Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Нет. Хорошо, что мы с тобой до этого редко встречались. Последний раз – аж на выборах… Ты ведь в избирательной комиссии у Соловейчика был? И с самого начала во власть его толкал. Плакаты заказывал!..

– Заказывал. Дорогие, – завздыхал и заворочался Цахилганов. – Но, представляешь? Какие-то падлы,

– скины – должно – быть —

их тогда перепортили все до одного. Из резинового каблука печать вырезали. И за ночь наши плакаты на стенах проштемпелевали. Черепом со скрещенными костями.

– Всё равно же Соловейчика выбрали. Даже под этим знаком.

– А как ты думал? – засмеялся Цахилганов. – Кто голоса подсчитывает, тот и выигрывает… Впрочем, больше Соловейчика не изберут. Налоговиков распустил. Его бригаду мы бы ещё обеспечили. Не задаром, конечно. За поблажки соответственные. А вместе с этими, с опричниками, не потянем. Захребетников много получается. А они нам нужны?..

315

Но ни тон Цахилганова, ни эта тема беседы совсем, совсем не нравились Барыбину,

всё-то он ёжился, корёжился.

– Да. Если бы не Люба, Андрей… Пути-то наши разошлись давно. Извини, по собственной воле встречаться с тобой я бы не захотел… Ну а по совести – ты кто? – вдруг спросил реаниматор. – Так, для выгоды, демократ, я понимаю. По происхожденью ты – коммунист. А по совести – кто?

– Дур-р-рак ты что ли, – чуть не сплюнул Цахилганов. – Кретин… Нет уже на верхах давным-давно ни коммунистов, ни демократов. Есть только эвдемонисты, чтоб ты знал! Которые называют себя или демократами, или коммунистами, по мере надобности… Эвдемонисты теперь! И в том лагере, и в другом, и в третьем. И мы – побеждаем. Всегда. Не одни, так другие. И между собой – при любом раскладе – договоримся,

будь спокоен.

– От слова «демон», что ли? – удивился Барыбин.

– Понимай, как хочешь… У нас нравственно всё, что ведёт к счастью.

К личному счастью!

– …У вас ведь счастье – это деньги?

– А у вас несчастье – это их отсутствие.

– Ну и как?.. Как обстоит дело с полнотой счастья? – со вздохом спросил Барыбин.

В другое время Цахилганов съязвил бы непременно – по поводу полноты Барыбина,

– полноты – без – счастья —

однако на этот раз он смолчал.

316

– …А ты, небось, в церковь ходишь? – так и не ответил на вопрос Цахилганов.

Барыбин покачал головой:

– Некогда.

– А… молишься? – со странным, пристальным любопытством допытывался Цахилганов.

Барыбин молчал. И странные тени от немого телевизора ходили по его лицу.

– Да какой из меня молельщик: ропщу. Не верю, что ваша власть от Бога! – наконец сказал он. – Со смирением у меня неважно… У Степаниды твоей всё просто: есть время смиренья – и время борьбы с нечистью.

– Это тебе Степанида говорила? – осторожно спросил Цахилганов. – Что – сама?

– Какая тебе разница… Боюсь я, не обманул бы её этот крутой.

– Крендель! – с ненавистью вымолвил Цахилганов.

– …Она же поверила, твоя девочка, в народное ополченье, в неизбежную очистительную битву. В «Россию Освобождённую»! «РО» – такая у них аббревиатура… – Барыбин покосился на буквы на чайнике. – Поверила, потому и поехала. А неделю назад звонила – не весёлая… Скажи, Цахилганов, а можно ли надеяться на то, что очистительная битва начнётся сверху?!. Ведь может чудо произойти?..

А такие, как Барыбин, они, пожалуй, верят ещё в хорошего царя. Ой, олухи…

Лазает! Тайно лазает Барыбин по задворкам его семейной жизни. Ещё бы – про такую чушь, как народные полки, Степанидка могла поведать лишь этому инфантильному идеалисту и никому иному –

такому – же – по – разуму – как – она – сама…

– Она тебе звонит?!

317

Барыбин не замечал цахилгановской ярости.

– Она и матери моей звонила, – признался он бестрепетно. – Они дружны были… Боречку нашего Ксенья Петровна терпеть не могла, а её любила. Умная у тебя девочка. Хочет всё осмыслить, спрашивает о многом…

Отцу родному – хамит, как последняя халда, а Барыбина, видите-ли, «спрашивает о многом»… Мило!

– Что может понимать эта соплячка?!. Что?!! – закричал на Барыбина Цахилганов. – У меня одна надежда: в Москве – влюбится в трезвомыслящего, практичного человека, замуж выйдет. Тогда все подростковые представленья вылетят из её головы! Спрашивает она, воительница… Скорее бы обабилась. Пока глупостей не натворила.

Барыбин давно уже неспокойно притопывал толстой своей подошвой.

– …Нет, ты – не на грани срыва, – тихо сказал он. – Ты – за его пределами. Ваше богатое счастье, похоже, действительно даётся вам нелегко.

Цахилганов встал, потёр виски.

– Магнитные дни… – бормотал он. – Магнитные вечера. Время наползает. И давит. Такое чувство, что я попал под машину времени, Мишка…

– Да, магнитные, – рассеянно откликнулся Барыбин. – Но ты всё же помни: мы своими препаратами держим Любовь в состоянии бесконечного мучительного умиранья. Мы с тобой.

– Я давно понял! – снова раздражился Цахилганов. – Благодарю за чай. Но, ты же знаешь, дубина, что тогда её не будет!

Дубина стоеросовая…

318

– …Что делать, Миша?!

– Прежде всего – не орать, – заметил Барыбин спокойно.

Однако Цахилганов только сильнее кричал на реаниматора:

– Знаю! Освободить Любовь от нас, дать ей уйти, чтобы она не мучилась среди таких скотов, как… Очень хорошо! Благое дело! Но её же… не будет здесь, на земле.

Уже никогда!

– А она – не здесь. Она давно – нигде, – реаниматор посмотрел на Цахилганова холодно и свысока, – Ты ей даже крошечного места в жизни не оставил. Стольких её заместительниц развёл!.. Они её вытеснили, Андрей. Твои потаскухи давно вытолкали её взашей, из общества живых. «Как мы любили друг друга! Ах, как мы любили друг друга!.. Взгляд переливался во взгляд!» – зло передразнил Барыбин недавние речи Цахилганова. – Ладно. Прости.

Он уже замолчал было, но добавил всё же обиженно:

– Делала себе анализы – сама, чтобы лаборантки не видели…

– Да знаю, знаю! – пытался перебить его Цахилганов. – Думала: обойдётся…

– Извини. Любовь попала здесь, на земле, в плохие руки, – не слышал его реаниматор. – В грязные. В твои.

Долгая пауза зависла в ординаторской

меж двумя рассерженными людьми.

И только маячили немые тени

от немого экрана.

319

– …Значит, это – самоубийство? – Цахилганов снова заговорил о Любе и выжимал теперь ответ из реаниматора требовательно и жёстко,

словно виноват в случившемся был не он, а Барыбин.

– Не знаю, – нервничал Барыбин. – Она – медик. Она понимала: при лечении вероятность её выздоровленья – один из ста. Но для борьбы за этот один процент ей нужны были силы!.. Я видел, она потухшая на работу приходит. Да, я не знал ничего про её болезнь. Но… она не стала бороться, Андрей. Значит, не предвидела успеха. Любовь беззащитней, чем мы думаем. Гораздо беззащитней…

И какой дурак пустил слух о силе любви?!..

– А ты бы? Как решил? – Цахилганов налил себе и выпил чай крупными гулкими глотками. – На моём месте?

– Нечестный вопрос, Андрей, – опустил голову Барыбин. – Нам с тобой лучше,

– снова – уравнял – он – себя – и – Цахилганова – себя – и – её – мужа – как – имеющий – на – это – какое-то – туманное – право —

лучше, чтобы она… была здесь. Бесконечно. Даже – мучаясь. И вот мы с тобой… заставляем её тело жить насильно. Оно давно не может этого, а мы… Не знаю. Это уже давно не милосердие. А пытка.

320

Зазвонил телефон на столе. Барыбин взял трубку.

– Сейчас, – ответил он коротко. – …Там одного со сложным переломом привезли. Он уже под местной анестезией. Надо взглянуть.

– Думай сам, – повторял Барыбин на ходу. – А я… Я слишком хорошо знаю: что бы я ни сказал – ты решишь наоборот. Сказать что-то – значит, с моей стороны, на это наоборот и рассчитывать.

– И я отлично знаю: стоит мне решить – как ты непременно поступишь вопреки! Лекарства-то в твоих руках, – нервно смеялся Цахилганов, шагая следом за Барыбиным, по длинному, унылому коридору неотвязно.

– Лекарства всегда в чистых руках. А в грязных – всегда яд, – ускорял шаги Барыбин,

и со стороны было похоже, будто он норовил скрыться от Цахилганова.

– А подземные лаборатории? – не отставал Цахилганов. – Где заключённые разрабатывали невинные составы? Которые действовали как смертоносные яды при совмещении нескольких факторов? При определённой фазе электромагнитного возмущения, например? Под руководством каких людей, чистых – или не очень, они изобретались? А? Барыбин?..

– Отстань!

321

Наверно Цахилганов, бегущий трусцой, в байковом халате с обезьянками, производил сейчас странное впечатление на деловитых медичек,

торопливо уступающих дорогу ему —

кричащему в спину реаниматора:

– Нет! Вашими руками, Барыбин, всегда распоряжается – кто-то!!! Кому наплевать на вашу чистоту,

учёные идиоты…

– Ну и где они, эти лаборатории? – отмахивался Барыбин. – Они же самоликвидировались. Взлетели на воздух. Так или не так?..

– Стой! – закричал Цахилганов. – А если твои трубки не отключены? Я про Любовь? Всё равно – это может произойти с ней в любой миг?

– Да! – отворил какую-то белую дверь Барыбин. – Сроками жизни в конечном итоге распоряжаемся не мы, но… земля проходит сквозь магнитные вихри. Как они на Любу влияют, не вполне понятно… Всё вокруг, и в нас, разбалансировано сейчас. Боюсь, мы с тобой нынче оба – неадекватны…

– Ну, по тебе-то их очень хорошо видно, несоответствия психические! – остановился Цахилганов перед внезапно захлопнувшейся дверью. – Свести Любино заболеванье к моим изменам – разве не бред? Хм, потаскухи… При чём тут потаскухи?!

Они вытеснили Любовь из жизни…

Они давно вытеснили любовь из жизни…

322

Деревянный пол был влажен от недавней уборки, и в палате горел только ночник.

Цахилганов склонился над женой.

Он раздробил свою любовь, единственную любовь, на мелкие и мельчайшие любови-развлеченья…

Как тихо стало за окном. И Любовь спит, раскинув руки, прилежно повязанная кем-то заново белым платком с буквами «РО», спит – уже под двумя – сиротскими байковыми одеялами. Он мог бы сделать всю её жизнь счастливой. Не сделал. Теперь Цахилганов боится оставаться на этом свете без неё – и в ещё большей степени боится последовать за ней… Страх этот – противный, неотвязный, тёмный, удушающий страх – ад…

Он не знал, что, дробя любовь, он дробил, разбивал, рассыпал самого себя в прах…

К концу ночи ожидаются новые вспышки на Солнце.

– …Господи! Почему Ты не убьёшь меня совсем? Сразу?

– …Не надо мне вечной жизни – я прошу только вечного небытия.

– …Почему Ты оставил меня без милости своей,

себе самому

на растерзанье?

Мёртвые сперматозоиды – какая чепуха… Столь малое наказанье никак не облегчает души.

Мало этого, мало!..

323

Любовь дышала. Она не пугала его своей неподвижностью, и скулы её неровно порозовели вдруг.

– Где она? – проговорила жена. – Её нет!.. А там… Там… Ты видишь?..

Две лёгкие озабоченные складки возникли – и исчезли в углах губ, трогательно дрогнувших на мгновенье. И лицо обрело выраженье удивлённое, загадочное, почти радостное. Что же такое хорошее привиделось ей, в мире её наркотических, обезболенных видений?

Цахилганов вздохнул – от того, что ему захотелось невозможного: снова увидеть впервые маленькую тёмную её родинку под мизинцем ноги,

родинку, о которой сама она до него – не знала,

и обрадоваться этой родинке опять так же,

как радуются открытию звезды во вселенной,

и целовать тайно, украдкой, это тёмное пятнышко,

принадлежащее ему одному.

– Люба… Если бы мы умерли с тобой этой ночью вместе?.. – тихо напрашивался он на смерть, обнимая с лаской казённые одеяла,

и замер,

– и – вспомнил – как – однажды – он – уже – произносил – эти – слова – много – лет – назад —

ожидая ответа.

324

Вечер, вечер.

Скончался ещё один день их жизни.

Скончался в реанимации…

И можно, можно не длить эту муку. А попытаться исчезнуть прямо теперь. Нырнуть в обезболенное небытиё насовсем, чтобы ничего уже и никогда не решать.

Бытиё иль небытиё, вот в чём вопрос.

Ведь полно же здесь,

– именно – здесь,

таких успокоительных препаратов,

которые при передозировке

способны освободить человека от жизни.

Эти препараты – рядом, в палате. Потому что примерно такими освобождают Любовь от боли…

Этой ночью мы можем умереть вместе. Умереть, как выпить таблетку от боли.

…Слышишь, Патрикеич? Вот так я смогу решить все вопросы разом! Все вопросы, которые ваше поколенье передо мною, душевно разрушенным, поставило. А именно – сбежать из страшного, надвигающегося времени в смерть. Перелиться душой в благословенное Ничто – в «назад»,

– ад – там – ад…

Как крыса, я хотел бы сбежать из эпохи неумолимо надвигающегося лагерного капитализма – в небытиё!

В небытиё,

из лагерного капитализма…

325

– Многие… побегут… – ответил Дула Патрикеич озадачено, словно сидел здесь всё это время и слушал его мысли. – А куда деваться? Деваться будет некуда. Так что, думай, сынок, пока не поздно. Думай – ты!..

Но розовое тело барахтающейся на диване Горюновой возникло перед ним – гораздо более розовое, чем в действительности. Оно было сейчас даже ярче резиновой кожи надувных женщин —

надувных спасательных женщин…

– Она давно не появлялась. Птица, – заговорила Любовь быстро и возбуждённо. – А теперь… Должна. Я чувствую. Здесь. Она.

И пространство тут же показало на миг холодное фарфоровое лицо Ботвич с короткой чёрной чёлкой —

оно – заглянуло – в – палату – со – стороны – тёмной – степи – отливающее – мертвенным – бледным – искусственным – глянцем.

– Когда она пропадает, она высиживает птенцов… Эти её птенцы – они будут такие же? Свирепые?.. Безжалостные – или другие? – вяло спрашивала Любовь.

– Птенцы? – задумался Цахилганов, осторожно поглаживая тонкую её кожу с кровоподтёками на локтевых сгибах. – Птенцы – это кто?

– Дети…

– Чьи? – спрашивал он – уже без толка. – Чьи?..

Вечно обездоленный жирный сын Ботвич? Или его независимая Степанидка? Или… сын Мишки Барыбина – дурной, лицемерно заискивающий, Боречка – слабый наркот с…

… с – раздвоенным – подбородком?

326

Тогда у него ещё не было своего офиса, и он только завоёвывал дурнушку Ботвич, исчезающую после каждого свиданья на полгода, —

или она завоёвывала его,

– в – этом – деле – решительно – невозможно – понять – кто – кого – и – главное – зачем —

а где же тогда была Любовь?

Ах, да, в Тоцке. Она жила всё это лето у родителей, в военном городке, и хоронила потом отца – молчаливого комисованного офицера, мучившегося после ядерного наземного испытанья белокровием долгие годы… Хм, а он, Цахилганов, привёл, значит, в это самое время дурнушку Ботвич

в их с Любой дом.

И… получилось много шума и грохота среди ночи…

Сначала, помнится, они танцевали – под блюз Хэнди? Нет…

Десдюм. Вот что это было!

Потом стал скрипеть и рухнул наконец старый отцовский кожаный диван, придавив Ботвич ляжку.

– Папа.

Угрюмая тринадцатилетняя дочь с растрёпанными косами стояла на пороге в ночной пижаме, из которой давно выросла. Она смотрела на них страшными недетскими глазами.

И ушла.

327

Отпрянув друг от друга, Цахилганов и Ботвич быстро привели себя в благопристойный вид. Он, отдуваясь, плюхнулся в одно кресло, а Ботвич напряжённо выпрямилась в другом —

со своей змеиной черноволосой чуткой головкой, улавливающей малейшие нежелательные изменения вокруг.

– …Что ты собиралась сказать, Степанида-а-а? – закричал Цахилганов на всю квартиру, как ни в чём не бывало. – Отчего ты, котёнок, не спишь? А?

И дочь снова выросла на пороге,

спустя всего четыре минуты.

Тогда, среди ночи, она причесалась вдруг,

так старательно и гладко,

впервые.

…Как же он не понял, что это вошла уже другая – раненая, но очень сильная девочка? Он вообще-то позвал прежнюю Степанидку, угрюмую и растрёпанную, уничтоженную виденным,

ушедшую в своё детское горькое одиночество,

– ну – пострадала – бы – за – стенкой – уснула – бы – несчастная – зато – утром – утром – проходит – всё – но – он – позвал – ту – обиженную —

а увидел… иную.

328

– Да, папа? – вежливо спросила его другая Степанида, уже – взрослая, стянувшая волосы на затылке так туго, что у неё выпучились глаза,

лишь растопыренные руки из полудетской пижамы торчали нелепо, в стороны.

– Я слушаю, папа, – и правую ногу в стоптаном тапке она с достоинством выставила вперёд.

– По-моему, это ты что-то хотела сказать, когда ворвалась сюда, к взрослым, в три часа ночи, – поправил он её с бархатным укором.

Его дочь плавно повела плечом. Окинула ледяным взглядом смешавшуюся – впервые смешавшуюся! – Бо-

твич. И вежливо известила отца:

– Ах, да. Я завтра собираюсь в аптеку. И я хотела спросить, папа: не купить ли тебе геморроидальных свеч?

Наступила странная пауза, после которой Степанида спросила ещё вежливей и ещё значительней, с каким-то незнакомым прононсом:

– …У тебя, должно быть, кончились твои геморроидальные свечи?

– Какие свечи? – взвыл поражённый Цахилганов,

– о – геморрое – у – себя – он – слышал – впервые.

– А вы их употребляете? – обратилась Степанидка к Ботвич. – Я бы могла купить их и вам… Я видела вас однажды на бульваре Коммунизма. Вы гуляли с собакой. У вас кобель? Или – тоже – сука?

– Давно ли вы водили свою собаку на случку? – светским тоном вещала дочь из своей пижамы. – Она у вас так же хорошо относится к случкам?

И как только он не запустил тапком в её удаляющуюся невозмутимую тринадцатилетнюю спину?

329

Ботвич сорвалась домой:

– Не провожай меня, – надтреснуто попросила она и слегка закатила глаза. – Какой ужас. Мне дурно…

Но Цахилганов проводил. А когда вернулся домой, заглянул всё же в комнату Степаниды. Та сидела на своей постели, поджав ноги, как турок, с вымытой головой, обмотанной полотенцем,

надо понимать, смыла грязь увиденного,

и курила, раздувая щёки.

– Пфу! – с вызовом выпустила она чудовищное облако дыма.

– Значит, покуриваем?

Степанида озаботилась и заглянула в пачку сигарет:

– Осталось ещё семь штук. А утром… я брошу курить. Навсегда.

И вдруг разрыдалась.

– Я никогда не буду больше курить! – захлёбывалась она, не утирая слёз. – Тебе назло! Прямо с утра. Всем – назло! Назло я буду хорошей… И пить вино не хочу. Никогда не будет по-вашему!

Цахилганов сделал шаг. Ему захотелось прижать дочь к себе. Но она подстерегла его движенье с чуткостью дикой кошки и отпрянула.

– Глупая! Я танцевал с этой тётей, и мы не удержались на ногах. Только и всего. Нам просто было очень жарко…

Степанидка басовито ревела, отставляла сигарету в сторону

– чтобы не забрызгать,

а, выдохнув дым,

принималась басить с новой силой,

то кашляя чуть не до рвоты,

то звучно сморкаясь в пододеяльник:

– Уй-ди-и-и…

– Ну, хочешь? Ради тебя я брошу её. И ради мамы. Всё это несерьёзно. И знать об этом никому не надо. Ты – взрослая девочка. Давай-ка в ванную, тебе надо промыть желудок.

– Подавись своей ванной… Пошёл вон, – равнодушно сказала она, сдержав рвотный позыв, словно и не плакала только что. – Ты не отец. Мне. А просто так… Козлотур.

330

– Какие у хищных птиц – птенцы?.. – не мог одолеть он Любиного вопроса, склоняясь над ней. – От двух стервятников, точно, рождаются чистопородные стервятники. А от всяческого смешения пород…

Почему она сказала – «ублюдки»? Из множества ругательств в адрес таких, как Цахилганов, розовая Горюнова когда-то выбрала это – «ублюдки». Почему?

«Ублюдки!» – снова кричала в его памяти розовая Горюнова. И полуобнажённое тело её наливалось всё более яркой неприятной краснотой.

Он сел в барыбинское продавленное кресло и вспомнил картину Ван Донгена «Я и моя жена». Старец величественный, будто праотец, с парящим сильным взором, прозревающим ход светил, иссохший, пережегший себя в дух – и молодая краснотелая женщина с кричащей мясной плотью. И они сидят,

обнажённые и такие разные,

на одном земном шаре.

«Я и моя жена»…

Но вишнёвотелая голая Горюнова

сидит на земном шаре

рядом с очкастым метеорологом,

сжимающим на своих острых жёлтых коленках

папку из дерматина…

И метеоролог – обнажённые мощи в очках – вдохновенно прозревает ход воздушных потоков, сощурив крупные от диоптрии глаза. А она болтает шёлковыми бордовыми ногами во вселенной,

взвихривая ступнями

всё новые и новые, новые галактические смерчи…

331

Она взвихривает магнитные смерчи,

приводящие в безумие воздушные потоки,

за которыми не успевает уследить сквозь очки

её старательный муж.

И метеоролог совершает, совершает очередные ошибки в прогнозах —

он, определённо, вывихнет шею, следя за смерчами, а намагниченное человечество сойдёт с ума от психических своих неадекватов…

Но кричит она оттуда – Цахилганову!

Голая Горюнова, восседающая на земном шаре

с голым рогатым метеорологом,

кричит ему – «Ублюдки!»,

вместо того, чтобы утирать носы своим простуженным двойняшкам.

Почему она кричит – «ублюдки»?!!

И где тогда сидит во вселенной он, Цахилганов?

Ах, да. Он – в реанимационной палате.

Он сидит возле своей жены. А не валяется дома с пресловутой Горюновой. И не занимается её ярким,

багровым телом.

И не попивает багровое вино неизвестной марки из новой, прихваченной в магазине походя, литровой интересной бутылки – интересной, но беспородной,

– а – ведь – мог – бы – в – магнитные – дни – будь – он – этим – самым…

332

– …Что вы хотите? Они же, все трое – ублюдки! – увесисто сказала про Цахилганова, про Сашку и про Мишку Барыбина, своего сына, эта самая поджарая Ксенья Петровна,

резкая на правду.

Показала на них рукой, прожгла нестерпимо-ярким взглядом – и отвернулась. Мать Цахилганова даже перестала плакать. И тоже закурила, вытащив папиросу из чужой пачки «Беломора» мягким, почти вкрадчивым, движением.

– Марш отсюда! – сказала парням Ксенья Петровна беспрекословным своим, многоопытным тоном хирурга-полостника. – Чтобы я не видела здесь ваших гнусных рож. Пошли вон! Все трое!

Они перестали топтаться у порога и исчезли было. Но Сашка…

– он – тем – и – был – хорош – что – умел – мрачное – превращать – в – смешное – тяжёлое – в – лёгкое – страшное – в – забавное – он – беззаботный – и – бессовестный – нужен – был – всем – в – этом – беспощадно – серьёзном – мире – всем – кому – плохо —

Сашка сказал:

– Стоп!

– Назад! – распорядился Самохвалов на лестничной площадке, повертев весёлой своей головой. – Надо узнать, что им известно. А вдруг Марьяна наговорила про нас меньше, чем больше? Назад…

На цыпочках, друг за другом, парни пробирались на кухню. Длинная лавка стояла тут, будто в предбаннике, и на ней они разместились,

плечом к плечу.

В дверном проёме висели до пола частые цветные деревянные бусины, за которыми их не было видно вовсе. Зато всё, что происходило в большой светлой комнате, открывалось сыновьям-студентам из сумрачной кухни на добрую половину.

333

Анну Николаевну Цахилганову беспокоило лишь одно – выгонят ли «детей» из институтов, поскольку эта толстая студентка Марьяна утверждает, будто в беспамятстве была обесчещена ими,

– Цахилгановым – из – Политеха – Самохваловым – будто – бы – и – Барыбиным – из – Медицинского —

поочерёдно. Но Ксенью Петровну предстоящее исключение парней, казалось, не пугало, а даже вдохновляло странным образом.

– …Какие дети могли появиться у нас на свет в том бедламе? – говорила она гортанно, будто таборная цыганка. – Только – ублюдки. После той мешанины сословий. Послереволюцьонной.

– Как это – ублюдки? Что вы имеете в виду? – беспомощно вопрошала мать Цахилганова, кутаясь в кружевную лёгкую шаль.

– А то как раз я и имею в виду, милая! – ещё жёстче отвечала ей Ксенья Петровна Барыбина. – Знаете ли вы, благопристойная, вежливая и холёная, как я выживала – там, куда нас отправляли такие, как ваш муж?

– …Как? – послушно вымолвила Анна Николаевна.

– А вот так!

Ксенья Петровна вышла из-за стола, грозно выпрямилась, а потом согнулась,

будто решила что-то поднять у себя из-под ног, единым рывком.

– Вот! Так! – кричала она, согбенная, хлопая себя по пояснице.

Анна Николаевна взирала на неё удивлённо.

Студенты тоже не понимали ровным счётом ничего.

Бедная Ксенья Петровна! Она забыла, что в её возрасте эта поза может вызывать лишь недоуменье.

334

Но вот мать Барыбина распрямилась, вытащила новую папиросу, постучала ею по столу и дунула потом, словно в засорившуюся дудочку. Усевшись, она обхватила белоснежный стебель ярко-красными напомаженными губами. Но заговорила Ксенья Петровна, против ожидания, тоном будничным, равнодушным, пожилым:

– Когда нас везли сюда сквозь Россию, в ледяном вагоне для скота, из Москвы, я, аспирантка в летнем платьице, начала выживать с того, что напросилась… – мать Барыбина сильно затянулась. – Напросилась мыть пол в отсеке для конвоя. Мне, знаете ли, не передали тёплых вещей перед отправкой, а это был конец ноября…Они сидели, в своих сапожищах, в тёплых шинелях, мордатые беспородные хамы. И я, в домашнем штапеле, мыла грязной холодной тряпкой заплёванный ими пол, под которым стучали колёса… Красными от стужи руками. Согнувшись. И я хорошо знала, что и зачем я делала…

Чтобы выжить…

Ксенья Петровна затянулась ещё раз и долго стряхивала пепел, постукивая папиросой о хрустальный край.

– За это они мне кинули тёплую кофту с умершей. А за другое – мужской чей-то засаленный ватник и огромные валенки! – хрипло продолжала она. – …Да, я, образованная, красивая, мыла им пол каждый день! Таким завлекательным образом… Ну? Презирайте меня!.. Получала от них немного сахара, хлеба, масла. Иногда могла поделиться с больными – с теми, кто от меня не отворачивался, как от сучки… И даже потом, в лагере, кое-что из продуктов меняла на хорошенькую кофточку, на косынку – у местных, да, да!.. Мне важно было не отощать чрезмерно,

– им – всем – там – больше – нравились – округлые – и – румяные —

я старалась сохранить тело и нарядить его хоть немного… Для них. Для хамов. Для беспородных хамов… Оно кормило меня, моё тело, и спасало!.. Один, с офицерскими погонами, любил оставлять на моих боках синяки. Он похлёстывал тело медной бляхою со звездой. Но я… Я улыбалась.

Чтобы выжить.

335

…Сквозь бусы можно было разглядеть часть круглого стола и огромную хрустальную пепельницу на нём,

утыканную белоснежными, фасонно поджатыми с двух сторон, окурками

с ярко-красными отпечатками губной помады.

Выдыхаемый табачный дым качался, мягко сталкивался – и разъединял курящих матерей. Но он же, общий дым, объединял их в разговоре –

соответственно – закону – единства – и – борьбы – противоположностей – должно – быть.

Ксенья Петровна Барыбина принялась растирать острые свои локти, вздёрнув плечи:

– Есть ли ещё на свете женщины, которые бы так люто ненавидели любовь, как мы, прошедшие сквозь… это? Не знаю…

– Ну, зачем? – миролюбиво прервала её Анна Николаевна Цахилганова, мучаясь от неприятных, не нужных ей подробностей. – Ваше положенье теперь в Карагане достаточно высокое. Кому она нужна, эта ваша правда,

– да – да – с – правдой – вообще – надо – поосторожней – правдой – можно – убить – любого —

ведь есть вещи, о которых не говорят. Понимаю, вам больно, Ксенья Петровна, больно…

– Ничуть! – решительно и зло ответствовала Барыбина. – А в пятьдесят третьем я вышла из лагеря с дитятей на руках, милая вы моя. С ним, который отца своего – не знает. И не узнает никогда, к счастью… Знаете ли, добрая Анна Николаевна, кто растил там, в приюте, моего мальчика-ублюдка, прижитого от красного мордатого хама? Его пеленали няньки-урки, кормившие детей на ночь дикими дозами демидрола – чтобы те своим криком не мешали им пьянствовать, милая, с той же самой охраной. А когда демидрол кончался, они нажёвывали хлеба с водкой, сплёвывали в тряпицы и давали грудным детям «пьяные соски»… Няньки-урки пели моему пьяному младенцу,

единственному сыну моему Мишеньке,

блатные колыбельные

с матерщиной…

336

Она снова чиркнула спичкой, хотя прежняя папироса ещё дымилась в пепельнице.

– …Знаете, что говорю я своему сыну, который по наивности всё стремится съездить со мною, к моим родным, в Москву?

Всё собирается, дурачок, увидеть их…

Я, помня, что в нём половина крови моя – потомственных учёных, а половина – из… из породы наших губителей и насильников, я, милая, говорю ему: «У – тебя – нет – родных!» У таких, как мы с ним, родни на свете не бывает!

…Они, хамы, без всякой моей вины

превратили меня в зверя,

в волчицу,

спаривающуюся в неволе с псами.

И мой сын должен жить как дикий зверёныш!

Весь свой век.

…Всё это время я всматриваюсь в него со страхом:

не проявятся ли у него пёсьи повадки.

И вот этого я уже не переживу…

Погибнуть – лучше – погибнуть…

Ксенья Петровна пригнулась к столу со своей папиросой:

– Так, значит, говорите – трое? С одной девицей?.. Что ж, произошло худшее. В нём очнулся и проявился хам!

337

Студент Барыбин замер и не шевелился в сумраке кухни. Но Цахилганов и Сашка плотно подпирали его своими плечами.

– Чем тут у вас пахнет? – принюхивался Цахилганов. – Рыбой протухшей, что ли? Не пойму, откуда…

– …Помесь, помесь. Дикая мешанина сословий, – бормотала Ксенья Петровна, потирая глаза от дыма.

И стонала:

– Проклятый Караган, чёрная дыра. Мы обречены жить здесь до гробовой доски. Нам нет пути в нормальную жизнь. В любом другом месте надо скрывать прошлое, а тут… Тут все про всех всё знают. И никого ничем не удивишь. В Карагане. Благословенный Караган…

Вдруг Анна Николаевна встрепенулась:

– Но – позвольте! «Ублюдки»?.. Заявлять так – жестоко. Ваш авторитет в хирургии, Ксенья Петровна, неоспорим. Даже у нас, в терапии, считают вас… Но то, что вы говорите! Нельзя так, – беспомощно лепетала Анна Николаевна.

– А не жестоко ли было бы мне вернуться к своим близким, насовсем? – устало, дробно, безостановочно принялась смеяться Ксенья Петровна. – В свою, уцелевшую, среду? С ребёнком, прижитым от конвоира? И держать его, малого, несмышлёного, в том надменном, потомственно-аристократическом, профессорском окруженьи, где каждый – каждый! – всегда бы помнил: вот он, ублюдок, с не нашей, низковатой, беспородной линией лба! Ребёнок с широкими ступнями быдла. Вот – ха-ха-ха, мальчик новой, дикой, советской породы!

Однако Ксенья Петровна внезапно успокоилась:

– А здесь, в этой чёрной дыре, мы с ним мыкаем нашу долю вместе. С моим мальчиком-ублюдком. Сообща. Терпеливо…И не ропщем, нет! Кому-то там, в вышине, надо, чтобы это было так. Только вот зачем? Никогда не пойму…

338

Сашка решил было сдуру всё превратить в смешное,

поскорее – в смешное,

он принялся свирепо раскачивать на руках воображаемое грудное дитя, как самка орангутанга, и тыкать пальцем в замершего Барыбина,

но Цахилганов отвесил ему тихий шлепок по затылку… Анна же Николаевна то и дело затыкала уши,

умоляя слёзно:

– Тише, Ксенья Петровна. Тише. Вы ужасно громко всё время говорите. Соседи могут услышать… Мы живём в стране…

– где – стены – слышат!

– Правда страшна для тех, кто привык её приукрашивать, – хладнокровно заметила Ксенья Петровна, откидывая седую прядь с лица. – А от искажённой правды проку не бывает. Один вред,

– да – искажённая – правда – не – может – стать – основаньем – для – прямой – жизни – а – только – станет – основаньем – для – кривой —