Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Впрочем, это лишь те изысканные фокусницы,

единственная настоящая специальность которых —

быть

женщинами.

133

За дверью, по коридору, громко затопали. Потом грубо закричали две медички почти одновременно:

– Где Барыбин? Там люди погибают. Где Барыбин? Две «скорых» стоят!.. Крепи в штреках все сгнившие, опять рухнули, на восьмой. Шахтёров задавило. Где Барыбин?!! Хорошо ещё, покойников нет…

– Сплюнь!.. Там Барыбин. Там Барыбин, в том крыле. И нечего по этому отделению бегать… С высшим образованием, а мечется вечно, не там, где надо. Кабинет в другой стороне! Дурдом, а не реанимация.

– Размечталась – дурдом! С такими работниками тут сплошной морг скоро будет, а не дурдом.

– А много я наработаю с одним градусником?

– Засунь свой градусник.

– Эх. А ещё – с дипломом.

Топот прокатился в обратную сторону и стих.

Цахилганов снисходительно усмехнулся – он не любил грубых, раздражённых, деловых женщин.

Уродки цивилизации. На службе они – Гермесы, дома – Афродиты… Гермесо-Афродитки…

Вдруг Цахилганов снова почувствовал, что мир наблюдает за ним

и ждёт от него какого-то решения…

Какого?

Высшая – свобода – быть – свободным – от – свободы – бормотал – меж – тем – Внешний – высшая – свобода – быть – свободным – от – своих – желаний…

И Цахилганов наконец вслушался в слабое звучание этих слов.

134

– Ах, вот куда ты меня сегодня увлекаешь! – удивился он. – В положение раба упорно заманиваешь. Сверхчеловека, щедро наделённого умом, талантом и… везеньем – в положение раба. Для равновесия, значит. Для социальной справедливости пущей. Понятно. Однако у тебя ничего не выйдет. Я хорош таков, каким я был и каков есть. Ум на то, может, и дан человеку, чтобы любой свой грех превращать в негрех и тем освобождаться от хандры… Глупее Фауста я, что ли?

Эй, Фауст! Патрон! Ведь правда, многоуважаемый, что лучше всего стрелять в обе стороны одновременно, а не только в одну лупить нещадно? То бишь, по самому себе?

Но никто не отозвался в ответ.

Тогда Цахилганов снова направился к ещё невнятному весеннему свету.

– Да! Мы разламывали клетки несвободы – клетки, созданные нашими отцами! – с вызовом произнёс Цахилганов. – Теперь эти клетки рушатся сами собою. Да, инерция разрушения идёт по стране, она теперь неостановима. И рушатся клетки советских зданий, рушатся клетки семей, рушатся штреки. Всё рушится! Весь мир!.. И глупо мучиться по этому поводу, когда ты ничего уже не можешь изменить. Не лучше ли предаться восторгу разрушенья, раз нет другого выхода?.. Рушимся мы – наши души норовят покинуть нас ещё при жизни. Но пусть они вырываются на волю весёлыми! Лёгкими как птицы!..

– Зачем? – прошептала Любовь.

– Затем, что созидательность несвободы уж больно была пресна! – ответил он ей с раздраженьем. – И я в неё не помещался никогда. Если честно-то…

135

К чему обманывать себя,

пытаясь натужно каяться?

Цахилганов мог прожить лишь так, как он прожил,

– несмотря – на – жуткие – разрушительные – последствия – тех – умонастроений – для – бывшей – огромной – страны – и – для – её – государственности.

– Зато мы сумели ощутить себя сверхлюдьми! И ради этого, право, стоило жить, – упрямо и возбуждённо сказал он, переходя в резкую оборону от самого себя. – Даже дети рвутся к всесокрушающей свободе!..

Да-да, чистые невинные детки

вдруг принимаются ломать свои игрушки,

как маленькие упорные изверги,

дабы ощутить себя – над правилами и вне их.

Рамки правил, рано или поздно, любой, любой человек начинает испытывать на изгиб, на излом, на прочность – в семье, на работе, в стране! И это – так!..

– Мир, доведённый до абсурда, стремится к порядку, – то ли спросил, то ли уточнил Внешний. – Порядок, доведённый до абсурда, стремится к хаосу. И так – всякий раз…

Внешний говорил ещё что-то. Но Цахилганов уже не слушал.

– Мы хотели быть людьми вне социалистического строя!.. – говорил он в окно, словно с удовольствием мстил себе, другому. – Да, мы не могли тогда по молодости лет придавать этому особого значенья – тому, что строй создан неправедно. Но мы явились слепыми орудиями Высшего Промысла: нами уничтожалось общество, выстроенное неправедно и жестоко – «гуманное», видите ли, общество, расцветшее на крови соотечественников… Оно должно было разрушиться! С нашей ли помощью, с чьей-то иной. Потому как… кругом шешнадцать – не бывает!

– Птица… Она стала старая и злая. И очень сильная, Андрей… – шептала Любовь.

– Погоди, Люба! Мы, слепые орудия Высшего Промысла, сбили им привычные ударения в ритме всеобщего социалистического стройного движения вперёд. Мы выпали из размеренности интонаций!.. Мы, мы – даже не знаю, как нам это удалось…

Волнуясь, он легонько забарабанил пальцами по больничному подоконнику:

– Мы… В общем,

– мы – синкопа – да – синкопа – мы – анархичная – туземная – африканская – животная – развязная – пляшущая – на – костях – прежних – ритмических – правильных – ударений – синкопа —

мы уже тогда тайно жили, как Америка,

пристрастившаяся к диким африканским ритмам,

будто к наркотику.

136

О, Америка, яростным вином блуда своего напоившая все народы! Мы любили тебя – пресыщенные молодые баловни советской поры…

– И тайно, как предатели, носили на своих вечеринках галстуки расцветок штатовского флага, – ругался с Цахилгановым он сам, Внешний.

– Да! Мы хотели быть сатанински свободными – как американцы!

И мы, невольники красной морали,

так же, как чёрные невольники колониализма,

слепо разбивали кандалы норм

в нашей галере социализма!

(Кто же знал, что это – самая несвободная от своих правителей страна: Штаты…)

– Русскую безбрежную извечную волю души, которая не покидает человека и в тюрьме, вы променяли на заокеанскую химеру.

– Ну, значит, за океаном выдавали, хоть и в расфасованном виде, но – то, именно то, чего не хватало нам! – снова раздражился Цахилганов.

– Дешёвки, – брезгливо подытожил Внешний. – Тот мир поймал вас на целлофан!.. И вот теперь ваши души размочалились как рыбьи хвосты.

– Но я же не виноват в том! Просто…

Искусственное – Солнце – грело – так – горячо – что – я…

– Ты здесь? – спросила Любовь равнодушно, не видя его. – Ты со мной?

– Нет, Люба. Да, Люба… Отчасти.

– О чём ты?

– О завоёванной свободе, Люба.

– Она метит мне в сердце.

И что-то своё продолжал угрюмо бормотать

Цахилганов Внешний —

кажется, опять про освобожденье

от оков свободы.

137

Ветер взвыл, задребезжал в рамах окна.

– Того и гляди, стёкла выдавит… – укоризненно заметил Цахилганов.

Тот, Внешний, завершил уже, должно быть, свои вылазки на сегодня, и собеседника Цахилганову теперь не находилось вокруг.

– Жалко, не договорили, – пробормотал он. – Должно быть, стихает буйство Солнца. Только вот надолго ли?

Он направился к ненавистной кушетке, чтобы полежать немного в скучном бездумии. Но тут в палату вошёл без стука его шофёр с огромным, бугристым пакетом еды. Кривоногий и крепкий, он молча, как приучил его Цахилганов,

– только – не – засоряй – мой – мозг – своими – необязательными – словами – молчи – и – делай – понял – хороший – слуга – должен – быть – биороботом – и – только – тогда – он – качественный – слуга —

протопал к тумбочке и принялся заполнять сначала её, а потом крошечный убогий больничный холодильник «Морозко» в дальнем углу.

Три четверти населения России никак не поймут,

что они уже переведены в обслугу,

разжалованы в лакеи,

и лишь поэтому пробуксовывают, спотыкаются, падают, расползаются у нас реформы,

словно коровы на льду.

Во всех-то реформенных веках с лакеями у нас было неважно…

Но времена теперь изменились окончательно. И три четверти России скоро будут молчать, как этот крепыш Виктор,

– да – как – этот – Победитель —

и делать, при полной свободе слова,

что им положено —

для своих богатых господ.

А этот понял и смирился. Виктор, с позволения сказать. После Чечни. И после двух лет безработицы при больной матери.

Молодец. Человек-вещь. Человек-исполнитель.

…Вот только произнёс он однажды, за спиной Цахилганова, в тёмном и узком переулке, что-то совсем невнятное, непонятное, неприятное – этот его молчаливый, вымуштрованный шофёр —

не – ходил – бы – ты – шеф – в – глухих – местах – впереди – меня – а – то —… – мало – ли – какие – мысли – приходят – в – голову – вооружённому – человеку.

138

Цахилганов невольно простонал: ну и жизнь! Спереди холодно глядит тебе в лобешник меткая красотка Степанида – а сзади вечно шествует за тобою

бывший военный, униженный ныне:

коренастый мотострелок…

В палате уже пахло ресторанной снедью. Но в кармане у шофёра зазвонила сотка – его, цахилгановская.

«Рудый», – с испугом понял Цахилганов, не зная, брать ему протянутый сотовый – или нет.

Любовь с досадой шевелила губами, словно сгоняя с них что-то ползающее, мелкое, досаждающее…

Цахилганов поднёс всё же серебряную рыбку телефона к уху,

– готовый – воспринимать – разнеженный – голос – двуполого – но – не – готовый – отвечать – ему…

Однако это – уф! – только Макаренко. Заместитель Цахилганова по фирме «Чак», принялся нудно жаловаться на налоговую инспекцию Карагана.

– Предлагал? – перебил его Цахилганов, поглядывая в потолок.

– Не берёт, – ответил Макаренко про начальника налоговиков.

– Как?!. Уже и столько не берёт?.. Значит, оборзел. Ну, ладно. Фирма «Чак–2» у нас теперь оформлена. Переводи себя немедленно на «Чак». Вместо меня. Ты покупаешь – я продаю. А потом пойдёшь под банкротство. С долгами по налогам. Как договаривались.

– Понял. Замётано, – сказал Макаренко бесцветно – слишком, слишком бесцветно. – Сейчас займёмся. Только вот с вашей подписью – как?

– Возьмёшь пустые, подписанные мной, бланки и листы у Даши. Она знает, где. Всё.

Он отключил сотовый и проговорил без улыбки:

– Шёлковые веснушки, снушки, ушки… Ну, ты иди, иди. Свободен! Ты… хм…

– свободен. Победитель-лакей.

Но телефон, под недоумённым взглядом Виктора, Цахилганов всё же оставил у себя – спрятал в тумбочку, вопреки запрету.

139

Проводив шофёра, он улёгся на кушетку

с удовольствием.

У этой Даши на плечах и на спине рассыпаны шёлковые нежные веснушки. Хорошо, что Даша не загорает,

– коричневая – женская – кожа – всегда – кажется – немного – грубоватой – на – ощупь.

…А ловко всё же он вернулся из надземных – и подземных! – воображаемых сфер в реальность! Ловко, быстро, играючи…

Как виртуозный ныряльщик – без брызг.

Или это просто стихло Солнце?

Женщина в конфетти. В шелковистых рыжих конфетти… Офисная спасительная блудница,

безотказная скорая

– очень – скорая —

помощь, осыпанная пылью золотистой,

будто авантюрин…

И вот уже не метёт, не поднимается в сознании, и не пугает никого чёрная лагерная пыль Карагана,

– а – значит – лишь – для – отдельных – особо – нервных – греков – страдающих – манией – преследования – страшны – эти – мстительные – летающие – старушонки – Эринии – addio!

Цахилганов заулыбался, ворочаясь на кушетке,

узкой, как вагонная полка,

а вовсе не как днище гроба,

и ему было приятно вспоминать про рыжий дождь на женском вяловато-податливом теле —

на тёплом, приятном теле,

не излучающем ни огня, ни света,

– впрочем – от – неё – подчинённой – особого – горения – не – требовалось.

Золотая россыпь, осыпь, сыпь… на тестяном добротном, качественном теле,

которое можно мять, мять, мять —

мять-перемять.

140

Ещё ему было приятно отмечать, что Макаренко и Даша недолюбливают друг друга. Отчего? Да просто Цахилганов всё чаще брал с собой на переговоры именно Дашу, а не его, плешивого экономиста.

Брал, чтобы она – сидела.

И она – сидела: с бесстрастным видом.

Глядела в пространство,

будто снулая,

слегка косая,

бледная крапчатая рыба.

И так перекладывала ногу на ногу, и так зябко потирала колено коленом, и так медленно сучила и сучила шёлковыми ногами, устраиваясь поудобней, что одно её шёлковое отрешённое, молчаливое ёрзанье перед деловыми людьми уже принесло Цахилганову в четыре раза больше контрактов, чем трудолюбивая возня зама в офисе с утра и до поздней ночи.

Золотая – пыль – веснушек – приручённая…

Уже стоя у окна, он ещё раз спросил себя, есть ли у плешивого Макаренко возможность кинуть его на этой операции. При фиктивной продаже фирмы.

– Нет. Не скозлит, конечно, – сказал себе Цахилганов после короткого раздумья.

Договор о купле-продаже – условный,

но заключён будет – как чистый…

Определённо, не скозлит.

141

– …То, что заключено, уж оно – точно: заключено! – согласилось вдруг пространство голосом Дулы Патрикеича. – И хоть кругом шешнадцать не бывает, а заключить – всё ж лучше, чем не заключить.

– Тоже мне – вечный страж, недрёманное око, – сказал с усмешкой про старого служаку Цахилганов. – Успокоилось, значит, светило, угомонилось небесное электричество, и утихли твои фантазии на тему подземной лаборатории. А теперь опять ты очнулся, неугомонный старичище… Впрочем, про лабораторию я всё выдумал сам, для дальнейшего возможного мыслительного манёвра. Слышишь?… А то смерть как скучно мне!

Тьфу-тьфу…

Какое – там – выдумал – что – ты – несёшь – заволновалось – пространство – чувствуя – как – ловко – выскальзывает – он – из – исторических – ловушек.

Дула же Патрикеич, как видно оказался совершенно сбитым с толку последним сообщеньем Цахилганова. Потому что, помолчав, завыл вдруг –

жалобно, просительно

и неизвестно к чему:

– Не бе-е-ей собаку, она раньше челове-е-еком была-а-а… Никогда не бей,

– уууу, была… (Убыла?)

142

Цахилганов даже не рассмеялся, а сразу же, решительно и намеренно, забыл про охранника: нет здесь никакого Дулы. И прошлое похоронено давным давно.

– Если я не мог жить иначе, значит и отец не мог иначе, и нечего, значит, людям судить друг друга – и себя. Точка!

Не наше это дело, а прокурорское.

В рассеянности он напел первые такты Вечнозелёной оперы – и осёкся, оглянувшись на жену.

Вчера Внешний всё убеждал Цахилганова, как маленького, в необходимости отреченья от грязного существованья,

– и – всё – намекал – невнятно – на – то – что – может – быть – тогда – Любовь – станет – прежней – а – болезнь – её – уйдёт – без – следа – потому – что – дескать – все – мы – стоим – на – пороге – чуда – а – понимать – этого – не – хотим – тогда – как – один – шаг – меняет – судьбу – и – судьбы – вокруг —

а теперь даже про – освобожденье – от – оков – свободы – замолчал и не откликался никак, словно ушибленный последними деловыми распоряженьями Цахилганова.

Каждым своим возвращеньем в действительность я его, видимо, унижаю, с удовольствием подумал он про себя, того, косясь в зеркало. И даже пожалел его-себя немного.

– Так значит, высшая свобода – быть свободным от свободы?.. Ну и как это – освободиться от неё, постылой? – поторопил он своё отраженье. – Пойти в ментуру с доносом на собственную фирму? Или сразу – к судье? Чтобы выклянчить у него срок побольше?

Здрасьте – отвесьте – мне – лет – пять – наилучшего – строгого – режима – а – лучше – бы – крытку – мне – если – получится – конечно.

– …Быть свободным от свободы, в самом деле, дано не многим, – очнулся наконец-то Внешний в зеркале. И признал довольно неохотно: – Но, говорят, зато они, такие, становятся при жизни ангелоподобными: столь многое открывается затем их взору.

Их взору тогда открывается истина.

– Нет. Провались-ка и ты лучше пропадом. Надоел ты мне,

– надоел – я – мне.

143

Что-то Барыбин с утра самого не заходит. Даже странно… А теперь привезли шахтёров.

Реанимация! Реанимация изнемогает…

– Свобода от свободы достигается человеком, – уныло принялся за своё Внешний. – Но – путём духовного тяжелейшего подвига подавления личной свободы. Если человек справился со своей свободой, перед ним спадают все оковы, перекрывающие движение к истине.

Поняв это против воли, Цахилганов быстро сообразил:

– Тогда уж вся история страны Советов – духовный тяжелейший подвиг! – назидательно пояснил он Внешнему, как недоумку – как выпускнику специнтерната для детей с задержками умственного развития. – Это советские люди поневоле учились быть свободными от свободы!..

И ведь – становились!..

Что ж, то была страна святых?

– То была страна святых… – то ли кто-то сказал, то ли кто-то спросил. – То была страна святых…

Эхо плавало в реанимационной палате, как отделившееся от человека и независимое пониманье. И Цахилганову это звучанье не нравилось. Потому что… любить пониманье человеку, любящему удовольствия, вообще-то – неудобно, и невыгодно, и обременительно: нецелесообразно, да!

Хотя – и – тянет – иногда – прикоснуться – к – нему – к – пониманью – так – не – совсем – всерьёз – и – ненадолго – чтоб – не – затянуло…

144

К счастью, ему вовремя обрыдло созерцание вечных истин. Он изрядно переутомился, заигравшись с высшими смыслами. И теперь душа его требовала совершенно противоположного.

Оглянувшись на жену и вздохнув,

– Барыбин – не – позволял – ему – кормить – Любу – не – думает – ли – реаниматор – что – всё – к – чему – прикасается – Цахилганов – оказывается – пропитанным – духовным – стрихнином —

он достал из тумбочки сразу два горячих бутерброда в скрипучей фольге: один с телятиной в листке салата, другой – с жирным сыром, осыпанным тмином. А коробку с фаршированным черносливом, повертев, пока отложил.

Что ж, этот частный, турецкий, ресторан в Карагане,

на бульваре Коммунизма,

не так уж плох…

Вон какие сливочные чалмы навертели приезжие азиаты на пирожных,

заботливо усадив каждое в небольшой, но глубокий, прозрачный зиндан.

145

Он дежурит у постели больной жены без телевизора – вытеснителя собственных мыслей… Потому что, как сообщил реаниматор Барыбин, через экраны

земные силы злобы

ведут информационный обстрел,

угнетая доверчивые души до бесчувственности.

Так тлетворный Запад убивает в нас остатки животворного византийства – остатки нашей живой жизни;

единственно живой на земле, то есть!..

Уж лучше бы изрёк что-нибудь про смертельный вред от свободных радикалов, право.

– Защитные силы её организма не работают, – с хмурой важностью говорил Мишка про Любовь, лежащую без движения. – Впускать в палату дикие образы, анилиновые ядовитые краски, устраивать здесь разгул безобразия и пошлости – не позволю; они меняют жизненный состав пространства и делают его не пригодным для здоровья, старик…

Как – будто – Любовь – воспринимала – цвет – и – звук – в – своём – пребыванье – меж – небом – и – землёй – меж – смертью – и – жизнью.

Маленький переносной ящик, установленный было Цахилгановым на тумбочке, Барыбин схватил за рожки антенн – и отдал санитарке почти торжественно:

– Мария! Убери отсюда око ада! В морг отнеси – эту радость обезьянолюдей. Поставь перед санитаром Циклопом!

Тому уж ничто не вредно.

146

…Надо же! Сивый, как ватрушка, покладистый увалень Барыбин вдруг стал решительным распорядителем цахилгановского проживанья.

В – каждом – рабе – мирно – посапывает – диктатор – но – распоясывается – как – сволочь – стоит – только – тебе – ослабнуть – быстро – же – они – перевоплощаются – рабы – смиренники – в – свою – полную – противоположность.

– Мария! Принесите телевизор из прозекторской!.. Барыбин разрешил, – сердито солгал Цахилганов, высунувшись в коридор.

Мария на сестринском посту сидела за столом, будто алебастровый монумент. И ужаль её пчела, не пошевелилась бы ни за что,

ибо думала некую думу, возможно не одну.

– Срочно! – прикрикнул на неё Цахилганов с порога. – Дождётесь вы у меня, что я вас тут всех рассобачу. В пух и прах!

Прах – пыль – пыль – прах – смерть…

Спохватившись, он оглянулся. Любовь же была спокойна. И так безмятежна,

словно видела ангелов в своём пограничье,

или цветущий луг…

147

– Извини меня. Ладно? – торопливо сказал жене Цахилганов, подсев к тумбочке и принимаясь за еду. – Любочка, я такой проглот, что всё это умну сей же час. Пока не остыло. Прости.

Барыбин, уж точно, при ней есть не стал бы,

– а – если – бы – и – стал – то – поглощал – бы – пищи – мало – и – скорбно – аки – гастритное – дитя.

– Отчего бы тебе, Барыбин, не зашить свою ротовую щель? Шёлковым хирургическим надёжным стежком? – предложил Цахилганов отсутствующему реаниматору, жуя с удовольствием. – В знак полной и окончательной солидарности со всеми голодными? А что? Рекомендую!

Заодно и болтал бы поменьше. Изъяснялся бы исключительно своими медицинскими конечностями, вымытыми с хозяйственным мылом до мелкого шелушения кожи. Сам говорил, что персонал понимает его без слов…

Ухмыльнувшись, Цахилганов всё же принялся и за чернослив, напичканный печёной сёмгой с чем-то сладко-жгучим и зелёным: красиво!

Где – брат – твой – Каин – шелестело – пространство – впрочем – бессильно.

– У таких, как я, братьев не бывает, – утирался он влажной душистой салфеткой. – Потому как вместо братства у нас – деловой интерес! Навар!

Навар… Вар… Смола…

148

Да нет его – никакого ада, созданного воображением мстительных, завистливых неудачников…

Осоловев от еды, Цахилганов смял и выбросил фольгу в корзину для мусора, а затем грузно улёгся на бок.

Клеёнчатая кушетка больше не смущала его и не пугала ни чуть.

Заняться теперь было нечем. А эта неповоротливая огромная Мария, видно, не очень-то разбежалась – телевизора как не было, так и не было.

– И всё ж, хорошо поблаженствовать на досуге, – сел Цахилганов и принялся отвинчивать блестящую крышку, чтобы налить из термоса кофе.

Плохо только осознавать, что таких, предельно сытых, теперь маловато…

Цахилганову припомнился статистический сборник, валявшийся в офисе. Полистав его, он отметил тогда, что при рыночных условиях смертность русских, по сравнению с другими народами России, гораздо, гораздо выше… Антирусский, выходит, рынок-то строился…

Ещё более антирусский, чем коммунизм…

Вкуса кофе он не чувствовал – из тревожного пространства долетало:

– Семьдесят лет здесь убивали Христа, и вот всё русское пространство освобождено теперь для рынка совершенно,

– для – международной – самой – беспощадной – то – есть – наживы.

– Да. Остаётся только сочинить реквием, – выплеснул он со вздохом остатки кофе в раковину. – Реквием «Исход русских в небытиё»… О, народ мой, народ мой. Кто отрёт твои слёзы…

Барыбин? Рохля, стоящий за операционным столом?

Плачущий – реаниматор – подающий – кислород – всему – почти – бездыханному…

149

Страна опять бредёт по дорогам всеобщей нищеты,

и снуют кругом всё те же самые большевичишки,

привычно экспроприируя,

раскулачивая,

перекраивая,

– вечные – экономические – портные – успевающие – между – делом – трындеть – что-то – политическое – и – якобы – гуманное —

суетятся они повсюду, рыночные теперь уж партийцы. И сжигают нуждою и голодом всё новые, новые человеческие судьбы, на этот раз – на поверхности земли, совсем не растрачиваясь на спецобслуживанье:

так – ещё дешевле, гораздо, гораздо…

И хоть сидит без дела бедный Патрикеич, а нынешние укороченные жизни сгорают, сгорают, сгорают,

– в – войнах – в – нищете – в – холоде —

на бесприютных просторах бывшего Союза, как никогда раньше. Но уже не обогревают никого на земле своей преждевременной гибелью, ибо останавливаются мартены, и ломаются конверторы, и обваливаются шахты…

Куда же уходит с поверхности страны энергия уже – этих – недовоплотившихся, не исчерпавших себя, прерванных судеб? Куда она взлетает?..

И только Солнце бушует как бешеное,

бушует, как никогда прежде,

выбрасывая колоссальную энергию вспышек,

небывалых доселе…

Солнце возвращает энергию недовоплощённых судеб обратно, вниз.

Ох, сожжёт оно землю напрочь…

150

– Ох, сожжёт оно землю напрочь! – сказал вслух Цахилганов, зевнув огорчённо и судорожно.

– Или подарит великие прозренья, – упорно проговаривал то ли Внешний Цахилганов, то ли некое мыслящее пространство. – Деятельная сила судеб, насильственно прерванных нынешней властью, взлетает к Солнцу – и оттуда бьёт по живущим. Она подарит великие прозренья праведным – и смерть палачам. Ты чувствуешь, как Солнце мстит вам, нынешним хозяевам жизни?

– Чувствую, наверно, коль темя трещит, и ум за разум заходит.

Я – то – же – что – отец – я – иду – в – ногу – с – властителями – как – шёл – с – властителями – он – и – вот – итог…

– Чёрное искусственное Солнце социализма сияло энергией недовоплощённых судеб белых рабов большевизма – но Солнце Живое, природное, вбирает страданья новых белых невольников: рабов демократии. И превысилась мера сублимации этой энергии. И Солнце Живое сбрасывает избыточную энергию на живущих.

Цахилганов приуныл, обводя тревожным взглядом окно –

картину – неба – низко – висящего – над – степью – обрамлённую – скверной – облезшей – рамой —

капельницу, обездвиженную Любовь.

– Сугубый реализм…

151

– Ничего, – приободрился он вскоре. – За наши-то деньги подневольные чахлые учёные придумают нам какие-нибудь кондиционеры и от этой, магнитной, напасти. Невинные же от солнечных вспышек и пострадают.

С деньгами любое возмездье можно объегорить!..

– Живое Солнце мстит неправедным, – настаивал Внешний. – Вот отчего вы все, новые хозяева жизни, сходите с ума. Ты – сходишь с ума, как все вы – такие… И страшен, страшен, страшен ваш удел.

The sun so hot i froze to death…

– Да ладно пугать-то! – отмахнулся Цахилганов. – Забьём как-нибудь свою совесть транквилизаторами, чтоб не сильно пищала, и тогда нам всё по барабану. Кто не с Хозяевами планеты, тот – в числе смертников. Именно тот! Это и козе теперь понятно. А уж мы-то – проживём. И не плохо.

Есть, в конце концов, таблетки от шиза! У того же реаниматора – у Барыбина есть!

– …И есть Митька Рудый, который уже планирует, как извлечь наибольший доход из происходящего – то есть, как сегодня энергию сгорания лучших из людей превращать в деньги для Хозяев…

– путём – всемирного – лагерного – капитализма – да – этот – абрикос – начал – действовать – сам – без – тебя.

– Ещё бы, он в самых верхах нынче, ему и карты в руки, – лениво поддакнул себе Внешнему Цахилганов.

– И чёрное Солнце бывшего Союза воссияет вновь! Чтобы обогревать лишь властителей мира! И успокоится тогда Солнце живое, ибо людские энергии будут утилизированы здесь, на земле, для успешного поглощения мировым капиталом!..

– Что ж? Браво, западник – браво, Рудый, специалист по идеологическим внешним сношениям –

успешно – сношаемый – в – мрак – дерьма – ибо – малая – адская – бездна – призывает – адскую – же – большую – бездну – хотя – бы – и – политическую.

152

Однако Цахилганов был недоволен такой своей логической виньеткой: чем, собственно, один порок хуже или лучше другого? А сколько их у каждого! И он чувствовал сейчас сильнейшую потребность оправдывать любой вид греха,

потому как… ему не хотелось верить

в святость кого бы то ни было,

а именно – в непорочность святости!

Он всё не мог забыть постыдной своей трусости при появлении странного Старца, прошедшего недавно сквозь палату.

– Кстати, кто это был? – подозрительно спросил Цахилганов. – Ну, тот, из-за которого я едва не вышиб лбом дверь?

– А-а… Из Византии пятого века. Они ходят иногда, святые из прошлого, по местам, где сосредоточены людские страданья. И, в той или иной форме, оставляют людям знанья, добытые своим аскетическим подвигом. Помогают. Если бы не колоссальная вспышка на Солнце, ты бы его не заметил. Да что тебе до тех, кто молится за род людской в вечности?..

– А наблюдал ли ты, – спросил он себя, Внешнего, – что наши нестяжатели очень хорошо умеют говорить о бренности жизни – не знавшие её радостей и не имевшие лишней копейки. Кто богатство презирает? Да тот, для кого оно недостижимо. А кинь ему та же Америка хорошую сумму – вот тут-то он от всякой своей святости и излечится мигом… Нищие, между прочим, самый сребролюбивый народ! Замечено: они оч-ч-чень алчны. Так что, святость аскетическая, брат ты мой, – достояние тех, кто сам ничего не стоит!

То есть вот, ничегошеньки…

153

Внешний, как видно, немного растерялся

и теперь безмолвствовал

озадаченно.

– Да! Жалко Любу… Жалко мелких людишек, которых быстро, стремительно сживают со свету, – бормотал Цахилганов, развернувшись на кушетке. – Жалко святых, изморивших себя постами. Всех жалко, кого никто не купил и никто не купит. Обречённых, значит. На нужду. На вымиранье.

– На вечную жизнь, то есть.

– Вот мы и говорим всем им: счастливого пути

на тот свет, – раздражённо прикрикнул в зеркало Цахилганов. – Всем чистеньким. Кто не с нами,

– всем – уходящим – в – небытиё —

счастливо добраться да небесного блаженства. С нами же, на земле, останется обслуга – и довольно того.

– А как же Любовь? – спросил Внешний. – Разве она с такими, как ты?..

Что же, прощаешься с ней тем самым?

Ничего не ответив на это, Цахилганов решил полежать без всякой мысли.

Ветер снова взвыл, задребезжал стёклами в рамах – и стих, упав на дно

вентиляционных больничных колодцев.

Может, билет на самолёт заказать?

Вырваться отсюда на неделю

хорошо бы.

154

– …Так, значит, из Византии он? Тот, в лохмотьях? Который приходил из глубины веков?…А по виду, так с паперти нашей, – Цахилганову всё же было не по себе. – Задержись он в этом измерении, я бы ему, пожалуй, хорошо подал. Порадовал бы нищего.

– Нищего? – удивился Внешний. – Не сказал бы. Отец его был воеводой в императорском войске всё-таки… Вроде твоего отца, только повыше в должности. Да и он сам, Иоанн – служил в сане архиепископа в Константинополе. Боролся против тех, кто обирает народ, к сведенью твоему. И главное – обличал! Обличал сильных мира сего в проповедях своих, прилюдно… Боялись его олигархи пятого века, конечно. Не то, что наших архиепископов, перед злом смиряющихся…

Бич России – покорность злу, как данности свыше. Никак не может Россия направить гнев свой на врагов, если враги – не явные.

– И потому гложет себя же! – согласился Цахилганов. – Россия… Друг друга зато мы изводим весьма охотно.

Как это азиаты про нас издавна поговаривают, за нашими спинами? Раскосые, плосколицые? «В годину бедствий русские бывают сыты тем, что пожирают друг друга»… Не забыть бы сказать это Степаниде,

народной заступнице оголтелой.

В назиданье.

А то такая бензопила выросла! Не остановить.

155

– В самом деле, давненько я не звонил своему политическому оппоненту. Оппоненту в юбке и в солдатских бутсах.

Он чуть было не попросил Внешнего подать ему сотку.

Подниматься пришлось, конечно, самому.

– А может, мы, русские, сами себе устраиваем жесточайший естественный отбор? Какого не могут позволить в своей среде малые нации? – бормотал он, отыскивая сотовый аппарат в тумбочке. – Устраиваем – безжалостно-подлым, равнодушным, предательским отношеньем друг к другу, и в том-то наша сила?.. Алло! Степанида?.. Хотя и среди малых народов иногда, временами, вспыхивают отдельные братоубийственные… Алло!

– Ну, – хрипло буркнула дочь.

– Степанида!

– Что стряслось? Неужто тебя мысль посетила?

– А знаешь ли ты, как говорят про нас, русских, всяческие азиаты?