Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

пока не начинал во сне дуть сильный, холодный ветер. Взметнувшись, он раскидывал её волосы страшным шевелящимся нимбом.

270

Цахилганов усмехнулся. И это всё, мальчик?

Это – всё, что тебе захотелось проиграть на прощанье себе, взрослому, на маленькой, детской своей, игрушечной пианоле —

с – деревянными – клавишами – нещадно – расцарапанными – мстительным – красным – котом – упругим – как – пружина – быстрым – как – молния – свирепым – как – не – знаю – что – котом —

напоследок?

Но мальчик скривился. Он не хотел узнавать в Цахилганове себя и насупился оттого, что они были одною общей личностью. Мальчик даже как будто обиделся на Цахилганова:

так мало он, видимо, соответствовал тому,

кем должен был стать,

хотя Цахилганов и улыбался себе, маленькому,

довольно приветливо…

Раздосадованный Андрюша резко взъерошил пятернёй свой серый короткий чуб, отвернулся и исчез.

Да чем уж ты так недоволен? Будто сам изумительно хорош! Хотел пожертвовать ради девочки самое дорогое – отмычку для газировки? Ну и что? Велосипедную спицу, специально и хитро изогнутую, ты ведь так и не выбросил! Октябрёнок хренов. Утром вытаскивал её из-под подушки – и думал: «Ладно, ещё один только день попью бесплатно, а вот завтра…»

Она же всё равно ничего не узнает!

271

Да, прилежный, благостный, на скрипочке-четвертушке знай себе пиликал,

причёсанный на косой пробор,

– как – под – горкой – под – горо-о-о-о-й – торговал – мужик – золой…

А потом,

– тётечка, не опускайте три копейки, давайте я вам за них с тройным сиропом налью —

сколько он потом заработал жёлтых липких монет этой отмычкой? Много. Много. И у него появилась своя касса в старой отцовской пятипалой перчатке:

никто всё равно ничего не узнает…

Потёртая перчатка хранилась в детской комнате, на перекладине, под крышкой стола.

И снова он шёл домой с тяжёлыми карманами – играть,

– тор – го – вал – му – жик – зо – лой —

на тёплой, ласковой скрипке.

Он не знал тогда, что всё наторгованное становится золой рано или поздно…

И, вымыв руки, подвязывал смешную чёрную подушечку под подбородок,

чтобы скрипкой не натереть ключицу– до синяка.

До кровоподтёка!!!

Мать – очень – боялась – что – без – подушечки – у – сына – может – образоваться – кровоподтёк!

272

Брысь. Брысь, красный кот, глядящий из каждого тёмного угла зелёными светящимися глазами.

Трёхглазый Патрикеич, брысь!

Отвернись от взрослого Цахилганова, мыслящее всевидящее пространство: довольно!

…И всё же странно: была какая-то проехавшая мимо водокачки девочка —

девочка-миф среди опасно раскачивающихся громоздких шкафов, девочка в нимбе шевелящихся, вздыбленных ветром, волос…

И он не выполнил перед нею какого-то мифического своего долга. Зачем она возникла здесь, совсем крошечная, сейчас, в реанимации, со своей ангиной,

– как – обрывок – забытой – детской – песни – простенькой – милой?

Цахилганов погрустил. Он не вспоминал об этом десятки лет, потому что много, много оказывалось потом вокруг него самых разных девочек. Теперь же его ощутимо относило от живой жизни к тем, степным и безлюдным, кладбищенским берегам, куда давно унесло бабушку, так и не вылечившую свои ноги, и даже – мать, и, много позже – отца, уже – одинокого, угрюмого, равнодушного. А сам, он, Цахилганов, не умеющий нынче ничего другого, как только уходить вместе с Любовью, даже не упирался, а медленно становился чужим тому Андрюше Цахилганову,

который жил в этой жизни

когда-то…

273

Так само прошлое отслаивается,

отторгается от человека,

– так – оно – покидает – человека – навсегда —

и тут ничего не поделаешь. Это отмирает его, Цахилганова, душа…

Он вздохнул. Никто не поможет ему сейчас, потому что никто не знает, как это происходит. Не знает до своего срока…

Гул возродился с гораздо большей силой —

пространство принялось звучать напоследок, как ненормальное, прощаясь с ним.

Уже? Прощаясь?..

Но когда пространство стихало, замирало и словно выжидало чего-то, Цахилганову становилось тоскливей гораздо и хуже —

оно смотрело на него.

Из каждого угла. Словно мстительный невидимый кот. Или словно…

Точно так смотрел на юного Цахилганова самый таинственный гость отца….

Патрикеич степенно снимал пальто,

пахнущее морозом, ветром и нафталином…

274

Он мягко шёл в шерстяных белых носках на кухню и клал увесистый свёрток перед бабкой.

– Своё, домашнее. Супруга уж очень хорошо присолила. Ууууу. С перцем. Она ведь раньше лаврушку в руках растирала для сала, калёно железо… Ну, как спецов от Лаврентия к нам, в Раздолинку, для надзора сильного, в пийсят втором прислали, опасаться стала – растирать. С тех пор без лаврушки солит. А сноха, Анна Николаевна ваша, не солила ещё на зиму?

– Нет! – отвечала бабка, с удовольствием нюхая сало и тыча в него пальцем. – Уж наша Анна Николавна не посолит. Хорошо, если порежет. Некогда ей. Перед работой надо пудрю на нос насыпать – без пудри на носу ей в клинику никак нельзя, а после работы пудрю надо отмыть.

Они, врачихи, не для того замуж выходят, чтоб сало солить. Они выходят, чтоб кушать…

– …Ну. Сам-то как? – осторожно спрашивал затем Дула Патрикеич.

– Устаёт, – вздыхала она, – по краешку-то ходить. А в выходной день над книжками сидит, глаза портит. Подумай сам головой, полный чулан этих книжек конфискованных да тетрадок у нас! Много всего с работы наприносил. Изучать, говорит, надо, их образ!

– Образ мыслей, – уточнял Патрикеич. – Бывших, значит, читает?

– Их. А разве его весь изучишь, образ этот? Ведь профессора всё были они, на воле-то, да кандидатские аспиранты, небось.

– Они, труды эти, для нас, теперешних, очень вредные! – Дула Патрикеич мотал головой и щурился. – До невозможности!.. А для будущего как раз будут. Только в заключении они для будущего надёжней всего и сохраняются: в Москве пропали бы пропадом… Он для будущего изучает!.. Да, редкой души сынок ваш, Дарья Петровна. И строгости очень большой. Заслуги его не малые: ум!

До генерала дослужится, калёно железо…

– А вот был бы слесарем, как отец его, в бригадиры бы тогда не полез, так по-прежнему в Москве бы мы и жили! – вздыхала бабка. – А то, видишь, порядок наводить кругом захотел. Да учиться начал недуром. Вот в Караган-то нас и прислали, где работы невпроворот. Доверили! Гляди-ка, и жизнь здесь вся, в степище этой, прошла,

в чёрных-то, в угольных, этих ветрах…

– А ты ступай, ждёт он давно, – кивала она в сторону кабинета. – Ступай, Дулушка…

275

Выходил гость оттуда вместе с отцом, часа через два, после неведомого неторопливого разговора, и откашливался сдержанно,

так, что от Патрикеича почти не пахло водкой.

– Глянь, Патрикеич, на отрока! Что скажешь про эту патлатую молодёжь? Хорош попугай? – спрашивал отец, стоя на пороге своего кабинета. – Чтоб сегодня же постригся!

Дула Патрикеич, со своим ускользающим взглядом, смотрел – и не смотрел на Цахилганова-младшего,

но когда Дула не смотрел, то смотрел втройне,

и обувался. Застёгивал с большим прилежаньем ровную грядку пуговиц на драповом пальто. И говорил из коридорного пространства – в кухонное, а также в кабинетное:

– Да-а. Здоровый отрок у вас вымахал… Совсем огород этим летом сорняком забило, калёно железо! И отчего это? Растёт, допустим, полезный огурец. А вылезает вокруг него, одного, столько всякого растительного паразитства! Несметное число наружу лезет!

Он укоризненно качал головой, сокрушаясь:

– Возле одного огурца! И – возле другого. Всё как у людей… Не-е-ет, дай им волю, сорнякам, и не видать тогда честному огурцу никакой жизни. Забьёт его сорняк напрочь! Да, захлянет огурец. Побледнеет. Если сорняк в полную силу разойдётся, да ещё если отпрыски пустит! Ууууу… И какие поспеют тогда, на грядке-то этой, огурцы? Заморённые уроды! – крючил он палец и разглядывал его с прилежаньем. – Не огурцы, а мудовые рыдания, можно сказать!.. Вот что страшно.

276

Бабушка поправляла половик и кричала:

– А граммов двести пийсят ты, Патрикеич, никак, принял!

Но Патрикеич рассуждал о своём:

– …Я ведь его, пырей, не покладая рук, уничтожаю. А – нет: опять он по весне поперёд огурца прёт.

И тут бабушка, для дерзкого спора, упирала руки в тощие бока.

– Закусывать всем вам почаще надо! Чтоб сорняки огурцами там, в Москве, меньше бы командовали.

– Ничего! Выдернутые огурцы, они на нашу грядку пересажены были для большей ихней же пользы. Затоптала бы их Москва! А так…

– А так – большая пользя! – с издёвкой договаривала бабушка. – И, послушать вас, кругом одна пользя, а слезами да кровушкой всё вокруг полито…

Вон, вон: облака над Караганом, в окне, какие красные ходят! Ты гляди, гляди, огородник! Разве раньше такие облака над землёй ходили?..

Над чёрной такой, над такой, теперь – чёрной, ободранной и выпотрошеной землёй?

Вроде и не смотрит Патрикеич, а – смотрит, даже отвернувшись. Топчется Патрикеич в коридоре, вздыхает:

– Значит, куришь, говоришь?

– Не курю, – твёрдо врёт подросток Андрей. – И не говорю.

– А я курил, – винится старик, умиляясь прошлому. – Ууууу: дым, бывало, из ушей валит. Когда ещё здесь, на зоне, не служил. В молодости… Приставят за каким. Ты за ним в машине по Воронежу весь вечер и ездишь. А он, зараза, в гости. В тепло, зараза! Да на всю ночь. Ему там хорошо, отпрыску какому-нибудь,

– его – потом – отпрыска – этого – отпустят – конечно – и – другого – человека – заберут – на – кого – этот – отпрыск – злокачественный – донёс —

а ты сидишь в холоде, куришь. Ууууу! Промёрзнешь, бывало, до икоты. А в тепло, кишочки чайком согреть, нельзя, калёно железо. Служба!

277

Патрикеич треплет юного Цахилганова по вихрам:

– Поздний фрукт! Помнишь, как, маленький, всё спрашивал ты меня? Я отца твоего на кухонке у вас жду, перед московской проверкой как раз, а ты мне: «Откуда я появился?». Я и говорю – из леса. Шёл я лесом, гляжу, а ты из-за пенёчка и выскочил. Весёленький такой! Махонький, прыткий! А потом за кусток убежал, спрятался. Ууууу, как я тебя выслеживал! Сыночка для Констан-

тин Константиныча… Ловил! Ну и поймал. Схватил, калёно железо! Оформил. Чтоб по закону, по документу… А то – заплакал один раз ты: обиделся, что конфет тебе не дают. Кричишь: «Зачем я из-за пенёчка выскочил? Отведи меня опять в лес, я получше спрячусь». А я тебе: «Нет уж, нет уж: раз попался – так попался. Вот теперь в сыночках и живи, калёно железо! Коль спрятаться не сумел. Высунулся? Теперь ты наш!» А ты своё: «Я лучше на базаре жить буду, семечками торговать! За них деньги дают. Куплю конфет, один съем». Рассердился – ууууу… Отпрыск!

Уходит Дула Патрикеич, пересчитывая подушечками пальцев костяные пуговицы на пальто,

– они – располагаются – ровным – строем – и – ни – одна – из – пуговиц – не – сбежала – пока – что…

а колкий, ускользающий взгляд его – остаётся.

Остаётся где-то рядом,

и не пропадает,

не иссякает.

Хоть на кухню уйди, хоть в свою комнату, хоть к отцу в кабинет…

Смотрит недрёманное око отовсюду. Примечает: где, что и откуда.

На всякий случай, значит…

278

Что ты делаешь сейчас, всегда живой, верный отцу Дула Патрикеич? Не получивший приказа от начальства, когда тебе следует помереть?

Молчит больничное пространство, сжатое стенами и степью со всех сторон. Только смотрит. Смотрит изо всех углов сразу.

Всё-то у внешнего мира под приглядом,

всё просвечивается отовсюду – до нитки,

и негде спрятаться от всевидящего макрокосма больной, повреждённой, изгаженной душе…

Господи! Да зачем же не воет ветер в вентиляционных колодцах больницы? Зачем не стучит каблуками медсестра-колотушка?

Тишина скапливается уже под самым потолком в разводах, и давит,

– и – в – ней – нечем – дышать.

– Люба! Не молчи так, будто тебя уже… Ты же ещё здесь.

– Дал телеграмму Стеше? – за его спиной стоит Мишка Барыбин, засунув руки, широченные будто лопаты, в отвисшие карманы белого халата.

– Напугал до смерти… Ногами бы, что ли, шаркал. А то появляешься, как призрак… Нет, – качал головой Цахилганов. – Нет. Люба просила, ещё тогда, ни в коем случае Степаниду не тре – во – жить, пока…

Жить, пока?.. Пока – что?

Сбившись на мгновенье, Цахилганов с трудом продолжил:

– …А с тебя эти магнитные дни, что с гуся вода, Барыба! Отдохнуть бы сейчас на юге… Марьяна твоя у родных? Опять, на всю весну, подальше от наших ветров укатила?

Реаниматор нахмурился.

Марьяне не шло ничего. Даже белое…

279

Даже в белом платье с пухлыми оборками, на запоздалой их свадьбе, она, надувшись, сидела, будто в эмалированном круглом тазу с мыльной пеной по уши,

и молчала,

как навсегда захлебнувшийся человек.

Цахилганов попал на печальную эту свадьбу случайно, забежав к Мишке за «Оголённым танцем» Мортона —

да – за – «The Naked Dance» – сводящим – с – ума – и – при – чём – тут – какая-то – условная – свадьба – когда – ах – страйд – ах – фортепьяно – ах – кульминационная – точка – регтайма!..

– Уехала, уехала, – сквозь зубы процедил Барыбин про жену и крепко сморгнул, словно попытался стряхнуть с белёсых ресниц нечто чуждое,

неприятное, досадное.

Так бывало всякий раз, когда Цахилганов спрашивал про Марьяну. И лучше бы о ней, конечно, помалкивать,

– эта – крупноглазая – и – крупнобёдрая – Марьяна – была – страшна – как – правда – жизни —

но Цахилганов забывался и спрашивал снова… Нет, куда только смотрели они тогда, все трое, когда на неё напоролись! Вот, точно: у молодости глаз нет…

И кто знал, что случайная эта растрюха поднимет такой скандал, и уж не отстанет от них ни за что,

без положенного ей бракосочетанья…

280

– Миша, скажи: этот одеколон, которым ты обрабатываешь огромную площадь своего лица, подарила тебе – она? Перед своим отъездом?

Реаниматор озадаченно уставился в пол:

– …А как ты это узнал? – растерялся он.

– Хм. Благоразумно с её стороны. Весьма. Весьма.

Хорошее отпугивающее средство. Просто нет слов…

Обиделся Барыбин неожиданно сильно:

– А качество моих носок тебя не интересует, случайно?

– Да нет, – пожал плечами Цахилганов. – Я не сомневаюсь, что у тебя всё в полном соответствии!

Носки фабрики «Вымпел». Пылесос «Вихрь». И стиральная машинка «Киргизия»…

– Амикошонствуешь, значит? Ну-ну… Ладно, забудем. Сейчас Любе принесут ещё одно одеяло. Пойдём в ординаторскую, – позвал его Барыбин. – Там нам с тобой чай заварили. Лучше бы к Сашке, конечно, да водочки. Но мне ещё медперсонал дрючить. И главный, похоже, присутствовать будет. Как бы на ночь не остался. При нём – нельзя ничего.

Вот, незадача.

– Чай – так чай! – махнул рукой Цахилганов.

281

– Люба! Я пошёл. Я ненадолго… – по привычке сказал он.

И осёкся, оглянувшись на Барыбина. Но тот не стал напоминать, что Любовь не может слышать его. Лишь поторопил:

– Идём. Сёстры Любой займутся. Здесь уборку сделают… Но бутерброды у меня – только с дешёвой колбасой! Извини.

– С ливерной? – оживился Цахилганов, прихватывая из тумбочки пакет с едою. – Сто лет не ел ливерную!

И они оба усмехнулись, вспомнив одно и то же…

Цахилганов задержался немного, чтобы на сестринском посту оставить часть снеди – пока там никого нет. Потом он шёл по длинному переходу, по линолеуму, истёртому до дыр,

мимо старых кактусов

в социалистических рассохшихся кадушках,

– социалистические – ребристые – кактусы – были – похожи – на – зелёных – злобных – стариков – заросших – жёсткой – щетиной —

и широченная спина Барыбина, обтянутая халатом, маячила перед ним.

«А у тебя спина – белая!», захотелось крикнуть Цахилганову.

– Что? У меня спина белая? – остановившись, немного посмеялся Барыбин. – Иди. Я загляну к шахтёрам. По пути. Жди в ординаторской…

282

К третьему курсу Политеха Цахилганов отрастил мягкую бородку, поскольку стал почти самостоятельным человеком. Однокомнатная квартира бабушки под номером тринадцать, располагавшаяся прямо над дешёвым кафе «Колосс», пустовала при её жизни,

– кроме – тех – дней – когда – бабка – крикнув – «эксплуататоры!» – и – бросив – половую – тряпку – не – уезжала – к – себе – сидеть – там – и – дуться – пока – её – не – привезут – назад.

А после её смерти тринадцатая досталась молодому не женатому человеку целиком. Он обнаружил там огромное количество вязаных

в форме солнца

подстилок, пёстрых длинных половиков и вышитых полотенец, пахнущих старостью. Морщась, Цахилганов отнёс всё это на поляну за помойкой, ночью, и там сжёг возле мусорного бака, подкладывая под тряпьё поочерёдно:

бумажные портреты Сталина, Ленина, Долорес Ибаррури и Бенту Гонсалвиша,

грамоты за трудовые успехи женской ремонтной ударной бригады по выполнению задач второй пятилетки на железнодорожном транспорте,

шелковый оранжевый абажюр с кистями,

деревянные перьевые ручки, перепачканные чернилами и тушью,

деревянный жёлтый бюст Ежова, словно бы гепатитного,

офицерскую отцовскую форму – ещё с тремя, подполковничьими, шпалами на петлицах,

а так же деревянный частый полубеззубый гребешок,

– и – это – было – похоже – на – сожженье – языческих – идолов – и – бытовых – варварских – символов – первохристианами.

Точно так же он не стал выбрасывать в мусорный бак большое количество олеографий религиозного содержания и потёртых картонных икон, а тоже поджёг их, сложив горкой,

– что – было – похоже – на – сожженье – церковной – утвари – коммунистами.

283

Пока он смотрел на низкое дымное пламя, сидя в спортивном трико на траве, мимо неслышно прошла в ночи девушка с белой сумкой через плечо. Где-то в степи прошёл дождь, и в воздухе свежо и горько пахло далёкими травами.

– Я приглашаю вас к себе!.. – закричал он ей вслед, сквозь дымное пламя, уничтожающее прошлое. – На всю оставшуюся жизнь! Есть хатка, между прочим!

После уничтожения прошлого

будущее должно начаться сразу же –

чтобы человек не провалился в пустоту настоящего,

ибо самое гибельное для него —

это когда со старым уже покончено,

а новое ещё не началось –

он умирает, как правило, в промежутке между иллюзиями, не выдержав однажды затянувшейся паузы…

– Девушка, я серьёзно. Хотите, мы останемся с вами вдвоём?

– Нет! Я хотела бы, чтобы вы остались со мной – один!..

Плохо видная от костра, она смело засмеялась в свежей, полынной ночи – и исчезла в ней со своею сумкой насовсем. А юному Цахилганову, ворошащему палкой остатки костра, взгрустнулось тогда ненадолго.

В жёлтых окнах многоэтажек двигались люди, конец которых был предопределён… Живёт человек, взрослеет, старится, волнуется по поводу смены политических режимов. И вот уже нет его в окне…

А потом нарождается и живёт другой уже человек – так же, маяча в окошке. Но вот эта вечно-юная девушка с белой сумкой всегда будет проходить мимо, и таять в ночи, смеясь легко и смело,

– проходить – не – касаясь – земли – не – старясь – всегда – одна – и – та – же – далёкая —

догадался он.

Впрочем, пусть себе шагает.

А и не больно-то хотелось!..

Далёкие девушки не по его части…

А – вот – недалёкие – очень – даже – напротив!

284

На место самой большой картонной иконы Бога Саваофа Цахилганов поместил такой же по величине картонный прищуренный портрет Хемингуэя – с трубкой, свисающей из волос, разросшихся обильно на нижней части доброго писательского лица. А там, где остались на стенах пятна от олеографий, он развесил переснятые фотографии косматых битлов,

обнимающихся с гитарами.

Тяжёлые шкафы Цахилганов разбил, орудуя разболтанным молотком, тупым зубилом и хорошими клещами, найденными в прихожей, на полке. Он соорудил из досок открытые полки, на которых расставил книги Ремарка, Лорки, Апдайка, учебники по электронике. И зачем-то ещё всунул в общий ряд найденную за бабушкиным сундуком книгу Энгельса —

о том, как некий человеческий вид

умудрился когда-то произойти

от обезьяны,

– впрочем – кое – с – кем – это – как – видно – бывает —

а также разместил всякие иностранные пустые бутылки – из-под вин, коньяков, ликёров, и пустые же кофейные латинские банки —

пока не образовалась вокруг него

некая пустопорожняя заграница.

От высокой и крепкой бабкиной постели оставил он один лишь матрац на ножках, застелив его огненно-красным новым пледом,

полыхающим всеми своими космами, будто пламя.

Потом на стенах появлялись всё новые блестящие цветные картинки

– с хоботообразными саксофонами,

перевёрнутыми банджо,

накренившимися тамбуринами,

расхристанными бородачами

и невинными западными девушками

в исподнем.

Тогда-то сюда, к Цахилганову, потянулись пьющие студенты Карагана – с портвейном, с развесёлыми однокурсницами валькириями и с влажными кругами ливерной колбасы, нанизанными на студенческие руки по локти.

– Мы называли их валькириями по невежеству, – с улыбкой заметил сейчас Цахилганов, шагающий по больничному коридору. – Дураки, дураки…

285

– Почему же по невежеству? – вдруг возразил ему он сам, Внешний Цахилганов, обнаруживающий себя к вечеру крайне редко. – Каждая ваша Walkyria доблестно участвовала в битвах по оприходованию душ, дабы утащить погибшие на тот свет как можно раньше. Ловкость её заключалась в том, чтобы обездушенный этого даже не заметил, а продолжал бы жить как ни в чём не бывало.

– Нет, всё равно, как ты её не назови… всё равно, она, прыткая, нетребовательная спутница молодости, – бормотал Цахилганов тихо и восторженно, шагая по больничному коридору, – она прекрасна, она…

– Walkyria – классно – танцует – рок – и – после – трёх – стаканов – вина – её – уводит – кто-нибудь – в – ночь – на – детскую – площадку – под – грибки – а – потом – они – возвращаются – вдвоём – красные – и – помятые – отряхивая – друг – с – друга – песок – Walkyria – после – тридцати – лет – как – правило – спивается – и – летит – из – окна – прямо – в – физическую – смерть – никому – не – нужная – старая – она – летит – в – планету – людей – а – её – бывшие – поклонники – всегда – ловят – только – запоздалые – слухи – об – этом – слухи – а – не – её – летящую – в – землю – беспрепятственно – и – навечно – но – всё – равно – она —

…незабываема!

– И я бы поставил ей памятник, – бормотал Цахилганов, умиляясь.

Памятник советской блуднице…

Стильной подружке-бессребренице,

изгнанной из комсомола

за аморалку!

– Поставь лучше надгробный. Хотя бы одной из них… Хотя бы той, маленькой, смешливой, которую ты звал Самокруткой, – напомнил незримый Внешний Цахилганов себе же, идущему. – Её вытащили из осенней холодной воды – распухшей, с карманами, набитыми камнями. Избитой кем-то, пьяной и мёртвой…

– Не выводи меня лучше из себя! – огрызнулся Цахилганов на ходу.

– А я и есть ты, выведенный из себя…

286

Цахилганов напрягся немного,

чувствуя, что сейчас

у него в кармане

зазвонит, засвиристит, забулькает сотка.

Пространство уже принялось незримо сопрягать его с кем-то, кто вот-вот обнаружит себя.

Металлическая рыбка и в самом деле ожила. Макаренко принялся зачитывать ему чистовой вариант договора,

подчёркивая голосом

несуразность уменьшенной суммы.

– Это же так подозрительно выглядит, Андрей Константиныч! Самая липовая сделка должна казаться…

– Ты прав, – вдруг быстро перебил его Цахилганов. – В самом деле, подозрительно… Знаешь, возьми-ка ту сумму, которую ты предлагал, и утрой. А в условия договора включи выплату её – мне, в рассрочку, в течение года. Исполняй, покупатель!

Будущий хозяин оставленного хлама…

Он жёстко улыбался, когда Макаренко вскрикнул от

неожиданности по-бабьи, пытаясь возражать. Но Цахилганов окончил разговор:

– Всё. Некогда. Я занимаюсь неотложным делом.

Решительно отключив сотку, Цахилганов проворчал:

– Теперь – уж точно – не скозлит… Хм, так о чём это я?

Ах, да, квартира номер тринадцать…

287

В бывшей бабушкиной квартире до безобразий дело дошло довольно скоро. Студенты и студентки, всё больше – с факультета иностранных языков и из музыкального училища, упрямо колотили в дверь

в любое время суток.

Цахилганов защемлял в двери вежливые ложные записки: «Ушёл. Приду завтра». И обнаруживал ответные, очень разные, написанные то женским – а то мужским почерком.

«Андрэ! Будь бдителен: я тебя люблю. Завтра буду в семь, опять! Жди. Твоя гибкая Самокрутка!»

«Кобелино ты, скотино! Мы знаем, ты дома! Не наглей: другим тоже надо-о-о!!! Сильно-о-о-о!!!!!!!!»

Студенты отсиживались в кафе, в первом этаже дома, и, решительно топая, гуртом поднимались на второй этаж снова. Иногда, разъярившись, они оставляли на двери начертанье краткого ругательства. А иногда только иллюстрировали его,

выполнив рисунок окурком,

графитным стержнем

либо авторучкой.

Вскоре живописными памятниками фаллической культуры и живейшими непристойными надписями были испещрены стены лестничной площадки в большом изобилии. И даже одно летучее стихотворенье задержалось на побелке невзначай, торопливо исполненное химическим густо наслюнявленным карандашом —

я – осколки – разбитого – сердца – нашёл – на – дороге – здесь – прошёл – спотыкаясь – смешной – и – доверчивый – клоун…

288

Однажды,

проводив очередную безымянную валькирию,

сначала – до дома,

потом – до постели,

такую совершенно и невозможно красивую, что про неё даже и сказать-то было ровным счётом нечего,

он вернулся под утро к себе. Ключи ему не понадобились. Входная дверь, высаженная пинком, валялась на лестничной площадке

с чётким, рубчатым отпечатком пыльной подошвы.

Посуда оказалась расколоченной вдребезги. А вольный ветер беспрепятственно вздувал занавески на выбитых окнах.

Но это было не всё. Точно посередине комнаты высилась изрядная куча дерьма. Рядом же с ней стояла пустая бутыль Солнцедара, придавив край небольшой приветственной записки —

«Здесь пили три кента ради эксперимента!»

Цахилганов протрезвел.

Он долго стоял на утреннем сквозняке, беспомощный, будто подросток, всхлипывая без слёз. Потом принялся искать веник. Но в дверной проём уже весело заглядывал будущий прозектор Самохвалов,

тоже – проводивший девушку успешно.

– А ну, зайди, – Цахилганов уставился на его башмаки. – Снимай!

Сашка не понял, зачем,

однако разулся с готовностью.

– Ты насрал? – требовательно спрашивал Цахилганов, приставляя подошву к следу на двери. – Ты? След – чей?

Самохвалов, наконец, сообразил, в чём дело.

– У тебя с мозгами, старик, неважно, – и отнял свой башмак.

Он помог всё же Цахилганову насадить дверь на раскуроченные петли, однако, надувшись, ушёл сразу.

289

– Отец, – звонил озябший Цахилганов ранним тем утром, сидя на только что вымытом столе. – У меня… разгромили квартиру.

Он всё повторял требовательным ломким голосом:

– …Закрой их. Тебе же ничего не стоит – найти всех. Закрой на всю жизнь. Этих диссидентов! Чтобы знали, как гадить в жилище. Прошу тебя.

Жилище, как и государство, не должно превращаться в проходной двор, иначе оно будет разгромлено и загажено чужаками. Какая же это банальная наука…

Отец ответил голосом человека,

умеющего просыпаться мгновенно:

– Никогда не путай мои дела и твои. Развёл бардак – выпутывайся.

– …Мне что, в милицию звонить?!.

– Решай сам.

– Ну, л-ладно, – с угрозой выдавил Цахилганов-младший. – Усвоил. Мои дела отныне тебя не касаются.

Он зло наводил порядок, орудуя веником и совком.

– Бросил. В трудный час. Ладно, ладно… Вспомнишь ты скоро, что я твой сын. Очень скоро вспомнишь, предок. Только поздно будет…

С тех пор в отремонтированную заново квартиру стали допускаться лишь избранные. Редко – Барыбин, часто – переставший дуться Сашка Самохвалов.

Да, теперь заходили только они,

учившиеся не в Политехе, а в Медицинском,

прежде чем один стал – реаниматором,

а другой – прозектором.

Заходили совсем с иными девушками…

290

Цахилганов толкнул дверь в ординаторскую. Наполовину пегий, наполовину седой, Барыбин сидел спиной к нему, возле настольной лампы, тяжело навалившись на стол, и что-то быстро записывал на разлинованных карандашом листах. Полупридушенная ручка, утопающая в его лапище, жалко синела покусаннным торчащим колпачком.

– Сейчас, – рассеянно оглянулся он. – Располагайся. Можешь подремать, пока я…

Кивнув, Цахилганов тяжело плюхнулся на изодранный диван. Бывшая мебель, прошлый друг, полинявшая юность: всё – тут…

Отец не захотел понять также, что джаз-рок – это искусство, и денег на хорошую жизнь не давал сыну принципиально…

Тогда Цахилганов умудрился что-то продать из своей хорошей одежды, съездить на каникулах в Москву и перезнакомиться с тамошними меломанами, у которых – вот, везенье! – высоко ценилась азиатская анаша.

– Да этой конопли у нас в Карагане – как грязи!..

Вскоре Цахилганов уже привозил из Москвы чемоданы фирменных заграничных тряпок, целые короба пластинок, редчайшие магнитофонные записи и дорогую аппаратуру. А в квартире его появлялось постепенно всё, о чём он мечтал…

Знал ли стареющий отец об этом? Вряд ли.

На восприятие огорчающего знания нужны силы. И слабеющий человек отгораживается от него, пережигающего в нём остатки жизненного энзэ…

Только однажды утром, когда сын заночевал у родителей, Константин Константиныч, словно невзначай, принялся внятно зачитывать над чашкой кофе статью уголовного Кодекса о маньчжурской конопле и опийном маке.

– Ну, употреблять это я, точно, не собираюсь, – искренне отвечал отцу завтракающий сын. – Разве я похож на дурака? Ширяться, жениться, размножаться – убыточное дело… А не кажется ли тебе, отец, что власть денег посильнее будет, чем власть Народного комиссариата внутренних дел? А? И надёжней всего на свете – их власть. Не ваша…

291

Отец уставился на него глазами колючими,

но уже подёрнутыми осенней сизой пеленой —

и похожими оттого на шишки переспевших репьёв. 

– Я гораздо умней, чем ты думаешь! – злорадно толковал теперь набирающий силу Цахилганов ослабевающему своему отцу, поигрывая чайной ложкой. – Мы практичнее вас, а вы всё никак этого не поймёте. Вбили себе в головы, что мы – только раздолбаи… Вот в чём кроется роковая ошибка вашего фанатичного поколения: вы плохо разобрались в нас! Недооценили.

– Дело совсем в другом, – равнодушно ответил отец, развернувшись к окну. Усмехаясь, он отодвигал тюлевую штору.

– Там, – показал он в сторону степной речки, – сейчас разливается Нура. К зиме она неизбежно сковывается льдом. Так и общество. На смену расслабленью приходит сжатие. Оно придёт опять.

Надо же, кажется, старик пугал его…

– И нас, сильно расслабившихся, поставит к стенке, хочешь сказать? Это сжавшееся время? – небрежно болтал в стакане ложкой сын.

– Нет. Оно поставит не вас. Ставить к стенке будут других. С вашей подачи. Вы! Вы, запачканные, будете вынуждены спасать свои шкуры любой ценой, прежде всех прочих, потому что вы… не чисты.

292

Что это с предком? Не чисты, грязны… Прямо, умывальников начальник. И мочалок командир.

Хотя… мочалками командовать ему поздновато: возраст не тот.

– Про спасение шкур, отец, я не всё понял. Может, пояснишь, для особо тупых?

Шишки репьёв увлажнились отчего-то. Старший Цахилганов испытывал душевное боренье. Однако тонких губ своих не размыкал.

– Ну, что ты имел в виду? – допытывался сын. – Растолкуй подробно,