Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

И какой бы дурак позарился на неё, не будь она задрапирована, как надо, в тяжёлые сизые и кремовые шелка? Хха!.. Но она становилась всё изысканней, с каждым новым его приездом в Караган.

Первая адюльтерная леди Карагана – интересно, что выделывает с ней под одеялом этот всемогущий волчара со звериным, серым, загривком,

успешно женатый на директоре сбербанка —

на раскоряченной бабе с чёрными бровями,

похожими на усы?

Этот бывший комсомолец-партиец, этот демократ хренов – как он, Соловейчик, трогает эту суку Ботвич?

223

Конечно, конечно. У тучного Соловейчика, грубо обдирающего край, денег значительно больше, чем у кого бы то ни было…

– Да уж, – тут же проявился Внешний. – Выкормыши ВэКэШа кинули и разодрали страну Советов так, как вам, стилягам, и не снилось!

Где Цахилганову тягаться с Гошей…

Цыц! Соловейчики правят нынче страной,

– Соловейчики – разбойнички —

а вовсе не супермены Цахилгановы, если уж честно…

Но Соловейчики, номенклатурное отродье, это только жадное быдло, и быдлом помрут, потому что ими тоже – правят. Правят международные силы.

А Цахилгановым – нет. Вот то-то и оно! Ещё – нет…

И это – главное преимущество Цахилганова!

Что ж, Цахилганов не будет Цахилгановым, если не придумает, как именно должен он использовать это небольшое, пустячное, но решающее преимущество в борьбе против… Против страшного всеобщего будущего.

Он мотнул головой, не узнавая себя. Стоп!

Но – тогда – решительно – всё – равно – был – ли – общий – их – знакомый – Митька – Рудый – пьян – или – не – был – главное – определилась – цель!

Гнездо крамолы, в себе и в мире…

Избыв гнездо крамолы в себе,

можно уничтожить гнездо зла мирового,

надвигающегося на жизнь

будущих поколений…

А был ли двуполый? Может, двуполого и не было?

224

Любин голос вернул Цахилганова к действительности:

– Птица… Ты впустил её в наш дом…

– Никого я не впускал, Люба, – со вздохом ответил Цахилганов.

Надо же, он опять врал. Впускал, и ещё как.

Сколько раз бывала в нём Ботвич?

Но Ботвич – она ушла к Соловейчику. Ушла поневоле! Не потому, что тот богаче! Это Цахилганов, сам, бросил её, после одиннадцати лет внебрачной связи!.. – опомнился он от ревности. – Да. Ради своей Любы, годами носившей одну и ту же юбку – и – ничего – не – просившей – у – него – никогда!

Почему? Почему не просившей, кстати?..

Однако голос Ботвич… Отстранённый голос Ботвич уже истаивал от беспомощности где-то совсем рядом:

– Ты же знаешь, мой мальчик растёт без отца…

Ах, как вздрагивает её слабый

никак не окрашенный голос!

– Ему нужен репетитор. А у нас нет средств…

Тихий голос безутешной матери…

– Он так раним!..Он несчастен оттого, что я хожу в ондатровой шубе. А песцовая стоит дорого…

Что там было ещё?

– Мальчик страдает: я подъезжаю за ним на старой машине. Их из спецшколы развозят на мерседесах, и одна только я… Его дразнят бедным: у нас нет коттеджа. Ужас какой-то…

И – тускло мерцающий, крапчатый взгляд расширенных глаз:

– Положи их на тумбочку, не знаю даже, что бы я делала без тебя…

Вот только тут – полуулыбка.

Летучая.

Ненадолго.

225

Странно, она же совсем не умела моргать, удивился вдруг Цахилганов.

Что бы это значило?..

Но, к сожаленью, она нравилась Цахилганову именно такой —

утешенной.

Полуулыбающейся кратко, чуть-чуть.

Чтобы не передать лишнего.

Не пресытить собой!

Не – расточить – себя – чересчур – как – последняя – какая – нибудь – беззаветная – безоглядная – преданная – дура,

– всегда – всеми – преданная – в – итоге —

над которой только смеются, только потешаются все, кому не лень…

А ему ведь и хотелось-то малого – разжечь её, эту плоскодонку Ботвич, как неисправную печку, хотя бы раз в жизни, только раз, до состоянья беспамятной, как раз, шлюхи.

И с каждым новым подарком казалось: вот-вот это наступит.

И – много – раз – видел – он – в – мыслях – наперёд – что – овладевает – ею – беспамятной – от – страсти – на – голом – полу – будто – последней – лахудрой – видел – видел – как – именно…

Но – нет. Нет. Нет… Ботвич, не мигая все одиннадцать лет, расходовала себя с расчётливостью жёсткого экономиста,

набавляющего зарплату по копейке,

годами…

К сожаленью? К счастью?

226

А у себя дома…

Как же было дома, вспоминал он с дотошностью ревизора.

– Степанида! У меня все деньги вложены в дело. Они крутятся. Понимаешь? Ну, погоди немного. И потом – ты обнаглела, должен тебе сказать. Костюм, конечно, элегантный, очень строгий, но такой дорогой – в девятом уже классе?

Не – говорить – же – дочери – что – он – опять – вернулся – от – Ботвич – с – пустыми – карманами.

Степанида, насупившись, мотается из стороны в сторону, будто маятник:

– А – я – хочу – раз – в – жизни – этот! Именно!.. Чёрный. С белым воротником. Я у тебя когда-нибудь что-нибудь вымогала?! Нет! Я, наоборот, лучше всех училась, чтобы можно было ходить фиг знает в чём. А теперь…

– Не всё ли равно тебе, в чём ты одета, обнимаясь с винтовкой? Потом… я что-то не припомню, чтобы ты увлекалась тряпками. Напротив…

Степанидка побагровела, набрякла, приготовилась зареветь в голос – но вдруг превозмогла себя:

– Слушай! – развела она руками. – Если ты где-то надыбал себе бабу, которая таскается с тобой по кабакам во всём высшем, то я из принципа не буду больше ходить, как чумичка.

– Не рановато ли ты нацелилась на высшее? Козявка.

– А ты хочешь, конечно, чтобы я была как мама.

– Да. Я хочу, чтобы ты была как мама!

– И чтобы мы обе ходили, как две задрипанные чумички? Вот с Одной девочкой так же было. Привёл её папа к психиатру…

Доктор – дочка – кричит – день – и – ночь – кофточка – меня – кофточка – душит – душит – а – девочкам – дорогой – родитель – надо – хотя – бы – раз – в – пять – лет – новые – кофточки – покупать…

227

– И что? Не смешно, – бубнит Цахилганов. – Костюм будет мал тебе уже через год. Перебьёшься. И никаких скандалов! Повзрослей сначала как следует… Успеешь купить. И ты успеешь. И мама успеет. Куда я от вас денусь? Потом. Потом. Потом.

– Ну, спасибо, папашища: ты меня хотя бы кормишь. Очень даже странно, что мне ещё не приходится висеть на ветке. Как Одной Девочке.

Идёт – значит – мужик – по – бульвару – и – вдруг – видит – на – берёзе – девочка – с – бантом – висит – зубами – за – ветку – держится – девочка – а – девочка – что – ты – там – делаешь – а – она – не – разжимая – зубов – я – ссссок – пью.

– ?!!.. Чтобы я не слышал больше этих троглодитских историй. Одна твоя Девочка у меня давно в печёнках сидит!

– От троглодита слышу.

– …Что ты, зараза, себе позволяешь?! Да твоя мама слова мне против не сказала за всю жизнь!

– Угу. Как Одна Девочка…

– Какая – ещё – опять – Одна – Девочка?!!

– А про неё бригадир на стройке перед экскурсией школьников рассказывал.

Наденьте – говорит – каски – а – то – вот – десять – лет – назад – железобетонная – плита – сорвалась – и – всех – детей – убила – и – лишь – Одна – Послушная – Девочка – в – каске – уцелела – улыбнулась – только – и – пошла – тут – самый – маленький – школьник – и – говорит – а – я – знаю – эту – девочку – она – до – сих – пор – ходит – по – нашей – улице – в – каске – и – улыбается.

– И что дальше? Что?!.

– Ты из мамы сделал Одну Послушную Девочку. В каске. Улыбающуюся. На которую можно ронять железобетонные плиты. И плиты падают, падают всю жизнь. А она только улыбается… И опять улыбается… Но я в Твоей каске по жизни ходить и улыбаться – не буду. Ни в чьей не буду. Ни-ког-да!

– …Много ты понимаешь! Нос утри! Пилорама. Бензопила. Не будет тебе никакого костюма! Хоть ты обрыдайся…

228

Цахилганова ждёт машина под окном. И он уезжает под монотонный, низкий рёв Степаниды. Однако возвращается с полпути.

– Это мама – сама! – сделала из себя такую девочку в каске! – кричит он в пространство квартиры с порога, не раздеваясь. – Потому что мама – умная, в отличие от тебя… А ты – заносчивая идиотка! Ты не понимаешь того, что у женщины на свете лишь два пути! Первый – позволять себе всё понимать. А значит, быть одинокой, то есть – сломанной. Помнишь свою куклу, которую изгрыз Чак? Вот так же у них трясутся и заваливаются глаза внутрь – как у сломанных кукол, точь-в-точь, у этих понимающих! И я видел таких женщин, их много! – грозил он пальцем в пустом коридоре. – Второй же путь – быть блаженной: верить в мужскую ложь, бежать от пониманья как от чумы, и улыбаться, улыбаться, улыбаться. Вот это и означает жить в каске. А проще – это означает для женщины: жить! Глупая!

Но – про – то – что – можно – быть – женщиной-удавом – расчётливой – отстранённой – любовницей – короче – быть – Ботвич – он – почему-то – не – говорил – ей – никогда – а – может – зря…

– У каждой женщины пути – только два! – повторяет Цахилганов своей дочери-десятикласснице, благоразумно не выходящей в коридор. – Если только она не исчадие ада!

Да! Да!..

229

Но перед разбушевавшимся Цахилгановым появляется вовсе не Степанида, а Любовь, собравшаяся на работу. Она накидывает поношенный свой плащ и поправляет, поправляет воротник вздрагивающими пальцами.

– Что ты так кричишь? Стеши нет дома. Она ушла десять минут назад. И… Не тревожься ни о чём. Детей не учат слова, их учит время… Вы ссоритесь, потому что очень любите друг друга.

– Прости, я думал… Тебя совершенно не слышно. Значит, ты ещё не ушла… Подвезти на работу? У тебя вид… уже с утра усталый. Что, заболела?

– Не заботься об этом. У тебя столько дел! Прости Стешу. Поезжай, не волнуйся. Тебе… не полезно.

Что это? Кажется, она даже не причёсана толком. Волосы, перехваченные аптечной резинкой, сбились на сторону, и вообще…

– Люба. Ты в последнее время совсем не смотришься в зеркало перед уходом. Отчего это?

– Оно… блестит, – смущённо улыбается Люба – смущённо, беспомощно, виновато. – Блеск. Блеск стекла. Он слишком… резкий. Мне от него больно… Всё вокруг резкое такое! Звуки, жесты. Краски… Режет всё. Кажется, я не справляюсь с жизнью. Не получается что-то.

– Ну ладно, до вечера! Причешись, не забудь. Мы ещё с тобой поговорим.

Потом. Потом. Потом.

230

…Потом он закрутился на целую хмельную, тяжёлую неделю – с гулянкой в офисе, с утренней головной болью, с песнями навзрыд:

про чёрного ворона,

про чёрную шапку

и про лучину,

догорающую вместе с человеком…

От мужской утомлённой компании Цахилганова понесло по городу. Сначала – гостиница и две смуглые девицы в разноцветных бантах, похожие на двух рослых весёлых обезьян,

– быстрая – проверка – у – венеролога – на – всякий – случай —

затем – Дашина квартира с опущенными средь бела дня шторами и широким надувным матрацем на полу, пружинящим как батут.

Крапчатая – кожа – мило – косенькой – Даши – особенно – тонка – на – ощупь – после – обезьян – шершавых – как – наждачная – бумага.

Снова – венеролог: ведь кто её, мягкую Дашутку, знает? Улыбчиво-сонную, ничему не сопротивляющуюся,

не сопротивляющуюся никому…

Потом – надушенная, скучная Ботвич, заставляющая его злиться, а значит, пить всю ночь,

ругаясь скверно, безобразно.

Эту сантехнику ей надо срочно менять на финскую, которую не достать в Карагане. Но в Москве…

И, наконец, на рассвете Цахилганов дома,

потому что на венеролога пока нет никаких сил и никакого времени –

выспаться бы!

231

Любины руки осторожно ставят перед ним на стол большую стопку водки, горчицу и соль. И высокий хрустальный стакан с капустным рассолом, в котором плавают зёрна укропа. Руки, чуть вздрагивая, подают ржаной хлеб, яйца всмятку, фарфоровую чашку с жирным говяжьим бульоном…

– Люба, голубушка, ты бы хоть поругала меня однажды за что-нибудь, – просит Цахилганов, похмелившись. – Что ты молчишь всё время, Люба? И не спрашиваешь ни о чём.

– Сейчас тебе будет легче.

– Посиди со мной, Любушка. Скажи хоть, чем ты живёшь, когда меня нет? Я – занят, всё летит мимо меня, я не замечаю многого.

Она присаживается напротив, низко опустив голову. И дёргает, дёргает край передника,

как же сильно стали дрожать у неё руки.

– Я живу… хорошо.

– Скучно тебе?

Обидно – хотел – спросить – он – обидно?

Люба припоминает сосредоточенно,

не поднимая головы:

– Не скучно… Вчера у меня была… радость. Я встала гораздо раньше Стеши. У меня образовалась бессонница лёгкая. И я поэтому сготовила ей кроме яиц и кофе оладьи, она их любит… Вторая радость была – воротничок к платью подшила ей новый. Кружевной. Она любит – белые… Я купила его у тётки, совсем дёшево, он так хорошо связан. И он очень понравился Степаниде. Она пошла в школу счастливая: радость!.. Третья радость сегодня случилась: ты дома. Вернулся живой. Вот… А неделю назад, под утро, ты храпел. Я люблю, когда ты храпишь. Уютно делается, как если бы сверчок за печкой пел. Тоже мне радость была.

Странная, странная Любовь: вернулся живой… С фронта, что ли?

Да, с фронта развратных боевых действий. Побывал, можно сказать, на самом передке. И не однажды…

Устало улыбаясь собственным проказливым мыслям,

Цахилганов чувствует наконец-то,

что… голоден невероятно!

232

Ледяной рассол жадно выпит. Вторая стопка водки – залпом – тоже.

Хорошо, однако, дома! Тихо, чисто…

– Люба, а женская ревность? – постукивает он мелко чайной ложкой по куполу тёплого яйца. – А упрёки? А требования? Что ж ты никогда мне их не предъявляешь? Имеешь право, между прочим.

– Зачем? – она, будто блаженная, осторожно поднимает на него выцветшие глаза, но стесняется и прячет взгляд снова. – Мне с тобой так много раз было хорошо… Если бы ты сейчас не терзался, мне бы ещё лучше было. Правда… Не переживай! А то мне больно. Очень. Когда тебе больно.

Яйцо уже съедено,

− с горбушкой ржаного хлеба, намазанной горчицей, посыпанной крупной солью.

– А что же фартук у тебя такой старенький, Люба?

– Исстирался… Тебе не нравится? Я сейчас другой поищу. У нас в шкафу есть. Новый. Что же я забываю сменить? Хорошо, что ты напомнил…

– Не суетись, Любушка. Нравится. Всё мне в тебе нравится. Только очень уж ты… тихая. Впрочем, и это хорошо… А хочешь, я заставлю всю кухню автоматами? Которые сами режут, мнут, месят, мельчат…

Они гудят, как бешеные, и перемолотят любые жилы!

– Зачем? – Люба смотрит на него со страхом. – А Степанида? Она не захочет автоматное… Как же вы будете есть то, что сготовлено без рук? Электрическое… Ты уже не слушаешь? Ты торопишься?

– Ухожу, ухожу спать, – горячий бульон, красный от перца, он допивает стоя. – Пора. Дай-ка полотенце… К обеду машина придёт. Когда вернусь, вычислить трудно: извини, дел накопилось много! Но, предупреждаю: в понедельник я должен улететь в Москву,

– пора – открывать – производство – слонов – с – изумрудными – шершавыми – глазами – пора – да —

месяца на три всего,

провалилась бы пропадом вся эта чухонская сантехника, без которой Ботвич ну никак не обойтись…

233

– Спи, Любочка. Не дует тебе сбоку?… Спи. Не бойся. Нет здесь птицы, понимаешь?.. Она – нематериальна. Как же может терзать тебя и убивать то, что не имеет облика и силы? Не понимаю…

М-да. В представлении Степаниды Любовь – жертва, грустно думал Цахилганов. Про его романы знал весь Караган. Докатывалось, конечно, многое до Степаниды, ой – докатывалось. С малых лет её…

Мать – жертва, а он, отец, тайно считавший себя сверхчеловеком, в глазах дочери – недочеловек. Бесчувственный такой вульгарный блудник и себялюбец. Иначе откуда бы всегдашние эти

враждебные выпады…

У – тебя – глаза – папа – как – шляпки – от – гвоздей.

Он – глупый тиран, бытовой изверг, бессовестная скотина…

Палач он, конечно,

– а – как – же – без – палача – с – другой – стороны – кратко – встрял – рассудительный – Дула – Патрикеич – людям – без – палача – никак – невозможно – оччень – полезная – профессия —

палач, палач!

234

…Впрочем, тогда он всё-таки послал секретаршу в фирменный магазин.

Цахилганов даже сам внёс костюм к дочери в комнату, держа двумя пальцами за вешалку. И Степанидка с растрёпанной косой радостно спрыгнула с кровати,

попадая ногами точно в тапки.

– Он! – хлопает она в ладоши, смеётся, прикидывает к себе трикотаж. – Именно этот!

И вдруг тяжело задумывается,

становясь похожей на старуху.

– Знаешь, с каким удовольствием я бы выкинула его сейчас в окно? – щурится она. – Жалко, самой нужен… Но я больше никогда, никогда у тебя ничего не попрошу! Ты не бойся. Обещаю. Я даже в этом костюме и замуж выйду. Побыстрей. Пока он новый… Из тебя ведь всё надо тянуть клещами, а сам ты, добровольно, никогда ничего не выдашь!.. Ты знаешь хоть, как тягомотно зависеть от тебя?! Как это всё… обидно. Страшно обидно, противно. Тошно – брать у тебя…

Отвернувшись к стене, она шмыгает носом.

– Ну… Кому как, наверно. Иные просят, берут, ещё как берут – и ничего, не облезли пока что. Даже напротив… Поблагодарить меня ты не хочешь?

– Нет. Нет желанья.

– Совсем?

– …Совсем.

235

Что скажешь на это, Внешний?

Что-то давно ты не проявлялся…

– Изволь. Мужчины скупы с теми, кто их любит. И чем сильнее их любят, тем они скупее. Зато расточительны с нелюбящими их.

Цахилганов, усомнившись, почесал бороду пятернёй – в том месте, где раздваивался подбородок.

– Выходит, эта плоскогрудая сука Ботвич не любила меня?! Все одиннадцать лет?!.

Одиннадцать. Страшно подумать… И это – он, Цахилганов!..

Говорят – у – Цахилганова – опять – новая – любовница – говорят – он – уже – месяц – как – живёт – с… – что – ха – ха – ха – месяц – да – для – Цахилганова – месяц – всё – равно – что – лебединая – верность!

Сотка засвиристела снова.

– …Андрей Константиныч? – шёлковый Дашин голос докладывал: – «Волга» вышла три минуты назад. Пакет с копиями у Вити. Запечатанный.

– Хорошо…

Никакого подвоха в документах он не найдёт. Это – только привычка подстраховываться всегда, потому что в делах мелочей не бывает…

И всё же – бедный, всемогущий, тупой Соловейчик! Да ничего, кроме роскоши, ей, Ботвич, от него не надо. Роскошь – вот что любит Ботвич, со всею неистовой страстью дочери странного, подозрительного архивариуса, кропотливо искажающего историю день за днём!.. Да она, эта самая Ботвич, та-ка-я сложная женщина, что ни с кем, ни с одним, никогда не быть ей…

– ты – напрасно – впустил – её – в – наш – дом – ровно – будто – сквозь – сон – говорит – Любовь – что – же – делать – с этой…

женщиной. Да, женщиной – не быть ей,

этой Ботвич,

ни с кем.

Кроме Цахилганова.

236

– Надо было хорошенько закрывать двери, – Любовь пыталась приподнять голову, будто старалась увидеть его поближе.

Голос её прерывался. А платок сбился, некрасиво закрывая половину лица.

– Надо было закрыть… Но ты был такой… – объясняла Люба с трудом. – А она влетела… И стала клевать мне печень. А я тогда ещё не чувствовала её, Андрей… Она клевала, мне было плохо, но я не знала, что это она… Теперь она стала старая и сильная. Она стала ужасно злая!.. Я не могу справиться с ней… Больше не смогу.

Жена откинулась на подушку, и Цахилганов поразился огромным синим кругам под её глазами:

ещё час назад они не были такими…

В вентиляционных колодцах взвыл ветер, вечерний, тёмный. Цахилганов поёжился, встал – но снова опустился на табурет, беспомощно озираясь. Он не знал, чем может сейчас помочь жене.

Дребезжало стекло. Унылым холодом тянуло по ногам. И в палате пахло мокрой холодной землёй.

Цахилганов поправил её платок, погладил жену по одеялу.

– Здесь болит, Люба? – спросил он, останавливая ладонь над правым её подреберьем, – Здесь?..

Любовь молчала.

– …Тебя преследует птица, которую ты создала в своём воображеньи. На самом деле – её – нет.

– …Её нет, Любочка, птицы. И никогда не было. Ты всё выдумала сама! Понимаешь? Тебя мучит твоя собственная выдумка: фантом в перьях – и ничего больше.

– Любовь не слышит тебя! – сказал мужской голос за его спиной.

237

Реаниматор Барыбин входил так, что скрипучие половицы молчали, а двери – не хлопали. Огромный Барыбин положил свои тяжёлые пальцы на слабое запястье больной, приблизившись к кровати с другой стороны.

Хм. Он положил широкие пальцы на её узкое запястье, как повелитель,

– как – единовластный – наконец-то – хозяин.

– Вот. Такой пульс бывает у наркоманов, – сказал Барыбин. – Она ничего не слышит. Любовь не понимает, что говорит.

Цахилганов поспешно опустил глаза.

Он совсем нехорошо и ревниво смотрел только что на Барыбина, и тот чутко перехватил его взгляд.

– …Перестань вести с нею разговоры, Андрей. Это не безопасно для тебя, я предупреждал, – хмурился Барыбин. – Ты подключаешься к её бреду, понимаешь? Только – к бреду. Сам не заметишь, как начнёшь жить в мире бреда. Существовать в системе бреда… Побереги себя. Стоят магнитные дни.

В магнитные дни психика человека

становится

опасно подвижной…

238

Наконец-то Барыбин учит Цахилганова,

а не наоборот —

оборот дело приняло совсем другой, увы…

– Ладно, не пугай!.. Что там шахтёры, Мишка?

– Все в памяти. Некоторые уже встают… Толкуют, как один, будто покойный Иван Павлыч Яр ихиз огня вывел. Опять Яр появлялся…

– А, глюки небось…

Массовый галлюциноз от отравления метаном.

Реаниматор отозвался туманно:

– Кто знает.

– Слушай! Смени ей обезболивающее, – устало потребовал Цахилганов, глядя в широкое Мишкино лицо. – С твоего ширева ей всё время мерещится какая-то летучая хищная тварь. Какая-то гарпия. Проверь, Любе вводят что-то совсем беспонтовое, старик.

Реаниматор Барыбин пожал толстыми плечами:

– Эту птицу видят все. Все, попадающие сюда с таким диагнозом. У печёночников это – так, Андрей.

– Почему? – спросил Цахилганов. Он удивился глупости своего вопроса, но повторил из упрямства: – Почему?

Огромный Барыбин нахмурился ещё больше под низким потолком. И они стояли теперь друг против друга,

над безучастной Любовью:

Цахилганов –

в женском байковом халате с оранжевыми обезьянками, накинутом на мягкий костюм,

и Барыбин –

в халате белом, с клеймом «РО» на кармане.

Они разговаривали, как разговаривают через порог,

из разных комнат.

– Мишка, ну… не стервятник же это прилетает? Оттуда, из мира теней?

239

– Ты знаешь, я думал об этом, – недружелюбно покосился на Цахилганова Барыбин. – В шаманизме, у древних монголов, считается, что болезнь, наступающая от долгой скорби, имеет вид птицы. От умирающего стараются отогнать птицу,

– именно – птицу.

– И что?

– Если шаману удаётся прогнать её, человек выздоравливает… И Прометей у греков…

Барыбин замолчал, глядя в сторону и думая о своём.

– Извини, я не хотел бы рассуждать об этом с тобой, – вдруг сказал реаниматор. – Сейчас, и здесь – я не хотел бы.

Увалень Барыбин занервничал, сильно сморгнул,

будто попытался стряхнуть с белёсых ресниц нечто мешающее, досадное, неприятное.

– Да нет, уж будь добр, – Цахилганов невольно отметил, что нарочно чеканит каждое своё слово. – Мы – ведь – старые – друзья – всё – таки.

– …Конечно, – обречённо согласился реаниматор – и затомился. – Я, видишь ли, размышлял над судьбами тех, кто оказывался здесь, у меня, под этими капельницами. В общем, определённый характер, определённая судьба ведут к определённой совершенно болезни, а не к какой-то другой.

Барыбин достал большой белый платок

и вытер вспотевший внезапно лоб

одним сильным старательным движеньем.

– …Но тебе это будет не интересно, – сказал реаниматор.

– Да ладно! – Цахилганову показалось, что Барыбин ломается. – Продолжай. Как будто ты можешь удивить кого-то своим занудством.

240

Барыбин отошёл к окну.

– Душно здесь. И холодно, – сказал он, открывая форточку ненадолго. – Ты сказал, чтобы ей привезли тёплый халат? Мягкий, махровый лучше всего. А два – было бы совсем прекрасно. Сменный тут очень пригодится.

Цахилганов поморщился:

– Ну, извини – забыл! Опять забыл,

как, впрочем, и про махровые хопчатобумажные носки…

Воля ворвалась в палату. Она пахла прошлогодней оттаявшей мокрой полынью так, будто та уже оживала.

Но Барыбин оглянулся на Любовь, лежащую с раскинутыми голыми рукам, и форточку вскоре захлопнул.

– У Любы лёгкий халат, – опять с нажимом напомнил Барыбин. – Ей принесут ещё одно одеяло. Но они у нас холодные и тяжёлые. Ты видишь?

– А по-моему, здесь тепло, – пожал плечами Цахилганов – из чувства противоречия, должно быть.

И вдруг взорвался:

– Говорил же тебе сто раз! Люба должна лечиться в платной клинике, в роскошной! В столичной, слышишь? А не здесь, в этой общей твоей шахтёрской богадельне!..

– Там нет нормальных специалистов, ты же это знаешь, – усмехнулся Барыбин. – Продажная медицина – как продажная любовь. Она механистична. А тут особый случай… Продажное не бывает хорошим.

– …Ну, и от какой же такой судьбы люди заболевают этой болезнью? – напомнил ему Цахилганов. – Ты ещё о Прометее хотел что-то важное сообщить. Вот о Прометее мне сейчас подумать как раз необходимее всего.

Страх как своевременно…

241

– Зря насмешничаешь, Андрей. Видишь ли, по некоторым источникам выходит, что Прометей был наказан – за любовь.

– Значит, не по уголовной статье проходил,

вороватый сынишка богини правосудия…

Барыбин выдержал паузу:

– Прометей был прикован к скале вовсе не за похищение материального огня. А за любовь к Афине. Даже не так… Орёл, в общем, клевал его печень за то, что этот небесный огонь чистой – божественной! – любви он взял, да и принёс обычным, ничтожным людям… До этого такой любви они не знали: она была доступна только богам… Люди знали другую любовь – животную, спортивную, артистичную, похотливую, изощрённую, но – не божественную. Не огненно-чистую. Не высокую. Вот о каком огне шла речь в мифе! Тем-то Прометей и вызвал гнев богов… Я же говорил, что это тебе не понравится. Не в твоём, так сказать, вкусе.

– А… Понятно. Тебе доступно пониманье тончайших ассоциаций – в отличие от меня, циничного. Циничного любовного спортсмена. Кентавра. Разнузданного жеребца. – Цахилганов, озлившись, скрипнул зубами. – Но я – не только жеребец, Миша. Понимаешь? И мёртвые сперматозоиды – не наказанье мне, за разнузданность, а просто…

просто нелепая случайность.

242

Реаниматор смутился от жёсткости его тона. И Цахилганов отметил это удовлетворённо.

О, Барыбин был всего лишь контрабас,

почти что фон.

Фон для инструментов куда более ярких.

Но даже когда тучный Мишка вздыхал невпопад,

приглушённый вздох его

придавал происходящему

некую глубинную многозначительность.

А всякому слушающему припоминалось тогда с трудом что-то не понятое, давнее,

но весьма, весьма важное —

про – пузыри – земли – что – ли – в – общем – нечто – эдакое…

Потом Барыбин посмотрел на Цахилганова с лёгким удивленьем – и задумался:

про мёртвые сперматозоиды он будто и не слышал…

– Боюсь, ассоциации у нас разные, – вздохнул Барыбин. – Печёночники… Это всё у них от долгого, чрезмерного терпенья…

незаслуженных обид.

243

– Каждый больной, лежащий под этими капельницами, представляется мне прикованным, – решительней заговорил реаниматор. – Раньше он был неизбежно прикован к земным житейским обстоятельствам, как к скале, потом – к этой кровати. Видишь ли, я делал опросы, не вполне общепринятые, для докторской, на которую нет времени… У таких больных в судьбе присутствует одна и та же картина: супружеская верность, жертвенная преданность с их стороны – и супружеские измены им в ответ: хамство и прочее…

Получается, что данная болезнь есть спрессовавшаяся, невысказанная, многолетняя душевная боль…

Цахилганов лишь усмехнулся, однако промолчал.

– Не правда ли, любопытная закономерность?.. Андрей, здесь оказываются люди, которых всё время предавали! – Барыбин указал на реанимационную кровать коротким стеснительным жестом. – Когда я слушаю их бред во время ночных дежурств, не на этой стадии, а чуть раньше, то думаю иногда: должно быть, всякий, принёсший на землю небесный огонь чистой, божественной, любви, расплачивается за это своей печёнкой. Он должен получать такую же любовь в ответ, ан нет: такая слишком редка… Ну? Что? Что скажешь?..

Цахилганов поморщился слегка и не ответил.

– В полнолунье они бредят особенно сильно и говорят много, связно, – словно оправдывался реаниматор. – Кажется, на этот диагноз обречены те, кто слишком хорош для теперешней жизни и кому она не соответствует. Понимаешь?.. Гнев богов понятен: Прометей бросил высокую любовь под ноги людям, на свинское попрание и надругательство.

– Что ж. Логично,

– нельзя – преступно – было – давать – низким – существам – такую – любовь – болван – он – этот – вор – отбывавший – наказание – на – солнечном – Кавказе…

244

– Ну, что ж ты, Андрей, не смеёшься над моими словами? Пора! – развёл руками Барыбин, вздыхая.

– …А ты помнишь, как она меня любила? – с надеждой спросил вдруг Цахилганов – и крайне удивился своему вопросу. Он заволновался, затосковал и отодвинул табурет ногой, вставая. – Она ведь любила только меня!

Реаниматор быстро кивнул, соглашаясь без охоты:

он, кажется, вознамерился поскорее уйти…

– Помнишь ты, как сильно мы любили? – Цахилганов просительно заглянул в глаза Барыбину, ухватив его за рукав. – Там, в Ялте, перед свадьбой? Ты же видел. Ты был рядом… Мы не могли с ней отойти друг от друга. Ты помнишь?

– Конечно, помню, – перебил Барыбин сумрачно. – Я… видел. Другие видели… Все. Тебя это, по-моему, даже как-то… развлекало.

– Да что ты в этом понимаешь! – разозлился Цахилганов.

– Я?! – удивился Барыбин – и заморгал белёсыми ресницами, как незаслуженно и сильно наказанный ребёнок. – Это я-то что понимаю?!.

245

Они идут, обнявшись, Цахилганов и Люба, по Ялтинскому жаркому базару, а низкорослый татарин, голый по пояс, протягивает и протягивает им в ладонях лучшие персики,

неудобно перегнувшись через прилавок…

– Мы с ней не могли не обниматься. Так нас тянуло друг к другу…

– Прекрати, – поморщился Барыбин. – Тебя несёт. Ты похож на лунатика.

Он не хотел смотреть в прошлое вместе с Цахилгановым… В счастливое для Цахилганова прошлое…

Но Цахилганов говорил – и видел. И насильно заставлял видеть Барыбина:

персики сияют,

пушистые, как только что вылупившиеся цыплята,

а рядом продают из лукошка цыплят,

похожих на пищащие персики.

Но что молодому Цахилганову персики и цыплята,

– приподняв – её – лицо – ладонями – он – прикасается – губами – к – чутким – уголкам – Любиных – губ – благодарно – вздрагивающих – губ – прикасается – опять – опять – опять – опять.

Татарин, протягивающий персики, ждёт в светлой печали, кротко склонив к плечу бритую голову

и не отрывая глаз

от влюблённых.

246

– …Мы целовались, даже когда переходили дорогу! – заново изумлялся Цахилганов. – Останавливались на проезжей части – и обнимались. Мы были как в жару, как в огне,

– потом – они – засмеялись – ни – от – чего – юная – Люба – и – Цахилганов – и – взяли – эти – персики – не – заметив – того – Цахилганов – и – Люба —

…да, правильно – в огне. В сухом, летучем огне, струящемся меж телом и телом, меж пальцами – и пальцами, меж взглядом – и взглядом.

Они уходили по базару, обнявшись,

забыв про базар, про татарина –