пробует просить прощения, но у нее это выходит как-то сипло – одним кашлем; но всё же напоминает мужу, что де у нас же сын, и тут он делает непоправимую ошибку, сбиваясь на дешевый каламбур – у нас же‑ребенок, вот я и не хочу, чтобы к тебе ходили жеребцы.

После этого глаза у нее высыхают, она ему отпускает единственное слово – “негодяй”, берёт ребенка и уходит. На следующий день он получает от нее вежливую записку, уже на Вы – “Иван Иванович, будьте добры”, – чтобы он с какой‑то кухаркой отобрал ее и детские вещи. Иван Иванович трясущимися руками отбирает ее и детские вещи и пишет сопроводительное письмо, где зовет её вернуться. Разумеется, она не вернулась и через некоторое время начинает мыкаться: оказывается, что у того любителя какая‑то червоточина в генетике и у них рождается больной ребенок. Рождается мальчик, которого в честь отца называют Николаем и которому бывший любовник даже имени своего не дает.

Позднее своего законного сына от первого мужа она сплавляет кому‑то из родных мужа. Младший сын некоторое время остается при ней и в 1918 году она его сплавляет в советский приют, а сама умирает от тифа (зовут ее Елена и всегдашнее обращение – Алёнушка), который гулял тогда по России до самого НЭПа (с 1919‑го по начало 1923 года).

Подросший старший сын написал отцу; отец ответил восторженным письмом, измена даже не вспоминается. Это восторженное письмо старший брат пересылает в приют своему младшему единоутробному брату, и тот замечтал об отце, потому что своего родного отца он даже и не помнит. С братом он был знаком в основном только по переписке и, несмотря на все болезни, младший брат оказался человечески талантлив: он обладал талантом усматривать в жизни ее подноготную, ее подоплёку, ее изнанку и для описания этой изнанки находить настоящие нужные слова.

Наконец, они договорились (для отца время исчисляется тем, что скапливаются окурки в специальном месте кабинета, потому что на самом деле, если где‑то там происходит революция – она его не касается) съехаться; и когда явился младший сын Николай Иванов и объявил, что – “папа, я – Ваш сын Николай”, Иван Иванович опять сбивается на дешевую реплику и, внимательно пройдя глазами по его лицу и фигуре, говорит, что – “я не знаю, с кем приспала Вас Ваша матушка”.

Тот уходит, старший брат находит его в гостинице, и для человека, к которому они приехали, находится только одно раздельно произнесенное слово – не‑го‑дяй.

Итак. Видно, что Пильняк – это писатель со своим голосом и со своими задачами, это писатель о человеке. В этом смысле рассказ “Рождение человека” пожалуй, даже более характерен, как документ эпохи.

Дело там в том, что героиня – бывшая оголтелая советская женщина, у неё вначале нет даже имени – она “прокурор Антонова”.

В качестве прокурора Антоновой, разумеется, замужем она быть не может (это мешает ее прокурорским делам), но у нее время от времени были любители. С таким одним любителем, которых у нее достаточное число, она проворонила время для аборта, и у неё беременность шесть месяцев. Когда она сообщает, что у них будет ребенок, то тот предложил ей всё-таки сделать аборт – она его прогнала. Берет трехмесячный отпуск в санаторий, где встретила первого человека, который ее полюбил и притом полюбил именно за то, что она ходит с животом (до этого у него был другой опыт). Поэтому когда он встречает бабу с животом, то они узнают друг друга и у обоих просыпаются личные имена: Иван да Марья.

Дальше вступает в действие ее дневник, начиная с того, как он везет ее в родильный дом. И говорит – “первый раз за всю жизнь я почувствовала мужскую руку, которая гладила меня по шапочке”. В родильном доме оказалось, что это – единственное место, где нет революции: там сидит “степенный дед”, который уже привычный к родам, который спокойно говорит, который, если мужчина приводит женщину, то это может быть только муж, и он им говорит, что “жену посадите на скамеечку”, что “сейчас доктор возьмет ее в смотровую” и так далее.

Потом он сидит в её квартире и читает книги о младенчестве, которые она накупила; носит ей продукты; и, наконец, присылает ей письмо, где предложение сформулировано так: – “я напрашиваюсь в отцы к Вашему ребенку, и у меня есть ещё старушка мать, она будет помогать Вам”.

Она его предложение принимает, потому что слишком непохоже то, что наступило, на все, что ей доставалось перед этим пережить.

Рассказ называется “Рождение человека” – это о них обо всех, обо всех трёх: человек рождается в нормальном родильном доме; и в этой бывшей особи женского пола (помесь Органчика из Салтыкова-Щедрина и Землячки, которая ходила с расстегнутой кобурой) – в ней, в этой особи, проявляется человек. Засвидетельствовано это тем, что она сжигает все свои старые дневники, а последний, начиная с путешествия в родильный дом, переписывает в венецианскую тетрадь; и это становится ее человеческим документом. Пробуждается человек и в этом красноармейце, который перед тем женился без всякой любви на “осколке прошлого” – только потому, что как бы для контраста со своим прошлым; в нём тоже просыпается человек; человек именно в том, что он сидит в ее квартире без сна и всю ночь читает книги о младенчестве, то есть, он готовился быть человеком и даже отцом.

Этим рассказ заканчивается. Понятно, чту после этого может произойти с таким писателем – в сущности, он живет старым багажом, как бы “остатками” – как говорят люди, пережившие тяжелую операцию, что “теперь надо жить остатками здоровья”. Он и живет как бы остатками менталитета, остатками образования, остатками привычки мыслить, потому что, уже прирученный он будет писать то, что просится на пародию пера Михаила Булгакова. Во всяком случае, эта писательская судьба далеко не единична: это судьба Клыкова, который когда‑то входил в группу Клюев – Есенин – Городецкий (в 1937 году расстреляли); это судьба самого Пильняка; и это – судьба еще многих и многих имен, которые сложились до революции. В эти 20-е они послужили затычкой для “чёрной проваленной дыры”, а потом, когда подросло новое поколение, заполняющее союз писателей, то они за ненадобностью были убраны.

Уровень писателей будет падать, но как выражался товарищ Сталин – других писателей ЦК Вам предоставить не может (это в ответ на доклад Ставского в 1938 году, второго секретаря СП СССР).

После войны эти прирученные и водимые на поводке будут приучаться уже, так сказать, гавкать и себя отстаивать. Одно из последних произведений Константина Симонова – это 1973 года предисловие к однотомнику Булгакова: “Белая гвардия”, “Театральный роман” и “Мастер и Маргарита”. В этом предисловии он напишет, что – “ту были попытки преуменьшать его значение, ту были попытки преувеличивать его значение и противопоставлять всей остальной литературе, а на самом деле он занимает свое место в том великом, что мы называем “советской литературой””.

Советская литература никогда не то что великой, а даже крупной не стала и не станет, но она, и это главное, перестала быть духовным вождем. И здесь вспомним Петра Иванова в “Тайне святых”, где он в апокалиптической главе (“Дело десяти царей”) на это указывает.

В Откровении (гл. 17-18) в стране “десяти царей, которые имеют одни мысли” (Апок.17,12-13), то есть единую идеологию, сказано – “и не будет тебе никакого художника и никакого художества, и шума от жерновов уже не слышно будет в тебе” (Апок.18,22).

Действительно, никакого художника и никакого художества и никакой философии, никакой свободной мысли в этой стране уже не будет.

Начиная примерно с 1967 года, начнётся расслоение; а пока, во все сталинские и во все хрущевские времена писатели – это те, которые либо служат верой и правдой, либо те, которые, отслуживши, уничтожаются. И это как раз и есть “советская литература” в ее кондовом, беспримесном, монолитном варианте[223]223
  В музыке будет несколько по-другому, но даже Прокофьев потом напишет “призрак бродит по Европе, призрак коммунизма” (т.н. “Русская увертюра”, 1937 г.).


[Закрыть].

“И не будет в тебе никакого художника и никакого художества и шума от жерновов уже не будет слышно в тебе”.

В результате, на русской земле человек перестал быть смущаем и увлекаем обольщениями высокой культуры.

Розанов ведь так и пророчил – “пока писали Гёте и Шиллер, о конце литературной эпохи было думать невозможно”. Но вот пошел положительный процесс – обольщение кончилось. То, о чём пишет Булгаков, что “никаких путей я не обнаружил и никаких огней не усмотрел” – это как раз то, к чему я веду: “манящие огни” погасли, потому что они всё равно мелькали над болотами (манящие огни – ложные, и они погасли); потому что эти “маяки” к спасению не приводили. Затем, соблазны и обольщения высокой культуры оказались упразднены и уже никого не обольщали, в путеводные звезды они не годились.

Тургеневский Базаров, например, который утверждал, что “надо расчистить место”, в этом понимал мало, так как пока человек завлечён обольщеньями высокой культуры, он в ней живёт; он живёт не реальной жизнью, а литературными переживаниями.

В 40-е – 50-е годы XIX-го века мы видели, как формируется этот социальный тип “книжного человека”; а теперь книжный человек умирает от бескормицы, и, наконец, возникает просто человек. Примерно к 1930-му году, когда одни уехали, другие попрятались, а большинство умерло и, вообще, горизонт исчез, а в качестве официальной идеологии всовывают то, что не переваривается – только такие люди, ограбленные, воистину нищие духом, только они начинают ждать любимого и любящего Христа.

Лекция №17 (№52).

Последний НЭП. “Эйфория” советской литературы и конец эйфории.

1. Что такое Союз Писателей? Его организация, “цели и задачи”.

2. Советская действительность и НЭП; тактика подкармливания и приручения. Московские главы “Мастера и Маргариты”.

3. Пятерка “придворных писателей”. Ее дальнейшее существование.

4. Загадка возвращения Горького (1928-1929 годы). Загадка “самоубийства” Маяковского (30 апреля 1930 года).

Союз Советских Писателей (ССП) называется у Михаила Булгакова МАССОЛИТ[224]224
  Действие романа Булгакова “Мастер и Маргарита” установить легко, так как улица Тверская в 1929 году станет улицей Горького, поэтому действие происходит весной 1928 года.


[Закрыть], то есть массовый союз литераторов. Союз Писателей был организован в 1918 году летом (а не в 1934 году); и иногда утверждают, что организатором был Горький – это очень не точно.

На самом деле Всероссийский союз писателей был организован ещё в 1918 году и Горького туда пригласили; по уставу Союза требовалась рекомендация двух членов Союза – так рекомендацию Горькому дали Ю.К. Балтрушайтис и В.Ф. Ходасевич (осенью 1918 года). А в 1934 году был организован другой союз – Союз советских писателей (ССП), под жестким государственным контролем, и вот его‑то организатором и считается Горький. А тот, первый, Союз давно уже был распущен – прекратил своё существование.

ССП – государственное дело; и оно было направлено на то, что нужно было избавиться от неисправимых индивидуалистов, тех, которых Блок когда-то назвал “носителями одиноких восторженных состояний”[225]225
  Из статьи “Памяти Леонида Андреева”, 1919 год.


[Закрыть]. Всех остальных, которых нельзя было, так сказать, “загнать в табун”, нужно было выслать. В принципе, Петр I делал то же самое: разве не он разделил все население страны на “регулярных” и “подлых”? Так вот, надо было этих, так называемых, “оставшихся” писателей записать (переписать) в регулярные, а для этого их надо было загнать в определенные организации: Дом писателей, Дом искусств, Всемирная литература.

Организатором “Всемирной литературы” был Горький, но только номинально, так как там работали Гржебин и Тихонов (он же Серебров).

Как же загнать? – прежде всего, голодом, то искусственным, то естественным. То же самое Ленин писал не только про писателей, но вообще про всех жителей страны, что вот наше главное оружие – хлебная карточка. Этой хлебной карточкой пользовались все: и Мандельштам, и Ирина Одоевцева, и до поры до времени Георгий Иванов. То есть, был устроен этакий лагерь. Впоследствии эти все принципы лагерной жизни, в том числе “бригадный подряд”, будут восприняты из этих первых лет Советской власти.

Кроме круговой поруки, она же “бригадный подряд”, кроме хлебной карточки, она же “котловка”, существовали еще два полулегальных способа выживания – это взятка и протекция.

Владислав Ходасевич, уже за границей, писал в “Некрополе” (“Город мертвых”), статья “Памяти Горького”: “Самого Горького осаждали посетители: по делам Дома искусств, Дома литераторов, Дома ученых, Всемирной литературы. Приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие, приходили рабочие и матросы просить защиты от Зиновьева – всесильного комиссара Северной области (включая Петербург – В.Е.). Приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных. Словом, всё, чего нельзя было достать без протекции.

Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма. Только однажды я видел, как Горький отказал человеку в просьбе – это был клоун Дельвари, который просил Горького стать крестным отцом его будущего ребенка”.

Были, конечно, и взятки. Волошин писал, что как только большевики взяли власть, как тут же преобразовались в чиновников, притом сильно возросло по сравнению с дореволюционной порой взяточничество.

Весь 1919 год и весь 1920 год шла насильственная мобилизация в Красную армию (и не только по деревням, но и по городам), в которую чуть было не взяли и Ходасевича. Одна из врачебных комиссий, через которую проходили призываемые на фронт, брала взятки: нескольких врачей расстреляли, а людей, или освобождённых, направили на переосвидетельствование и новая комиссия признавала всех годными к строевой службе, не обращая внимания ни на что. Ходасевич с испугу лег в санаторий, но это не помогло – дали два дня, но он встретил Горького, который велел ему написать заявление и сам повез это заявление Ленину – Ходасевича отпустили. Горький посоветовал Ходасевичу переехать в Петербург, где мобилизация была менее интенсивная.

Людей, отказывавшихся служить в Красной армии, расстреливали. Например, родной брат патриарха Алексия I расстрелян в 1918 году; Анатолий Грандмезон, родной брат Евгении Леонидовны Четверухиной, тоже был расстрелян. Как сказал позднее Крыленко – “мы не шутки пришли играть”.

Таким образом, Союз Писателей создан в 1918 году, а в 1921 году Горький уехал за границу (членом Союза писателей была и Анастасия Цветаева, и ещё до отъезда Марины; а Марина уехала в мае 1922 года.). В результате, в стране к 1928 году действовали писатели либо прирученные, либо спрятавшиеся.

В стране вовсю процветал НЭП, который для тех, которые уехали за границу, был “последней мерзостью”. На самом деле НЭП был ещё и эйфорией. Без НЭПа (и тут Ленин прав) народ бы не выдержал; и, прежде всего, не выдержало бы так называемое общество: пока они все были в военном коммунизме во френчах и на голодных пайках, так на этом долго не протянешь. Но, ведь, зачем же тогда делалась революция – они же все хотели “пожить как богатые”. НЭП и дал возможность некоторым пожить как богатые. (Рекомендую прочитать две главы “Дело было в Грибоедове” и “Конец Грибоедова”. Обращает внимание тактика подкармливания – филеечка из рябчика, из дроздов, яйца кокотт с шампиньеновым пюре. Меню ресторанное – похлеще, чем кухня Шмелева).

К 1928 году Союз Писателей действует вовсю: фамилии поэтов и писателей – Павианов (то есть, происхождения от обезьяны), Богохульский, Иоган из Кронштадта, поэтесса Штурман Жорж (намёк на Жорж Санд). Союз Писателей работает вовсю: у всех членские билеты МАССОЛИТа (писательский городок Переделкино основан тогда же, в 20-е годы.).

Все, кто мог, разбились на две социальные группы. Одни ушли в глубокое подполье и там стали создавать подпольную литературу. К этой группе фактически принадлежал и Михаил Афанасьевич Булгаков, хотя его положение было особое. В подполье ушел Константин Вагинов.

Дорога из подполья была либо в ссылку, либо расстрел. В ссылке побывал и Лосев и Михаил Михайлович Бахтин. В “Козлиной песни” Вагинов описал Бахтина под фамилией Костя Ротиков, который исследовал поэмы о сифилисе разных писателей эпохи Возрождения.

Те, кто не в подполье, те – в Союзе Писателей. В Союзе Писателей, кроме тех которые вернулись в потоке сменовеховцев, состоят люди сдавшиеся. Не надо думать, что все стрижены под одну гребенку – там разные люди. Там такие люди как Корней Чуковский и Пастернак, тот же Алексей Толстой и Тихонов (он же Серебров), давно уже отстраненный от Всемирной литературы, которую он организовывал; в Союзе Писателей – Серафимович, автор “Железного потока” и так далее (то есть, это – младшие современники Блока).

В Союз Писателей не попал и отказался от него автор антиутопии “Мы” – Евгений Замятин; и в 1932 году был выслан, но тогда, когда были исчерпаны все остальные средства.

Характерен разговор Сталина с Булгаковым в 1928 году. Сталин предлагал Булгакову официальный отъезд, притом Булгаков был достаточно независимо настроен и поэтому никогда не называл его товарищем Сталиным – всегда по имени-отчеству.

Разговор Сталина невозможно спутать, он сказал – Не хотите ли Вы уехать совсем? Что, мы уж сильно Вам надоели? И услышал в ответ, что “я много думал об этом, Иосиф Виссарионович, (Булгаков был военным врачом в армии Врангеля, но отказался от эмиграции) и могу сказать, что русский писатель вне России жить не может”.

Сталин тоже хорошо отвечал, что – Вы правы, я тоже так думаю. А куда Вы хотите? Ну, в Художественный театр. Говорит (Булгаков) – Да я просился – не берут.

– А Вы подайте заявление, я думаю – оно будет удовлетворено.

Заявление и было удовлетворено; и важно то, что Булгаков тоже был подкармливаемым: ему платили особую зарплату и в МХТ и в Большом театре. Булгаков состоял в репертуарной комиссии Большого театра и составлял оперные сценарии и получал персональную зарплату.

Когда все определилось, то каждый человек встал перед выбором. Выбор, который однажды сделан, приходилось возобновлять опять – это именно как в русской пословице: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Алексей Толстой так же, как в своё время (при Анне Иоановне) некоторые князья, вынужден был стать шутом – шутом Сталина: надо было приезжать, изображать пьяного, потом, обливаясь холодным потом, спрашивать себя – заметил или не заметил. Но перед смертью Алексей Толстой с трудом (умер в 1944 году), но всё же исповедался у Николая Ярушевича, будущего Крутицкого и Коломенского, и причастился.

Пятерка придворных писателей.

Горький был писателем Ленина; осенью 1921 года он выезжает за границу по совету Ленина и, притом, настоятельному совету. Официальная оппозиция в это время, в первые годы Советской власти, была немыслима, даже Ленин позволить себе держать ее не мог.

Отношения Горького с Зиновьевым все ухудшались, и Горькому велели выехать за границу “для поправки здоровья”. Здоровье у Горького было на самом деле хорошее, туберкулез, который у него возник в результате попытки самоубийства, был основательно залечен.

Горький сначала поехал в Германию, где встретился с Алексеем Толстым, который еще не стал сменовеховцем, и с Есениным, уже женатым на Айседоре Дункан, но не успевшим вернуться. Потом Горький из маленького германского городка Саарова переехал в Италию, где снял виллу в Сорренто – мыс Амальфи, юг Италии. Горький настолько был человеком легенды, что даже Бунин путал, где живет Горький: на Капри или в Сорренто.

Перед отъездом Горький брал благословение патриарха Тихона. Еще в конце 1918 года, сразу же после Поместного собора, Горький успел стать духовным чадом патриарха Тихона, и патриарх Тихон благословил Горького на отъезд за границу.

Встретить это можно только случайно: это есть в воспоминаниях Елены Сергеевны Булгаковой, тогда еще Неёловой, когда она со своим вторым женихом Шиловским пришли к патриарху, чтобы получить для нее законный развод. Вот она и вспоминает, что увидели там патриарха Тихона, который шел вместе с Горьким и что-то тихонько ему говорил.

Порядки были такие, что для написания некролога о Ленине Горькому надо было получить спецразрешение. Он его, конечно, получил, так как он был признанным поэтом Ленина.

Сергей Есенин – поэт Троцкого.

Самоубийство его в последнее время стали считать “сомнительным” (см. публикации П. Лухницкого в “Русском вестнике”) – предполагают, что он был повешен уже мертвым. Скажем прямо, версия эта вызывает большие сомнения, так как известное стихотворение “До свиданья, мой друг, до свиданья…” было написано заранее и передано самим Есениным лично в руки молодому поэту Вольфу Эрлиху (†1937) с просьбой “прочесть потом” – за день до самоубийства. Впоследствии на могиле Есенина произошло несколько самоубийств.

Я в свое время хорошо знала Екатерину Павловну Васильчикову, которая была очень хорошей знакомой Софьи Андреевны Толстой – последней незаконной жены Есенина. Попыток самоубийства перед этим у Есенина было несколько (об одной пишет и Надежда Волькин).

Маяковский – поэт Дзержинского. Дзержинский умер от разрыва сердца, но после скандала с Троцким. Отставка Дзержинского была согласована на самом верху. В это время наверху шла страшная рукопашная схватка между четырьмя вождями: Зиновьев – это еще и великий организатор и создатель Коминтерна и которого Сталин лукаво именовал после смерти Ленина вождем партии; Бухарин – автор “Азбуки коммунизма” (начинающий вождь и имевший придворным поэтом Пастернака); Троцкий – в это время еще военный министр и великий оратор; и победитель-кавказец генсек, который ничем не был знаменит и никому не был известен. (Каменева уже отвели, хотя он и был председателем Совета народных комиссаров, но его уже в 1925 году заменили на Рыкова).

Когда в 1921 – 1922 годах шло “распределение поэтов”, то Сталин на личного поэта ещё права не имел. 1926 год – платформа 46-ти и политическое падение Троцкого, то есть самоубийство Есенина произошло до политического падения Троцкого. А так называемое самоубийство Маяковского произошло на пять лет позднее смерти Дзержинского.

В 1926 году был убит Слащёв, который тоже много знал, так как в 1921 году шли оживленные переговоры о возвращении Слащёва и все эти переговоры курировал Дзержинский.

Горький на своей соррентийской вилле принимал всех. Туда приезжал Рыков, который за границей лечился от запоя; приезжал Соболь, советский критик, – лечиться от попытки самоубийства (потом был расстрелян).

Горького посещали все эмигранты, которые хотели его видеть. Более того, Анастасия Цветаева получила разрешение на поездку за границу для свидания с сестрой и вернулась (посажена она была после).

Всё это о чём-то говорит.

Отдельная фигура – Мария Федоровна Андреева, бывшая любовница Горького, брошенная им; вместо неё сначала он взял ее горничную Олимпиаду, а потом Марию Игнатьевну Бенкендорф, будущую по второму мужу Будберг[226]226
  Она и была вместе с Горьким в Италии.


[Закрыть]. Так называемый секретарь Андреевой Крючков – это был агент ЧК.

В 1927 году после политического падения Троцкого вопрос о переезде Горького принципиально был решен, но ему об этом не сообщили. Из всего, что написано о Сталине, лучшее все же солженицынское “В круге первом”.

Сталин к сорока годам осуществил свои четыре главные силы (квадривиум). Первой его силой была “сила невысказанного решения”. “Ты уже принял решение, но чьей головы оно касается, тому человеку этого знать не надо; когда покатится голова, тогда и узнает”.

Да и сама баронесса Будберг купила себе право на выезд в Англию только ценой предательства.

Что касается техники переезда Горького, то всё повторяется. В 1924 году примерно так же был репатриирован Савинков-Ропшин, бывший “убивающий Авель”. Прежде всего надо было обработать его окружение: одних запугать, других перевербовать. Это было сделано. Затем надо было спокойно и уверенно начать обработку его самого. И где там благословение патриарха Тихона! Горького легко было купить, точнее, посадить в те самые тенёта лжи, которыми он окружил сам себя – ведь он весь был выдуманный, начиная с так называемой его чахотки, начиная со всей его так называемой “тяжелой биографии”. Горький с 1895 года – уже модный писатель, а в 1900-х годах – издатель очень богатого журнала “Знание”.

Да и для самого Горького его так называемая “биография”, наконец, стала идолом: даже когда его тянуло поступить по совести, приходилось отступать, а то, мол, “нельзя, биографию испортишь”.

После того, когда стало ясно, что человек сам надел на себя петлю, то что же мудрёного ее затянуть – достаточно было убедить, что главный писатель мирового пролетариата, “сокол и буревестник”, как же может оказаться в стороне от фундаментального строительства первого в мире социалистического государства, первой в мире социалистической литературы (это и были тенёта).

Но это было только начало, так как Горький был не такой уж дурак. Но его переездом товарищ Сталин руководил сам. Дальше надо было оглушить его звуками фанфар и одурить фимиамом лести.

В 1928 году был такой “товарищ Гронский” – главный редактор “Правды”; и он‑то стал исполнителем, так сказать, сталинских указаний. Сталин, когда хотел, очень любил играть запанибрата, то есть они были на “ты”: ты – Иван и ты – Иосиф.

Всё по поводу Горького Сталин продумал сам: то, что Нижний Новгород должен был стать Горьким, – это тогда; то, что Тверская стала улицей Горького, чтобы Горький поехал прямо от Белорусского вокзала, тогдашнего Александровского, по “своей” улице; чтобы МХАТ был имени Горького; и это только самые крупные вещи, а сколько было еще и всяческих мелочей.

Когда Горький приехал, то ему немедленно предложили поездку на Беломорканал. Впоследствии людей “много знавших”, конечно, расстреляли: расстреляют Крючкова (так называемого секретаря Андреевой), расстреляют рядовых исполнителей (саму Андрееву поберегут).

Горький приехал с семьей. У него был от Екатерины Павловны сын Максим, который никогда нигде не работал (Виктор Шкловский прозвал его “советским принцем”); жена, так называемая “Тимоша”, Надежда Алексеевна Пешкова; и двое детей Марфа и Дарья, которые впоследствии работали в Институте мировой литературы на Поварской.