Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

И распоряжается его, цахилгановскими, действиями.

И не разрешает перевезти Любу в Москву.

А тут ещё всё время шляются какие-то геодезисты…

– Вчера, Любочка, сюда приходили геодезисты, – вспомнил он и чуть-чуть посмеялся, думая в то же самое время с бесконечной теплотой про крошечную её родинку. – Геодезисты со своими обшарпанными, ещё советскими, приборами… Представляешь, здесь, где ты лежишь, находится теперь географический центр Евразии…

– Правда, занятно? – говорил он ей, как маленькой. – Вот: мы с тобой жили-поживали,

– реаниматор – запретил – ему – разговаривать – с – Любовью —

а происходили в это время, оказывается, какие-то сдвиги земной коры… Какие-то мощные тектонические процессы,

– да – обнищавший – до – неприличия – врач – Мишка – Барыбин – запрещал – ему – Цахилганову – разговаривать – здесь – с – собственной – женой —

вообрази только!..Помнишь? Раньше этот центр находился в Раздолинке, у Патрикеича. В недрах Карлага, в центральной конторе ОГПУ,

– намеренно – случайно —

а потом всё вдруг перемеряли. И сорок последних лет считалось, что центр – в самой середине Карагана, в зоопарке. Там, где была клетка со слоном. Ты же помнишь слона Батыра?.. А теперь центр – не там. А здесь.

Прямо вот здесь,

в палате…

46

И здесь, в географическом центре Евразии —

в самом чёрном её и проклятом многократно городе,

жила ещё Любовь —

умирала Любовь, умирала.

Но – нельзя, не надо об этом, во что бы то ни стало – не надо. Потому что думать об этом – значит, умирать вместе с ней, а думать о другом – значит, жить

– жить – хотя – бы – в – одиночку – кое-как – пусть – без – неё – но – жить – остатками – животной – грубой – жизни —

…в реанимации.

Жаль, что вечной жизни не придумал никто. Никто до него. Но!..

Но если энтропия нарастает в одном направлении, то в обратном направлении, убывая, она обеспечит возврат из старости в… В Вечнозелёную…

Он потерял обе мысли – внешнюю, внутреннюю – и теперь тупо смотрел в пол. И видел отчётливо в опасно уплотнившемся напрягшемся времени, как над пасмурной заплаканной землёй небывало бушует Солнце, исторгая бешеные выбросы энергии. И как под этими выбросами неуловимо вздрагивает земная кора, и ползёт,

ползёт, незаметно, по миллиметру,

искажая очертанья материков

и континентов.

47

Вдруг Внешний Цахилганов ухмыльнулся в блеске дешёвого, поцарапанного зеркала —

и между ними произошла странная перебранка.

– Да не геодезисты это были вовсе. А самые обыкновенные эфэсбэшники.

– Только не принимай меня за сумасшедшего! Что здесь делать эфэсбэшникам, скажи на милость? Здесь, в реанимации?

Ну и макромир! Какая нелепость…

А ещё толкуют о разумном начале,

рассеянном будто бы во Вселенной;

о какой-то там ноосфере,

похожей совершенно на коллективный разум у мух.

– Потом узнаешь, чего они ищут. Эти ребята в штатском. Если захочешь, разумеется… Если не закроешься от знания. Самое тяжёлое на свете – это самое точное, брат, беспощадное знание. Люди его не любят. И даже попросту не выносят.

Они защищаются от знания, чтобы уцелеть – чтобы не пережечь себя ненароком. Высокий накал мысли не безопасен.

Цахилганов передёрнулся. И выговорил назидательно:

– Обычные, рядовые люди его избегают. Поскольку пониманье не по их силам… Соображай, с кем разговариваешь! Не с Патрикеичем же толкуешь, как-никак.

48

В окно, однако, сильно поддувало. И Цахилганов, покряхтывая, потирая поясницу, слез с подоконника,

чтобы сидеть возле жены на табурете.

Немного погодя в палату стали вбегать санитарки, хватающие блестящие предметы резиновыми перчатками, и медицинские сёстры, бросающие предметы с грохотом на металлические подносы.

Одна из них, с бутылками физраствора под мышками, самая вёрткая и сильно топочущая, была ничего.

Они посуетились вокруг Любы. Потом сгинули все —

со своими нержавеющими корытцами,

обоймами ампул,

тёмными слепыми флаконами —

мимолётные свидетельницы его мужской неотразимости. И, приосанившийся небрежно, Цахилганов вдруг изнемог от того. Он сгорбился сразу на табурете, смирно поджав ноги, – смирно, уныло, покорно – а его поседевший чуб упал на пожилой лоб и обвис

– так – обвисает – флаг – утомлённый – собственной – непобедимостью – и – пристроенный – в – красный – угол – ввиду – прекращения – боевых – действий —

безвольно.

Цахилганов тихо посвистал от скуки, узнавая словно со стороны те самые пять четвертей,

подстёгивавшие когда-то душу,

будто шампанское.

49

Когда-то Вечнозелёная опера пообещала ему бесконечную юность, прекрасную и замысловатую, как она сама! И он поверил опере навсегда. Очарованные ею – и собой, заносчивые от своей непохожести на прочих смертных, они все поверили ей – будущий реаниматор Мишка Барыбин, ещё не ставший прозектором Сашка Самохвалов, и он, Цахилганов из Политеха,

– а – если – «из» – то – должно – быть – и – «куда» – но – «куда» – у – него – не – было – значит – он – один – оказался – «из» – в – «никуда» —

ни дня не работавший по своей специальности;

практика не в счёт…

А кто же ещё остался из тех, зачарованных Вечнозелёной?.. Растопырив пальцы, он приготовился загибать их по одному, подсчитывая старых участников новой жизни,

– спился – повесилась – погиб – бросился – под – поезд – шизонулся – а – самая – красивая – отличница – из – класса – читавшая – Асадова – со – сцены – шляется – по – помойкам – страшная – как – студень – давно – перестав – напоминать – собою – человеческое – существо —

потом нахмурился,

разглядывая ладони в недоуменьи.

Так что же – из той весёлой людной ватаги осталось их, подошедших к пятидесяти, всего-то навсего —

правда – крутился – среди – прочих – ещё – некто – кудлатый – в – бабьей – кофте – с – оранжевой – крашеной – башкой – воображающий – себя – мужчиной – спереди – и – женщиной – сзади – который – крутится – теперь – вокруг – новых – вождей – усечённой – страны – но – он – не – в – счёт – двухсторонний – значит —

трое?!.

50

И вот, пришло вдруг время, когда всех их, троих, судьба свела здесь, возле одной умирающей женщины, в одной обнищавшей до безобразия, провинциальной холодной больнице…

Зачем?

Реаниматора. Прозектора. И электронщика Цахилганова, появившегося в палате будто транзитом: из – в никуда, и осевшего тут совсем неожиданно,

– словно – он – выпал – в – осадок – в – самом – неподходящем – для – себя – месте – земли.

Неужто сюжет их судеб сузился так страшно и неожиданно – для чего-то? Для чего-то необычного и, может быть даже, ужасного?

…Если для возмездья – то для ужасного, конечно: есть предчувствие такое,

остро бодающее сердечную мышцу.

И для этого он, Цахилганов, заключён теперь – и добровольно, и поневоле – в убогий куб,

пропахший лекарствами?

Заключён самим собою – и не собой,

чтобы впитывать миазмы чужих смертей

до самой своей..? Нет.

Это – не предчувствие. Это всего лишь очередная неимоверная солнечная вспышка.

Нет! Так не бывает…

Должен же уцелеть кто-то ещё! Хотя бы один! Ведь каждый из этих умерших унёс с собой в могилу часть жизни Цахилганова, ослабив, истощив тем самым его. Но…

Но уцелевших

– кроме – того – женовидного – неосторожно – размывшего – границу – меж – полами —

больше не находилось…

The sun so hot i froze to death,

Susanna, don’t you cry…

Но… Солнце их бесшабашной социалистической юности жгло так горячо, что…

– что – они – замёрзли – до – смерти.

51

Цахилганов быстро провёл ладонью по лицу, убирая дурные мысли прочь. Прочь! Не лучше ли смотреть на всё только с той точки зрения,

которая тебе больше нравится?

А всё же славное было время! И почему бы не помянуть его добром? Да! Оно – было!

Непохожесть на смертных. Как легко достигалась она! Какую небрежную, скачущую походку обеспечивали молодым жилистым ногам

толстые подошвы на микропоре!..

– В своей непохожести на прочих вы были похожи друг на друга, как несусветно размножившиеся копии одного нелепого оригинала, – тут же вставил Внешний Цахилганов. – В своих красных носках, пламенеющих под короткими, узкими штанинами, вы были похожи на скачущих по стране стрекулистов.

– То есть? – ввязался в разговор с собою Цахилганов.

– …На мелких мошенников, воображающих себя крупными.

– А, – равнодушно пожал он плечами. – Ну, мы же не устремлялись вперёд, в клан правящих, через Высшую комсомольскую школу и всяческое подобострастье перед дряхлеющей и уже насквозь продажной номенклатурой… Мы не рвались в красные баре,

потому и не рядились в надменные белые рубашки,

в эти строгие чёрные костюмы,

столь торжественные, что в них – хоть в гроб клади.

Случайно оговорившись, Цахилганов суеверно покосился на узкую больничную кушетку.

Ох, уж это memento – ох, уж эта mori!!!

Но когда ты помнишь о смерти, ты не живёшь. А когда живёшь, то совсем не помнишь о какой-то там безносой особе. Точно, точно: чем безоглядней живёшь, тем дальше от тебя эта ходячая костяная рухлядь с нержавейкой наперевес –

косильщица – ещё – более – неутомимая – чем – граф – Толстой.

52

– …Со своими огненными щиколотками вы бегали по стране Советов на платформенных копытах, будто новоявленные бесы, только что выскочившие из преисподней, – невозмутимо продолжил Цахилганов Внешний, бесцеремонно загоняя разговор в прежнее русло. – Да, выпущенные из преисподней нечаянно своими отцами – уже зажиревшими, пресыщенными коммунистами, ненавидимыми

– видимыми – хорошо – видимыми —

народом…

– Стоп! Константин Константиныч Цахилганов был как раз не таков! Совсем даже не таков! Не нам его расшифровывать, – погрозил зеркалу Цахилганов. – Потому как не обладает никто полнотой сведений об отце моём. Этот человек слишком о многом вынужден был молчать.

– Сложен был… Константин Константиныч.

– Хорошо сложен, – охотно кивнул Цахилганов. – Весьма.

Что правда, то правда.

– И бегал среди вас ещё один, с крашеными абрикосовыми волосами. Совмещённый. Как общественный туалет, в котором рухнула перегородка между «м» и «ж».

– Он среди всех бегал, – раздражённо оборвал Цахилганов себя Внешнего. – Журналистишка. Сначала – мелкий, а потом – крупный. Да, бегал среди всех! Причём, так продуктивно, что именно он добежал до самых верхов,

– когда – в – России – дерутся – белые – и – красные – то – побеждают – голубые – такой – вот – роковой – триколор – получается – у – нас – неизбежно.

53

– …Митька Рудый. Его звали Митька Рудый, – с нажимом уточнил Цахилганов Внешний. – Каждый раз ты стираешь его из памяти усилием воли, будто ластиком, чтобы забыть последний ваш разговор. Совсем недавний.

Ну – что – за – чушь – всё – упирается – и – упирается – мысленный – разговор – в – какого-то – абрикоса.

– Не хочешь, значит, помнить о том, что он теперь – большой человек, – понял Внешний. – Что именно он проектирует будущее страны.

– У Митьки Рудого, этого главного архитектора российского будущего, свои хозяева. За океаном. Он давно не сам по себе! Хотя голова у него всегда была не плохая. А всё остальное – кто, кого, где и куда – для меня не имеет никакого значения. И хватит про это.

– Изволь! – охотно согласился Внешний. – Сделаем вид, что Рудого будто и нет… Итак, вы – новые бесы, носились тогда по ненавидимой вами стране, живущей под красным флагом, и озирались, подняв воротники, стараясь быть чужими в ней. Тогда это было модно.

Вы – пустили – красный – цвет – себе – под – ноги – вы – истоптали – исплясали – поистёрли – его – до – дыр.

– Потому что неуютно, – вздохнул Цахилганов, вовсе не собирающийся ссориться с собою же, а значит – с миром, – неуютно быть свободными в стране несвобод, созданных во имя мифической свободы трудовой черни. То есть – во имя самого малоразумного и самого нетребовательного большинства, которому свобода противопоказана в принципе… Ну, на кой ляд ей свобода и что бы она делала с нею – моя бабка, железнодорожная путейщица? Нет. Мы не пошли путём стада.

Глупого стада…

– Вы пошли путём другого стада. Безумного.

54

Цахилганов больше не возражал себе, только ещё посвистал немного.

The sun so hot i froze to death,

Susanna, don’t you cry…

– В стране несвобод вы стали создавать свои собственные крошечные свободы, – продолжил Внешний равнодушно – равнодушно, брезгливо, медленно. – …Да, тогда, в нетерпении, фарцуя, примеряя импортные шмотки, переплачивая, опасно балуясь с валютой, вы стали создавать собственные, маленькие, совсем самодеятельные

– деятельные – и – весьма —

квадратно-гнездовые свободы – для себя:

камерные такие свободы,

заключённые в четырёхугольники обеспеченных квартир,

похожих на души,

и в своих четырёхугольных душах,

похожих на обеспеченные квартиры.

– Свободы, заключённые в..? – живо переспросил Цахилганов с табурета. – Что есть заключённая свобода? Свобода – зэк? Хха.

Хха. Хха.

55

Он и вправду закашлялся от деланного смеха.

А потом задумался.

Свобода… Она приживалась и в клетках душ, и в клетках квартир, но обретала вскоре дикие признаки разнузданности,

– Птица… – проговорила Любовь тревожно. – Это она,

– ибо – свобода – не – любит – границ – а – значит – способна – развиваясь – и – развиваясь – разнести – вдрызг – в – клочья – всё – и – вся – а – именно – быстрые – союзы – сердец – брачные – узы – родственные – связи – правительства – государства – континенты – планеты – гаметы – настоящее – и – будущее – и – всё – всё – всё – тому – же – совершенно – подобное —

она убивает меня…

– Порваны связующие нити, – вздохнул Цахилганов. – Уже – порваны связующие нити. Всё разнесено вдребезги. Не надо плакать, Сусанна… Поздно. Всё – поздно! Мы победили…

– Зачем? – Любовь не понимала жестокости своего виденья и спрашивала: – Зачем?

– Чтобы стать свободными как птицы… – рассеянно бормотал Цахилганов.

– Зачем она мучает меня? – привычно шелестел голос жены.

– Кто? – очнулся Цахилганов, воссоединяясь с собою.

– Птица… Она выпускает когти…

56

Любовь вздрогнула. Опасно качнулись прозрачные трубки. И волосы её, неровно отросшие, чуть тронутые сединой, выбились из-под старушечьего застиранного платка – лоскута с оборванными краями.

– Она опять снижается, Андрей. Она измучила меня.

Даже его имя Любовь произнесла совсем равнодушно, будто имя случайного, малознакомого попутчика. И Цахилганову стало особенно неприятно – оттого, что реаниматор Барыбин теперь бывает возле Любы гораздо чаще, чем он.

Наконец-то – бывает чаще. Дождался всё же своего заветного часа, зануда. Зануда, трижды зануда и твердолобый однолюб – как все, впрочем, зануды.

Сидел – здесь – в – своей – нищей – реанимации – и – поджидал – годами – десятилетьями – когда – же – когда – под – его – капельницы – попадёт – наконец – та – которая – или – тот – который – то – есть – Цахилганов…

– Птицы нет, Люба. На самом деле этой птицы не существует. Её – нет!.. Никакой свободы – нет. То, что кажется свободой, это всегда лишь новая, не очень знакомая, форма неволи…

– Она выклевала мне всю печень…

Жена простонала и стихла. И уже через минуту странное сочетанье боли и блаженства выражало простенькое лицо её, застыв в терпеливом, долгожданном покое, который был всё же немного сильнее страданья – и почти сильнее жизни.

Но покой не мог ещё одолеть её,

эту больную жизнь,

до конца.

57

И всё же, как раздражал Цахилганова её белый казённый платок, сделанный из старой больничной истёртой простыни!.. А Мишка Барыбин ночевал теперь в больнице даже тогда, когда у него не было здесь никаких дежурств.

Стоило Цахилганову остаться у себя дома,

– он – осведомлялся – потом – невзначай – у – дежурных – и – выяснялось – всякий – раз – выяснялось —

Барыбин ночевал на службе.

– Скоро наступят тёплые дни, – отводя взгляд от грубого штампа «РО» на платке, пообещал жене Цахилганов.

И снова приуныл. Он не любил ранней весенней жары – с её голым резким Солнцем

над не пробудившейся ещё природой без зелени;

с её беспощадным, безжалостным светом,

обнажающим усталую слёглую пыль,

и старую грязь,

и свежую грязь Карагана…

Но усталая чёрная пыль Карагана поднималась вскоре вверх, к Солнцу, крутящимся неистовым роем, и тогда неодолимая усталость наваливалась на людей, словно тяжёлое невидимое одеяло. И сонливость равно одолевала идущих, сидящих в своих домах и лежащих жителей города. И только пришлые монахи в эту пору деловито проходили сквозь Караган. Они направлялись к лагерным необозримым полям,

где не было могильных холмов,

а стояли лишь пронумерованные колья

вместо крестов.

58

Захожие монахи толковали про какое-то свечение:

белые световые столбы, дескать, восходят над номерными караганскими могилами – в небо,

от тления к нетленью, от смерти к бессмертию,

и сияют над зонами Карагана – над останками мучеников большевистского века – денно и нощно…

Захожие монахи падали на колени пред ровным сиянием недовоплощённых судеб,

словно перед гигантскими свечами, не гаснущими никогда.

Однако простые люди сонно улыбались, не доверяя паломникам вполне. Потому что привыкли к чёрным весенним надоевшим смерчам, затмевающим Солнце

и навевающим скуку и лень.

Что ж, молящимся людям, должно быть, видно оно,

– в – трепете – благоговении – робости —

белое то бесстрастное свеченье, соединившее небо и землю. Обывателям же, занятым докучливыми делами, виднее крутящееся, чёрное, земное, затмевающее.

…Но бедные, бедные, трижды несчастные пытливые книжные люди, оказавшиеся на роковом пограничье —

урывками видящие белое и чёрное,

и пытающиеся отыскать гармонию в якобы правильной соотнесённости двух противоположных сред,

– света – и – тьмы —

и умирающие в душевном мучительном собственном разъятии, так и не поняв ни одного из миров

– то – есть – мира —

в целом.

О них-то и речь, ибо они есть мы

– тьмы – тьмы – сопричастники – и – света – света – света —

временами.

59

Скоро поднимется вверх дремучая сонная чёрная пыль Карагана… Цахилганов откинулся к стенке. Он прикрыл глаза, плотнее закутываясь в больничный халат.

Ему стало тепло, будто под одеялом. И он даже не пошевелился, услышав, как больница, громко топоча, вновь ловит и не может поймать сухонькую, будто истёртый веник, шуструю старуху, опять сбегающую из соседнего, невропатологического, отделения —

через реанимацию.

Старуха, проносясь по коридору в своих розовых китайских тапочках, торопливо кричала то же самое, с пронзительным звонким плачем, что и в прошлый раз, и в позапрошлый:

– Выпустите меня!.. Господи! Господи, смилуйся надо мной: не возлагай избыванья грехов моих на детей моих, на всю ветвь мою. Я сама исстрадаю всё, Господи! Пожалей их – не возлагай… Не мешайте мне!!! Ы-ы-ы! Пустите! Дай-те ис-стра-дать! Самой! Чтоб – не они, не дети мои… Люди! Простите меня! Простите хоть вы меня!!! Ради детей своих прошу, ради внучиков…

И, тонко подвывая, билась она, пойманная, в проворных руках сестёр и санитарок. Спасительно больная, старуха никак не могла вырваться на нужную ей, запредельно вольную волю страдания,

потому что застревала и застревала, как на зло, в реанимаци.

60

– Лишают искупления, глупые, глупые!!! – откатывалась, удалялась по коридору старушечья жгучая обида в обратном направлении. – Лекарствами – лишают меня: обезболивают всё неправедное – всю-то мою жизнь греховную обезболивают, бессердечные…Господи, смилуйся надо мной! Не возлагай Ты на детей моих… избыванья грехов моих!!! Лучше – я! Исстрадаю! Сама! Пожалей Ты их… Ы-ы-ы-ы… Дайте же избыть… Изверги! Да пожалейте же вы меня хоть разок…

– Бабушка! Будете безобразничать, милицию позовём! Ишь, раздрыгалась. Неугомонная…

– Нет! Это не бабушка, а хулиган! Какой-то.

Цахилганов снисходительно усмехнулся: а грехов-то там – небось, кот наплакал. Ну, разок изменила – нечаянно, по глупому стечению неприятных для себя, насильственных обстоятельств, да разок щепотку чая на общей кухне без спроса взяла,

– ибо – масштаб – грехов – соответствен – масштабу – личности —

ещё в ранней молодости, и всё на том…

Однако этот повторяющийся время от времени крик старухи что-то неудобно менял всякий раз в пространстве – словно с трудом, со скрипом

проворачивались в нём

некие давно проржавевшие оси,

– избыть – или – не – избыть – вот – значит – в – чём – вопрос – самим – избыть – или – свалить – избыванье – на – судьбы – детей – сбагрить – скинуть – на – последующие – свои – поколенья…

61

А поглядим-ка для начала, что на нас сброшено! Мы ведь тоже не без наследия на свет появились… Ну-с, чем же отяготил судьбу своих потомков отец его, Константин Константиныч Цахилганов,

за бесконечно долгую свою службу,

поздно, очень поздно ставший отцом —

плотный человек с блестящим, слегка облетевшим, лбом

и тусклым победитовым взглядом?

И – избывать – Андрею – Цахилганову – значит – что – пришлось – приходится – и – придётся?

Потом уж, потом прикинем, много ли непотребного натворил в жизни он сам, душка Андрей Константиныч. Что натворил хорошего для себя,

а значит – плохого для других…

Избывать Степаниде —

она – же – рождена – от – него – разумеется – от – него – хотя – Люба – тогда – уезжала – к – родителям – в – Тоцк – почти – на – целый – год – а – приехала – с – ребёнком – Цахилганов – не – видел – жену – с – большим – животом – вот – что…

что???

62

Да. Теперь он с трудом припоминал многое —

из того, что забыл.

Будто слежавшаяся душевная пыль поднималась в нём. И неприятный ветер мёл и взвихривал воспоминанья всё стремительней.

Но когда утихали вспышки на Солнце,

былое оставляло его в покое.

И слова, которые произносились в палате,

переставали дробиться, рассыпаться, раскатываться,

будто порвавшиеся бусы…

Тогда успокоившееся пространство снова устанавливало свои границы, делая невидимыми тех, кого не было в палате. И речи отсутствующих истаивали,

исчезали совсем…

К концу дня ослабнет магнитная буря. По сообщеньям – ослабнет. Совсем ненадолго. Тогда видимая суть снова возобладает над невидимой,

– и – Люба – конечно – окажется – вне – подозрений —

как всегда.

А пока… шумит в ушах воспоминанье о сухой, летучей пыли Карагана. О прошлой. О предстоящей. Скучно!

Смертельно скучно она шумит в памяти.

63

Сухая, летучая, чёрная пыль Карагана взлетала после нескольких дней весенней жары и носилась из края в край уже до самых осенних дождей.

– …Ободрана тысячелетняя пустынная степь, дикая степь, годная только для летних пастбищ, отсюда и пыльные бури, – забормотал Цахилганов Внешний, как бормочет усталый человек, впавший в глубокую дрёму. – Она ободрана десятками тысяч замученных крестьян, священников, учёных, проложивших здесь, в лютом безлюдье, под конвоем, железные дороги… вспахавших поля, вырывших каналы и шахты. Шахты, уходящие в чрево земли, в недра – недра…

«Сын Божий, хотя спасти свою тварь, отческих недр не отступи…»

Большое хозяйство было у чекиста Константина Константиныча Цахилганова. Ответственное. Хлопотное. Но он с ним справлялся.

– Я-то тут при чём? Ах, да: сын за отца ответчик… И так – до седьмого колена, из-бывать нам грехи отцов наших… – отвечал ему-себе Цахилганов сквозь полусон. – Скоро наступят тёплые дни… Тридцатый год, когда всё это начиналось – уже далеко. И сороковой. И пятьдесят третий… Далеко, далеко. А пыль, лагерная пыль, всё поднимается, всё носится в современности. И наводит морок на живущих,

затмевая зелёное, юное…

– Да, да… – полу-услышал его Внешний. – …Здесь прогорали в труде подневольные, загубленные судьбы, под надзором НКВД, – бормотал Внешний Цахилганов совсем сонно и уныло,

– и – жилистый – трёхглазый – Патрикеич – старый – начальник – охраны – ждёт – доселе – продолженья – тех – работ – ждёт – со – дня – на – день —

как сомнамбула.

64

– Скоро наступят тёплые дни, – не слушал, но слышал всё же себя Цахилганов, не поднимая век. – И довольно об узниках.

Довольно о прахе.

О летучем лагерном прахе.

Сквозь него опять прорастёт зелёная краткая весна!

– Их невольничьи судьбы дочерна сгорали здесь, внизу, под землёй – в шахтах, под тоскливо-просторной степью, во тьме, – не обращал на него вниманья и будто бредил Цахилганов Внешний, – Во тьме, на тысячеметровой глубине, продуваемой чёрными подземными сквозняками, студёными, сырыми, под чёрным и низким каменным небом…А наверх шёл чёрный уголь, добытый изгоями, лишёнными Солнца – помнишь, этот уголь, который они добывали, называли ещё Чёрным Солнцем… – словно начётчик, твердил и твердил своё Внешний. – Чёрным Солнцем…

– Да. Это было Солнце социализма… Оно, чёрное, грело так горячо… Что наши души, ещё в зелёной юности, замёрзли до смерти —

до бесчувствия, до беспамятства: мы стали мертвы для любви к Отчизне…

Но Внешний не слышал Цахилганова:

– Сюда, под землю, сбрасывали лучших. И во тьме догорали их жизни. Страна сгоняла и сгоняла их сюда. И сбрасывала с лица Земли,

– в – каменные – штреки – в – чёрные – сырые – колодца – Карагана – где – не – было – света —

страна избавлялась от лучших – во имя царства Света для оставшегося на поверхности трудового народа,

– народа – братоубийцы —

а уголь, добытый узниками во тьме уголь, сиял потом, жарко сгорая в мартеновских печах, пылая в топках теплостанций и светя всей стране —

светя худшим, предавшим своих же: где брат твой, Каин? Где брат твой?.. Каину – или сыну Каина держать этот ответ?

65

– Братоубийственное солнце грело… очень горячо, – слабо оборонялся Цахилганов,

прикрывая глаза ладонью.

– Сожжённые судьбы сияли потом целым поколениям советских людей,

выживших либо чудом, либо преступленьем, либо подлостью, и рамножившихся, и внедривших в потомков ген взаимопредательства навечно.

– … Чёрное рукотворное Солнце грело так горячо, что мы… замёрзли до смерти, – поёживался Цахилганов в полусне – полуяви, в полуяви – полусне. – Но если на нас Каинова печать, то что она такое? Скажи!.

– Каинова печать – это когда ты, человек, убегаешь от преступлений, содеянных твоим родом,

но не можешь убежать никогда…

– Отстань! Исчезни, вторая половина моего я!.. Я, сын полковника Цахилганова, затыкаю уши! Довольно мучить меня.

– Чёрное подземное Солнце, добытое невольниками, взамен живого выкатывалось на-гора из глубоких шахт Карагана, – не замолкал Внешний ни на мгновенье. – Жарко сгорая, оно пламенело ночами над стройками социализма… Социализм отапливался и освещался путём сжигания человеческих судеб. И потому это тепло не пошло впрок…

У социалистического тепла выросла вдруг Рыжая демократическая хищная всепожирающая голова.

– Мы, возросшие под Чёрным Солнцем социализма, стали мертвы для любви к Отечеству. И мы исподволь готовили себя к жатве того, что сеяли другие… – снова невольно кивал себе, Внешнему, Цахилганов. – Потому закономерно, что всем этим теплом владеет теперь Рыжая голова, огненная раскалённая тысячеваттная голова стоглавого Чудища —

во зло и в отместку всем живущим…

Но она уже стала мишенью некой чистой девочки с тугой хлёсткой косой, болтающейся будто казачья плётка!

66

– Всё верно, – бормотал Цахилганов, соглашаясь с собою. – У электрического света-на-крови оказалась Рыжая голова американизированного Чудища… Степанида, девочка моя, я не пойму, как ты стреляешь? Эта непостижимая меткость – откуда она? Я никогда не видел такой меткости у мужчин…

Очередная солнечная вспышка разомкнула пространство и время. Степанида расчёсывала перед зеркалом волосы, щурясь от небывалых световых бликов.

Она стояла в них, будто в летней сияющей воде,

и оттягивала расчёской наэлектризованные волосы

цвета спелой пшеницы,

но они потрескивали, искрили

и норовили раскинуться в широкую светлую паутину

– полукругом – полунимбом.

Юная дочь объясняла Цахилганову из нестерпимо поблёскивающего света, как ученица, быстро решающая задачи, не поддающиеся учителю.

– Я видела, как стреляют мужчины, – серебряно говорила-пела она. – Всякий мужчина насильно втыкает пулю в цель. И пуля противится этому, потому идёт к цели своевольно и капризно… А женщины стреляют много лучше оттого, что втягивают цель в себя. Моя пуля – поэтому – совсем, совсем ручная. Моя пуля намагничена мною… Да, мишень сама льнёт к моей пуле – поскольку я втягиваю мишень в себя усилием воли. Теперь ты понимаешь что-нибудь?.. У меня, у женщины, обретается единство пули и мишени –

союз – палача – и – жертвы – любовное – горячее – точное – соитье – смерти – с – жизнью – в – котором – всегда – побеждает – смерть – победоносная – смерть – во – имя – продления – жизни – во – имя – спасенья —

а у тебя, как у мужчины, происходит их взаимоотталкиванье, противоборство – жизни и смерти… Ну, что? Представил? Ах, ты ничего не понимаешь! У вас пуля и мишень сопротивляются друг другу,

отсюда у мужчин помехи

в стрельбе.

67

Юная дочь жёстко щурилась, похожая, со вздыбленными волосами, то на радостное пшеничное Солнце —

то на зловеще искрящую Медузу Горгону.

– Тогда… – соображал в полусне Цахилганов. – Тогда ты должна слиться усилием воли со своей целью – с Рыжей головой. Ты – с Рыжей головой энергетического Чудища… Значит, женщина, втягивающая цель в себя, сливается с целью. И, поражая… жертву, поражает одновременно – себя? Неизбежно – себя? Тоже?.. Поражает себя, как цель?

Чтобы – поразить – цель – стреляющая – женщина – должна – стать – жертвой – своего – выстрела…

Степанида озадаченно молчала где-то поблизости,

в стеклянном,

усилившемся до тонкого звона,

блеске.

И Цахилганов обрадовался тому, что дочь беззащитна. Да, обрадовался, почувствовав, как он…

– чем – беззащитнее – женщина – тем – сильнее – мужчина —

вдохновлён.

– Вот почему нельзя давать женщинам в руки оружие! – предостерёг её Цахилганов. – Стреляя в другого, они стреляют в себя!.. Стрелять в живое для женщины самоубийственно. Я запрещаю тебе это!

– Но Рыжая голова…

– Стреляй, как и стреляла, по бездушным целям! – размахивал он руками в палате реанимационного отделения. – Слышишь? А про остальное забудь.

– Но Рыжая голова бездушна. Совершенно бездушна, как совершенно бездушно всякое зло. Значит, это не живая цель, – лепечет, лепечет его умненькая дочь. – Если она несёт людям вымирание, она есть смерть. Я убью смерть страны. Моей страны…

– Не втягивай в свою душу бездушие, Стеша!

68

Цахилганов хотел бы сейчас долго и горячо молиться —

о том, чтобы мужчинам было даровано мужество,

а женщинам любовь,

но не схватка с нечистью.

Однако не смел. Потому что понимал: там, где теряется мужество, не живёт любовь, умирает любовь –

она умирает. Но не надо, не надо об этом…

Две бледненькие беспомощные Медузы Горгоны с расчёсками коротко глянули на Цахилганова:

из домашнего зеркала – и из комнаты дочери.

– Ну, зачем? Зачем тебе сливаться со злом?!. Ты же боишься греха, Степанида? Греха самоубийства? Так?

И вот уж нет двух Медуз Горгон – два пшеничных Солнца сияют: в зеркале – в комнате.

– …Так, – озадаченно размышляла Степанида, будто светлая тень света. – Но любой смертельный героизм – самоубийство… Идти на смерть за други своя – самоубийство? Или героизм?