Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Или героизм есть самоубийство?

Цахилганов не знал ответа. И тогда Степанида ответила за него:

– Героизм это исправление накопившегося негодяйства или разгильдяйства единым рывком… Чем пышнее расцветает негодяйство, тем больше и больше обездоленных вокруг. Преизбыточность же негодяйства устраняется героизмом. Героизмом, ставшим неизбежностью…

Н-да. Похоже, лишь поколенье отборных подлецов способно породить племя великих героев.

– Но, Стеша, – словно в потёмках, наощупь, искал ответ Цахилганов. – Почему именно ты должна… Не понимаю!

– А нам уже ничего не осталось, кроме героизма! – взмахнула она расчёской. – Вы, отцы, не оставили нам другого выхода, кроме… самоубийственного. Всё остальное будет предательством по отношению к стране

и народу.

69

Ну вот, опять: народ! Страна!..

Нет, с его дочерью надо разговаривать как-то иначе

в разомкнутом пространстве и времени.

– Всё так, Стеша. Но…

– Так! Так! – сияет пшеничное Солнце с расчёской, застрявшей в волосах.

– Но… Не думаешь ли ты, однако, что любишь страну и людей сильнее, чем любит Бог? – осторожно спросил он Степаниду, которой не было в палате.

Она откликнулась не сразу – ответила-спросила:

– А если я и есть орудие Его любви?

– Орудие смерти, значит…

– Но – смерти – во – имя – жизни? Во имя жизни угнетённых людей? Которых в будущем ждёт вымиранье? Так?.. Ради жизни обречённых на гибель я должна…

Степанида спрашивала беспокойно кого-то – и всё не могла выбраться из взаимоперетекания чёрно-белых смысловых потоков,

– жизни – в – смерть – смерти – в – жизнь —

и Цахилганов понимал: спрашивала не его, потому что два пшеничных Солнца с расчёсками

отвернулись одновременно.

И зеркало померкло,

затем почернело,

а электрический треск

прекратился.

И только какой-то пономарь – или кто он? – уныло читал церковный псалом, читал далеко-далеко, в спрессованном окаменевшем времени, и выговаривал глухо, словно из глубочайшего шахтного подземелья:

«…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли. И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь…»

70

Затем наступило молчанье, образуя собою некую осязаемую сферу,

пустую, будто полое, ещё не осевшее, пространство выработанных шахт.

Лишь поскрипывало время, как поскрипывает над головою едва слышно километровый земельный пласт,

роняющий иногда с тихим шелестом

незначительную угольную осыпь…

Цахилганов протёр глаза: пыль, пыль… Однако в палате тут же почувствовалось раздражённое присутствие Дулы Патрикеича.

– Нашлась защитница! Тоже мне, боец Степанида. Мы как-нибудь без сопливых обойдёмся! – взъерепенился старик. – Ещё как обойдёмся, калёно железо,

ууууу: придёт час.

Цахилганов заметно оживился. Он сбросил байковый халат, будто для ближнего боя.

– Патрикеич! А ну-ка отрапортуй. Готов ли ты для расправы с нами, с усиливающимися хозяевами слабеющей жизни? И в первую очередь – с Рыжей головой,

пытающейся заменить людям Солнце,

а? С Рыжей головой, являющей собою анти-Солнце? – весело спрашивал он старика, подразнивая. – На Степанидкиной ты стороне? Или же, напротив: начнёшь работать на нас, новых хозяев старой жизни? Может, построим ещё с тобою, старичок, лагерный капитализм? Мировой лагерный крепкий,

самый доходный, безотходный, самый совершенный то есть,

капитализм? А то уж больно сопротивление детей в стране разрастается. И как от них, детей, нам, деловарам, обороняться, скажи?.. Загоним остатки святой Руси в шахты – вместе с ними, юными неслухами, вообразившими себя героями? А?.. Ну? Ты лично как настроен, Дула Патрикеич,

– Степаниду – взять – под – надзор – или – меня —

решай же в конце-концов!

71

Патрикеич завздыхал.

– А нам без разницы, – уклончиво проворчал наконец он, не одобряя цахилгановского ёрничества. – Смотря какой приказ поступит. Наша работа простая – рабов Божиих пасти жезлом железным…Специальность у нас такая. Она точного выполнения приказа требует, калёно железо, и ничего – кроме. Назначение мотыги – землю рыхлить, хорошо сорняк срубать, а какой сорняк – мотыга не решает. Решает не тяпка…

Однако что-то ещё, невысказанное, заветное, томило Патрикеича – о чём старик слишком давно знал,

но предпочитал помалкивать до поры,

не доверяясь пока Цахилганову,

нет…

– А чего здесь эти – «геодезисты» искали? Они же эфэсбэшники. А? – спросил его Цахилганов, стремясь поточнее угадать причину его уклончивости.

Дула Патрикеич надсадно крякнул, не успев вовремя убрать своё присутствие из палаты.

– Ну?! – жёстко прикрикнул Цахилганов, преодолевая молчанье старика. – Не юли, трёхглазый.

– Ууууу! – жалобно завыл тот. – Рыщут! Как Иосиф

Виссарионович преставился, так всё и ищут. «Геодезисты»! По всем лагерям бывшим. И шныряют, и шныряют…

– Что – ищут?

Ответа не последовало.

– Ну, приблизительно – что? – хитрил Цахилганов. – Без подробностей. В общих чертах.

72

Старик упрямо сопел где-то поблизости – и только.

– Откуда я знаю?!. – возмутился наконец Дула Патрикеич. – Всё про какую-то Особо секретную лабораторию спрашивают, нечаянно будто бы уцелевшую: след её, видишь ли, они потеряли, потому как по документам она нигде и никогда не проходила. Не проходила, да… А вроде должна где-то быть! Уж так при Берии искали – страх! Страх! Сразу после смерти товарища Сталина, весной… Чуть не все лагеря наши тогда перевернули. Ну, к лету всё стихло, правда. Перед Пленумом. А там ещё и в Германии заваруха поднялась, не до этого стало.

Старик скромно пошмыгал носом.

– Только с Андропова опять всё сызнова началось. Нас который десяток лет трясут, – пожаловался он. – Старых врачей из Карагана тоже дёргали… Так тех-то докторов, которых с завязанными глазами туда с воли спускали, для проверки открытий всяческих подземных, сразу потом убирали! Да-а-а. Не осталось их на свете… А лаборатории подземные,

– где – учёные – открывали – управление – ядами – невидимыми – неуловимыми – летучими – и – природными – катаклизмами – против – агрессоров – направленными – да —

все лаборатории эти, значит, должны были на воздух взлететь, в тот самый миг, когда Вождя не станет. Такой код был установлен Лаврентий Павлычем: чтоб, значит, след открытий этих не обнаружился. Я что думаю? Яды-то неуловимые ему, может, только для ликвидации товарища Сталина и требовались… А все открытия уничтожить надобно было после этого, чтобы этими ядами самого Лаврентия Павловича нельзя было убить!.. Уж очень коварные яды изобретались. Я вот у заключённого Чижевского, к примеру, спрашивал, и он мне подробно толковал что-то такое, не помню,

летучее безобидное вроде вещество они брали, и глядели, при воздействии каких природных и иных условий меняется у него временно строение ядра – так, что становится это вещество ужасным ядом, а переменились условия, опять оно вещество как вещество, а какое вещество —

вобщем, в точности не скажу.

73

– …Ну, ну. Так ты и до аэроионов дойдёшь, старик, – снисходительно заметил Цахилганов. – Расскажешь мне про гибельные – положительные, и про оживляющие – отрицательные. Про рукотворные «долины смерти» сообщишь, того гляди!

– Чего ты языком теперь молотишь, умник? – возмутился вдруг Дула Патрикеич. – И зачем? Ты слушай больше, а не болтай разный вздор научный! Внимай, отпрыск! Пока я живой… Знай: там, внутри нашей земли, ядами-то один всего отдел занимался. А остальные отделы этой системы – они ведь такие разработки вели, чтобы приводить в движенье целые материки! А в основе всего – ядро!.. Такое у них, у наших – караганских, направленье общее было.

– Яд… Яд-ро… Нед-ро, – в задумчивости будто считывал Цахилганов заново что-то забытое, старое, древнее – ах, да:

«Сын Божий, хотя спасти свою тварь, отческих ядр не отступи – отческих недр не отступи…»

Молитва. Опять она.

Старинная, потерявшаяся в прошлых веках,

забытая всеми молитва,

которую бездомный литератор в Москве

так и не записал до конца.

Откуда же они, древние, дремучие, исконные, посконные, про ядра могли знать и, наперёд, за нас молиться? В глуши лесов и болот… А спрос на недра наши нынче весьма велик…

74

Вспоротые, выпотрошенные недра Карагана, согревавшие царство безбожников Чёрным Солнцем… Ядерные тайны. Лагерные да шахтёрские расхожие предания,

и охота же Цахилганову перекатывать всё это в своей памяти так и сяк,

живучи они, как сорный караганник,

растущий на отработанных отвалах шахт,

– кустарник – сок – которого – чёрен…

«Кара-кан» – «чёрная кровь»…

– Ну-ну. Складно врёшь, Дула Патрикеич, – рассматривал умственную свою конструкцию Цахилганов и щурился: занятно получалось. – И кто же код этот сбил? Код самоликвидации лаборатории, занимавшейся программами вселенского научного масштаба? Да ещё – в структуре госбезопасности СССР…

– А ты думаешь, за Лаврентий Павлычем слежки не было? – надменно заметил старик. – Я не знаю, конечно, но думаю: Иосиф Виссарионыч и… сбил.

– Да как же он мог – после смерти своей – сбить?

– А может, его человек верный – код этот сбил, потом? И, может, даже знал ты, сынок, этого человека?…

Цахилганов напряг память – и утонул в ней, будто в ночной воде. В которой не видно ни зги.

– Хотя – нет, – бубнил старик. – До сего часа ты его не знаешь и знать не можешь,

где тебе…

75

Ну, пошёл петлять, старичище.

– Вот, ищут по сю пору: где приказ по автоматической ликвидации нарушен был, – продолжал Патрикеич неохотно. – На центральном пункте одна-то лампочка в Москве – не мигнула, вроде. При самоликвидации системы…

– Какой такой системы?

Старик вопроса будто не услышал, а продолжал уводить Цахилганова от прямого ответа куда-то в сторону,

– старый – энкавэдэшный – трёхглазый – хрыч.

– …Только не обнаружится она, лаборатория эта невзорванная с секретными-то открытиями, до нужного часа! Если и уцелела такая. Обнаружилась бы если – тогда и стрелять бы в них, в нынешних-то врагов родного народа и страны, не понадобилось! Тайная чистка – она ведь быстро бы прошла. Незаметно. Такая чистка чистая по всей земле, что – ууууу!.. Смотря, конечно, в какие руки попадёт лаборатория. А может, и ни в чьи она не попадёт! Там видно будет.

– Так, система-то как называлась? Ты знал? Или нет? Что ты тянешь кота за хвост? Ну, понагнал туману…

Старик снова затомился.

– Система? – вдруг встрепенулся он. – Это которая? А, ну да,

– по – разработке – неуловимых – способов – и – средств – против – врагов – страны – по – научному – использованию – природных – явлений – в – целях – государственной – безопасности – на – молекулярном – уровне – и – на – уровне – геокосмическом —

была тогда вроде… система одна, которая в устном только обиходе и обозначалась. Та ли, не та ли? Кто ж её знает… Забыл, калёно железо! Начисто забыл. Я – кто? Страж, да и всё!

Вечный страж я, недрёманное око. Так ведь ты меня обзывал, отпрыск?..

И тут присутствие старика в палате стало ослабевать, истаивать, пропадать. Зато шумы иных миров возникли и усилились непомерно.

Они, похожие на радиопомехи,

заполнили треском

всё пространство.

76

Однако вскоре, сквозь шум, начал пробиваться удалённый, тусклый голос Патрикеича:

– «Ослябя», что ли? Так, вроде, систему сам товарищ Сталин назвал, ещё при проектировании. А вообще-то – не помню я… «Особо Секретные Лаборатории Ядер и Биогеокосмических Явлений»… Слыхал ты словцо такое от главного начальника моего – от батюшки-то? От Константин Константиныча Цахилганова? «Ослябя»?.. То-то, что нет… Эх, вы – «Чижевский! Чижевский!». А что, разве он один у нас, такой-то, сидел? А по всем-то лагерям сколько их находилось? И Чижевских, и Войно-Ясенецких, и других, имён своих не оставивших? Мы их собирали в кучку, мыслителей. Охраняли. Их дело было – работать, а наше…

– Железным жезлом их пасти,

– от – греха – учёной – гордыни – избавляя – всегда-то – препятствующей – в – продвижении – человека – к – истине —

слыхали мы про ваши благодеянья. Как же-с, понимаем, не прид-урки, – смеялся Цахилганов.

– Урки – не урки, а лагерная пыль – она много толкового придумала, перед тем, как развеяться на караганских-то наших ветрах…

Цахилганов задумался. И кивнул печально:

– Да, скоро опять пойдут они гулять над степью – чёрные, неспокойные пыльные смерчи. А вот белые световые столбы мученичества, восходящие, будто бы, к небу – эти не видны ни мне, ни тебе, Патрикеич… Отчего это в Карагане пространство так аукается с душой,

а душа – с пространством?

Здесь…

– в – самом – центре – Евразии – где – умирает – Любовь —

будто попадаешь в сильнейшие вибрации Вселенной? А?.. Магнитные вихри информации разгулялись отчего-то, спасу нет… А глаза-то у меня, и в самом деле, нехороши. Режет что-то глаза, и всё тут…

У сына полковника Цахилганова.

Словно от невидимой пыли.

– Дула, где ты? Что притих, железная тяпка?

77

Старик, кажется, заплакал где-то вдалеке

– от – сложного – своего – и – великого – чувства —

потому что долгое время ничего,

кроме слабых всхлипов,

не раздавалось в палате.

– …Нет, не понять никому, через что мы с товарищем полковником Цахилгановым прошли! – решительно выдохнул Дула Патрикеич. – Ты думаешь, почему ему генерала не присвоили, Константин Константинычу? Может, по причине высшей государственной верности – в звании твоему отцу отказали!.. А это, сынок, заслужить надо, такой отказ. Он выше любого ордена – отказ-то такой…

– Бред! Бред. Всё – бред! – решительно замотал головой Цахилганов. – Солнце безумствует. Солнце безумствует. Да: не искусственное – живое Солнце. Настоящее. Оно… бунтует.

– Только то, что слыхал ты, забыл ты уже! – спохватившись, трусливо принялся внушать Патрикеич откуда-то издали. – Забыл! Не знаешь ты ничего.

– Ещё такого знания мне не хватало! Бредового, странного, непрочного и… прочего…

Прочь его… Прочь его…

– Вот и правильно. И ладно. Пока здесь точку поставим. А там уж… Да, большая работа впереди предполагается, калёно железо, – забормотал Дула Патрикеич, находясь в своём глубоком, будто колодец, стариковском предчувствии. – Ууууу, прополка пойдёт… Бурьяну-то сколько наросло. Всё живое бурьян забил! Напрочь. Так, что и здоровый побег иной испаскудится, искривится, как последняя сволочь, чтобы прорасти ему сквозь это непотребство. Возможности никакой уже нету ему, считай, расти – здоровому…

78

Теперь они мирно помолчали вдвоём.

– Патрикеич? Лет-то тебе сколько?

– А что такое?.. – обиделся старик. – Сколько лет есть, все мои… Раньше время в могилку никто не спрыгнет. Хочешь – не хочешь, а – живи! Если надо это зачем-то. А что такое?!.

Впрочем, задиристый тон Патрикеича тут же сменился на самый унылый.

– Приказа мне такого – помереть – Константин Константиныч Цахилганов не оставил, – расслабленно пожаловался вдруг старик и всхлипнул. – Сам на тот свет ушёл досрочно, калёно железо, а меня без приказа, одного, на свете оставил: справляйся, как знаешь… Вот я и живу. Потому как кругом шешнадцать – не бывает… И ты – живи! Разбирайся. А то давно устал я. В одиночку-то кумекать. Замучился я знанье это терпеть, без всякого нужного примененья. А передать сведенье наше кому попало − не могу: права такого не имею… Скорей разбирайся: время пришло. Торопись ты, пока я… Я ведь тоже – не железный! Устал…

Побуждает – Цахилганова – старик – к – чему-то – побуждает – а – к – какому – действию – непонятно.

Дула бубнил ещё что-то, временами – несуразное:

– …А я, старый пень, всё не понимал, отчего сынок-то у Константин Константиныча так поздно народился? А оно – вон для чего: для нужного часа, когда сроки выйдут… Только тяжко мне это знанье на себе в особо секретном режиме по жизни волочь,

пока сынок его беспутный умом доспеет,

тяжко – одному. А переложить не на кого… Пока знанье это в надёжные руки не передам, нельзя мне помереть. Как колдуну какому-нибудь – нельзя… Только рук надёжных всё нет и нет, а твои пока что никуда не годны… Самая важная работа моя, она у меня вся впереди! Хочешь – верь, хочешь – не верь, только без помощника,

– без – электронщика – значит —

мне туда идти никак невозможно. Вот!

– Зарапортовался ты, Патрикеич. Ахинею понёс… А откуда ты со мной говоришь? Из Раздолинки, что ли?

– А то! – гордо ответствовал старик. – Мне с рабочего места без дела двигаться нельзя. Мой пост – он тут. Пожизненный, калёно железо.

79

Что ж, всегда было дел невпроворот у служаки Патрикеича – ууууу, много. Даже у Патрикеича, оказавшегося на пенсии. На временной пенсии. Ибо Дула Патрикеич – вечен. Потому как не имеет он права – покинуть землю без приказа начальства.

Умершего начальства… Забывшего обозначить предел земной его жизни.

Он только устаёт иногда и старится порой ненадолго. И бормочет тогда непонятное. Но Дула Патрикеич уже готов помолодеть снова – он чует, как прибывают в нём репрессивные силы. Уж больно много врагов родного народа накопилось.

Давно преизбыточна их масса на душу населения, вот что!..

Репрессивные силы томят вечного старика ночами,

и заставляют часто включать свет,

и поглядывать на часы,

и откидывать сатиновую шторку с окна,

и изучать беспокойным взором

пришедшие в негодность участки степных зон,

дремлющих под полной тревожной луной…

– Решайся, сынок! Куда уж дальше тянуть? Сколько мне маяться без всякого толка?

И правда, сколько же можно маяться старику в замершей на полвека, простаивающей, опустошённой Раздолинке?

Много работы накопилось в полуразрушенных зонах Карагана – в зонах, тоскующих по самым жирным в истории России, по самым холёным и бесстыжим заключённым. Ууууу – много!

– Что, Патрикеич? Непростительно долго простаивает столица Карлага? Вот жалость-то какая…

Но – именно – здесь – в – Карагане – жила – Любовь – и – теперь – она – умирала – здесь.

– Люба. Почему ты уходишь? Как жить без тебя?..

80

Жена молчала в своём надземном существованьи. Молчал пономарь в глубинных земных пустотах. И лишь долдонил, долдонил наземный служака Патрикеич в своей Раздолинке:

– Время уходит!.. Разбирайтесь, калёно железо! Ты – разбирайся.

Наконец его голос иссяк.

– Легко сказать – разбирайся, – приуныл Цахилганов после исчезновенья Дулы, в опустевшей тишине. – На сколько именно частей? Уж не на шестнадцать ли?

И понял окончательно: дабы правильно собрать себя воедино, надо прежде всего внимательнейшим образом себя же всего

разобрать.

Не препятствовать дроблению, нет, но ускорить его!..

Не тем ли самым занимается нынче стремительно дробящийся мир,

стремящийся к самопознанью – и цельности? Мучительно стремящийся…

– Птица, – прошептала Любовь, и дыханье её сбилось.

Цахилганов насторожился.

– …Отгони, – слабо просила жена. – Ты же видишь, она налетает. Отгони…

81

– Какая хоть она, эта птица, Люба? – спросил он, покорно вздыхая, и подошёл к высокой её кровати.

– Зачем? – проговорила Любовь едва слышно. – Зачем ты впустил её в наш дом? Она налетает всё время. Она измучила меня! Отгони, умоляю.

Цахилганов тронул её лоб, который был холоден

и влажен.

– Всё, всё, Люба. Я её прогнал. Гарпию. Кыш!.. Тебе снова больно?

Но взгляд Цахилганова остановился по ту сторону кровати. Там стояло кожаное низкое кресло, раскоряченное и продавленное до безобразия,

в которое он никогда не садился,

– оно – было – креслом – Барыбина – только – Барыбина – преданным – креслом – Барыбина – упорно – хранящим – сердобольное – тепло – нижней – части – тела – реаниматора —

и в этом кресле лежала какая-то недочитанная, раскрытая книжица. Ещё позавчера этой книжицы здесь не было, а сегодня… Ну-ка, ну-ка…

«Оставаясь на почве точных фактов, – с пристрастным вниманием читал Цахилганов отчёркнутое карандашом, перегнувшись над Любой, – мы можем сказать, что большие полушария

есть совокупность анализаторов,

которые разлагают

сложность внешнего и внутреннего мира

на отдельные элементы и моменты

и затем связывают таким образом

анализированные явления

с той или иной деятельностью организма…»

82

Цахилганов ощупал свою голову:

– Полушария, – сказал он. – Разлагают… Дробят… Сложность внешнего – и внутреннего мира… Дабы свести всё в единое, чёткое, необходимое действие организма…

Почему же они раньше этого не делали? Полушария? Простаивали, что ли? Гадство, они почти совсем не работали…

Или при целенаправленном стяжании денег и удовольствий они своей основной функции не выполняют вовсе?!.

– Разумеется, – тут же откликнулся Цахилганов Внешний. – Вот и подсказка тебе подброшена – неким святителем из заключённых. Теперь вперёд. Напрягай свои большие полушария!..

– Выходит, деятельность неких дремлющих способностей человека запускается с помощью несчастий… Весёлое дело! А может, я не хочу – такого запуска?

– Ну, если уж ты начал рассыпаться, то и собраться в неком неведомом действии предстоит тебе же. Рано или поздно состоится он –

переход – количественных – изменений – в – качественное – посредством…

– Уволь! Мне без скачков как-то спокойней! – перебил себя, того, Внешнего, Цахилганов. – А если будешь напирать, если будешь тут нагнетать немецкую классическую философию, то я в знак протеста отправлюсь домой. Пить хорошее вино и слушать оперу,

– про – Горюнову – он – благоразумно – умолчал —

причём, заметь, вовсе не «…супер-стар». Я что, уже потерял право на жизнь вне реанимации?.. Барыбин, небось, нарочно подсунул мне книжицу, нарочно подчеркнул, а я буду, как дурак, ломать голову

над деятельностью своей же головы.

И преображаться на глазах!

Ему в угоду…

83

Ну, уж нет. Шум лагерной пыли, распады, видения человеческих жертв прошлого, боязнь жертв будущего – всё по боку!

– Я нырну с головой в Вечнозелёную оперу, только меня и видали…

Внешний, видно, растерялся:

– Предельный объём удовольствий, вообще-то, давно исчерпан. Тобою – и миром…

– А мне плевать… Несчастья пусть остаются несчастьями. Но, к счастью, есть на свете Вечнозелёная! – сказал Цахилганов, потягиваясь. – И она – бессмертна! И я не виноват, что мне в ней – хорошо! А вот в душевном эксгибиционизме, который навязывается мне…

– именно – в – этой – точке – земного – шара – и – именно – под – этими – солнечными – выбросами – именно – такой – интенсивности – а – не – иной —

мне не очень-то уютно. Я выхожу из игры. С меня довольно. Всё, что сложно, того не существует!..

Да, я делаю попятный шаг!

Дабы не превращаться из успешного человека в такое же ничтожество, как Барыбин,

я удаляюсь в привычные,

проверенные удовольствия.

Большой привет!..

84

Как вдруг Цахилганов подумал, что Вечнозелёная опера обманула их всех —

их всех, прельщённых ею в своё время.

Она предательски покидала изношенные поспешно души, оставаясь сама – молодою,

– уже – без – них.

Она испарялась из жизни околдованных ею, как обыкновенный веселящий газ…И весеннее поле жизни,

на котором они,

не похожие на прочих смертных,

плясали свой безумный, развинченный

молодой рок-н-ролл,

обнажилось вдруг.

И оказалось, что это только поле вечного и неотвратимого инобытия – поле неизбывного унынья, поросшее мелкими дикими призрачными тюльпанами, бледными как тени —

над – ними – самыми – бледными – из – цветов – не – было – неба – как – не – бывает – его – над – адом…

– Птица! – сказала Любовь быстро и тревожно. – Ты не отогнал. Скорее!.. Она…

– Что ты, Люба? Здесь нет…ничего, – для верности он посмотрел на плафон под потолком. Никого…

Любовь вздохнула, чтобы сказать ещё что-то, но стихла, ослабев. И тень слабого ужаса погасла на её лице.

– …А ведь ты, Любочка, так и не сказала мне, почему ты не лечилась. Ты давно знала о своей болезни – и молчала. Почему?

Цахилганов грустно осмотрел иглы, торчащие в её венах по-прежнему.

Любовь не может повернуться из-за этих игл. Любовь лежит, будто распятая. Любовь не поднимает век. И он давно не видел её взгляда…

85

Он перестал видеть её взгляд давно, когда она была ещё совсем здоровой. Можно ли виноватому видеть всё время взгляд правого —

и – не – возненавидеть – правого – за – его – правоту —

нет, конечно.

Цахилганов – не смотрел.

Цахилганов, подчинивший свою жизнь мелким и крупным земным страстям, не возненавидел.

Но чему их было ещё подчинять тогда – эти самые собственные пресловутые жизни?! – вздыхал и не понимал Цахилганов, возвращаясь к себе самому. – Не посвящать же их было целиком неумному труду, становясь винтиком, буравчиком, шурупчиком, а, если уж очень повезёт, то, пожалуй, и коленвалом всеобщего производственного процесса!

Держи, страна Советов, карман шире!

…Разве что можно было бы стравить собственную судьбу хитрому расчётливо-лживому комсомолу? Партийной, затем, вдохновенной трибунной работе,

ведущей за собою на ошейнике

трудовые массы

в светлое, светлое будущее.

…Но это тоже – земные страсти, только заключённые в клетки правил. И участь поддавшихся этим страстям была так же давно всем известна, и уж потому – невероятно скучна!..

И над этой участью – тоже – не было неба! Над нею маячила только пятиконечная звезда из жести,

скрипящая на ветру.

О, жизнь оказывалась клетчатой в любом раскладе, как пиджаки стиляг, и даже заканчивалась неизбежно – клеткой могильной ямы,

– в – которую – вставляли – заколоченную – клетку – продолговатого – деревянного – ящика – с – кручёной – бахромой —

после того, как опустела грудная клетка, откуда вылетела душа человека – куда-то: фью…

86

М-да, привычные страсти надоедают людям,

как старая одежда.

Модельерам страстей, там, в преисподней, приходится менять их довольно часто, а потом запускать хорошо забытые – по новому кругу.

По кругу… По кругу… Опять…

И Вечнозелёная уже принадлежала юным.

И джазовая маньячка, легконогая Горюнова, с голосом спелым и шершавым, как арбузная сахаристая мякоть, эта самая молодая Горюнова три дня назад пила много вина в их с Любовью квартире. Пила очень много вина, коньяка, и как только в неё влезало,

– и – бесконечно – удивляла – его – эта – способность – узких – женщин – столько – всего – поглощать – с – их – талиями – гладкими – изящными – лилейными – которые – ничуть – не – шире – жерла – унитаза —

и наглела на новый уже манер, в своём тесном белом платьице, едва прикрывающем сокровенное женское место:

– Слышь, дядька? Нет, ну должен ведь у тебя быть где-то пафосный пиджачишко с такими огромными ватными крыльями, если ты собрал этот классный старый рок, где они, твои ватные крылья, на которых ты весь парил, парил, летал над партийными лохами, где он, где?

Заваливаясь на бок, она изображала, будто ищет тяжёлые, устаревшие его крылья под столом, под стульями и даже ловит их под диваном.

– Почему я их не вижу? – шарила она руками в воздухе, словно подвыпивший Вий. – Ну, стряхни с него нафталин, оденься как тогда, подними воротник, начнём танцевать под Армстронга, или под это – дуба-дуба-дуба-дуба – дуба. Давай! Ты будешь тащиться в своём ретро! Не прикидывайся таким уж преждевременно глухим, дядька,

у тебя же ещё вполне товарный вид!..

– Ты меня с кем-то путаешь! Я не носил тех дурацких пиджаков. Разве слегка подобные… Любитель старого – именно старого! – джаза, не так уж я и стар…

87

Горюнова, старшая преподавательница института, тормошила его розовыми руками – три дня назад.

Похоже – сейчас – малообеспеченные – женщины – стали – намазывать – дешёвым – тональным – кремом – не – только – хорошенькие – свои – рожицы – но – и – руки – а – ноги – неужто – тоже – и – до – каких – же – высот?

В который раз она вставала, тщетно тянула тяжёлого Цахилганова за собой, и отплясывала одна – ах, как отплясывала! – рок-н-ролл перед ним, унылым и пожилым.

Рок-н-ролл опасен для барышень, Горюнова! Для барышень, подкидываемых в воздух и отталкиваемых небрежно, он очень быстро становится роком!..

А она зазывно вертела бесстыжими до желтизны, козьими молодыми глазами, сильно и свободно дышала, вдохновенно махала ступнями перед его лицом —

такими шёлковыми ступнями

с тонким тёмно-розовым швом

от большого пальца к пятке…

– Господинчик! Не угостите ли стаканчиком оранжада? – весело кричала Горюнова своим хрипло спелым, красным, липким голосом: – А, господинчик? Ваша мадамка устала сегодня читать лекции. И вообще – студенты её портят… Они все такие развязные! Жуть во мраке! Их сленг ужасен. Ваша мадамка нахватывается там разных вульгарных словечек… Не угостите ли вашу весёлую, хорошенькую мадамку,

– припёршуюся – из – современности – из – чужой – уже – ему – современности – прямо – из – объятий – очкастого – мужа – метеоролога – который – со – временем – того – и – гляди – непременно – ох – посшибает – своими – рогами – все – телеграфные – провода – в – Карагане – а – также – в – его – окрестностях – и – связь – географического – центра – Евразии – с внешним – миром – прервётся – потому – что – эта – всеобщая – связь – окажется – вытесненной – из – жизни – горожан – многочисленными – бурными – связями – молодой – или – моложавой – преподавательницы – Горюновой – однажды —

на ночь глядя?

А туфли её стояли рядом —

…чёрные туфли на толстой платформе, похожие на копыта!!!

Стояли три дня тому назад…

88

Но три дня назад Цахилганов скучно пил красное вино из литровой замысловатой, впрочем – беспородной, бутыли, прихваченной в магазине походя за горло,

пил уже только сам,

и тосковал всё больше,

и не желал впускать Горюнову в своё прошлое,

как она туда не ломилась

и как она ни старалась выдать себя за совсем, совсем свою – в доску, дабы туда, в его прошлое, прошмыгнуть – и припасть к его жизни, будто розовая нежная пиявочка, и уже не отлепляться никогда.

Для женщин мало владеть настоящим. Владеть настоящим – для них – ничто. Они покушаются непременно – на будущее,

– а – путь – в – будущее – мужчины – лежит – через – его – прошлое…

И вот она весь вечер искажает его прошлое своими представленьями о его прошлом —

недозрелыми, вульгарно-развязными

представленьями,

нарочно грубо и сильно теребящими его нервы.

Её же настоящее казалось ему не настоящим, а фальшивым —

и – зачем – только – он – позвал – к – себе – на – лестничной – площадке – эту – намазанную – халду – нежно – ущипнув – её – на – ходу – за – задницу —

три дня назад.

89

Ох-хо-хо! Будто хорошо темперированный рояль, Цахилганов намеревался на досуге, всю жизнь, вести изысканные, замысловатые, шаловливые, лёгкие диалоги – с трубой, с арфой, с виолончелью.

Да, обязательно ещё и с виолончелью!

Но ведь не с магазинной же сигнализацией? Правильно?.. Для того, чтобы подыгрывать магазинной сигнализации,

нужно было становиться поочерёдно

автомобильным клаксоном,

ухающим, шуршащим, зевающим мусоропроводом,

скрипящей, грязной тележкой пьяного грузчика —

вот как можно было играть с Горюновой на пару

– в – четыре – руки – и – в – четыре – ноги.

Бедная, глупая, оголтелая, безликая Горюнова!

Это – пора её личной женской свободы в свободной, но уже безликой стране,

– в – стране – обезличенной – свободой —

и желать теперь здесь свободы так же нелепо, как плавать и плавать в дождь, не прекращающийся ни на минуту и давно превративший всё вокруг в один общий грязный, мутный потоп без конца и края,