Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Улыбаясь от тепла и света, оглядывала она перрон, однако, с тревогой. Вот-вот выберутся из подвалов бомжы, и если нищая не уберётся вовремя, придётся ей делиться добытым.

– Солнышко хорошее нынче! Небось, и покойнички на том свете радуются… Девушка! Подай сколько не жалко, красавица. С приездом тебя… Да, какая ни есть – жизнь, а помирать не охота… Как не помирать, говоришь? А я бы научила. Да кто мне поверит…

608

Неизвестно, сколько времени погибший Цахилганов стоял в чёрном, летучем песке по колено, перед крутой жёлтой горой, вершина которой уходила за облака. Но если подняться по ней, он знал: там

будет плоская цветущая равнина,

и иной мир,

– мир – вечной – тихой – радости – и – благословенного – покоя —

который открывается уже всякому,

– кто – дошёл.

Здесь же, внизу, только ветер выл, хрипел, сипел и бил по барабанным перепонкам, и колючая угольная пыль хлестала по глазам.

С великим трудом Цахилганов сделал первый шаг к горе, выдернув ногу из песка и покачнувшись. Как вдруг кто-то потянул его назад за рукав.

Стараясь вырваться, он дёрнулся

и едва не упал.

– Это я, – проговорил человек за его спиной. – Иди туда один. Без меня. Я всё понимаю. Я хотел посмотреть на тебя в последний раз…

609

Цахилганов обернулся, узнав голос отца не сразу. Тот стоял в полуобгоревшем покойницком костюме, и ветер трепал лохмотья его одежды.

– Ты здесь? Не в ангаре? Ты ходишь и значит… существуешь? – удивился Цахилганов.

– А ты полагаешь, кому-то из нас удастся превратиться в ноль? – с тоскою проговорил отец. – Но в природе нет нуля.

Ноль – это – фикция…

– В самом деле, – кивнул сын. – Как же всё просто. Если бы мы это знали там, в той жизни, она была бы другой.

– Разумеется… А меня уволили из ада, – щурился от пыли отец. – Выгнали. За то, что я сказал тебе про Особо Секретную Лабораторию Ядер и Биогеокосмических Явлений… Они сочли меня предателем. Что ж, это справедливо.

Отец беспомощно развёл руками:

– Давай хоть попрощаемся. А здесь… и есть моё последнее пристанище.

И он сел в чёрный, хлёсткий, воющий песок.

610

Пристанище вид имело унылый.

Невдалеке, среди чёрных песков, простиралось бесконечное кладбище с низкими столбами вместо крестов, на которых значились только номера. Меж могил расхаживал Патрикеич в новой фуфайке, с новёхоньким блестящим ведром и веником. Он разметал дорожки, поправлял могилы —

совсем – порядка – нигде – не – стало – калёно – железо…

А сидящего отца быстро заметало чёрным воющим песком.

– Не бойся за нас, – кивал отец. – Иди туда. Я буду вечно отгребать этот песок от себя. Пыльно тут, очень пыльно. Но зато… под Солнцем. Я теперь – под Солнцем. Не под землёй… Оно здесь мягко светит, не жжёт совсем. И Патрикеич – под Солнцем. Он умер только этой ночью, но уже обзавёлся хозяйством…

У него тут даже свой шалаш есть.

– Да вижу, вижу прохиндея, – беззлобно сказал Цахилганов про старика. – И тут устроился основательно. Соглядатай…

– Что было, то было. Время такое выпало нам, что… головы не сносить. Не сносить… Не сносить… – отец завозился, деловито отодвигая от себя песок, по кругу.

По кругу.

Всё время – по кругу.

И Цахилганов увидел спину его, сплошь – в рубцах от давних ожогов, страшную, багровую —

он увидел её раз,

и ещё раз,

и ещё.

611

– …А где твой ремень? У тебя на горле был офицерский ремень! – прокричал Цахилганов сквозь вой и хрип пространства.

– А-а-а… – не поднимая седой головы и не прерывая кропотливого своего занятия, ответил отец. – Отняли! Свидетельство моего самоубийства… Как у неоправдавшего доверие.

Цахилганов протёр горячие от пыли, слезящиеся глаза, оглянулся на жёлтую вершину и с тоской прикинул, какой непомерной тяжести восхожденье ждало его.

– Иди, иди, – кивал отец, крутясь в песке и отметая его от себя. – Я – здесь. Ничего…

Подглазья его были сплошь заметены чёрным.

Цахилганов молча ухватил его за слабую, несопротивляющуюся руку и повлёк за собой.

– Ты? В самом деле?.. Ведёшь? Меня? Туда? – спрашивал отец недоверчиво. – Меня? Самоубийцу?

– А чего тебе здесь сидеть? – тянул его за собой Цахилганов. – Эта вьюга чёрная – она может усилиться. Пошли скорей, пока не полетело всё до небес,

– бес – бес – бес – бес – беспокойно – зазвучало – пространство —

пошли, отец!

Но Константин Константиныч стал опускаться в песок.

– Легки на помине… – бессильно вымолвил он.

612

У подножья горы кривлялась и плевалась толпа бесов, преграждая путь.

– Делов-то! – закричал Цахилганов, скрывая оторопь. – Вот посмотришь, они рассыпятся все до единого, надо только…

Он пытался, пытался перекреститься.

Но не мог вспомнить – как!..

Бесы взвыли, захрипели, запели, задёргались. О ужас… Они толпою отплясывали рок, похабнейший из похабных. Но столб мысли сошёл с непомерной высоты, и в нём оказался Цахилганов, воспринимая повелевающие смыслы:

Там, в преисподней, нынче траур и потому самых сильных и злобных духов преисподней здесь уже нет: иди!

Цахилганов зажмурился – и двинулся вслепую, не выпуская тяжелеющей с каждым шагом отцовской руки.

– Ты, главное, не бойся. И не смотри на них, – говорил он отцу голосом, которого не было слышно. – А фуражки-то свои – ваши, то есть – они поснимали.

– Иду, иду, – беззвучно шевелил губами отец. – Слетели от взрыва все их – наши – фуражки…

Цахилганов сжался, готовый ощутить мерзкое прикосновенье нечисти. Но что это? Они с отцом двигались, как незрячие, а бесьи крики словно бы отдалялись. Чуть приоткрыв глаза, он увидел вокруг свободное пространство.

Бесы, оттеснённые неведомой силой, плясали там, внизу, полукругом, строя злобные рожи.

– Давай отдохнём, хоть немного, – взмолился отец. – Здесь уже не опасно.

И они уселись на солнцепёке,

– ибо – вокруг – не – было – тени – нигде.

613

Передохнуть, в самом деле, было необходимо. Их путь, вперёд и вверх, был крут и ещё очень, очень долог.

Надо же, прикидывал Цахилганов, продолжается и после смерти болезненный, болезненный для нас рост души, да, продолжается он и потом…

Сколько уступов придётся одолеть, сколько обрывов миновать… А вдруг налетит дождь? Тогда глина станет скользкой, и падать придётся до самого подножья…

– Не свалиться бы, – словно услышал Цахилганова отец. – Не свалиться бы только туда. К ним в руки…

Теперь они вместе смотрели на толпу бесов, сгрудившихся у подножья горы плотной толпой и наблюдающих за ними снизу. Позади же нечисти метался Дула Патрикеич с ведром. Он взмахивал веником, прощаясь:

– Счастливенько вам добраться, товарищ полковник! До нужных высот! А то генерала-то вам так и не присвоили… И тебе, сынок, счастливенько. Не совсем подвёл ты всё же нас. Хотя нервы помотал, отпрыск. У-у-у-у-у! Помотал…

– Патрикеич! – закричал Цахилганов. – Давай к нам. Авось проскочишь! Нынче только слабая нечисть здесь, а сильная – горюет, не до нас ей!

Потери большие она на Земле понесла, слышишь? Давай!..

614

Старик внизу замешкался, затомился:

– Да разве же мне положено, душегубу? Скажешь тоже. Ты подумай своей головой: горы греха-то на мне! Ууууу, Джомолунгмы! Калёно железо…

Но – милость – свыше – она – бесконечна – чувствовал – Цахилганов – не – умея – этого – выразить – и – прокричать.

– Нет! – решительно махал веником Дула Патрикеич. – Кругом шешнадцать не бывает! Мне и помыслить-то нельзя, чтоб – туда. Идите… А я – тут останусь, по недостоинству. С воздыханьями покаянными. С воздыханьями и слезами. Да…

Договорить это он не успел. Со следующим взмахом веника его подняло, будто ветром, перенося над толпою бесов. Ведро старик не удержал при взлёте, оно рухнуло вниз, со свистом и грохотом,

– наделав – внизу – среди – нечисти – небывалый – переполох.

Через мгновенье Патрикеич сидел рядом, на горе, с ужасом глядя вниз.

– Навернёмся, – сразу же запричитал он. – Как пить дать, навернёмся! Вот, не веришь ты мне, сынок, а мы – загремим отсюдова… Товарищ полковник! Да сгонят нас с вершины, как непотребных, и правильно сделают. Милость – она ведь тоже: границы имеет!

– Нет, – покачал головой Цахилганов. – Не имеет… Ну, что, встаём? Пока вверху ни облачка… Вниз нельзя нам теперь. Поднимаемся!..

– А погляди-ка, там кто? Впереди, над нами? – указал Патрикеич. – Вот, то-то и оно! Начальство всё наше нас встречает. Выстроилось!..

615

Цахилганов поднял голову – и увидел стоящую на их пути, чуть выше, группу крупных и важных бесов с портфелями: одного – похожего на комиссара Рыкова,

другого – на Петровского,

третьего – на Троцкого.

И лишь смахивающий на комиссара Алгасова был без портфеля, но с широко открытым ртом.

– Ну, ёлки-моталки. Что ж нам теперь – ни вверх, ни вниз дороги нет? – Цахилганов растерялся. – Опять он, русский выбор…

Дула Патрикеич тоже чесал затылок, соображая:

– Мы с товарищем полковником их приказам подчиняться должны, калёно железо… Ууууу! Их ослушаться нам с Константин Константинычем никак невозможно. Нет. Тебе они не начальники, а нам…

Но вдруг потянуло с другой стороны прохладой, весенней травой, свежестью.

– Мы не одни в гору идём! – удивился Цахилганов.

Невдалеке, по склону горы, поднимались

– тем – же – путём – и – сами – по – себе —

два старца.

Один был в грубой пастушьей одежде. Он решительно втыкал свой посох в склон, шаг за шагом, и шествовал размеренно. Другой старец шёл легче и, казалось, слабее – едва касаясь земли. Его облекало некое млечное облако. Но панагия на арестанской робе его вдруг стала на миг хорошо видна даже издали,

– оба – казались – знакомыми – Цахилганову – однако – не – вспоминалось – откуда.

616

Важные бесы надулись, не собираясь сходить с мест. Однако старцы следовали своей дорогой, стороной,

не заметив их будто вовсе.

– Пройдём! Если поднимемся следом, – озадаченно прикидывал Константин Константиныч, глядя на старцев. – Если догоним… Да только вон те! Те, начальство наше, они не разрешат присоединиться к ним, вот что!..

– Отец! Они были начальством – там, в аду, и на Земле, которую делали адом. Здесь – всё другое, не бойся только.

Но отец, поскучнев, отвернулся:

– Знаешь? Ты иди, сынок. За теми. Не мешкай. А нам с Дулой Патрикеичем, действительно, распоряжения ослушаться нельзя будет. Оно последует, распоряжение, незамедлительно. Я уж вижу по рожам их. Тут ничего не поделаешь… Наша служебная нечисть нас двоих, своих подчинённых, вверх не пропустит ни за что.

– Да не могу я вас бросить! – закричал Цахилганов, понимая, что ещё немного – и старцы скроются из вида. – Как же я без вас – за ними?

Один?

Как?

617

– …У нас присяга, – сухо ответил отец. – Мы люди военные. Извини.

– Присягу мы давали, калёно железо – солидно поддакнул Дула Патрикеич, вдруг заважничав и отстранившись. – Нам против начальства нашего идти не положено. Вот если бы изловчиться можно было! Уклониться, вывернуться… А так, лоб в лоб? Невозможно!

Цахилганов терял время.

Свежее дуновенье со стороны истаивало. И прежняя духота уже возвращалась.

Старцы удалялись, следуя своим путём, не оглядываясь, не замедляя восхожденья.

– Ну и ну. Служаки, – не понимал Цахилганов отца и Дулу. – Мне-то что делать прикажете?! Надвое разорваться?!.

Опять – надвое – и – тут!

Старшие молчали.

От огорченья и беспомощности Цахилганов лёг наземь, вниз лицом,

обхватив голову руками.

618

Проснулся Цахилганов в своей караганской квартире от короткого звонка в дверь. Ему показалось, будто надтреснуто и заунывно брякнул где-то вдали великопостный одинокий колокол. Пребывая в состоянии чистой слабости, когда все звуки и цвета мира отзываются в душе куда сильнее, чем обычно, он вдруг помолился кротко,

– помилуй мя, Господи, яко немощен есмь… —

и оглядел без удивленья две пустые тёмные ампулы на тумбочке, возле дивана.

Да, да, Барыбин привёз его из больницы и сказал:

– Не выкидывай их, а то забудешь, что я тебе вводил. Ты слишком долго находился между жизнью и смертью, тебя должен наблюдать доктор, я пришлю к тебе… Нет, надо же! Какая-то падла заперла тебя в покойницкой камере. Ладно, спи,

удачно завершился этот долгий твой анабиоз…

Звонок повторился. И Цахилганов покорно поднялся, и накинул банный халат, и поплёлся к двери со слабой благодарной улыбкой –

вот – кто-то – спешит – к – нему – бессильному – в – тревоге – и – заботе.

Он, сморгнув невольные слёзы признательности, открыл дверь. На пороге стояла Горюнова, подбоченясь одной рукою. В другой же, на отлёте,

она держала дохлую синицу.

619

Вся в красном, словно палач, Горюнова спросила с вызовом.

– Андрей Константиныч! Вот вы про всё знаете. Значит, в том числе и про птиц. Скажите же тогда, что мне с ней делать?

Цхилганов коснулся в растерянности своего лба и отчего-то заволновался, однако молчал, не понимая.

– Мне её так в землю зарыть? – ещё решительней и строже спросила Горюнова. – Или в коробочке похоронить?

Он хотел было посоветовать, чтобы она бросила птицу голодным бездомным кошкам, шляющимся во дворе,

но тогда эта женщина в красном может счесть его жестоким.

– Похороните в коробочке, – тихо сказал он.

– …А вы не хотите вырыть ей могилку? Небольшой такой квадратик, клеточку такую?

– Клетку?!. Нет, – помотал головой Цахилганов. – Нет. И в похоронной процессии тоже участвовать не смогу. Извините.

– А я её, между прочим, у вашей двери нашла.

– Да? – недоверчиво переспросил Цахилганов. – Да?.. Значит, птицы больше нет? И теперь, у нас теперь…

– всё – будет – хорошо —

только отчего же она такая маленькая?.. Была – гарпия.

С железными когтями. А сейчас…

– Не поняла! – сказала Горюнова. – Ладно, я вернусь, и вы мне всё объясните. Не сидеть же мне у вас с дохлой синицей в руках.

– В самом деле, – кивнул Цахилганов.

– Да вы не запирайтесь, – приказала Горюнова. – Я быстро похороню! Я всё делаю быстро… На работу, между прочим, вам звонила. А мне сказали, что вы уже там не числитесь. И фирма теперь не ваша, а этого… Забыла фамилию. А, Макаренко какого-то!.. Велели больше не беспокоить их на ваш счёт ни-ког-да… Выходит, вы теперь – ни-кто?

В недоумении он пожал плечами:

– Наверно… Да. Никто. Скорее всего, так.

620

Цахилганову хотелось лечь,

– надо – же – как – эта – юная – женщина – решительна – и – заботлива —

но, для приличия, он сидел на диване, дожидаясь. В окне он видел весеннее небо с тяжёлой тучей. Снизу она была подсвечена мягким солнцем. И Цахилганов изумлённо, благоговейно, немо дивился тому, как необыкновенно всё устроено вокруг!..

Слабо зеленеющая ветка сияла жизнью и трепетала на ветру. Чей-то ломкий мальчишеский голос летал по двору и звал, полный надежд, кого-то по имени. Девичье имя было тоже необыкновенно прекрасным. Оно, повторяемое, жило само по себе на воле – сияло, ликовало,

вечно юное чьё-то девичье имя…

И Горюнова вспыхнула перед ним снова – в своём красном платье,

совсем внезапно,

словно костёр инквизиции.

Он даже прикрыл глаза рукою, испытывая тревогу и испуг.

– Вы слышали? Про катастрофу в Штатах? – спросила она подозрительно.

– Что? – быстро откликнулся Цахилганов. – Ах, да. Конечно. «Гнездо крамолы». Его уничтожил взрыв, сместивший тектонические пласты…

Не надо плакать, Сусанна… Да…

621

– Какой ещё взрыв? – возмутилась Горюнова. – Цунами! Гигантская волна смыла несколько штатов. Они опустились под воду.

– Так, значит… – медленно соображал Цахилганов. – Так, значит всё же это произошло… И нет больше пристанища всякому нечистому духу? И всякой нечистой и отвратительной птице?

– Всё же, всё же. Ваша любимая Америка понесла страшный урон, от которого вряд ли оправится.

– Разумеется, – стал быстро кивать Цахилганов. – Человеческий мозг занимается отражением мира. Но мир также запечатлевает то, что производит человеческий мозг,

– очищенный – углублённым – самоанализом – а – затем – покаянным – искупительным – да – искупительным – душевным – страданьем – и – уж – затем – великим – состраданьем – к – бедным – бедным – порабощаемым – людям —

слышите меня? Мир устроен так, что запечатлевает всё это! Впрочем, я слишком дурён, чтобы принимать всё свершившееся на свой счёт… Значит, многие, многие лучшие люди думали про то же, про что думал я!.. Извините, я плохо себя чувствую. Ко мне должен прийти врач.

– …Психиатр?

622

– Психиатр? – сухо осведомилась Горюнова. – …Ну, я пожалуй пойду. У меня очень много дел. В государстве-то нашем что творится? Смещения, перестановки! По всем радиостанциям сегодня передают… Повсюду создаются чрезвычайные комиссии. И я, как специалист по элите советского периода! Востребована в оч-ч-чень интересном качестве!..

– В каком? – спросил Цахилганов беспомощно.

– А вот в таком! В котором надо уметь держать язык за зубами. Нам важно не повторить ошибок прошлого… Теперь у меня оч-ч-чень высокая должность. Ответственнейшая! Со вчерашнего дня я – важная птица!

– Птица?!. – ужаснулся Цахилганов. – Вы?!.

Он попятился и едва не упал от слабости.

– Но я не хвастаться пришла. А отвлечься немного. Скажите есть у вас Рокк? В смысле, рок коммунистический?! Жалко… Да вы совсем, совсем сдали, – сказала она то ли с сожалением, то ли с презреньем кривя рот. – А взрыв… Может, вы про тот взрыв говорили, что под Караганом произошёл?

Там какие-то люди провалились и закурили,

странно только, что земля осела на многие километры вокруг,

впрочем, мы разберёмся ещё с этим!..

623

– Ну… Вы заходите, – неловко задвигался Цахилганов. – К нам. Как-нибудь на днях.

– А это ещё для чего? – ухмыльнулась она. – К вам ведь теперь приехала дочь. Не очень-то при ней нагостишься.

Разве?

– Ох, вы совсем… квёлый. И ничего не знаете. Она в больнице, у матери. И этот её приезд так хорошо повлиял на вашу, хм, жену… Говорят, ей уже перестали давать обезболивающее! Так что,

– она – ощупала – углы – квартиры – ненавидящим – горячим – взглядом —

мне здесь больше делать нечего,

с завтрашнего дня…

Горюнова развернулась резко – будто красный мгновенный смерч – и скрылась в прихожей,

– где – над – дверной – коробкой – всё – ещё – зияла – злополучная – выбоина —

как вдруг, уже от порога, она прибавила с непонятным Цахилганову, но совершенно определённым, неприятным значеньем:

– Если мы с вами и встретимся, то, вероятно, в другом месте… Впрочем, когда вы поправитесь,

с чем я не советовала бы вам торопиться,

да, непременно встретимся, в хорошем казённом доме, и с вами, и с вашей драгоценной дочерью… Которую вы долгое, слишком долгое время, оберегали от унижений!.. Сдаётся мне, неспроста она тут объявилась. Слыхали мы про неё. Ничего, разберёмся. Во всём! С вами – и особенно с ней… Тогда – и – поговорим…

Оговорим… Рим… Новый… Опять…