Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

кривизна усугубляет кривизну.

И утяжеляет предстоящий путь многократно…

– Ужасно, – не рада была разговору Анна Николаевна. – Не оживляйте плохого словом! Ничего мне больше не рассказывайте – ни про себя, ни про Мишу. Плохого я знать не хочу!.. Ну, про Сашу Самохвалова, бедняжку, хотя бы – не надо! Забудьте.

Она торопливо поглаживала скатерть обеими руками:

– У нас все равны. Равны…

Все – равны – для – тех – кому – всё – всё – равно.

339

– …Да как же такое забудешь? Господь с вами, – даже отстранилась Ксенья Петровна. – И он, Саша, забудет ли, что родила его – школьная уборщица из ссыльных, обесчещенная директором школы? Он же с ней – в принудительном порядке жил, выдвиженец из пролетариата. Пожизненный Челкаш деклассированный. Закончивший какой-то там ликбез. С беззащитной уборщицей голубых дворянских кровей – тайно жил! Так, что она ещё потом и девочку от него родила! И что, забудет Саша, как эта, уже – полупомешанная уборщица, в припадке отчаянья их, детей своих, связала, засунула в мешок да и повезла ночью, зимой, на санках,

топить в проруби?!.

– Нет, всё-таки здесь пахнет, – шептал Цахилганов. – Прямо разит. Не пойму только, чем…

– …Ну, их же спасли, детей! – похлопывала по скатерти мать Цахилганова, словно утрамбовывала прошлое без устали,

– как – утрамбовывают – тайные – захоронения – чтобы – их – не – разграбили – не – нашли – никогда —

заглаживая, приминая.

– В хороший детский дом их сдали! – выпевала она благостно. – А истеричку эту субтильную, дворяночку-уборщицу, в больницу уложили… И потом, ведь у Юрия Сергеевича хватило мужества усыновить Сашу – результат своего, так сказать, порока взять в дом! Уметь надо ценить хорошее в людях.

– Мне это, вообще-то, как слону дробина, – сонно пробормотал Сашка и закрыл глаза, откинувшись к стене.

А Ксенья Петровна надменно фыркнула:

– Уж конечно, подвиг! Усыновить мальчика, хорошенько уверив всех, что он – не его, а чужой… Да, именно – Сашу, – строго подтверждала она. – Который учился на пятёрки. А не девочку чокнутую… Девочку, как бракованый уже результат своего прелюбодеянья, он оставил государству, на память. Царство ей небесное, девочке ублюдочной. Как и дворяночке полупомешенной. Всех их степь приняла… Всех, не нужных стране Советов, революцией покалеченных, Караган упокоил! В чёрной, угольной земле своей…

340

Выдыхаемый с двух сторон,

табачный дым качался, как вода —

сизая, ленивая…

– Вы строги, вы… беспощадны к людям! – вскочила Анна Николаевна. – И, если говорить про директора школы, про Юрия Сергеевича, то при бесплодной жене это вовсе даже не мудрено – загулять. Не мудрено. Имейте сочувствие, в конце-то концов.

– Да что вы всё о Саше, Анна Николаевна? Вы и насчёт своего Андрюши ненаглядного признайте это: да, мол, и мой сын – ублюдок.

Сашка ткнул пальцем в Цахилганова, состроил рожу – безвольно расслабил челюсть, раскрыл рот и, закатив глаза под лоб, затрясся. Но Цахилганов не замахнулся больше, он весь превратился в слух…

– Ну, это уж ни в какие ворота, – снова вскочила едва успевшая присесть Анна Николаевна Цахингалова. – Знаете, ваш талант хирурга-полостника всеми признан и бесспорен, но…

– Что – но? Что – но?! – с удовольствием принялась кричать Ксенья Петровна, поигрывая своим глубоким цыганским альтом. – Батюшка-то ваш был – иконописец!.. А дочь его крещёная, в строгости и в почтении к святыням воспитанная, за кого вышла? Да за чекиста – за атеиста оголтелого. Чекиста, видите ли, себе нашла – и за его спиной укрылась от житейских невзгод!.. Разве одинокий папа ваш, в бродяжку превратившийся, ему, чекисту, по нраву бы пришёлся?.. Если материнская линия, ваша то есть, к Богу шла, то отцовская – церкви взрывала. И какой же душевный строй должен был унаследовать ваш бедный мальчик, Андрюша Цахилганов? Какой?! Скажите!.. Им ведь, нашим ублюдкам, всю жизнь не избыть врождённого своего двоякодушия…

– Всё же запах откуда-то. Запах противный, – морщился, томился, вздыхал Цахилганов. – Сапогами, что ли, начищенными воняет? Ваксой. Казармой. Казармой…

341

Тут Анна Николаевна взяла себя в руки совершенно и потушила папиросу, осердившись не на шутку.

– Ну, раздвоение личности моему Андрюше не грозит! Не пугайте… Вы слишком много курите, Ксенья Петровна, – давила, брезгливо давила она свой окурок и отчеканивала слово за словом. – Оттого у вас много тумана в голове сгустилось и злобы! И… слишком мало вы про нас знаете! Николай Петрович Удальцов, мой отец, художник-самоучка. Мои предки, между прочим, в местах ссылок оказались во времена столыпинских ещё переселений! Так что попрошу с высланными всякими нас – не путать. А что он писал картины религиозного содержания, а вовсе не иконы, прошу заметить особо! Особо!.. Хоть он и был прихожанином церкви тайной, однако – не долго; чтоб тень на меня не падала… А я, между прочим, поступала в мединститут с рабфака. Я объяснение подавала в комсомольскую ячейку, что порываю с мракобесием отца, и ничего не скрывала!.. И это было – до замужества! Не забывайтесь!.. Да и бродяжкой он не стал, отец мой, как я замуж вышла. Отдал нашу землянку сапожнику вдовому с детьми. Но там же, в боковушке, у себя, он и ночевал! Не у чужих людей ютился… Так, значит, удобней ему жизнь представлялась. Иной он не хотел. Вот. А я… Я только смирялась. Смирялась со всем. И всем обстоятельствам покорялась.

Мишка Барыбин попытался зачем-то встать с лавки, но парни сдавили его плечами: «Сиди, не всё ещё…»

На миг в комнате стало совсем тихо.

Кровавые пятна-поцелуи рдели на белоснежных стеблях, торчащих из хрусталя… И пепельница была похожа на низкую вазу с диковинными цветами…И синеватый волнистый дым плыл над нею.

– …Вы для людей – с религией порывали. Для учёбы. А не на самом деле, – пробормотала Ксенья Петровна едва слышно. – И что там говорить по мелочам: свою породу вы этим браком подпортили так, что хуже не бывает…

– Ну и считайте себе, как хотите, – вяло махнула рукой Цахилганова.

Тихо было и на скамейке, за шторой,

– все – словно – впали – в – один – общий – дымный – сон.

342

– …Простите, а откуда же вам известно стало такое? Ну, про моего отца? – взволновалась вдруг снова Анна Николаевна. – Вы что же, справки наводили? Исследовали происхождение?

– Да, видите ли, семья моих знакомых художников о нём чрезвычайно высокого мнения, – неохотно ответила Ксенья Петровна. – У них картины его хранятся. Вы же, милочка, не рискнули – его картины оставить у себя дома, даже после смерти его, после похорон торопливых. Чужие ведь люди его хоронили. А вы только, одна, на кладбище уже прибежали, горстку землицы кинуть успели… Ну, не пугайтесь вы так! Не подойдут они к вам, эти художники, ни по какому поводу. Понимают ведь, что у вас за дом… И картины эти хорошо прячут. Не на виду – они. Картины…

– религиозного – содержания…

Ксенья Петровна Барыбина снова жёстко посмеялась – и смолкла.

– Не корите меня. Не могла я оставить их у себя, его работы, – совсем тихо отвечала Анна Николаевна. – Я должна была о муже думать. О сыне. А картины… Это было чревато… Для Константина по службе чревато… Да что вы, не понимаете разве?! Уж вы-то всё понимаете! Разве я, как дочь, не терзалась?! Но… Такая моя доброта – к отцу, она столько бы зла всем нам принесла! Три судьбы она изломала бы! Это, это… та доброта…

– доброта – которая – убивает – всё – вокруг – ещё – скорее – чем – правда…

Она закрыла лицо руками:

– А отцу моему что хорошего она принесла бы? Да она и его бы сгубила, доброта моя. А так… он спрятался. И прожил тихонько, никому не мешая. И мы прожили без неприятностей… А что его никто из родных не хоронил, то он бы одобрил это. Потому что он нас… любил… Да, вы – сильная, Ксенья Петровна. Вы – хирург, а я… Но сила без любви – это страшно! А слабость без любви – это… трудно.

Очень – очень – трудно.

343

Сизый дым не летал больше над столом. И разноцветные бусины были недвижны.

– Да чем это пахнет? – беспокоился Цахилганов на скамье и крутился. – Сыромятиной, что ли? Дёгтем несёт…

– …Ну, посудите сами, какими они у нас, после этого всего, должны были вырасти, наши дети? – подытожила Ксенья Петровна Барыбина. – Что же вы удивляетесь тому, что творили они с девицами непотребное? Все трое?.. Вот и получились наши сыновья ни на что другое не годными, как только дёргаться под туземную музыку в своих дурацких штанах да девок преступным образом бесчестить… Три беспородных чучела – без чести, без совести, с развинченными душами… Выворачивают низменные инстинкты наружу как доказательство своей внутренней свободы и раскрепощённости. Порода – сбита – дорогая – моя! Порода!.. По всей стране! Сбита! И что за будущее ждёт такую страну, вы все даже не догадываетесь. Где разорваны скрепы социальные – скрепы общества, там разорваны и скрепы национальные… Эта раздробленность ещё аукнется, и окажется, что государству держаться не на чем. Ой, какой же катастрофой эта сыпучая дроблёнка обернётся… Помяните вы мои слова тогда,

– непременно – помяните…

Тут Ксенья Петровна приподнялась и торжествующе прокричала, указывая в пол:

– Вот, возросло оно на изуродованной кирками земле! Сорное потомство наше! Везде оно, такое, по всей послереволюцьонной стране возросло, грязное, грязное поколенье! Да будут они прокляты все, устроившие этот земной рай с вышками и колючей проволокой. Все до единого! Да провалится он поскорее, дом, выстроенный ими на песке! Коли уж всё равно не стоять ему…

Кажется, Анне Николаевне мучительно хотелось ударить сейчас Ксенью Петровну

– надо – же – было – как-то – остановить – эту – истерику —

по всем медицинским правилам.

Или в лицо ей плеснуть водою.

Или себе – в лицо…

Водой…

– святой – бы…

344

– …Плохо и дерзко это всё вы говорите! – Анна Николаевна возмутилась наконец после замешательства. – Их же спасать надо!.. Мальчики ошиблись, но они пострадать могут! Вы, мать, подумайте только: им тюремный срок грозит. За групповое изнасилование!.. Но я уже поняла: это вас не волнует… Хотя именно вы из перитонита вытащили жену декана, предпринимать вы ничего не собираетесь… Ну, опомнитесь! Обещайте хотя бы встретитья с ней! Если не с деканом…

Девица – была – сама – пьяна – и – на – всё – согласна!

– Так им и надо, – зябла Ксенья Петровна, растирала плечи и морщилась. – Пёсьи повадки… Так им и надо.

– Что ж. Не хотите? Тогда… и я ведь, Ксенья Петровна, не могу вам обещать, что буду хранить от мужа наш разговор в тайне. Что это за странности такие: порода – не порода! Фашизмом ваши рассуждения попахивают или расизмом, я, конечно, не понимаю. Но так нельзя. Это вам – не царский ваш любимый режим… Что-то рано вы опять расхрабрились, Ксенья Петровна Барыбина! Оттепели – они приходят и уходят. И я ваших речей и убеждений, даже при нынешнем послаблении, не разделяю. Вот так-то.

Сашка, кивнув в сторону Ксеньи Петровны, показывал пальцами решётку – не миновать, мол, ей по-новой, а Цахилганов отвернулся.

345

– …Да вы, никак, пугаете меня, Анна Николаевна? – почти с изумленьем произнесла Ксенья Петровна. – Пугаете?… Неужто вы думаете, милая, что после всего, выпавшего на мою долю, я ещё должна таких, как ваш муж, бояться?!. Посмотрите-ка на меня получше – похожа я на человека, который сохранил способность хоть чего-то ещё в этой жизни опасаться?!.

Пуантилизм какой-то: две курящие и разговаривающие матери, видные сквозь бусины, сидят, как на картине Сёра, в точках – в разноцветных точках,

– и – пытаются – ставить – точки – точки – над – i – из – которых – сплошь – состоит – картина – жизни.

– Это вам-то – нечего бояться? Вам?!. – Анна Николаевна вдруг красиво подбоченилась и рассмеялась.

– Представьте себе… – огрызалась Ксенья Петровна. – Сегодня я потеряла последнее – надежду на то, что сын мой – полухам. Хотя бы – полухам…

Но он оказался полным, цельным, абсолютным ничтожеством!

– А где они все, те учёные, с которыми вы вместе в подземке работали? А?.. – кричала теперь уже мать Цахилганова. – На ниточке ваша судьба всё время висит, Ксенья Петровна, не должны вы в живых числиться. Да если бы у вас живот не образовался, не выйти бы вам из подземки на белый свет!.. А вы, вы очень удачно успели забеременеть, как раз перед тем, как медики в зоне наверху, потребовались.

Теперь Анна Николаевна задавала вопросы Барыбиной, угрюмо молчащей:

– Сколько вы под землёй-то успели пробыть? Месяца три, четыре всего? Там, где изыскания по геодезии, по ноо-сфере и по биохимии в единую программу сбивались?.. Кто-нибудь вышел потом из них на поверхность, из этих учёных? Одна вы, Ксенья Петровна, чудом выскочили… Спаситель он ваш, Миша!

А не ублюдок…

И никакой он не хам…

346

Ксенья Петровна молчала, сильно выпрямившись,

она была похожа на деревянную.

– А как получилось, что потом о вас «не вспомнили»? – продолжала Анна Николаевна. – Даже когда вы на воле, в хирургии, работать стали – благодаря кому вас не убрали? Не уничтожили? А ведь должны были, так?.. Полковник Цахилганов вам плох теперь, неблагодарная. Я одна, оказывается, за его спиной от беды пряталась, а вы – не за его спиной уцелели… Срамит она ещё всех. Всю нашу семью! Храбрая какая…

Кажется, Анна Николаевна победила полностью.

Однако теперь смеялась Ксенья Петровна —

дробно, сухо, мелко.

– Ах, меня, оказывается, всё это время только и делали, что спасали! И остаётся мне теперь до гробовой доски трепетать от страха – и благодарить. Трепетать – и благодарить. Что не до конца убили!.. А не кажется ли вам, что чувство страха у людей можно отбить напрочь, как отбивают в бесчестной драке человеку – почки, или селезёнку, или печёнку, или другой жизненно важный орган?.. И чувство благодарности – тоже может быть отбито! Потому что дать подохнуть человеку при такой жизни – большее благо, чем…

– А я знаю, чем воняет! – проговорил вдруг в полный голос, не таясь, Сашка Самохвалов.

И громогласно пояснил, вставая с лавки:

– У Мишки на темени стригущий лишай обнаружился! С пятак! Он его мазью Вишневского намазал! С утра! Густо!

…Это – дёгтем – от – Мишки – за – версту – несёт – вот – чем – разит!

347

В ту минуту студент Барыбин сначала наклонился,

едва не упав вниз лицом,

потом подался с лавки вперёд – в комнату.

Женщины за столом вскочили – от Сашкиного голоса, от резкого деревянного стука бусин, заходивших ходуном, от внезапного появления Мишки, взмахнувшего обеими руками.

– Я… не хочу!.. В этом мире нельзя – жить! – кричал Барыбин на пороге, путаясь в дёргающемся,

стучащем, будто разноцветный град,

качающемсязанавесе.

– Живите в вашем мире – сами! – дёргался он, запутываясь всё больше и туже.

– Не… могу! – висячие бусины взвихрились и застучали сильней.

Наконец он рванул точечные путы —

и выбежал из квартиры,

прочь…

Частый, дробный стук весело раскатывался по всему полу. И Цахилганов с Сашкой почему-то принялись гоняться за этими скачущими точками,

норовя собрать их,

настигнуть, поймать,

сгрести в одну прилежную кучку,

– некоторые – лопались – и – давились – у – них – под – ботинками – с – сухим – хрустом —

но тут Ксенья Петровна выговорила тонким, больным, детским голосом:

– Миша! Там! Он… Миша!.. – и уцепилась за скатерть, чтобы не упасть.

Ткань потянулась за нею. Ударилась об пол

тяжёлая пепельница –

с прикушенными,

подкровавленными беломоринами.

И только теперь Сашка кинулся вслед за Барыбиным.

348

Когда Цахилганов очутился на лестничной площадке, Самохвалов уже оттаскивал Барыбина от раскрытого распределительного щитка с оголёнными проводами. Лицо Барыбина было серым,

как потолок подъезда,

и таким же бессмысленным.

Мишка поводил обесцвеченным взглядом по сторонам, пытался заправить выбившуюся рубаху, но она только сильнее выбивалась из брюк и висела неровно почти до колен.

– …Аккумулятор, тоже мне! – злобно кричал Сашка и бил его кулаком в плечо, как заведённый. – Нашёл себе источник питания, псих! Припасть решил! К энергосистеме страны!.. Дурак, самоубийца, неврастеник! Сволочь…

Но Барыбин уже обмяк. Однако не плакал. Он моргал мучнистыми короткими ресницами

и норовил отвернуться к стенке.

Матери, приоткрыв дверь, посмотрели на них – и защемили дверью торопливые свои слова –

разберутся – сами – пусть – лучше – без…

– Ну? Как жить-то теперь будем? А, Санёк? – словно невзначай спросил Цахилганов.

Устало присев на подоконник, он толкнул створку окна:

– Да, дела,

– весь – мир – бардак – все – люди – гады – земля – на – метр – проститутка…

349

Со двора ворвался радостный птичий щебет и шлёпанье резиновой скакалки по асфальту. Вместе с Сашкой Цахилганов бездумно глядел вниз. Там лакала из лужи пегая собака. В стороне шагала ворона вдоль поваленного бурей и не зазеленевшего, незацветшего дерева. А на скамье, под весенним солнцем, лежал —

укороченно, уродливо, обрубленно —

одутловатый парень-шахтёр из соседнего подъезда.

Обычно его вытаскивал на себе, словно тяжёлый мешок, пожилой отец при хорошей погоде и оставлял здесь надолго, до заката. Парень молчал безучастно изо дня в день и ленился отвечать на вопросы,

но теперь матерился в Солнце,

грязно, навзрыд.

Он хрипел там, внизу, под окном, дико мотая нечёсаной головой.

– В забое остались руки мои, мать-перемать. Ноги мои!!! С-с-суки, не нравлюсь вам?! Ни одной не нравлюсь теперь? Стервы…

И бился, и взмахивал обрубками рук,

будто не выросшими крыльями.

– Ты! Что бушуешь? У всех своя беда! – перекрикивал его сиплый мужик с пустой хозяйственной сумкой. – Тебе трудно? Да!.. А ты что, думаешь, счастливые тут все ходят? Легко всем, что ли? Русскому на земле когда легко было?!.

Терпи – коли – русский…

Парень стих на дне двора, словно враз утомился. Довольный, мужик зашагал своею дорогой, решительно мотая сумкой на ходу. Размеренное шлёпанье резиновой скакалки продолжилось в тот миг,

усиленное эхом,

и детский звонкий счёт стал гораздо слышнее,

– семь – восемь – сбилась – сбилась – вылетай – летай – ай – ай!..

350

– А мне лично всё по хрену, – живо обернулся к Цахилганову Самохвалов, закуривая свой «Трезор». – Я из игры добровольно не выйду. Жил и жить буду. Пока самому не надоест. А там видно станет. Веселей, бракованное отродье! Моральные уроды… Ну – ублюдки: а чем плохо-то?

…И кто нынче не калека?

– Да, я – мальчик, удачно выскочивший из мешка, – сказал Сашка невозмутимо. – И что такого?.. Я помню, как в темноте, скрюченный, сидел. С сестрой в обнимку. Качался на кочках, когда нас к Нуре везла она… Мама… Уборщица… По две вязаных шапки на нас перед тем надела! Чтоб не простудились мы – чтоб в проруби, подо льдом, у её детей головы не сильно зябли!

Женщины, они ведь, брат, очень добры и заботливы бывают. Особенно когда убивают.

Сашка машинально почесал затылок и передразнил мать:

– «Мы кататься уедем!.. По белому снегу. Мы уедем от людей, от всех людей…» Скажет – и задумается на полчаса, пока перловая каша на воде —

скользкая, серая —

до черноты не подгорит. Задумчивая сильно была! Мать… Потом снова – как обрадуется, как начнёт нас в дорогу собирать! Как руками всплеснёт…

– Там не будет людей, бедные мои! Никогда. Уже – никогда! Кататься… Там – счастье. Где нет людей – там счастье!.. Деточки! Мы больше их не увидим. Никого!..

351

– Гляди, Люцифер кого-то поймал! – прикрыв дверцу щитка, Сашка затопал ногами, закричал на чёрного толстого кота, сидящего в тёмном углу с мышью в зубах. – А ну, брысь отсюда!

Кот заурчал угрожающе, но не тронулся с места.

– Пошёл вон! – замахнулся Сашка.

Урча и озираясь, соседский кот направился вверх по лестнице, к чердаку, не выпуская мышь из зубов.

Прогнав Люцифера, Сашка продолжал:

– Скверные, грязные, вязаные шапчонки ватные, другими детьми давно изношенные, помню их! Все до одной – девчачьи были. С мерзкими замусоленными ватными помпонами… Да, головы наши детские она особо берегла! Укутывала. Блаженная. «Важней всего сохранить ум. Сберечь разум, бедные мои… Это самое, самое трудное теперь. Почти невозможное. Вот так, чтоб не дуло…» Я их на улице в карман прятал сразу, в любой мороз, шапчонки эти жалкие. От других детей стыдно было. А тут она крепко узлы под подбородком завязала. Перед дальней дорогой,

– в – благословенное – значит – безлюдье…

– А я боялся, – ёжился Сашка. – Всю дорогу до речки боялся страшно, как бы мешок с нами не упал… Но везла она нас ни шатко ни валко, потому как много плакала по дороге. Не голосила, нет. И не поскуливала. А всё будто подвывала тихонько. И к проруби, по льду, мешок волокла с трудом… Как там мужик ночью, на реке замёрзшей оказался? Не понимаю…

– Что за мужик? – спросил Цахилганов.

– А кто его знает! Как с неба рухнул. Но не святой – это точно: ругался, помню, сильно. Матом. Не переставая. Мешок над прорубью перехватил… Отнял! Вызволил… А она – драться. Била его, почём зря. Криком кричала:

«Не мешайте! Оставьте их, жестокий человек! Нас больше – нет!.. От нас родились – не мы!!! В мешке – это уже не мы! Ах, злой, бессердечный вы человек, зачем?!.. Подите прочь!»

Мать…

352

– Блаженная, тщедушная, а мужика раза два с ног сбила! – заново удивлялся Сашка. – Падали мы с ним в снег со всего маха, пока он нас в гору тащил; скользко… Да, оставалось бы у неё ума чуть больше – утопила бы ведь! Уж сообразила бы, как под лёд запихать… Так-то мы с сестрой только заднёшки замочили. И перепугались —

два – человечьих – зверёныша – в – грязных – шапках —

до немоты. Даже не плакали! Представляешь?.. Дрожали, правда, с неделю – в тепле, в больнице. Зубами клацали! Безостановочная какая-то чечётка зубовная не прекращалась, хоть убей. Холод внутри не проходил…

Они оба вдруг вспомнили про Мишку – и одновременно оглянулись от окна.

Унылый Барыбин стоял в углу, не двигаясь,

будто огромный наказанный школьник,

и дышал с осторожностью.

От этого перед носом его тихо подрагивала паутина —

он глядел в неё, словно в незнакомую серую галактическую схему, тупо и упорно.

Чья-то пыльная среда обитания находилась под угрозой разрушенья, но Мишутка её щадил, должно быть,

– занимался – тем – что – щадил.

Друзья тревожить его не стали:

пускай в себя придёт…

353

– А чего ты раньше-то про салазки не рассказывал? – удивился Цахилганов. – А, отличник? Директорский сынок, Санёк Самохвалов? Ну, ты скрытный! Паршивец.

Сашка ловко сплюнул на ступени.

– Люди весёлое слушать любят. А чего в этом весёлого?.. Мне потом зато полная лафа была. После больницы, – он сплюнул ещё раз. – Я думал, во дворец попал. Тепло у директора, светло, сытно. Мачеха среди зимы в кимане ходит, переваливается, кряква. Щи с мясом варит. Хорошо!.. Правда, от грома ночного жуть брала. Летом, после той зимы, ужасные грозы шли. Проснёшься в темноте, а прижаться уже не к кому. Отец с мачехой в обнимку у себя в спальне лежат… Она не любила, когда я к ним лез… Прогоняла назад, чтоб меж ними я не втирался, ругалась…

А ночь – вечная,

а мир большой, чёрный,

и весь – грохочет, блистает.

Одиноко страх маленькому терпеть, в другой комнате. К матери тогда хочется до слёз. Но к какой-то совсем другой – в мыслях которая; к доброй, не чокнутой. Свою-то я боялся до смерти – схватит да утопит. Даже в психушку к ней ни за какие коврижки не шёл. Опасно!.. А потом, когда и на это насрать стало, повеселел! Главное – не задумываться. Как только задумался по-настоящему…

В общем, подохнем тогда мы в этом мире. От серьёзного отношения к нему. Все трое.

Но прежде – сойдём с ума.

И раньше всех – ты, Цахилганчик…

Вот, мать моя родная, уборщица, на фортепьянах играть обученная, задумывалась сильно! И что? Каков итог?

354

– Я всё прикидывал, – рассуждал Самохвалов, растаптывая окурок в труху. – Спрыгнула бы она в прорубь, следом за нами, сопливыми, прижитыми в нужде поневоле, или нет? И решил: ни за что. Побрезговала бы!.. Она бы – удавилась! Потом. Как благородная. От нас, беспородных, отдельно!.. Ты живой, Барыба?… Стоит, как соляной столп.

Противопоказано – это – вообще-то – оглядываться – назад.

– …А с какой же стати прежде всех я спячу? – запоздало спросил Цахилганов.

– Груз у тебя на горбу тяжёлый. Наследственность твоя – особая, – ответствовал Сашка невозмутимо. – Или особенная, не знаю, как правильно…

– особистская – то – есть…

– А если «сын за отца не отвечает»?

– Ещё как отвечает, – вдруг сказал Барыбин из своего угла. – Все за всех отвечают. Нет, до седьмого колена, гадство, мешки эти нам на себе тащить,

– их – в – прорубь – не – сбросишь – не – получится.

– Мишка оттаял! – оживился Сашка. – За-чре-во-ве-щал! Вылазь оттуда…

– А знаете что? Она ведь нормальная была, Санёк! – неловко выбирался из пыльного угла Барыбин. – Мать у тебя. Она всё исправить хотела. Одним разом, навсегда. Чтоб не мучился больше никто из вас… Из нас…

Он путался в словах.

– Эх, Караган! – проорал Сашка, прерывая Барыбина нарочно. – Весёлый городок!.. У нас не заскучаешь!..

Они больше не рассуждали. Только слушали, как тараторит девочка считалку в глубине двора,

и с долгими перерывами выкрикивает лежащий под небом увечный шахтёр

странную песню

дурным раздутым голосом:

– …Он посватался, да сспрятался, записку написа-а-ал! Да под печку убежа-а-ал!.. Он посватался, да сспрятался-а-а! Под печку убежа-а-ал!..

Ох, посватался. Да спрятался-а-а…

355

– Караган, Караган… – спохватился Сашка. – Туды его в качель… А куда же нам от девки-то деваться? От Марьянки. В военкомат да в подводники? На земле – отыщет, бочка с бровями, в суд потащит! Под статью подставит. Наземные виды войск отпадают… И под землёй найдёт. А если уйдём в океанские глубины!.. Тогда не настигнет, пожалуй.

Вот так и опускаются люди на самое дно.

…Однако обошлось без этого.

Беременная Марьяна, утопающая в оборках по уши, ещё раз тонко порыдала в двух деканатах; в Политехе и в Медицинском. И, по настойчивой, внятной подсказке двух добрых деканов, друзья решили устроить меж собою большой совет:

кому из них жениться.

Он и состоялся, совет, в ближайшее воскресенье. В квартире номер тринадцать. С утра.

Сашка, в белейшей рубахе, расстёгнутой до пупа, переступил порог Цахилганова с бутылкой водки, а Барыбин – со снопом трав,

– из – которого – торчали – желтосердечные – ромашки – с – ближайшего – пустыря —

для Любы.

356

Выпив по рюмке за истицу, из трёх предполагаемых отцов будущего ребёнка друзья для начала единогласно исключили Цахилганова, уже – женатого. Затем Сашка предложил Барыбину кинуть жребий. Но прежде заново наполнил рюмки:

– Так. Поздно выпитая вторая – это загубленная первая. Сокращаем паузу для пущего прилива крови к мозговым клеткам… За то, что нас, женихов, осталось только двое. Уже легче!

– За вас, ответчиков! – живо согласился Цахилганов.

– За ответчиков!

Однако после этой самой второй Сашку осенило. Зачем кому-то из них жениться на Марьяне, когда они, все, могут заявить в один голос, что на балу веселился ещё… тщедушный двоечник Димешев, отчисленный недавно из Политеха за неуспеваемость и уехавший куда-то на юг, торговать алычой.

Просто Димешев подошёл позже всех будто бы, а потом бросил институт из-за этого! И скрылся… Исчез бесследно…

Тогда выйдет, что ничего не помнящая Марьяна

была именно с Димешевым.

У них, можно сказать, на глазах,

на шести осуждающих глазах…

357

Сильнее всех обрадовался придумке Цахилганов. Он крепко хлопал сгорбившегося Сашку по спине:

– Ну, Санёк! Ну, голова! Железный вы-ход.

Ход! Ход!! Ход!!!

И дудел в рюмку:

– Полный вперёд!

И ликовал:

– Ах, бестолочи, хунвейбины… Ведь про то, что мы были с ней – трое, только Ксенья Петровна и знает. Единственная! Одной ей Мишка признался. Мы же с Саньком всё отрицали!.. А моя мать – всегда за меня! У неё совершенно нет сил ни на какое сопротивленье,

– потому – женщины – и – добрее – что – они – слабей – мужчин – так – что – бойтесь – усиления – женщин – дорогие – мои – если – хотите – сохранить – доброту – в – мире —

она сама так говорила.

Но тут помрачнел, затомился Барыбин – и набряк:

– Лжесвидетельствовать… А если Димешева с милицией найдут?

– Да ладно тебе! – успокаивал его Цахилганов. – Во-первых, не найдут. Во вторых, на хрен кому Димешев нужен? Даже Марьяне этот двоечник тусклый ни к чему… А если и найдут, мой отец поможет: замнём.

Он опрокинул рюмку махом и поперхнулся,

– оттого – что – понял – отец – не – замнёт —

как назло.

358

– Ладно. Поздно выпитая четвёртая!.. – провозгласил Сашка. – А в четвёртых, доходяге Димешеву такая обширная невеста, пожалуй, в радость будет! То-то мы его осчастливим!.. Значит, действуем?

– Действуем.

Но Барыбин нервничал:

– Нет. Так нельзя.

– Ну и делай тогда сам, как «льзя»! – заорал на него Сашка во всё горло. – Я вечно предлагаю «льзя». А он вечно сосредоточится – и выделит из себя непременное крупное «нельзя»! Отрицательный человек.

Вечное стояние на нуле – его удел…

– Ну, поступи как нужно, – предложил Сашка Барыбину. – Сам. Раз ты такой умный… Я умываю руки.

– Поступлю. Как нужно, – ушёл обуваться, озлившись, Барыбин. – Не сомневайся.

– Мишка мать свою не может обмануть! – разоблачительно крикнул Цахилганов. – Он её до смерти боится! Знаю я его…

– Могу, но не буду… – донеслось из прихожей.

– Ну и не будь!

– И не буду.

– Катись колбаской! Пижон… Без жён лишних как-нибудь мы обойдёмся. А ты – женись на здоровье!

Если такой честный…

359

Уже вдвоём Цахилганов и Сашка пили настойку боярышника,

которую Анна Николаевна наказывала Любе вливать Цахилганову в чай по маленькой ложке три раза в день,

и от душевного неудобства много и бестолково веселились. Сашка рассуждал, не переставая разглядывать аптечные флаконы на свет, один за другим:

– Разве я для того снял Барыбу с оголённых проводов, чтобы он женился на этой пучеглазой бочке? А?

– Нет, – твёрдо отвечал Цахилганов, мотая головой. – Снял для того, чтоб и царицу, и приплод тайно бросить в бездну. Вот!

– А для Марьяны – ни за что бы не спас.

– Пас! – вторил ему Цахилганов, поднимая руки вверх. – Тут мы оба – пас!

Но в прихожей уже сбрасывала лёгкие босоножки Любовь.

Любовь, вернувшаяся с базара! Звучит…

– Да как же это вы – за пустым столом, без закуски! – удивилась она.

Ромашковый сияющий сноп, стоящий в трёхлитровой банке на столе, увидела, но ни о чём не спросила —

и – так – значит – было – ей – понятно – кто – здесь – ещё – был.

Сашка, бессовестно блистая желудёвыми глазами,

подался к ней.

– Представляешь? Этот спасённый мною несчастный Барыба… – жаловался он, топая за Любой следом, на кухню, с её сумками. – Он, вместо того, чтобы жить, решил принести себя в жертву и… жениться на этой…

Сбросив сумки, Сашка так долго вил вокруг шеи воображаемую петлю, что устал и уронил голову на грудь.

– На ком? – не понимала Люба, вглядываясь в Самохвалова с тревогой и гремя спичечным коробком. – Вам нужен крепкий бульон… На ком?!