Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Зачем? – тонул в лавине её слов и ничего не понимал крепко задумавшийся о чём-то своём Цахилганов-старший. – Валить? Быка – зачем?.. И при чём тут режим?

– Ах, я вам больше не мешаю, – умчалась к плите Анна Николаевна, выполнившая свою материнскую задачу с блеском;

в происшедшем муж разберётся теперь не скоро,

а скорее всего уж никогда —

она его полностьюзащебетала!..

388

– Как Люба? – вдруг спросил отец, выпивая кофе стоя.

– Никак, – недовольно пожал плечами юный сын. – На практике по диагностике. Ты не беспокойся, она не любит понимать плохое. Не поверит клевете, уверяю.

Ему хотелось пирога, творога – и поваляться на диване.

– Ты уверен? Что это – клевета?… А почему ты никогда не рассказываешь о ней? О жене? Мне это странно. Будто её и нет… Она ведь у тебя читает на немецком, французском?

– Ну, пусть себе читает, на каком хочет! Мне-то что?

– Да ничего. Я только вот думал как-то: сидит девочка в военном степном городке, в глуши, и по самоучителю изучает языки. И так – год, два, три. Сама… Впрочем, в глуши произрастает много таких… положительных девочек. Должно быть, бегала за знаниями к каким-нибудь соседям-полиглотам. Или уж очень любила её учительница иностранного… Или родители так её воспитали… Ты спрашивал Любу об этом?

– Для чего? – не понимал Цахилганов-сын, раздражаясь. – Если надо, она бы сама рассказала. Мы друг друга не терзаем… вопросами, опросами…

– допросами – то – есть.

– И с родителями её мы до сих пор не знакомы, – всё недоумевал полковник. – Что-то у нас не по-людски получается…

Отец остановил на сыне долгий непонятный взгляд. Но Анна Николаевна возникла вновь – в пан-марокине, в облаке сладких духов:

– Так мы же их не приглашали! Ты занят. Я никак не заменю шторы на новые. Вот соберёмся как-нибудь, сделаем ремонт. Не сейчас же… А Люба! Такая скрытная! Ну, съешьте по кусочку, хотя бы на ходу.

389

Она ловко протянула тарелку с кусками горячего яблочного пирога.

– Потом, – нахмурился отец. – Заверни. Возьмём с собой.

– Очень она замкнутая, эта Люба, – ещё раз сказала мать про сноху с натянутой улыбкой. – Ей решительно невозможно угодить! Духи «Красная Москва» для неё слишком приторны. От туши для ресниц у неё веки краснеют. Сейчас в моде очень яркий лак для ногтей. Сиреневый с бордо. И что? Морщится!.. Привередлива Люба. И так положительна, что даже… пресна. Конечно, нашему Андрею нужна была бы девушка поярче,

– моль – серая – мягонькая – бабочка – моль —

боюсь, что с этой он быстро заскучает,

– мать – обеляет – выгораживает – сына – наперёд – на – всю – его – оставшуюся – жизнь —

и ведь винить тогда будет некого!

Некого!..

А Цахилганов-сын ещё не понимает толком происходящего. Однако откликается охотно, баском:

– Да! Всё положительное невероятно скучно отчего-то!..И почему так?

390

– С душком, – непонятно проговаривает отец, не отрывая взгляда от сыновнего лба. – Тебя притягивает то, что с душком. А Люба… Уму непостижимо, как это ты выбрал – её?

– Конечно, я мог бы жениться поудачней! – фыркает младший Цахилганов. – Мама знает…

– На дочке председателя облисполкома, – тут же подсказывает Анна Николаевна. – Уж такая раскрасавица приезжала. А какие на ней меха! И звонила сколько раз!..

Меха – ха – ха – ха – она – сбрасывала – быстро – и – звонила – то – ему – то – футбольному – тренеру – попеременно – каждые – два – часа…

– Ну, уж нет! – возмущается младший Цахилганов. – Люба лучше. С ней спокойней.

– Бедная девочка, – не слушал отец. – Ей придётся жить самой в себе. Работа, книги. Дети, если повезёт… А теплоты понимания ты ей не дашь. Если будет отстаивать себя как женщина, то разрушится. Не будет – ещё хуже дело пойдёт… Для неё – хуже. Долгим же покажется ей век… Почему она редко бывает у нас?

– Потому, что домоседка, – отвечает сын раздражённо. – А что? Это очень даже удобно.

– Понятно, – кивает отец, обуваясь. – Жена-мебель. Но тут ты можешь ошибаться. В молчащих женщинах живёт много тайн. Однажды ты обнаружишь, что совершенно не знал её. Не знал. С кем жил.

391

– …Жена-тайна? – прикидывает младший Цахилганов, закатывая глаза под лоб. – Это не плохо. Не лезет с глупостями, значит – не будет раздражать… Нет, она, конечно, больше тайна, чем мебель!

Или меньше?..

Сын давно выбрал эту манеру – строить из себя полуболвана. Именно такая тональность обеспечивала ему наибольшую материнскую защиту от отца.

– Ой, да о чём с ней говорить?.. – надевает мать кольца перед зеркалом. – Небось, дома ходит в халате… Отдала ей в прошлый раз новый журнал мод, так она его и смотреть не стала. В прихожей забыла… Хорошо, хоть убирается чисто… Пакет не забудьте! Наверно, мне надо сделать перманент. Как ты думаешь, Костя? Вот так мне пойдёт? Если на лоб опустить два завитка, а не один? Мой парикмахер сегодня как раз во второй смене.

Это отец уже не воспринимает никак,

мгновенно превращаясь в человека без глаз, без ушей, без языка,

он отыскивает в шкафу подходящую одежду на ощупь.

– Кто-кто во второй смене? Парикма…? – с непосредственностью дебила переспрашивает сын, словно бы не дослышав.

Но конца слова мать не подсказывает, а отвешивает ему лёгкий шлепок по макушке. Она давно не поддаётся на его сомнительные шуточки,

– заметно – веселея – однако…

– Кстати, почему твоя Люба не заведёт своего портного? – пожимает мать пан-марокиновыми плечами. – Вместо того, чтобы лежать, часами читать и всячески себя расслаблять…

– Рассла… Что? – непонимающе вертит головой сын.

– Рас-сла… Ничто!!!

392

За руль «Волги» отец сел сам.

– Слушать надо всегда – три стороны! И лишь после этого делать вывод, – хмуро проговорил он, включая зажигание. – Запомни: две противоположные и одну нейтральную. Я имею в виду – не только Барыбиной следует верить. Уже пострадавшей, кстати, однажды, в глубокой юности, за свой длинный язык и безумный норов. Как ей удалось выжить, просто невероятно. Я-то ей помог в этом… весьма незначительно, признаться.

Они выехали со двора.

– Мать права в том, что этой медичке повезло, как никому, – говорил он, поглядывая назад и разворачиваясь. – Хранило её провидение.

– Для чего? – осмелел наконец юный Цахилганов. – Какая такая в ней незаменимость?

Стояла осень, и крупную, чёрную пыль Карагана мёл по улицам ленивый низовой ветер,

словно траурную позёмку.

Пыль уже не буйствовала, не поднималась до неба, как летом…

– Барыбина талантливый хирург. Может, для спасённых ею жизней требовалась именно она, с её сверхчуткими нервическими жилистыми пальцами или… с чем там ещё? – весьма спокойно рассуждал отец, поглядывая на далёкие пирамиды террикоников. – А может, для взращивания этого унылого лагерного увальня…Миши. Не исключено, что есть у твоего друга некое высшее предназначенье в будущем. Хотя пока вы с ним только безобразничаете, как последние сволочи… Всё бывает для чего-то. Это, кстати, я говорю тебе как материалист.

Природа рациональна; она лечит сама себя.

Одной ей известными способами.

Иначе бы природы не существовало.

Предопределённость отдельных человеческих судеб и есть один из методов её самолеченья…

393

– Так Мишка остепенился недавно! – словно бы очнулся сын. – Женился окончательно. На этой. На кляузнице,

– поплёлся – в – семейную – жизнь – как – телок – на – верёвке —

представляешь?.. Сошлись они! Характерами.

– Мне известно, как вы женитесь, – ответил отец.

И долго, бесконечно долго пожухлая осенняя степь убегала под колёса машины.

Они объёхали два километровых провала – грунт над бывшими, отработанными, ходами шахт просел, образуя обширные тарелки низин. И наконец Константин Константиныч, тревожно приглядываясь к дальним холмам, поросшим караганником, сбавил ход, а потом и вовсе выключил мотор.

– Смотри, – указал он. – Это Мёртвое поле… Вон там, в тридцать первом году, конвойные остановили этап раскулаченных. До этого гнали их несколько дней по мёрзлой степи, голодными, в буране, а тут – остановили. Да, тут… У тебя есть сигареты?

Сын нехотя достал серебряный антикварный портсигар,

– приобретённый – у – московских – меломанов – за – спичечную – коробку – анаши —

ожидая расследования, откуда вещица. На синем нежном бархате, под шёлковой резинкой, была заложена обойма тонких пахитосок. Каждая – толщиною со спичку. Он скручивал их сам, на занятной старинной машинке, из очень качественной папиросной бумаги,

– так – сигареты – получались – необычные – и – душистые – и – почти – не – вредные —

начинённые «Золотым руном».

394

Отец повертел протянутую пахитоску с недоуменьем, смял – и выбросил в окно машины.

– Ну, так вот, – заговорил он, сосредоточившись. – Тридцать первый год. Начало декабря… Кстати, знаешь, как грудных своих младенцев в ледяных вагонах для скота эти раскулаченные спецпереселенцы сберегали? Пелёнки мокрые на голое тело своё наматывали. Теплом родительским в этой стуже сушили.

Не столько сушили, сколько согревали…

Отец говорил глухо и уводил взгляд в сторону:

– Крестьянам из их отобранных домов разрешалось брать только то, что можно унести с собой… Пригнали, значит, их сюда, где и дров-то на тыщи вёрст нет, не то что брёвен: степь! Здесь – морозы, как в Сибири, но ещё и ветер несусветный… Мороз с ветром, и вся зима впереди, и ни колышка, ни крыши – ничего… Другие этапы – там и там – долбили ножами норы в мёрзлой земле, накрывали их своими зипунами вместо крыши. Зимовали в них семьями, как звери. Получались тут целые посёлки из нор… Утром парни, мужики, старики выползали из-под снега. Шли под конвоем рыть шахты… Вечером, в пургу, многие не находили своих ям, занесённых сугробами. Замерзали в лощинах, не добравшись до места. Потом, уже весной, они всплывали в низинах, по талой воде. Вздутые… Учёных к нам стали пригонять позже. М-да, я отвлёкся… Дай-ка мне всё же пару-тройку твоих самокруток. А в этом этапе… Почти все перемёрли. Сразу! За одну неделю.

Полегли. Здесь. Здесь!..

395

Отец принялся вертеть одну большую «козью ножку», оторвав клочок валявшейся в машине газеты, сноровисто приминая пальцем табак и поглядывая в степь. И у него это как-то враз получилось.

– Тут вокруг всё кулацкие номерные посёлки. Они теперь – отделения совхозов, но их так и зовут по номерам. Вон там – семнадцатый. Там – девятнадцатый… А тот, за холмами, – Литвиновский. Везде в них люди живут, малочисленные потомки тех, пригнанных… Здесь же, на этом месте, смотри: нет никакого посёлка-совхоза! Вовсе – нет. Одна пустая степь осталась.

Эх, отец, отец, разговорившийся непривычно! Стекло бы, что ли, хоть опустил? Ветер-то холодный со степи. Задувает всё-таки…

Константин Константиныч всё молчал, чего-то выжидая. И вдруг сорвался:

– Почему!? Почему не спрашиваешь, отчего посёлок Литвиновский, один, называют не по номеру?!! – В ожесточении он выругался грязно и длинно. – Что, совсем не любопытно?.. Все отделения называются по номерам, а этот – по фамилии начальника охраны!

Младший Цахилганов опешил.

– Ну. Почему? – струхнув, спросил он недовольно. – Откуда мне было знать, что – по имени?..

И – что – от – этого – меняется – если – прошлое – это – то – чего – больше – нет?

– А вот по тому называют, единственно – этот посёлок, именем начальника охраны, что он, офицер Литвинов,

энкавэдэшник, каинова порода,

людям жить давал!..

396

– Самое большое число раскулаченных выжили в голой степи – у Литвинова, – продолжал отец. – Да… Как его не расстреляли за такие послабленья – загадка… Ты что же думаешь, он, Литвинов, не знал, что по краю собственной гибели ходит?.. И что этот его человеческий подвиг никогда,

слышишь, ты, антисоветчик,

никогда не будет считаться подвигом?!. Что всё покрыто будет чёрной краской сплошь? Одной чёрной густой краской! Без всяких там разводов и вавилонов.

Сага – о – гуманном – палаче – занятно.

Отец расстегнул ворот куртки и стал смотреть в боковое стекло сам, кособочась и тихо кашляя. Стало слышно, как посвистывает над степью ветер.

Тоскливый запах переспевшей полыни задувало в машину. Она качалась в пустой низине

неряшливыми почерневшими бородами,

тянущимися по ветру

против воли.

397

– А теперь сюда получше смотри, в эту самую пустую ложбину, – указывал отец прямо перед собой. – Тут, значит, и остановили их, весь новый этап. Больше тысячи человек. Выстроили полукругом. На новом месте жительства… И трое офицеров… Молодых… Двое – из крестьян, один… У одного, безотцовщины, мать на железной дороге всю жизнь работала… В общем, приказали офицеры сложить в одну кучу всё, что люди взяли из дома с собой. Под дулами конвойных – выложить…

Отец медленно затянулся:

– Ну. Оказались их пожитки вот здесь, на снегу… Тогда офицеры разрешили конвоирам открыть баулы, чемоданы, развязать узлы и мешки. Вещи, которые получше, выбрать себе. А оставшееся барахло конвоиры —

по приказу бравых офицериков – подожгли.

Подожгли!..

Отец курилсовсем неспешно, держа цигарку так, как делают это люди, имевшие дело с оружием —

прикрывая её ладонью полностью,

чтобы не было видно огонька.

Зачем здесь-то осторожничать?

– Вот тут всё и пылало, во вьюге…

Дотла сожгли – пуховые шали, варежки, вязаные кофты, суконные зипуны. На глазах у пригнанных. Последнее их барахлишко, – сказал он, сплёвывая в степь. – А ведь такого приказа сверху – не было. Сами старательность проявили. Служебное рвенье. И свою беспощадность к врагам народа, конечно, обнаружили

тем самым…

398

– Ты что, их знал, офицеров?

– Какие там офицеры… По сути, такие же мужики, как и те, что смотрели в голой степи, в начале зимы, с детьми на руках, как полыхает их привезённое скудное добро, на которое была хоть какая-то надежда… Знаешь, на костёр этот смертельный глядючи, даже бабы не выли – закаменели все. Человек плачет, когда ещё может чудом выкарабкаться. А перед самым лицом смерти – уже нет. Так-то, брат. Тут тебе – ни номера не осталось, ни отделения совхоза: все перемёрзли. Людишки. Почти все.

Понятно. Сага о жестоких палачах… Только зачем её рассказывать сыну? Для какого такого практического итога?

– Расформировали этот кулацкий посёлок, числившийся на бумаге, тогда же, через неделю – из-за малочисленности контингента! – спокойно продолжил отец. – Четверых уцелевших, обмороженных, больных, перевели в соседние посёлки, состоящие из нор. Подкинули кому-то… Те четверо позже умерли. А так – весь этап здесь. Больше тысячи человек под полынью этой лежат. Летом лежат, зимой лежат. Весной оттаивают, зимой снова замерзают. Каждый раз – снова… Неглубоко зарыты!..

Поверху до весны валялись, под снежком. А потом уж, как оттаяло, землёй их забросали военные… Под руководством тех самых офицериков.

Мёртвое поле, так его и зовут с тех пор.

Отец замолчал.

399

– Я сразу понял, что Барыбина не права, – великодушно успокоил сын отца. – Мало ли что наговорит женщина, травмированная… линией партии.

Он осёкся.

– Права, – покачал отец головой. – Права Барыбина!.. Потеряно было чувство ответственности перед своим сословием, в котором все друг друга до седьмого колена знали. Да, наступила полная мешанина. В ней каждый оказался – без роду, без племени. И тут уж людская совесть пошла, как бездомная баба, гулять вкривь и вкось… Права она. Как и я – прав. Народ, хоть по ту сторону колючей проволоки, хоть по эту, он – разный. Тут есть люди и нелюди – и там: люди и нелюди… По мне, так только эти две людские породы были – и будут всегда…

Люди – нелюди. Только две.

– А что ж ты думаешь, – помолчав, спросил вдруг отец совсем другим, непримиримым, тоном, – среди этих жертв сталинизма не нашлись бы свои изверги? Дай-ка им винтовки!.. Только не им давали тогда винтовки. Вот и всё их достоинство… Или, ты думаешь, стукачей среди них не было? А? Среди жертв? Которые на своих же односельчан доносили нам? Бы-ы-ыли! Стучали друг на друга, как миленькие…

Отец нехорошо усмехался.

– Мы их, таких, как раз и поощряли! – почти весело сказал он. – Даже помогали потом детям особо старательных осведомителей получить хорошее образование. Они-то затем в рядах КПСС и оказывались,

дети стукачей из раскулаченных!

Из особо отличившихся…

400

…Многие, они, дети и внуки эти, высо-о-окие теперь посты занимают, в самом Кремле сидят! А ты говоришь… Но, помяни моё слово; как бы они не выставляли себя коммунистами, прикинувшись красными, нашу партию расшатают изнутри, разнесут вдребезги – они!

Только – выждут – время…

Как их отцы своих же тайно предавали, так – тайно – предадут они нас. И много ещё чего предадут,

носители гена скрытого предательства…

Уже такой либерализм развели они в КПСС, сыны кулацких недобитков… Не напрямую действуют, но!.. Усливаются с каждым годом после товарища Сталина…

Боком всё это выйдет для партии и страны, помяни моё слово. Так что порода – не последнее дело для государства, вот в чём Барыбина права…

А вы, наши преемники, наши сыновья, продолжатели строительства нашего, плоть от плоти… Посмотри хотя бы на себя: на что путное вы годны? Черви. Вам только выедать страну изнутри…

Червивое яблоко теперь – наш мощный благословенный Союз, вот что. Только пока мало кто это видит…

Но когда сорвётся оно, упадёт, яблоко червивое, заплачут все. Даже черви.

Со временем, конечно.

401

Константин Константиныч задумался, удручённый, и вдруг пристально посмотрел на сына:

– Ты всё слушал – и не закурил ни разу?

– А чего бы я раскурился? – удивился сын, поправляя ворот свитера.

– Ты же – куришь?

– Ну и что? – не понял младший Цахилганов. – А если мне пока не хочется? У меня здоровье – одно, вообще-то. Моё,

– хочу – трачу – хочу – берегу.

– …Н-н-ну, иммунитет у вашего поколения, – то ли восхитился, то ли осудил отец. – Бесчувствие почище нашего, профессионального.

Он нахмурился и включил газ.

– …Мёртвое поле, говоришь? – спросил младший Цахилганов, выглядывая в окно. – А там что? Угол какой-то железной будки, вроде, торчит. Вон. Под бугром. Или уборная осевшая? В кустах. Странно… В таком безлюдье… Что за короб из земли высовывается? А?

Отец не ответил, разворачивая машину к слабо накатанной дороге.

– …Кардан, по-моему, у тебя постукивает, – сказал сын, прислушивясь.

Константин Константиныч только недовольно мотнул головой.

– А по-моему постукивает, – утверждал Цахилганов-младший. – Ритм такой…

– the – sim – shines – bright – in – the – old – Ken. – Tuck. – y – home.

Он поиграл пальцами, прищёлкивая.

– Заткнись!

402

Они ехали дальше, в степь, и молодой Цахилганов ждал, когда отец начнёт говорить о себе – какой он сам был, и есть, хороший —

на той службе, где хорошим быть не полагалось по должности.

Но Константин Константиныч опять разъярился.

– Да! Да! Кардан, мать-перемать, стучит! – закричал он. – Клапана западают! Свечи маслом закидало!.. Что ты как сидишь? Барином развалился. Что ты раскорячился во всю машину?!.

– Просто… – обиделся сын едва не до слёз. – У меня ноги длинные. Не умещаются. Виноват я, что ли?

Отец с трудом подавил гнев.

– А вот теперь прикинь с другого конца, – заговорил Константин Константиныч спустя время. – Революция – это большая драка, сынок… Её либо начинать не надо было, а коли уж ввязались, то нечего оставлять недобитков! Самое опасное – это недобитки… Потому что выживут, окрепнут, растворятся среди победивших – и взорвут всё изнутри, понимаешь? Боюсь, что мы влетели в скверную череду, в дурную бесконечность революций-контрреволюций-революций… Так кто был прав? Скажи мне?!. Офицерики? Или Литвинов, который недобитков сохранял, как мины под коммунистическое наше будущее?

Эти мины взорвутся и принесут новые потрясенья стране – смерти, голод, перевороты, мор… И неизвестно, справится ли с этим страна…

Ну? Кто гуманней и дальновидней тогда поступил, я спрашиваю? Может, всё-таки, те – три молодых офицера, которые число недобитков свели к нулю? Во имя будущего блага и спокойствия? А?!.

Ответь мне хотя бы на этот вопрос!

Кто здесь – люди, а кто – нелюди?!.

Кто?

403

– Среди этих троих офицеров, там, на Мёртом поле, был…? – осторожно спросил молодой Цахилганов,

но опустил руку, так и не осмелившись указать пальцем на отца.

Полковник Цахилганов смолчал, глядя перед собой на степную дорогу с особой внимательностью. Он старательно объехал глубокую выбоину,

думая о своём,

и уставился в горизонт,

не прибавляя скорости.

Провёз, значит, сына по местам своей боевой славы…

Шумит мотор. Постукивает всё же едва слышно кар-

дан. Только не слышит этого полковник Цахилганов. Мысли отца улетают сквозь время, блуждают где-то, до неведомых предвидений простираются,

– стираются – стираются —

истаивают…

И всё оттягивал он, помнится, ворот рубахи.

Левой рукой, помнится – оттягивал тогда,

словно его что-то душило.

404

– Страшное дело – мимикрия, – снова забормотал полковник,

– закружил – по – прежним – мысленным – петлям – в – сотый – раз —

когда машина выбралась на грейдер. – Они, потомки недобитков, растворились, подстроились под нас, приспособились… Временно приспособились. Они плодятся. Их гены, уже во внуках, скоро дадут себя знать самым роковым образом. Что с этим делать? Их становится во власти всё больше – в верхах, в самом сердце партии. Ох-хо-хо. Их я чую за версту. Материк всплывает! Понимаешь ты? Целый материк! Однажды он освободится от нас рывком, ломая границы и судьбы…

Потом будут говорить, что всё это – вражеские эксперименты над безвольным, безалаберным русским народом… Но на самом деле это – материк! Всплывает он. Всплывает старая уничтоженная белая Россия… Только этому материку очень скоро понадобятся те же самые методы, что были у нас! Белый материк должен будет быстро избавиться от многих старомыслящих – чтобы выжить. Да, чтобы страна устояла, не развалилась при очередной раскачке, наши методы им понадобятся – позавчерашним нашим идейным врагам. А это – новые мёртвые поля. Новая кровушка… Вот в чём весь фокус и сосредоточен…

Но есть сила, которая – одна! – сплотит весь наш народ: потомков жертв, потомков палачей. И примирит всех навеки. Это – открытая агрессия извне. Или же ползучая оккупация. Запомни: борьба за свой народ сплотит нас и спасёт. В ней, одной, утонут все красно-белые противоречья…

Да, общий враг нашего народа…

– он – один – сплотит – и – никуда – не – денется – и – попляшет – он – у – нас – тогда – у – единых – и – воспрявших – для – свержения – ига – чужеземного – мать – перемать!..

405

– А те, трое, куда делись потом? Я про офицеров,

– про – карателей – доброхотов.

Константин Константиныч бросил на сына быстрый, ускользающий взгляд.

– Все трое… быстро поднялись в должностях, очень быстро, – рассеянно ответил он. – Да толку что? Всё уже затормозилось… Поздно, всё поздно! Правда, этого ещё никто не понимает…

Тепло в машине, хорошо. Студёный ветер, качающий пожухлые, траурные кусты караганника – он весь там, за пределами маленького, уютного мира, движущегося в мире большом, неприветливом, холодном. «Люди – нелюди!» – прятал снисходительную улыбку младший Цахилганов. Романтик он оказывается, полковник-папа. И ведь не втолкуешь ему, что в основе жизни лежит совсем другое деление: выгодно – не выгодно.

Кто выгоду прошляпил, тот и жертва. И нечего такому простофиле на что-то или на кого-то пенять…

Сохранность маленького тёплого собственного мира выгодна человеку. Удержись только в нём любыми – любыми! – способами. А выкинуло тебя из него без порток,

в мир большой, холодный, бесприютный —

пропал ты, брат,

если другого не подставишь.

И здесь – либо ты ближнего сожрёшь, либо он тебя,

– не – взирая – на – убеждения – национальность – принадлежность – к – партии – движению – направленью…

Вот и вся недолга.

406

Отец привык многое недоговаривать. А сын давно уже научился дожимать его —

упорным, многократным возвращеньем к тому, о чём полковник хотел бы умолчать.

– Слушай-ка, отец, там из караганника торчала какая-то… старая трансформаторная будка, что ли?.. Только низкая, низкая совсем. Что за крыша высовывалась?

– А-а-а… Ты про металлолом?

Константин Константиныч включил «дворники»: стёкла были припорошены чёрной пылью —

сухим – летающим – прахом.

Теперь полковник напряжённо смотрел, как ритмично вычищается полукруг,

– и – разрастается – светлое – поле – видимости.

– Что за будка? – не понимал его напряжённости и торопил с ответом сын. – Ты же говорил: Мёртвое поле там,

– траурное – место.

– Не будка. Вентиляционное отверстие старое, – нехотя ответил отец.

– …Для чего оно? Если даже шахты рабочей, по-моему, никогда не было внизу? Точно же! Я карты видал.

– Видал, да не те. Много ты про шахтные ходы знаешь… Раздолинка. Вон, впереди, – кивнул старший Цахилганов. – Подъезжаем…

407

– Раздолинка, – сказал он ещё раз, въезжая в посёлок. – Ну, как? Хорошо наши политзаключённые строили?

Эка невидаль…

Саман да тёмная глина. Глина да саман. Но… крашеные белым наличники. Везде – белым.

Младший Цахилганов опустил ветровое стекло и стал читать по вывескам названия улиц. С Вольной они повернули на Свободную. Потом проехали медленно туда, где начиналась тополиная аллея. И полковник Цахилганов видит то, чего не видно сыну.

Прошлое – светит – всем – как – бывшее – Солнце – оно – светит – с – каждым – годом – немного – слабее – но – всё – же – прошлое – светит – каждому – своё – прошлое.

…Женщины под конвоем месят босыми ногами глину в яме, вырытой строго по кругу. Жидкую глину с навозом и колкой соломой…

Сохнут под небом тяжёлые сырые брикеты, разложенные по жаркой полынной степи —

для новых домов на улице Вольной.

…Месится заключёнными женщинами в белых косынках липкая глина с вонючим навозом —

ведь ещё не построена улица Свободная.

Две новые улицы для лагерной обслуги вырастут здесь к зиме!

Вольная. И Свободная.

408

…Раскачиваются, клонятся вперёд, изнемогают женщины с расцарапанными, красными, опухшими коленями —

они плетутся по кругу, друг за другом,

в крутом чавкающем вязком месиве по икры,

под пламенеющим кругом Солнца.

…Измождённые женщины с заткнутыми за пояса подолами ведут свой унылый тяжёлый хоровод от рассвета до заката. И хоровод разных небесных солнц

– ибо – каждое – они – провожают – как – последнее – в – жизни – и – встречают – каждое – будто – вновь – народившееся – новое – Солнце —

плывёт, качается в их глазах, изъеденных слёзной солью… Жарко.

Кто-то из них не погибнет и уедет, не скоро. А обслуга не уедет отсюда никогда. С улицы Вольной, с улицы Свободной —

обслуга, заключённая в дома из навоза и глины.

И старший Цахилганов сердцем с теми, кто здесь – пожизненно. Потому что они, надзиратели высшего государственного порядка, служат общему делу в диком этом краю постоянно,

а не отбывают срок, как некоторые —

те, кого вовлекла, закрутила, завертела в страшные хороводы братоубийственная нескончаемая гражданская война, не стихающая никогда – до самой войны с чуземцем…

409

Да, полковник Цахилганов пожизненно – с блюстителями исправляющего и карающего закона! Даже с временно оказавшимися не у дел,

удел их общий таков, и он не собирается менять его на иной, потому что менять – всё равно, что предать всех,

кто живёт внутри этой высохшей глины и смотрит сейчас, тоскуя от безделья, из окон с белыми наличниками – на улицу Вольную, на улицу Свободную,

смотрит, заключенный сам же в глину

навечно…

Но вдруг отцу становится скучно.

– Вон в том Доме культуры заключённая Русланова пела, – подавив зевок, указывает он на здание с жёлтыми колоннами. – Закрой, сквозит. Хорошо – пела – красная – богачка. Про старые валенки.

«По морозу босиком». М-да…

– Хочешь сказать, поделом ей?

– Приказы не обсуждаются. Обогащение есть обогащение: отрыв от идеи равенства трудящихся… Талант есть талант. И он тоже – отрыв от равенства… К тому же, была она женщина, мягко говоря… своенравная! Всё-то выпячивала свою исключительнось! Не от большого ума, конечно… А любая исключительность нами ох, как не приветствуется! Мы должны были построить общество равных – равных – возможностей! Для всех!.. Вот она – высота нашей красной идеи.

…И вот она – ровная степь,

– саман – глина, глина – саман.

410

Отец притормаживает, бормочет что-то

про своё – давнее:

– ….Командирша, говорить со мной на равных посмела. Осуждённая Русланова… Воображала, что кто-то удостоит её своим ответом. Нет, выскочка! Раздолинка – не столица,

а перевалочный, можно сказать, пункт,

– здесь – справа – за – холмами – могильное – безбрежное – поле – без – крестов – лагерный – необозримый – частокол – конечная – остановка – для – исключительных…

Морщится отец от досады:

– Но… выскользнула! Артистка! Кутафья. Не успев понять главного, что и она – только кожаный мешок с костями, мясом и дерьмом. Как всякий другой.

– Поющий всё же мешок, – заметил младший Цахилганов, будто ненароком, посматривая по сторонам.

– Все мешки – поющие, хоть и по-разному… – бормочет полковник. – Ты пой, пока разрешают. Да не забывайся.

– А будь твоя воля?

Константин Константиныч заглушил мотор:

– При чём тут моя воля? Я исполнитель закона.

– А как же «люди – нелюди»?

– Не я ей срок припаял, – выбирается отец из машины. – Зависть движет миром и его усредняет…

– Значит, правильно бабушка наша говорила? Рыба – рыбой питается. А человек человеком?

– …Питается. Пока не поперхнётся.

411

По ровной, как стрела, тополиной аллее бредёт одинокий пожилой человек в телогрейке. И вдруг ускоряет шаг, и уже бежит вприпрыжку.

– Здорово, Дула Патрикеич. Здорово, старина.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – бросается к нему Дула, едва не плача от радости. – Ох, не ждали. Не чаяли даже… Здравия желаю! Кормилец. Кормилец наш. Константин Константиныч… Ба, да никак и сынок с вами? Наследник? Вырос! Ууууу, вырос…

Радуется старик, но не спокоен он

и оттого крутится, вертится, оглядывается.

– Листьев-то нападало, листьев… – озирается Патрикеич. – Виноват, товарищ полковник! Совсем порядку в Раздолинке нынче не стало.

– Что? Трудно без контингента?

– Да какой контингент после Хруща? Хотя, сноху-то его я помню, как же… Ничего, переждём пустое время. Вот народ разбалуется до последнего края, так опять его в чувство придётся приводить. По-хорошему, сам, он в него не вернётся, в чувство,

– а – тут – и – мы – наготове.

– Сам – нет, конечно, – кивает Константин Константиныч. – Только под конвоем. Под хорошим!

Человек без принуждения – дрянь человек:

развращается быстро, понимаешь…

412

Дула стесняется умильной влаги, выступившей на глазах, тараторит взволнованно:

– Понадобимся опять, и Раздолинка вся встрепенётся. Похорошеет сразу небось. Кончится наш сон… И детям тогда работы тут хватит, и внуками! Как же по-другому? – прилежно отгребает старик листья ногой. – По-другому невозможно. Вот и не разъезжаемся…. Живём, как в обмороке. Затянулся, конечно, обморок наш… Вот эту дорожку у меня Блюхерша мела. Хорошо мела. Старалась. Молодец. А сейчас…