Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Будет вам много, много пустых квартир…

Наших…

По всему видать.

439

Через пару минут Цахилганов шагнул за порог, прижав картину изображением к боку —

завернуть её было решительно не во что,

и замок защёлкнулся за ним уже бесповоротно:

клацнул, провернувшись со звоном, туго дзынькнул металлическим заключительным аккордом…

Осмотрел ли он на последнее прощанье дверь своего бывшего весёлого пристанища – студенческой квартиры номер тринадцать? Транзитной квартиры: сначала – бабушкиной, потом его, потом – его и Любы, и уж отцовской затем, а теперь чужой, чужой,

в которой торопливо заперся

окончательный её владелец —

перепуганный насмерть татарин?..

А на что, собственно, смотреть?

Надписи на двери давно закрашены,

и затёрты они давно на стене подъезда…

Впрочем, не совсем. Проступала там ещё расплывчато, сквозь побелку, одна, кривая,

убегающая к потолку витиевато,

– я – осколки – разбитого – сердца – нашёл – на – дороге – здесь – прошёл – спотыкаясь – смешной – и – доверчивый – клоун…

440

– Значит, сидишь сидьмя, сиделец? Перед Любовью? – Сашка Самохвалов входил в палату, сутулый, словно горбун, и весёлый, будто именинник.

– Да, вот, вроде задремал немного, – признался Цахилганов. – То ли дрёмлешь, то ли грезишь – не разобрать, дружище…

Сашка успел переодеться. Все тесёмки на Самохвалове —

на белой свежей, будто накрахмаленной, шапчонке, сзади, и на рукавах короткого халата,

были прилежно и туго завязаны растопыренными, небольшими бантами. Вертя запястьями, он хвастался:

– Вот. Медсёстры у кастелянши, там, за стенкой, нарядили. Где-то выискали несусветный, древний фасон… Ну, а на кушетку что не ляжешь, соня?

– Так Мишка сказал, выпьем. Как только главный врач уйдёт. Жду.

– Жди, жди, – Сашка по-хозяйски включил верхний свет. – Барыба беспокоился, что Любе надо сменить халат на более тёплый.

Её веки не дрогнули от света, но с уголка глаза потекла по виску слабая мелкая слеза.

– Есть… Есть халат, – торопливо припоминал Цахилганов. – Байковый. В Любином шкафу. Новый.

…И это был, как ни странно, единственный подарок

жене – от него.

441

Так получалось, что он всё время забывал дарить Любе что-то на праздники,

а тогда вдруг вспомнил,

перед самым домом.

– Недорогой! Дёшево отдаю, – бабка-продавщица топталась на снегу и трясла чем-то чёрно-лиловым, с грубыми штампованными металлическими пуговицами. – Оч-чень хороший, жене возьмите! У меня самой такой, третий год ношу… На Новый год подарите! Она радая будет, ваша жена. Ой, радая!..

И Цахилганов, махнув рукою, купил – была не была.

Потом, дома, халат взяла в руки Люба. И покраснела.

Затем его цепко перехватила Степанидка, распахнула во всю ширь перед Цахилгановым,

– будто – перед – быком —

и встряхнула.

– Долго выбирал? – спросила она с презреньем. Синтетический? – У этого халата одно назначенье: в нём только с мужем ругаться. Сквалыга…

Дочь скомкала и метнула бедное изделье кустарного швейного объединения через всю комнату – так, что оно упало у края дивана на пол,

– ничего – себе – каков – бросок!

Теперь подарок валялся траурным ненужным комом, одноглазо поблёскивая издали металлической какой-то нашивкой.

– А ты… ещё и замуж не вышла за своего Кренделя, а ругаешься уже вполне профессионально! – окоротил её Цахилганов. – Тебя готовить к семейной жизни не надо. Учить практически нечему…

– Жлобина, – с ненавистью цедит сквозь зубы Степанида и кричит затем во всё горло. – Дурынде своей узколобой его подари, а матери – не смей! Такой подарок вокзальная шлюха не примет. Удолбище…

– Ах, так?! – побагровел Цахилганов. – Ты посмотри, Люба, на дочь! Хамка – наша дочь! Сама ещё рубля не заработала, а разбрасывается отцовскими покупками! Дурынду какую-то мне на ходу приплела. Выдумщица! Клевещет, как ушлая сплетница со стажем. Да ещё подбоченивается! Орёт в лучших базарных традициях…

442

– Не ссорьтесь, – просила Любовь, подбирая халат с пола. – У меня сердце от этого заходится. Нельзя же так. Нехорошо… Крепкая, новая одежда. Я тебе благодарна, Андрей. Признательна.

Она расправила халат, застегнула его на все металлические грубые пуговицы и уложила в шкаф бережно,

словно вещь эта была хворой,

а взрослая дочь Цахилганова цедила сквозь зубы, сдерживая слёзы:

– Расщедрился. Наконец-то. И как только тебя не вспучило, от такой доброты! Как не разнесло? Не понимаю.

– Стеша! – сжал кулаки Цахилганов. – Остановись сейчас же! Ты невменяема. Люба, останови её! Она меня раздерёт в клочья… Это не дочь, а какая-то…

– брысь – говорю – брысь —

рысь, понимаешь!

Но дочь тут же заорала гораздо громче него, сняв с ноги тапок и размахивая им:

– Тебя, тебя как не разодрало всего от такой непомерной денежной траты? И как только не разорвало тебя!.. Ну, погоди же: ра-зо-рвёт!!! Так, что сам себя не соберёшь… За издевательство над всеми хорошими. И за пресмыкательство перед всеми нехорошими! Вот.

– Ой! Ой! Ой! – нарочно смеялся побледневший Цахилганов. – Я тушуюсь! Смят тапкомётными войсками. Сражён! И падаю замертво. И дрыгаю ногами в предсмертных корчах, порчах и параличе… А ну, марш в свою девичью светёлку! И чтобы носа оттуда при мне не высовывала!

Начётчица…

443

Цахилганов не спешил возвращаться из прошлого. Самохвалов же в это время что-то толковал ему, жизнерадостно шепелявя.

– …Да наказал бы ты своему шофёру, он бы на толкучку смотался! – советовал, советовал он. – И через два часа самых разных халатов у тебя в палате было бы больше, чем у турецкого паши. Если, конечно, на фирменные магазины тебе тратиться неохота… Что ж ты самых простых действий выполнить не можешь? Впрочем, Барыба предупреждал…

– О чём? – Цахилганов морщился, пытаясь понять, какой именно разговор они с Сашкой ведут.

– О чём, о чём. О том, что глючишь ты теперь по-чёрному. С ума зачем-то сошёл…

Но Цахилганов уже снова ничего не слышал, разглядывая, как зажёгшийся фонарь за окном раскачивается на ветру и водит пучком света по чёрному стеклу, будто оранжевой тряпкой.

Тот же свет странно блуждал над Любиным спокойным лицом, то оживляя его, то мертвя.

И – снова – мертвя – и – снова – оживляя.

– …Эй! Разрешите войти! Тук-тук! – Сашка жёстко колотил костяшками пальцев по цахилгановской спине: —…Второй раз спрашиваю: на ночь домой поедешь или тут останешься?

– Останусь. Лень тащиться.

– А знаешь, чем медсёстры у кастелянши занимаются? – Сашка, посмеиваясь, прислушивался к шуму за стеной. – Спиритизмом! Блюдце втихаря крутят… Я, конечно, готов поверить во всё. Даже в то, что им удаётся вызывать дух мёртвого Менделеева на самом деле. Но в то, что битый час Менделеев способен разговаривать с этими тремя набитыми дурами…

– не – поверю – ни – за – что.

444

Цахилганов тоже посмеялся немного,

забывая тут же причину смеха.

– А то пошли ко мне! Прямо сейчас и начнём, – предложил Сашка. – Я понимаю, у меня не ресторан, хоть и подвальчик. У Мишки здесь – чистилище. А у меня – преддверие ада! Но магнитная буря стихла ещё два часа назад. Только отдельные, слабые всплески действуют на сознанье. Так что, сейчас – не страшно: не обострятся в морге твои заморочки. К тому же, ты у меня там был уже пару раз, и ничего… Ах, люблю я свой подвал! И, представь себе, – за стерильность: у меня там всё очищено от глупых человеческих иллюзий. И даже от посещений главврача – он туда никогда не спускается. Боится, а вдруг там свет погаснет. Как бы не заорать со страха. Начальнику это не прилично… Айда, правда!

Сашка весело потирал руки, предвкушая нечто занятное, и в жёлтых неспокойных глазах его плясали мелкие смешливые искры.

В нерешительности Цахилганов оглянулся на Любовь: идти – не идти?

– …Дух Ста-а-алина, ты зде-е-есь? – доносилось меж тем из-за стенки заунывное и едва слышное завыванье, оно однако усиливалось: – Приди-и-и!.. К на-а-ам…

Приди, мы ждём тебя…

– Вот-вот Сталина пытать начнут, – Сашка припал к стене ухом. – Дождался возмездия Сосо: дух Сталина – в постсоветской реанимации!

От одного только вида наступившего обнищанья любой стальной исполин сокрушится – и рассыплется…

– Всё закономерно. Гигантские дробления и распады вызывают к жизни тиранов… – забормотал Цахилганов, впадая в рассужденья с самим собой. – То есть, сеятели невероятного разора готовят приход соответственного тирана,

– чем – больший – разнос – ими – устроен – тем – свирепей – тиран – грядёт —! —

а не будет сеятелей разора – не будет тиранов… Ведь так?

445

Невидимый Дула Патрикеич озадаченно крякнул где-то поблизости,

– носитель – татуированного – изображения – на – сердце – своём —

видно, было ему что сказать по этому поводу. Однако легкомысленное присутствие Сашки всё же сковывало старика. Но само пространство в палате было уже заметно раздражено. И Цахилганов покивал, понимая Патрикеича без слов.

– Предвижу, что ты скажешь. Всё так, старик, – то ли думал только, а то ли проговаривал Цахилганов. – Не будет своего тирана, чужой найдётся… Так ведь сами-то русские уж давно в тираны не годятся! То полунемцам эту миссию уступают, а то – грузину: чужим, чужим… Попробуй, возрази мне, вечный страж! Только чужой и придёт, на русскую, согбенную вечно, шею… Ну и как, есть нам смысл мечтать о своей сильной руке? Да нет, никакого.

– Эк тебя заносит!.. – поразился Сашка. – Бр-р… Как не от тебя слышу. Впрочем… Поколение, которое плыло в корабле и долбило в нём же пробоины, должно пострадать от кораблекрушения первым. Прежде всего хрустнули наши хребты и черепные коробки! Я – про распад Союза говорю, калека! Мы же сами и повредились от того… Тьфу ты,

– как – всё – же – заразен – чужой – бред – природа – бреда – пожалуй – инфекционна…

– А я что-то сказал сейчас невпопад? – не понял происходящего Цахилганов.

– Нет! – глумливо завращал желудёвыми глазами Сашка. – Ты пукнул.

– Серьёзно?

– Серьёзней некуда. Звук произвёл! Не один…

446

– …Ну, идёшь ты ко мне? В моё царство смерти? – поторопил Цахилганова Сашка.

– В покойницкую? Теперь?!. Не хочу, – помотал головой Цахилганов и развернулся на табурете лицом к Любе. – Дурак я, что ли? И без того тошно. Отвяжись.

– Да не угрызайся ты! – хлопнул его по плечу Сашка. – Всё в порядке – всё идёт своим чередом. Здоровый будет больным. От-ве-чаю!.. Живой будет покойным… Что ты выражаешь мне спиной всяческие укоризны, будто остаёшься на земле здоровым и живым навечно, в отличие от близких? Ничем и не перед кем ты не виноват, потому что тебя – успокойся! – ждёт то же самое! В точности!.. Ну, сам финал будет выглядеть немножко иначе. Прав Барыба: у каждого характера – своя судьба, а у каждой судьбы – свой диагноз, собственный. И прав также я: у каждого диагноза – своя судьба, ибо изначально здоровых людей не бывает. Но разве мы, такие разные, избежим одной и той же смерти? Нет, друг мой Цахилган. К счастью, нет.

Курносая – на – всех – одна – и – хороша – она – самая – совершенная – демократка – тем – что – никем – из – нас – не – побрезгует.

– …Дух Ста-а-алина, ты зде-е-есь? – снова донеслось из-за стенки в наступившей тишине. – Отзовись!

– Слушай, эти мистические курицы мне решительно надоели! Зазывалки тоталитаризма… Нещадно гоняет их Барыбин за такое сообщение с бесовством,

потому как с оздоровлением людей оно несовместимо, видите-ли,

а они опять за своё. Ох, не к добру эти вопли…

447

Сашка выхватил из-под медицинского стола пустую трёхлитровую банку, осмотрел её с подозрительностью, понюхал – и, приставив дном к стене, припал к стеклянному горлу.

– Я зде-е-есь… – гулко завибрировал его голос в прозрачном пространстве, сообщая жуткие, заунывные звуковые колебания стене. – Иду-у-у! Это ты, кацо, зовёшь меня-а? Пачему тонким голосом? Голосом кастрата… Мой преданный Серго, не вижу тебя. Одни какие-то старые бабы сидят… Где вы нашли таких страшных баб, друзья мои?! Ведьмы тут одни… Вылезай, Серго, хватит прятаться в своём гробу. Вместе мы поотрываем их глупые головы: в целях… перевоспитания!

За стеной рухнуло. И треснуло. Хлопнула соседняя дверь. Дробный топот каблуков пронёсся по коридору вдаль. Сашка, склонившись, ставил банку на место.

– Там, по-моему, обмочились… Да! Всё течёт, – вздохнул он, выпрямляясь. – Всё меняется,

– быстро – меняется – местами —

и, видишь, пустяка иной раз достаточно, чтобы обменные процессы в обществе ускорились. Чтобы люди стали двигаться гораздо живей! А жизнь, как известно, в движении! Вот тебе – положительная роль стрессов. И Сосо по этой части был непревзойдённый мастак! Ускорял процессы в масштабе страны. Не давал дремать обществу. Ой, не давал!.. Всё, конечно, зависит от личных качеств человека. Вот, серьёзный Барыба пытается отучить больничных тёток от спиритизма – годами! И без толку. А мне, разгильдяю, трёх минут на это хватило. Просни-и-ись, Цахилганов!..

Сонная тетеря, совсем осоловел.

448

– Ну, ты не очень-то, – оглянулся Цахилганов на Любовь и прокашлялся. – Лихачишь тут. Резвишься не по делу.

– Да ла-а-адно!.. – толкнул его в плечо Сашка. – Пока мы – живые, пойдём, расширимся. А то потом поздно будет… Значит, предпочитаешь мучиться без сорокоградусной хорошей анестезии, но – среди живых. Только… ты ведь – среди временно живых! Временно живой Цахилганов!.. Смотрел я в журнале назначений, какой коктейль замысловатый твоей Любе Барыба назначает! Ай да ну. Трясётся он над ней… А ведь ни мне, ни тебе он, зараза, такого хорошего ухода из жизни не обеспечит,

– заколет – баралгином – как – последних – собак – до – шишек – болячек – и – коросты —

кстати, как твой Чак?

Самохвалов сел на кушетку, бросив ногу на ногу, и теперь посматривал на Цахилганова,

удобно откинувшись к стене.

– Санёк! Ты свихнулся?

– Разумеется! – весело согласился Самохвалов, поигрывая пальцами. – В ненормальном обществе быть нормальным – не нормально. А что?

– …Моего Чака нет на свете уже одиннадцать лет!!! Он сдох давно, – недовольно толковал Цахилганов. – Я его сам на бульваре Коммунизма зарыл. Под топольком.

– Дурак. Я про фирму. Про твою капиталистическую фирму «Чак».

Она-то ещё не погребена? Не зарыта – в бульвар Коммунизма?

449

– …Фирма? – приходил в себя Цахилганов без особого удовольствия. – Фирма делится на дочерние. Чего ей сделается?.. Индустрия разврата пашет, как бешеная. Клиентура прибывает. Молодёжь хватает товар на лету.

– И к нам в морг она прибывает. Клиентура твоя. Прямиком. С развинченной психикой… Нынче к вечеру такую красотку привезли! Новенькая – я те дам… Венера Милосская по сравнению с ней – так: инвалидка безрукая. Фуфло голое. Плоскодонка. А эта… Глаз не оторвать, какая покойница! Волосы – смоль, водопадом до… Молоденькая. Веночки себе порезала. Но аккуратно покромсала. – Самохвалов всё теребил тесёмку на запястье. – Кожа белейшая: очищенный кальций! Вот увидишь. Покажу, так и быть… Да ты не дрейфь! И мы там лежать будем, со дня на день, на тех же самых оцинкованных столах! Может, ещё и раньше тех, кто нынче при смерти… Оно же – как? Сейчас жив, а через минуту – каюк… А покойники, они безобидные. Никому не грубят. Покладистые ребята. Главное, молчат всё время! И ничего от тебя не требуют… Нет, что ни говори, а самые совершенные люди – покойники,

они избавились от своих недостатков, от всех вредных привычек, разом,

идём к ним!..Я бы лично женился только на покойнице, если бы такое было возможно. Ибо покойница близка к идеалу жены даже больше, чем глухонемая!

– Да ну тебя. Киник, – передёрнулся Цахилганов. – Не пойду я никуда. Оставьте вы все меня в покое,

я думу не додумал!

– А где же покой, как не в морге? Тебе, значит, как раз туда… Там завершается любая дума, друг мой!

Именно – там, тара-рам, тара-рам…

450

Сашка потешался над Цахилгановым,

не обращая на Любовь ни малейшего внимания:

– Какой-то ты трепетный стал! Не узнать. Гляди, как тебя всего… мурзит. Откуда-то появилось здоровое, банальное отвращенье к смерти.

– Наверно, восстановилось, – брюзжал Цахилганов. – А ты… постарел, Санёк! Совсем седой стал… Чего зубы-то не вставишь? Жених вечный. Одни пеньки торчат, да зуб передний, как жердь, выпирает.

Сашка тут же припал к настенному зеркалу.

– Что стоишь, качаясь?.. – пел он, так и сяк раскрывая рот и трогая зуб с осторожностью. – Да, как бы и этот не потерять… Слушай! Они там, у кастелянши, вечно выдают мне самые старинные халаты, – жаловался он, изучая себя. – Им нравится наряжать меня, как опереточного дурачка. Не уважают! Бантов навязали… А, ладно: мне всё до лампочки, вообще-то,

– хоть – бы – хрен – рубаха – нова – и – порвата – хоть – бы – хрен – хоть – бы – хрен – девчонки – любят – и – не – любят – хоть – бы – хрен!

Сашка сплясал чуток перед зеркалом и крепко притопнул ногой:

– Ну как, идёшь на выпивон?

– …Нет.

– Ну и дурак.

451

Цахилганов морщился. Легкомыслие Самохвалова его задевало; оно казалось и неуместным, и… неуважительным будто.

– Тебе, Саня, просто необходимо в стоматологию, – вздохнул он.

– Зачем?! – удивлялся прозектор, возвращаясь на кушетку. – Я ведь почти не шепелявлю, верно?.. Ну, была уже у меня, была великолепная челюсть! Была – дорогущая!.. Только природные зубы мои, они же слегка вперёд выдавались, помнишь? – А мне челюсть покрасивше соорудили; отвесную. Мучился я с ней недели две! Язык во рту не умещался,

прикушенный кончик наружу высовывался всё время, будто у кошки, при вскрытиях за себя даже неудобно было,

к тому же – десна, как пятка, натиралась… В общем, шёл я как-то поутру из хлебного магазина, шёл, шёл… И так мне собственый язык прикусывать надоело, что выдернул я её, эту изумительно дорогую челюсть! И в крапиву забросил. С досады. Где-то там, под забором, второй уж год валяется, если только кто-то не подобрали и не надел, конечно, для форса… Отличного качества челюсть была! Но я… в таком невзыскательном обществе каждый день нахожусь, что мой вид там никого не волнует! Даже дебила санитара…Ох, Цахилганов, хоть ты-то, ты —

вертопрах – кутила – махровый – аморал —

не учи меня серьёзному отношению к жизни…

Не всё ль равно, каким подыхать – хорошим иль скверным? При полном параде – иль полным дерьмом?

Гниют все одинаково…

452

Помолчав, Цахилганов возразил без особой охоты:

– Но ведь нетленные есть…

– Так всё равно же – мертвецы! – весело откликнулся Сашка. – Ноги-то у них не ходят. И руки не двигаются… Они ещё при жизни так себя заморили, что иссохли до последней степени, там и тлеть-то нечему… У смерти, брат, ни конкурса нет, ни отсева. Принимаются – все! И праведников она забирает так же охотно, как и подлецов…

– Вот Барыбин, герой, всю жизнь борется за жизнь, – продолжал Сашка. – А что она такое? Предательница. Человек её любит, надеется на взаимность. Но она его неизбежно выпрет под зад коленом. Использует и выкинет во тьму небытия; в отвал, как отработанную породу… Человеку изменит жена, от него может отказаться мать, детки покинут. И только смерть – единственно она – берёт любого в свои объятья – навсегда. Уж эта – не предаст, эта – не изменит. Она одна – вернее всех и всего на свете. И с нею одной остаётся человек навечно… Так отчего же мы не ценим её, самую надёжную? Самую небрезгливую,

умеющую ждать, как никто другой?!..

– Да ну тебя! – терял терпенье Цахилганов. – Ты всё это назло говоришь. Нашёл время, когда надо мной можно издеваться…

– Какая издёвка?!. Вот, покинут тебя, допустим, самые родные люди – а она одна найдёт, и подберёт, и обнимет, и успокоит. Обязательно! Не отвернётся она от человека. Знает: по-настоящему мы принадлежим только ей. Вот за что я её уважаю.

…Кто придумал, что человек рождён для счастья? Он рождён для смерти!

453

Да, участия и сочувствия от Сашки ждать было бесполезно. И Цахилганову оставалось одно – самому погрузиться в несусветную сердобольность.

– Может, денег тебе на зубы дать? – похлопал Цахилганов себя по нагрудному карману. – У меня кое-что как раз с собой. Тыщонку-другую в зелёных могу подбросить сей же миг. Сколько там один зуб стоит?

– Зачем тебе?

– А я на тридцать умножу.

– Да нет, с деньгами у меня порядок, – скромно теребил прозектор мелкие завязки на запястьях. – У меня денег курвы не клюют. С некоторых пор, Цахилганов, и я весьма хорошо лажу с большими суммами. В отличие от Барыбы… А ведь и ему можно было бы так же заколачивать! Может, и поболее твоего – и моего.

– Да ну? – не поверил Цахилганов.

Оглянувшись на дверь, Сашка подался к нему

и заговорил тише:

– Выходили на меня сказочно богатые люди! Очень влиятельные, заинтересованные в том, чтобы Мишутка подачу кислорода, за большие деньги, кому надо – отключал бы. В своей реанимации… Вот, скажи, не один ли хрен, когда кто подохнет, раньше ли – позже?

Большие – деньги – за – маленькое – сокращенье – жизненного – срока – за – освобожденье – от – жизненных – пут – и – неурядиц – за – амнистию– можно – сказать!..

454

Цахилганов опешил и даже отстранился от Сашки:

– …Какой убийца из Барыбина, ты что? Не смеши. Он и клопа за деньги не раздавит. Нашёл наёмника…

– Глупости. Обошёлся бы он и без всякого убийства! Спроста! Уж за безнадёжных-то можно было брать спокойно! – возмущался Самохвалов. – Он же целых три – три! – таких вернейших случая пропустил, раззява. Бесплатно люди скончались… Тысяч пятьдесят валютой сейчас бы у него в кармане валялись, причём ни за что ни про что: за чью-то естественную кончину…

– Надо быть идиотом, чтобы предлагать такое Барыбину.

– А я им и был! Идиотом в ранге посредника… Нет! Они, реаниматоры, нищие, но гордые. В отличие от нас, циничных! И всё время порицают грех гордыни… Семью свою на пареной свёкле, на крупах держит – исключительно из праведности. А то, что любая праведность нынче для близких твоих боком выходит… Бедная Марьяна! Преет, пухнет, квашня, в китайском вреднейшем, безобразном поролоне. На башке носит какое-то воронье гнездо! Из нутрии, погибшей от старости в самом грязном болоте ещё на заре века. В ушах у неё – болты из нержавейки. На шее – оргстекло… Ну, не преступник ли этот Барыба перед своей семьёй?!.. Боречка его, то есть – наш, вечно в деньгах нуждается. Мальчишке, правда, я кое-что подбрасываю, напрямую… Вчера ему магнитофон портативный купил – чудо!..

Цахилганов, снова вспомнив Боречку Барыбина, затеребил бороду – и поёжился.

Раздвоенный подбородок… Раздвоенный подбородок! У Боречки. И – крупные, с мягким цинковым блеском, глаза. Чего уж там…

455

– …Сашка, в чём смысл жизни? – обернулся вдруг Цахилганов. – Помнишь, при Советах мы только и делали, что мучились: «В чём смысл жизни, в чём?» А теперь перестали спрашивать! Все!.. Некогда стало,

– в – общей – погоне – за – баблом…

– Да нет его, никакого смысла, разумеется, – пожал плечами Самохвалов и вздохнул. – Какой смысл рождаться, если всё равно окочуришься? Что толку, допустим, был воробей такой-то на свете – или не было его? Ну, разве что мошек определённое количество склевал. И всё! Набил желудок, прежде чем сгнить – хорошо. Не набил – хуже. Ну, размножился попутно. А не размножился – тоже не велика потеря: какому-то неродившемуся птенцу помирать в муках и корчах не придётся… Так и человек. Удалось ему, коли уж он родился, прожить с наибольшей земной приятностью – вот он и молодец! В страданиях же пребывать – полная бессмыслица… Он же, человек, и религии-то напридумывал для того, чтобы у глупого была возможность бессмысленность своего неизбежного страданья оправдывать! Это – для тех, которые по никчёмности своей ничего приятного для себя создать не могут: для немощных… А бессмертье души – чушь. И я ведь, заметь, наличия души не отрицаю! Я только говорю: если материальная часть человека распадается, истлевает у нас на глазах – не значит ли это, что и с невидимой частью его происходит то же самое? Смерть – есть смерть. Она – явление комплексное… Верить в вечную жизнь души – всё равно, что… верить в вечную самостоятельную жизнь селезёнки при остановившемся сердце.

– А кто это сейчас проговорил… – насторожился Цахилганов, оглянувшись,

– зеркало – было – пустым.

– Что именно?

– «Видимая суть временна, невидимая же вечна».

Сашка обвёл взглядом палату.

– Никто не проговорил, – легко определил он. – Тем более, что серьёзных доказательств нет – вечности невидимого. Ни-ка-ких, мой друг!

456

Но Цахилганову это, как ни странно, не понравилось:

– …Допустим, смерть – распад всего на фрагменты. А если запустить программу дефрагментации души,

– восстанавливаясь – душа – восстановит – своё – тело —

как тебе такая мысль?

Сашка рассмеялся, легкомысленно поправил тесёмочный бант на затылке. И разрешил:

– Не катит твоя идея, но ты потешь, потешь себя сказкой,

ибо сказка, даже научнопопулярная, тоже есть продукт человеческой жизнедеятельности,

только много ли ты видел аскетов, которые бы молодели на глазах, совершенствуя душу? Психику, то есть… И куда ты отнесёшь в таком случае симптоматические психозы? При ревматической хорее у больного – эйфория, при ревматизме сосудов – депрессняк, а при желтухе – раздражительность с озлобленностью. С чего бы это?.. Определённое заболеванье, мой друг, меняет состояние души определённым, давно изученным, образом! Меняется тело – меняется душа… Следи за телом, душе будет легче! Тогда и с онейроидным возбужденьем своим справишься! В общем, спасительная выпивка ждёт тебя, больной Цахилганов! В самом тихом, в самом мирном и спокойном месте Карагана…

Пришедший легко, Сашка ушёл так же —

напевая с переливами:

– И за-арезал сам си-ибя: ви-и-сёлый рызга-а-вор…

– Вор… – машинально повторил Цахилганов.

Вор – вор – чужого – счастья – не – состоявшегося – по – твоей – вине…

457

Для чего пребывает на земле человек? Для кого?..

– Степанида! Начинаем жить хорошо. Как ты хотела. Жить для нас, троих. Друг для друга! Я так решил… Обещаю: теперь никаких компаний. Никаких знакомств. Никаких ночных отлучек. Больше ты своего отца таким пьяным, как вчера, не увидишь.

– О-ой! Да уж не собрался ли ты выколоть мне глаза?!. – дочь не перестаёт гладить наволочку старым утюгом. – Ты маме лучше это пообещай. Она тебе обязательно поверит. Все твои слова она любит…

Ценит их! Очень!..

– Ругаться больше не будем, Стеша. И в знак наступившего мира я объявляю: отныне не только мама, но и ты можешь носить любые украшения твоей бабушки. Они – в её шкатулке. Там. За стеклом.

– …Какой бабушки? – замер утюг на весу.

– Здрастье! Твоей родной бабушки Анны Николаевны! Уж она-то знала толк в изящных штучках.

…Тайком я перебирал их в детстве, Степанида,

– анемичные – камеи – обточенные – части – мёртвых – костей – воспалённые – карбункулы – перлы – выковыренные – кем-то – из – живой – слизи – и – трупики – стрекоз – задохнувшихся – в – жёлтой – смоле —

все эти милые вещицы, так необходимые женщинам для обрамления своей красоты…

Дочь задумчиво трогает блестящую подошву утюга наслюнявленным пальцем, тихо шипит металл…

– Вот именно. Она была старая красотка, а не бабушка, – мрачнеет Степанида. – Умерла и обиделась. Сердилась у себя в гробу, что лежит без побрякушек!

В самом деле. Анна Николаевна упокоилась с лицом весьма недовольным. Да и перед смертью не торопилась раздаривать что-либо…

458

– Так. Попробуем не раздражаться, – уговаривал себя тогда Цахилганов. – Ты у нас не бесприданница. А Люба к золоту равнодушна…

– Ещё бы! У неё нарядов под золото нет.

– Не бухти! Пора тебе примерить бабушкино ожерелье. С синими камнями.

– Ага! Хитрый! У меня от него какая-нибудь болячка на шее выступит… Не обижайся, папочка,

– Стеша – тоже – старается – сберечь – мир – в – семье – изо – всех – силёнок —

но… бабушка так их любила! Их! А нас с мамой – нет. Поэтому у нас с её шкатулкой – несовместимость.

– …Мне что же, выкинуть её в окно?

– Ага! Только перед тем, как выбрасывать, – не оборачивается, сутулится дочь над гладильной доской, – поставь под форточку свою крокодилицу. У которой грудь, как спина. Пусть она раскроет свою фарфоровую пасть пошире… Эта хищная животная и цепочками не поперхнётся. На ней даже прыща от чужого золота не вскочит.

– Стеша!..

– Что?!

– Палёным пахнет.

– Пахнет, пахнет! – высморкавшись в только что проглаженный платок, снова берётся за утюг Степанида. – Давно уже…

– пахнет – палёным.

459

Старый разговор, звучащий в палате, прервался шумом и грохотом за дверью. Там свалилось в переполохе что-то металлическое, тяжёлое, громоздкое.

– Выпустите меня!.. Не мешайте мне! – опять мчалась по коридору, мимо сестринских постов, крошечная оголтелая старуха. – Не лечите!..

Но громкий топот множества ног, как и прежде, настигал её неумолимо.

Цахилганов почувствовал резкое желанье выскочить,

схватить за шиворот старушонку,

вопящую пронзительней милицейской сирены,

и выкинуть на улицу, за дверь, как тряпичную куклу.

Взяла моду, старая, добегать до этой именно палаты и вопить именно в этой точке больницы.

– Пожалейте! – навзрыд плакала и металась старушонка. – Не мешайте! Дайте исстрадать! Самой!.. А то – детям моим избывать грехи мои!..

Затем зычно закричала медсестра:

– Да что она у вас носится по чужим отделениям, как заводная? Транквилизаторы, что ли, вы там экономите?..

– Под языком она их прячет, выплёвывает потом!.. – ответили ей сразу несколько запыхавшихся голосов. – А то в туалете всё выблюет нарочно.

– Колите тогда!.. И нечего по этому крылу бегать с выпученными глазами всем отделением. Мечутся вечно не там, где надо. Как кошки без мозжечка. Дурдом, а не реанимация…

– Наладились… Никакого покоя нашим больным нет.

– Вот именно…

460

Странно, что Люба не слышит даже самых пронзительных криков. Искусственный покой её так глубок,

что по сути она…

от-сут-ству-ет.

– Лишают страданья, глупые люди. Зачем!.. Лекарствами – лишают страданья меня, – билась старуха в чьих-то руках и сопротивлялась.

Но тонкий, подвывающий плач её уже удалялся по коридору в обратном направлении.

– Люди! Да зачем же вы делаете так, чтоб грехи мои на их судьбы легли, – всё тише рыдала старушонка. – Дети! Как же вы грехи мои тяжкие на себе по жизни потащите, внуки-правнуки милые мои?..

Все тащут. И ничего…

– Давно бы в психушку её отправили! – раздражённо советовала кому-то медсестра с накрашенным ртом. – Она бы там, под аминазином, не только все грехи свои забыла, а как тятю с мамой зовут, не вспомнила бы! Жила бы себе в голубом мире, баушка эта… Эх, садисты! А ещё с высшим образованием…

– Вон, узелок её упал. Подбирайте! У нас главврач ходит, а тут… Ну, цирк.

461

Потом Цахилганов долго сидел в безмолвии,

он сам, тот, Внешний, подевался куда-то, исчерпав, должно быть, все свои доводы, обвинения, разоблаченья.

Видно, Солнце угомонилось на время. А может, это Сашкина бесцеремонная весёлость распугала звучанье чужих мыслей. Тихо было и за стеной, у кастелянши.

Он включил ночник на больничной тумбочке,

погасил верхний свет.