Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– в котором – не – уцелеть – не – спастись – из – которого – не – выплыть – ни – в – каком – ковчеге – потому – что – ковчега – на – этот – раз – кажется – не – припасено.

90

Он вспомнил некстати об омертвевших своих клетках – да, о дохлых своих гаметах, вырабатываемых организмом, но не способных к оплодотворенью Горюновой и прочих –

что никак не сказывалось, не сказывалось, не сказывалось на его отношениях с женщинами —

и вдруг, впервые в жизни, почувствовал резкое желанье избавиться от женщины

немедленно.

– Тебе пора домой. Твоя свекровь угорела там сидеть с твоими двумя сопливыми детьми, – нарочно зевнув, напомнил он ей вдруг. – С твоими несчастными двойняшками, пока ты развлекаешься. Ты же сама говорила, что у них оэрзэ. Да и муж твой, метеоролог, уже целых четыре часа не предсказывал тебе погоду. Может, спустишься всё же на первый этаж, в свою супружескую двухкомнатную квартирку?.. Танцуешь тут без толку, как заводная кукла. Я бы очень советовал тебе уйти сейчас же.

– Отчего это?!

– Да оттого.

– Как?! А зачем же я тогда приходила? – запротестовала она, деловито поправляя в одежде нечто синтетическо-кружевное, сползшее с ключицы, – Тебе что – совсем не в кайф, что ли, дядька?.. А почему ты не побреешь бороду под щетину? Под трёхдневную щетину? Слушай! Тебе пафосно будет… Ага! Ты скрываешь под густой бородой раздвоенный подбородок? – теребила она его и подёргивала. – Зачем ты скрываешь свой раздвоенный подбородок? От кого? Зачем?

Раздвоенный – зачем?..

Снова замахав ногами в розовых чулках, она, танцуя, сбила с низкого стола пустую коньячную бутылку – и та прокатилась по полу, громыхая стеклянно всё тише, тише, тише.

– Ну, зачем ты его скрываешь? Раздвоенный?

91

Ленясь отвечать, он только пожимал плечами.

– Закомплексованый ты, что ли? Ффу!..Сын энкавэдэшника! – разоблачительно ткнув в него лакированным розовым ноготком, обозлилась тогда Горюнова. – Фу! Фу! Фу!

И села, собравшись, кажется, ещё здесь, у него на коленях, и порыдать нетрезво, выжидая,

когда он начнёт её утешать —

и – вот – тогда-то – произойдёт – то – за – чем – она – сюда – собственно – и – примчалась – вверх – по – ступеням – на – своих – копытах – недопудрив – розового – длинного – свежего – носа – по – первому – же – зову —

великодушно.

Цахилганов потянулся до неприличия откровенно. И Горюнова вмиг поняла, что сцены утешения не будет.

– …Это у вас наследственное, – сухо заметила она, резиново напрягаясь. – У детей кагэбэшников.

– У кого?

– У детей!

Цахилганов смолчал.

– Я тебе как психолог говорю, и как социолог, – не унялась она и презрительно сощурилась. – У меня, между прочим, готова кандидатская по элите советского периода… Я бы ещё в прошлом году защитилась. Если бы не дети.

92

– …Ну и что же такое, наследственное, у нас – детей? – обернулся он всё же к Горюновой.

– Ну-у – психологический банальный приёмчик такой: сначала – расположить к себе. А потом – резко – по морде! – раздосадованная и оттого совсем уже некрасивая, она гневно дышала ему в глаза. – Это у вас – наследственно-про-фесси-ональное!

– Как-как? Професси..? – удивился он с непосредственностью дебила.

– …ональное! – подсказала она по-учительски прилежно.

– У нас?! Ты что-то путаешь, крошка. Хотя, был среди нас когда-то один… Да, Митька Рудый…

Мусоропровод всё же отозвался в нём и подыграл магазинной сигнализации самую малость.

Горюнова моргала. Она в толк не могла взять, о чём это говорит Цахилганов.

– …Расположить – а потом ударить! – повторила она на всякий случай: для ясности. – Хлестнуть. Резко.

– Если мой отец, энкавэдэшник, кого и хлестал, то – меня. В частности, за детские пьянки, – холодно заметил он, отстраняясь: от близкого её дыханья пересыхали глаза. – А ещё – за патлы, чтоб ты знала.

И – за – то – что – в – восьмом – классе – юный – Цахилганов – обкурился – анашой.

Он согнал нарядную надувшуюся Горюнову с колен

– и ему стало спокойней.

Он хотел быть в своём прошлом

– без неё.

Цахилганов сменил запись

– включил снова Вечнозелёную.

93

Откинувшись к спинке кресла, он опустил веки,

чтобы не видеть её нахальной молодости

и глупого животного временного здоровья,

принимаемого ею, должно быть, за вечное.

– …Мой отец, энкавэдэшник, как ты изволила выразиться, хлестал меня офицерским ремнём! – с удовольствием припомнил Цахилганов только для самого себя.

И усмехнулся, забавляясь:

– А это было не так уж и больно! Хотя все думали, что страшнее наказанья для меня, долбодуя, нет на свете…

Зато когда слабенькая, сердобольная бабулька хлестала его, походя, в сердцах, резиновой своей авоськой – м!м!м!!! – вот что как раз и было больней всего на свете,

– но – об – этом – в – доме – так – никто – и – не – догадался…

Да. Его очкастая дальнозоркая бабуля в кривых нитяных чулках добросовестно исполосовала,

исхлестала вкривь и вкось,

доблестно излупила

своими резиновыми сетчатыми авоськами —

красными, синими, зелёными —

всё его беспутное детство

и даже не менее беспутную юность!..

– Кто тебя, собаку, портьфейном поил до двух часов ночи?

– Не знаю я никаких поильцев собак.

– Ну, дождёшься ты у меня. Вот скажу отцу – он тебя ремнём выдерет, гуляку!

…И как только он вытерпел эту школу мужества? Бабкину школу мужества на дому?

Однако авоськи бодрили. Ум, норовивший сосредоточиться целиком в области чрезмерно подвижных юных чресел, они взбивали

и довольно быстро гнали вверх,

к голове.

На краткое, впрочем, время.

И всё же – Цахилганов благодарен… Благодарен бабуле за добросовестный чистейший резиновый посвист

на фоне сдавленного, собственного, подросткового воя!

94

– …А ведь я всегда, при том при всём, очень хорошо учился, Горюнова! – вздохнул он. – Не в пример твоему мужу. Если судить по прогнозам погоды, учился он прямо-таки скверно… Ты ещё здесь? Отправляйся. Там дети без тебя, своей беспутной мамы, сильно плачут —

и – жалобно – стонут – быть – может…

(Фортепианное соло без сигнализации).

– Им же лучше – сидеть с порядочной свекровью, а не со мной, такой скверной! Такой аморальной! – настойчиво кокетничала Горюнова.

– Как-как? – тупо удивился Цахилганов. – Ам…?

– …оральной! – быстро подсказала Горюнова.

Цахилганов неодобрительно покачал головой.

Он не любил, когда женщины пробуждали в нём нижайший цинизм, и злился оттого на них, а не на себя.

– Это – так педагогично, так даль-но-видно, – не слышала и не понимала она его ленивой, тяжёлой и пошлой забавы. – Держать детей подальше от нынешних матерей. Очень дальновидно.

– Хм… Даль, но – видно… Уже – лучше. Немного лучше, Горюнова! – одобрил Цахилганов, грубо хлопнув её по плечу.

– А я лучше, так и быть, здесь протрезвею! Чтоб меня из семьи не выгнали! – голос её, шершавый и яркий, как только что треснувший арбуз, от большого количества коньяка обрёл ещё и сочную крепость крюшона. – Поживу несколько часов кряду в твоей наследственной роскошной кагэбэшной квартире! Как будто я не исследовательница пороков номенклатуры, а самая настоящая, привилегированная сноха душителя демократических свобод! Вживусь тут, у тебя, в образ. А вдруг мне понравится?

– Ого! Ну, ты, чувиха, размечталась!

95

Горюнова раскинулась на подушках, как после парилки, весело подрыгала розовыми ногами —

и расстегнула сразу две верхних пуговицы платья,

одним рывком,

она делала вид, что блаженствует.

– Да, да! Ведь если меня, пьяную, выгонят сейчас из семьи, – кокетливо угрожала она, – мне придётся поселиться у тебя, дядька! Вот к этому я сейчас и попривыкаю. А ты – к этому готов? Будь готов! – запустила она в него подушкой, потом – другой. – Будь!.. Будешь? Будешь всегда готов? Или нет? Отвечай!

– Помолчи хотя бы минуту, – поморщился Цахилганов, уклоняясь. – Иначе я окончательно решу, что училась ты не на душеведа, а на душегуба. Ты мне мешаешь сейчас. Помолчи…

Крутилась бы, и вертелась, и купалась бы ты

в звуковых волнах,

без слов, Горюнова!

И не выводила бы ты лучше Цахилганова из его обжитого, немного печального усложнённого симфоджаза —

музыкального продукта приятной духовной дезориентации.

Но Горюнова перебила все его мысли —

три дня назад.

– А у тебя есть «рак»? «Рок-анти-коммунистический»? Я хочу слушать «рак». Немедленно. Ты поставишь?.. Поставь! Кому сказано?!

96

Горюнова кинулась на него, будто бешеная, и принялась стискивать шею Цахилганова с неимоверной силой, обеими руками.

– А ты был в Америке? – душила она его остервенело. – Или во Франции? А?

– Был. На всех этих кладбищах духа – был, – кашлял он. – Отпусти…

– А меня ты возьмёшь туда с собой? На кладбища? – спрашивала она.

И звук её поцелуев был таков, как если бы с цахилгановской шеи отрывали затем присосавшиеся медицинские банки.

– Никуда и никогда, – сипел он.

– А вот если с тобой? А если с тобой я поступлю так, как твой коммунистический чекистский папашка – со свободой? – она придушила его не на шутку, с новой силой. – А?.. Ну, что тогда, дядька?

Мрачный Цахилганов посопротивлялся немного. Он отбивался и вырывался из её упрямых розовых рук, пережимающих насмерть адамово яблоко.

– Да что вам свобода – Дездемона, что ли? – натужно хрипел он.

А – что – пожалуй – удавит – он – её – всё – же – англо – американскую – белокурую – свободу – как – Дездемону – успешно – удавит – в конце – концов – чёрный – мавр – то – есть – негр – со – своими – джазовыми – избыточными – биоритмами – некий – The – Suffering – Negro – и – поделом – быть – может – и – всё – быть – может – предвосхитил – и – предрёк – иносказательно – для – всех – западных – белых – этот – некто – Шекспир – из – совсем – совсем – никчёмных – англичан – не – умеющих – даже – подковывать – блох – в – отличие – от – русских…

– Уйди прочь, Горюнова!

97

Наконец он перехватил цепкие розовые руки этой халды у себя на горле, разжал их и, не выпуская, повалил Горюнову на диван —

грубо, зло, непристойно.

– В рот можешь? – спросил он.

– Ну… – опешила она, стихая глубокомысленно и немного трезвея. – Как сказать… Могу, наверно.

– Так наверно или точно?

– …Наверно.

– А что, метеорологи в рот не…?

Она влепила ему пощёчину – он расхохотался вяло, без веселья. И она ударила его ещё раз.

– Фильтруй базар, дядька! Пошляк!.. Вы все, из того поколенья, умудрились превратиться в злобных сатиров? Да? – она быстро одевалась, закрываясь от него, и дрожала. – Все, да? Пробренчали, проплясали, разбазарили всё? А теперь злобствуете? Никакие вы не аристократы! Вы – пошлые денежные мешки! Ублюдки. Ублюдки! – орала она, не вытирая пьяных слёз. – Трамвайные хамы!

– А чего бы нам злобствовать? – рассмеялся Цахилганов.

Чего бы им злобствовать,

если их маленькие, одноклеточные свободы

давно разбушевались,

и сокрушили первичные границы,

и выросли до клетки целой страны,

и разнесли даже её?

Если их спекулятивные свободы узаконились повсюду и стали называться предпринимательством? И если даже страною правят их собственные спекулятивные правители?

Если его фирма «Чак» приносит Цахилганову деньги в зубах не за хрен собачий – за нелицензионную порнуху?

Ну, Горюнова – смешная, однако!..

Правда, и половые клетки накрылись отчего-то…

98

Цахилганов сразу ушёл на кухню, даже не спросив, откуда у неё такой богатый опыт по части ублюдков,

чтобы обобщать.

Да вашему, молодому, поколению хочется того же самого, только вот уже нечего вам – проплясывать и разбазаривать. Опоздали вы с этим, госпожа Горюнова,

преподавательница социальной психологии

в педагогическом институте,

занимающаяся проблемой элиты

в советском обществе!

Свободничайте задарма.

Им – свобода принесла изрядный навар при дележе застоя. Этим, последующим, она не способна принести ни-че-го.

Свобода – не плодоносит, Горюнова! Свобода только расточает плоды несвободы. И валится с ног, истощённая, изъевшая саму себя,

– и – молит – молит – правителей – о – новой – несвободе – чтобы – не – подохнуть – ей – свободе – с – голода – насовсем…

– Свобода на наших просторах – это больша-а-я безответственность, и только! – недобро усмехаясь, Цахилганов приводил себя в порядок.

Куда штатовской, отрегулированной на самые малые обороты, свободке – до нашей,

– умывался – он – под – кухонным – краном.

В Штатах – это только свобода самоубийственного саморастленья, и всё,

– он – поискал – полотенце —

а большо-о-ой – нету там. В одну сторону направленная свобода: разрушай себя – а не государство…

– но – не – нашёл – и – вытирался – теперь – носовым – платком.

Свобода, крикливая и пёстрая, величиной с пивную жестяную банку, усмехался Цахилганов. Дозированная синтетическая свобода, какую им изготовят и какую нальют, они, там, на Западе, послушно посасывают и глотают на досуге, почёсывая пухлые животы. А наша свобода не знает границ,

– уж – наша – свобода – похоже – разнесёт – этот – весь – мир – во – всём – мире – вдребезги – в – клочья – в – лоскуты —

уф-ф-ф…

99

– Вот когда-нибудь! Твою дочь!..

В дверях кухни стояла косматая, бордовая от злости Горюнова в криво накинутом дешёвом пальто —

о – это – жёлтое – поблёскивающее – синтетикой – пальтецо – преподавательницы – вуза – жалкое – как – будушая – её – пенсия!

– …Когда-нибудь твою дочь! Унизят! Точно так же!..

Она гневно рубила воздух ладонью, с плеча, и плакала, кривясь:

– Запомни же, ублюдок! Запомни хорошенько! С вашими дочерьми! Поступают потом! Точно так же! Как поступаете с женщинами – вы! Вы! Вот!

– Что ты сказала? – побледнел и перешёл на шёпот Цахилганов. – Что ты сказала сейчас про мою дочь, сучара?

У Горюновой хватило ума выскочить в коридор.

– …Знай! Хорошо знай это! С вашими драгоценными доченьками поступают потом точно так же! Это закон, дядька! – мстительно хрипела она с порога – мстительно, беспомощно, пьяно. – Закон!.. Так бывает всегда! Всегда! Со всеми вашими..

Входной дверью Горюнова, взвизгнув напоследок по-щенячьи, шандарахнула так, что выпал, должно быть, сверху изрядный кусок штукатурки, и, судя по стуку – не один. Потом осыпались куски помельче.

Мельче… Ещё мельче… Прошелестела пыль, пыль.

Пыль – на пороге его дома…

Земля… Тлен…

Прах…

Подвижная, растревоженная много десятилетий назад, земля Карагана… Вечно осыпающаяся, кочующая земля Карагана,

всё погребающая —

и не находящая успокоенья…

100

В тот самый вечер Цахилганов пришёл в себя не скоро,

– вот – халда – бешеная – чума – однако – каков – огонь…

Наконец он огляделся – и старательно переставил помытую Горюновой посуду так, как ставила её на кухонной полке Любовь.

Реаниматор Барыбин сказал, что они обокрали поколение своих же детей… Обокрали во всех смыслах! В каких это – во всех?.. Да его Степанида – его, его, его! – будет наследницей кучи баксов! В отличие от прыщавого, глупого Боречки Барыбина. А бедной низкооплачиваемой Горюновой весь век, до гробовой доски, румяниться таиландскими грубыми румянами, каких бы учёных степеней она не достигла!..

Сначала – его большая фаянсовая кружка с блюдцем, расписанным золотыми желудями.

Ба! Да уж не к тому ли подарили ему эту кружку и блюдце патологоанатом Сашка и реаниматор Барыбин? С желудями. Мол, свинья ты, свинья!..

Рядом – Любина чашка в безмятежных блестящих васильках. Потом – Стешина, ещё детская, с весёлыми зайцами по зелёному полю, на котором алеют, алеют до сих пор наивные крапины лесной земляники.

Но – Степанида – уже – не – крошка – а – жёсткая – изящная – красотка – да – гибкая – звероватая – маленькая – баба – с – белоснежными – воротничками – и – только – белейшими – блузами – гладко – причёсанная – скромница – этакий – опрятный – ласковый – котёнок – умеющий – мгновенно – превращаться – в – разъярённую – пантеру – с – ледяным – точным – взглядом…

Мало того, что стала носить грубейшие бутсы, так ещё и уехала из дома с каким-то крутым: с этим… Со своим Кренделем.

С тридцатипятилетним тонкогубым сосредоточенным роботом —

безмолвным – делателем – денег – для – свержения – режима.

С Ромом, видите ли…

– Шлюха. Моя дочь – шлюха.

А её детская чашка та же, с земляничками…

101

Тепло из палаты выдувало ощутимо. И лишь запах лекарств никуда не девался,

он только становился холоднее —

запах, сопряжённый с уходом человека из жизни, но не надо об этом, не надо.

Разогреться что ли?

Разминая ноги, Цахилганов принялся делать что-то вроде зарядки.

– Опять… – сказала Любовь и отвернулась.

Зелёной краски, должно быть, не хватило при последнем больничном ремонте. В изголовье реанимационной кровати стена докрашивалась охрой

и являла над подушкой

неожиданный коричневый полукруг-полунимб.

Цахилганов наскоро помотал руками во все стороны над белым её платком, отгоняя Любино виденье.

– Ну, как теперь? – спросил он Любовь.

И долго смотрел потом на её припухшие веки, на тонкий нос в едва заметных веснушках – их всего пять.

Нет, семь…

Люба дышала слабо и ровно.

– Пока ещё нет ничего страшного, – сказал про Любу Внешний. – При её диагнозе это может продолжаться долго. Ты знаешь.

– Где ты был всё это время? – обрадовался ему-себе Цахилганов. – А ведь мы с тобой сущий пустяк не договорили… О чём, бишь, мы толковали?

Он прилёг на кушетку, кутаясь в больничный халат – серый, в оранжевых обезьянках, дрыгающихся на лианах и болтающихся на своих хвостах.

Судя по степени изношенности, его таскала на своих больных и здоровых туловищах не одна сотня людей.

– О чём? Да всё о том же: о социалистическом рае. Построенном преступной ценою. О саморазрушительности блага, созданного путём зла, – холодно ответствовал Внешний.

102

Цахилганов подумал – и покивал себе, другому.

– Всё правильно. Чтобы создать для кого-то рай на земле, необходимо прежде создать ад для других. Ад для других!.. Любой рай на земле создаётся ценою ада, в который одни насильно вгоняют других… У нас, в социалистическом раю, сияло Солнце, добытое сброшенными в ад при жизни… Солнце грело так горячо, что мы, молодые…

замёрзли – до – смерти.

SOS. Так получилось помимо нашей воли. SOS. Мы ли виноваты, что в итоге на нас не действуют тонкие раздражители, а действуют лишь самые грубые, животные, примитивные?

Атрофией тонких чувств мы расплатились за насильственные действия отцов-братоубийц, и вот Любовь умирает…

Внешний не возражал, а продолжил в той самой тональности, которую задал только что сам Цахилганов:

– …Но адский труд невинно убиенных вливался ярким электрическим светом в твои глаза и пронизывал весёлую в наглости – и наглую в веселии – твою душу. Но ад, незаметно и вкрадчиво, вливался в неё – и порабощал. И увечил. И дробил. И размывал. И вот теперь содрана с души твоей спасительная оболочка.

И миры иных измерений хлынули в неё

жестоко и нещадно.

103

– …Но прежде что-то случилось с клеткой, продлевающей род, – пробормотал Цахилганов озадаченно. – Впрочем, у меня есть Степанида.

– Целящаяся в тебя…

– Каждому своё, – отмахнулся Цахилганов. – Каждому своё. Пускай себе целится. Чем бы дитя не тешилось. Давай о чём-нибудь другом. Только не надо опять про…

– Да. Скоро летучая пыль Карагана снова взовьётся над степью, – стыло улыбался ему Внешний из больничного зеркала, вмазанного в стену.

Нет, это повторяется и повторяется какая-то изощрённая пытка советской историей —

я – вязну – вязну – в – навязчивых – мыслях – я – загнан – ими – словно – Актеон – своими – же – псами.

– Уймитесь вы, мысли-псы!.. Ну, зачем ты, навязчивый мой собеседник, мучаешь меня, заставляя смотреть в прошлое, на замученных здесь людей? Я-то тут при чём?!! Не занимался я – лично – никакими репрессиями. Уничтожение русских, хохлов, казахов осуществлялось по плану иудея Троцкого! Потом эта машина пошла уничтожать и тех, кто её изобрёл… И мой русский отец выполнял приказы, только – приказы, точно так же, как иудеи в погонах позже стали выполнять приказы, уничтожая в лагерях своих же –

ещё один народ, подхвативший на просторах России вирус национального самоистребленья и наивно полагающий, будто справился с болезнью, утопив её в роскоши.

И хохлы в погонах уничтожали хохлов, русских, евреев. И татары – татар. Почему же – я, отчего – я, должен размышлять на эти темы бесконечно? Не понимаю! Нет.

– Потому, что умирает любовь.

– Да, Люба, она… очень слаба.

104

Цахилганов вдруг устал от собственного сопротивленья, и теперь разглядывал русское прошлое обречённо и почти смиренно.

Обледеневшие жертвы коллективизации лежат нетленными мощами, в ряд, под шпалами железнодорожных веток, идущих от Карагана в разные стороны.

Там брат твой, Каин?

Измождённых строителей железных дорог социализма, которые падали здесь, в степи, замертво – от истощения и вьюг, укладывали в насыпь. Их трупы служили наполнителями грунта. Трупы сберегали тем самым энергию, а значит – немного продлевали жизнь остальным заключённым с тачками.

Каждый заледеневший покойник, уложенный под шпалы, это – на одну тачку земли меньше. И не надо отвлекать изнурённых людей на рытье отдельных могил. Простая арифметика.

Они, нетленные мощи социализма, лежат ныне в ряд многими сотнями километров,

и не оттаивают под грунтом летом,

когда вздымается чёрная пыль Карагана.

Вспотевший от верхнего тепла лёд снова подёргивается холодом, идущим из окоченевших навечно трупов. И испарина вновь превращается в лёд – испарина сцепляется новым льдом.

Здесь, в степной земле, наблюдается странный эффект вечной мерзлоты, не тающей под летними жаркими лучами.

105

…Ледяные люди под шпалами лежат, как живые. И будут лежать там, как живые, в утрамбованном грунте – вечно. Такой лёд не тает никогда.

Но весёлые живущие люди,

едущие поверху, в вагонах,

и не помнящие о них,

становятся мертвее них, не замечая того:

они теряют тонкие свои ощущенья, охладевая душой,

ибо нельзя безнаказанно русским ездить по таким путям —

по – дорогам – из – русских – мертвецов —

по трассам лагерного коммунизма Троцкого!

Эти ледяные пути ведут Россию в ничто, в никуда, в низачем. И вот это ничто-никуда-низачем наступило…

– Мы въехали по этим дорогам в период психических мутаций, которые неизвестно чем завершатся… Вот что вы, наши отцы, сделали с нашими душами, – понимал теперь Цахилганов, видя перед собой покойного Константина Константиныча Цахилганова —

и ничего не чувствуя при этом.

Он просто отмечал, да и всё:

– Вот как ваши действия отражались затем на состоянии наших душ, леденеющих под вашим искусственным солнцем рукотворного рая…

– Лучше подумай, что вы сделали с душами ваших детей, – буднично и слабо ответствовал тот из небытия.

– Я? Мы?… Не знаю, отец. Я знаю только, что сделал со мной ты. Со степью, с людьми,

а значит – со мной.

106

И недовольно заворочался вдруг, забрюзжал невидимый Патрикеич:

– Ну – заладили! Степь да степь… И всё-то у вас ОГПУ виновато! Извините, конечно, за компанию! Зато какой-никакой, вредный ли – полезный, а порядок был. Не нами те решенья принимались, и никто нас про то не спрашивал. А приставлены мы были с батюшкой твоим – для порядка! Его и обеспечивали. Чтоб крепче становилась клетка государства! Чтоб, значит, не размывало ничего. Не разносило… Ууууу – порядок был! А остальное-то – не нашего ума дело считалось,

– та – хороша – тяпка – которая – остра – и – какие – могут – быть – вопросы – к – тяпке – безмозглой – калёно – железо…

– Что ж, Патрикеич! Поработал ты, селекционер, против нашего народа под руководством иноверной верхушки – придётся, придётся тебе, видно, потрудиться ещё, если не наработался ты как следует. Теперь уж – для международного порядка, – вяло ёрничал Цахилганов, глядя в больничный потолок. – Под штатовским флагом станешь ли работать так же прилежно?

– А что ж не поработать, когда своего хозяина у нас вечно нету? – едко поддел Цахилганова Дула Патрикеич. – Хозяин должен быть хоть какой, если сами, передравшись, в хозяева друг дружку не пускаем из века в век. И вы вот хозяевами-то стать не сумели… Распоряженья кто будет нам отдавать, калёно железо?! Мы ведь люди служивые, происхожденьем – из лакеев, мы за режимы не отвечаем… Умники, едрёна вошь. Вы от нас какую державу получили? И куда вы её могущество дели? Плясуны.

– Причём тут плясуны? На себя обернитесь. Выстроили рай на людской беде и гордитесь, – дразнил Дулу Цахилганов. – Конечно, не должен он был выстоять – на невинной крови возведённый, потому и полетел ко всем штатам,

– считай – в – преисподнюю…

– Поглядим ещё. Долетит ли! И куда тебя, такого святого судию, занесёт – тоже поглядим. Наворопятил-то сам – вон сколько: размотать в обратную сторону никак не можешь, – не верил в мыслительные способности Цахилганова старичище.

И огорчался дальше:

– А уж какой рай мы построили… Сам-то я видал его, что ли, рай? А? Я им пользовался, что ли? В лагерях-то всю жизнь проведши? Пожизненно – в лагерях, калёно железо, бессрочно!.. А вот тебе – грех меня порочить. Потому как пользовался раем – ты!

Во все тяжкие пользовался, конечно…

– Вон кто, оказывается, жертва у нас: Дула Патрикеич! – всё донимал старика Цахилганов. – Сколько тысяч людей ни за что в эту землю уложил, а – жертва!..

Однако старик исчез напрочь,

должно быть – от большой сердечной обиды.

И лишь обрывки его слов ещё носились в палате, угасая не сразу:

– А как же «Ослябя»?… Одну-то единственную лабораторию кто втайне под землёй сохранил? Целиком – для настоящего времени? Не знаешь, сынок? Вот то-то и оно.

Уж так мы её сохранили,

что и передать некому…

107

– Люба, не обращай ты внимания на Дулу, – попросил Цахилганов жену – и усмехнулся, вставая. – Старик начинал свою службу на севере. Когда-то, военным юношей, он жил некоторое время среди самоедов, и многому от них научился. А теперь прививает те же самые навыки мне… Люба, может, тебе нужно чего? Ты кивнула бы как-нибудь, я пойму.

– Он опять сказал «нет», – вдруг послушно откликнулась Любовь. – «Нет, – сказал Дух святый, – Я не сойду»…

– А почему? Почему? – терпеливо допытывался Цахилганов, склоняясь над ней. – Ты спросила?

Любовь молчала, слабо перебирая пальцами.

Она была далеко, в беспамятстве.

– …Н-да, – то ли восхитился, то ли закручинился Цахилганов. – Чем лучше жена, тем меньше её замечаешь…

И как это люди живут с яркими жёнами, изо дня в день? Должно быть, лишь на грани истерики. Как в комнате, оклеенной цветастыми красными обоями, должно быть.

– Спи, Люба.

Цахилганов вновь отправился к окну.

Заплаканная дневная степь поблёскивала проплешинами голой глины. Земное пространство зябло оттого, что ватное одеяло облаков было слишком, слишком высоко. Весь снег поднялся в небо по весне, и теперь не вернуть его оттуда до самой зимы, из долгого небесного кочевья. Тепло же солнечное, горячее всё не наступало, всё не пробивалось из выси, и привыкать к нему пока не требовалось. Оставалось только терпеливо зябнуть —

голой почве и беспомощному человеку.

В промежуточных состояниях природы люди думают много и бесплодно, раскачиваясь в некой мыслительной неопределённости, похожей на парение.

108

Ветер мотал редкие кусты караганника, гнул их к влажной земле.

– Каинова печать – это когда человек убегает от себя; убегает вечно но тщетно, – кивал, бормоча, Цахилганов. – Он только выскакивает из себя порою, и – снова видит то, что не хочет видеть.

Да, да, молчал, соглашаясь с самим собой, он… Зарастали по вёснам железнодорожные свежие насыпи, и старые, отработанные, завалившиеся шахты с высокими отвалами пустой породы. Но из просевшей, подрытой, унылой этой, похоронной земли выбивался, лез к небесному Солнцу странный кустарник!..

Редкий кустарник, невзрачный кустарник, страшный кустарник пил соки этой безымянно-могильной выпотрошенной земли —

и тянулся к настоящему, далёкому животворному Солнцу. Только вот сок в этих стеблях и листьях был траурным.

Он был чёрен. Чёрен!

Чёрен!!!

Навязчивые – состоянья – как – же – с – ними – справляются – опытные – психи?

Цахилганов закрывал глаза, прижимая ладонями веки, но только чёрные кусты топорщились во мраке перед ним, не глядящим. Караганник! Кругом вырастал сорный тёмный редкий караганник —

над теми, чьи силы и судьбы и чувства и удивительные познанья о мире бесследно сгорели в подземных каменных лавах… Сгорели дочерна…

«Кара-кан» – «чёрная кровь»… Запекшаяся неволничья кровь прорастала, лезла из этой земли

на волю.

Сквозь десятилетья.

109

Говорят, что выработанная площадь под землёю Карагана равна Москве – так широко разошлись, разветвились штреки многочисленных шахт, перетекающих иногда одна – в другую… Легко, конечно, представить, что среди множества заброшенных там и сям шахтных стволов дремлет где-нибудь, в глубине,

в кромешной тьме,

некая лаборатория

с особо секретными установками.

Для чего-то ведь именно здесь держали всех этих, уже – навеки безымянных, геохимиков и биокосмиков? Гелиобиологов и биофизиков? Для чего?

Но кругом теперь – один немой, сорный караганник, колеблемый степными ветрами. Кустарник, стебли которого тянут из земли почерневшую чью-то кровь – и возносят её каждым летом к Солнцу живому.

Кустарник-проводник.

Вдруг Внешний Цахилганов удивился:

– Да что это с тобой, неверный сын старого чекиста?! Блудный сын Главного чекиста Карагана? Тебя же никогда это особо не занимало,

– то – что – не – способно – было – доставить – тебе – удовольствия —

отчего ж ты так неспокоен теперь?

110

Цахилганов, расхаживая, подумал про Любу, про своё внезапно обнаружившееся бесплодие – и снова потёр глаза, будто в них попала колючая, режущая пыль, от которой он никак не мог избавиться.

– Как сказал Василий Тёмный ослепившему его Шемяке? – грустно спросил он зеркальное своё отраженье, пытаясь проморгаться. – Припомнить бы. «Ты дал мне средство к покаянию». Да, так… Наказанием, посланным свыше, закрывается зрение бытовое, обыденное. Но за то, и вместо того, открывается зрение иное,

– тогда – только – обретает – человек – способность – к – созерцанию – вечного.

Однако Внешний почему-то смиренного этого признания не принял. И даже рассмеялся —

суховато, дробно, неприятно:

– Ох, ты куда махнул! Сразу – в пылающие далёкие звёздные миры! Устремился – из реанимации – прямёхонько – в родство с огненными серафимами и херувимами. А грехи с себя на земле сбросил и целиком их, значит, внизу оставил самочинно… Исправить – тут – тебе ничего не хочется? Чтобы мысленный взор очистился до нужной тебе ясности?

– Легко сказать… – уныло ответствовал Цахилганов. – Для этого надо самому меняться. Ты думаешь, простое это дело – меняться, когда ты уж весь заматерел и окостенел?

Топот и крик в коридоре вернули его к реальности,

– там – снова – ловили – старуху – сбегавшую – от – обезболивания – к – очистительному – страданью.

Однако свежая попытка избавить потомков от кары, во всех последующих поколеньях, опять потерпела неудачу: щуплую больную, надрывающуюся в крике и слезах,

уже волокли обратно, уговаривая –