Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

360

– Не будет Сашка бульон! – решил вдруг Цахилганов. Он стоял на пороге кухни, пошатываясь и набычась. – Самохвал домой уходит. Не слушай его, Люба. Всё, что он говорит – чушь. Левая ботва!

– Да на ком же? Ну, говорите. Итак…

– Итак, она звалась Марьяной, – ответил Цахилганов, отодвигая Сашку плечом. – Никто её не видел пьяной…

– А какой она человек? – спрашивала Люба их поочерёдно.

– Ну, видишь ли, она… – норовил высунуться из-за плеча Цахилганова Сашка. – Она всегда вела себя так, что – тьфу. В общем… Ей рано нравились романы! – разоблачительно мотал он пальцем. – Они ей заменяли – всё! Представляешь?

– Иди, иди, – выпроваживал его Цахилганов. – Тоже мне, поэт… Любишь ты, сволочь, чужих жён, как я погляжу! Пошёл вон…

Однако Сашка, будто нарочно, никак не попадал в дверь. И оправдывался, ударяясь лбом о косяк:

– Выход! Он всё время от меня ускользает. Всю жизнь. Увы…

– Ногами двигать ты можешь? – беспокоилась Люба.

– Нет, – кротко ответствовал Сашка. – Кто жил и мыслил, тот – не может. Слышь, Цахилганов, где ты? Призрак невозвратимых дней… Призрак, давай сначала исполним с тобой мою…

Тут Сашка запел с весёлыми переливами, вываливаясь на лестничную площадку. Он гулко бил себя в грудь кулаком, нащупывал неверными ногами ступеньки, оборачивался, перекручивался, но не падал:

– И заррреза-а-ал сам си-ибя – вии-сёлый рызга-авор!..

– Это Барыбин зарезал! Себя. Сам!.. Беги к нему! Окажи Мишке скорую медицинскую помощь, – наказывал Цахилганов из дверного проёма. – Сделай ему укол от глупости. И поставь пиявку на нос! Чтобы прозрел…

361

Но Барыбин заперся дома, работать над дипломной. И вскоре оказалось, что беременная Марьяна, тихо и сразу,

стала его женой,

с последующей унылой их свадебкой,

на которой, кроме родственников невесты,

не было никого…

С рискованными балами было покончено. И Сашка разлюбил свою смуглую аптекаршу – добытчицу «зелья» – навечно;

за ненадобностью.

Проболтавшись в одиночестве до осени, Самохвалов женился на продавщице винного магазина – ещё более пожилой, чем аптекарша. Но развёлся спешно – вертлявая и весёлая, старуха приносила домой подозрительно много спиртного,

будто стремилась во что бы то ни стало споить его прежде времени.

К тому же, чокаясь, она, шестидесятилетняя, имела дурную привычку пугать его лихой фразой: «Мы будем жить долго и счастливо и умрём… в один день!» – типун ей на язык. Причём, поперхнувшись от вдохновения, она всегда кашляла после этого

до опасной мертвенной синевы

– будто каркала, наклоняясь всё ниже и ниже.

А Самохвалов, оцепенев от близких сроков кончины, забывал колотить старуху по костлявой спине,

как она её ни подставляла,

вертясь и изгибаясь по-всячески.

362

Впрочем, лет через пять, как-то летом, женой прозектора Самохвалова стала довольно молодая, но уже – чинная, заведующая кулинарией, носившая на голове витиеватую причёску под названием «хала».

В постели заведующая уютно пахла корицей, мускатным орехом, ванилью и кардамоном.

С нею жилось спокойно и спалось мягко, однако длилось это не долго: Сашке показалось,

будто он начал толстеть.

Он предупредил заведующую: «Сахар – белая смерть!» Но жена только приторно улыбалась и выставляла на стол всё более и более сладкую сдобу,

словно желая угробить его булками наверняка.

И Самохвалов понял: она добивалась его ожирения как залога супружеской верности…

Тогда он спешно расписался с выпускницей десятого класса – рослой девочкой с плоской спиной и двумя толстыми короткими хвостами на макушке,

торчащими, будто поленья, —

чтобы воспитать из неё, неиспорченной, жену

как раз для себя,

– его – Tabula – rasa – должна – была – сидеть – дома – в – полной – невинности – и – слушать —

Самохвалова.

Одного лишь его…

363

Выпускница попалась на редкость понятливая. Она не рвалась учиться дальше и устраиваться на работу. Чтобы не сготовить чего-нибудь невпопад, молодая не стряпала вовсе. Зато, обложившись пушистыми клубками,

будто разноцветными прыгучими котятами,

принялась мелькать спицами,

вывязывая Самохвалову жилет за жилетом.

Так минул год. И к юбилею совместной счастливой жизни она связала Сашке ватную шапку-шлем с круглой зелёной пуговицей под подбородком. А потом обиделась до слёз – на то, что Самохвалов эту свою вязаную шапку почему-то сразу же люто возненавидел.

– Не её, а меня ты не любишь! – безутешно мотала она своими двумя хвостами на макушке.

И дальше уж только капризничала, и отгоняла его от себя всякими пошлыми словами,

– уйди – противный – не – для – тебя – цвету.

Чтобы угодить выпускнице, Самохвалов всё же покорился. Он целый год не только ходил в шапке-шлеме, в свитере и жилете, но ещё и в вязаных варежках,

висящих на резинке,

провздетой в рукава пальто.

364

Готовясь ко второму юбилею, Tabula rasa всерьёз сделала выпад длинной спицей, будто рапирой, и нанесла Самохвалову самый настоящий боевой укол,

– ей – не – понравилось – что – муж – возникнув – внезапно – в – своём – шлеме – и – в – варежках – косо – взглянул – на – рослого – азербайджанца – перенимавшего – у – неё – всё – это – зимнее – время – приёмы – рукоделия – сидя – рядом – на – диване – без – майки.

Тогда Сашка понял: рано или поздно она проколет его насквозь, в самое сердце, как только он сделает что-либо не так.

Конечно, он не ожидал прокола за низкую зарплату или за расколотое блюдце, но стал тревожен, суетлив и сер, будто городской воробей. У него появилась привычка вертеть головой во все стороны, подмечая малейшие движения рук своей вязальщицы и, на всякий случай, улыбаться заискивающе, выставляя руки вперёд…

Как-то утром, обнаружив спицу у себя под одеялом, он вскочил, засунул варежки с резинкой и все клубки в растянувшуюся шапку-шлем, вручил жене и отправил её из квартиры, мягко, но часто подталкивая в плоскую молодую спину.

С мамой ей будет лучше! И азербайджанцу тоже. Рукодельщику… С мамой. С мамой.

Спускаясь по лестнице, Tabula хныкала,

жаловалась на то, что лучшие годы

она отдала домоводству,

и теряла клубки;

они прыгали за ней

по ступеням

пушистым резвым выводком

и некоторые даже её обгоняли.

365

Усатая, но очень красивая женщина-психиатр устраивала Самохвалова больше всех предыдущих жён,

несмотря на её ледяные ноги —

они не давали прозектору забыть о своей основной работе даже в самые страстные минуты.

Как медик медика, однако, они понимали друг друга с полуслова —

латынь связала их крепче любви: sic.

Роковое же неудобство затаилось в следующем: эта самая психиатр мгновенно ставила диагнозы всем, кого видела на экране телевизора. С тяжелейшими синдромами Кандинского-Клерамбо, Шерешевского-Тернера, Гаккебуша-Гейера-Геймановича похаживали так же

мимо Самохвалова соседи, знакомые, друзья. А на ветке перед окном их квартиры пел по весне скворец-эпилептик.

Как-то раз, когда телевизор отчего-то не включился, а скворец уже улетел в жаркие страны, женщина-психиатр сосредоточилась, напряглась —

и попробовала поставить диагноз Сашке,

чем и внушила ему сильную боязнь оказаться в официальных дураках.

Он стал опасаться, не подсыпает ли она в чай какие-нибудь безвкусные препараты, стремясь тайно излечить его! И норовил мгновенно поменять стаканы местами, едва она отворачивалась. А заодно наотрез отказывался от супов, скорбно жуя за столом один лишь магазинный хлеб.

Жить в режиме повышенной бдительности

оказалось не просто —

к плите она его не подпускала,

считая кухню женской территорией,

что было уж само по себе весьма подозрительно.

366

Однажды, на встрече Нового года, в гостях, наевшийся наконец до неприличия Самохвалов сомлел, задремал за праздничным столом —

и увидел себя в смирительной рубашке и босого.

Проснувшись, он протёр глаза. Затем объявил всем пляшущим возле ёлки и скачущим:

– Finis! Быть женатым отказываюсь.

После чего и сам плясал уже безоглядно, и с удовольствием пел до утра с обезвреженной, то есть – бывшей, женой на два голоса,

«Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу…»

и кланялся, кланялся до земли неустанно – ей, больничному завхозу, санитарке с родинкой на щеке – и целовал всех, включая домашних чьих-то животных.

Однако его жизнь и в дальнейшем всё время попадала в неприятную зависимость от женских коварных умыслов, ведущих к её значительному укорочению. А Сашке ещё так хотелось пожить…

О, юность, юность. Прошла и она бесследно!

К счастью, прошла наконец.

Без тяжёлых увечий. И даже без травм.

Из всех своих семей ему удалось выскочить невредимым!..

Что же касается зубов, то они со временем выпали сами. От холостяцких супов быстрого приготовления.

Но чем не пожертвуешь ради того,

чтобы уцелеть

в опасном мире браков?

367

Барыбины и вовсе жили тихо. Они добросовестно растили Боречку, который появился на свет неприметно для посторонних. Выяснилось только вскоре, что Марьяна… поколдовывает.

Сначала Барыбин обнаружил в шкафу старую свою рубаху и поношенную обширную кофту жены, напоминающую матрац. Рукав одной вещи и рукав другой были связаны в один тугой, особенный какой-то, узел,

– его – невозможно – было – разъять – зубами – расковырять – вилкой – расцепить – стамеской.

После долгих трудов Барыбин бросил вещи с балкона и потом следил за полётом сцепленных рукавов, слушая по радио мистическую плавную песню:

«Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга».

Спустя время реаниматор, невзначай открывший дверь в ванную, увидел, что жена его стоит нагая перед зеркалом

и сосредоточенно катает по широкому своему животу

виноградину,

пришёптывая ужасную абракадабру.

Застигнутая врасплох, Марьяна вздрогнула всем крупом и сразу кинула виноградину в унитаз, словно та укусила её за палец. Но Барыбин уже съел таких виноградин не мало; жена вынимала их из-под гроздьев, со дна тарелки, и насильно скармливала ему

– будь – умницей – открой – рот – тебе – же – глупый – лучше – будет —

после ужина…

368

На другой же день он окрестился в местной церкви Карагана, похожей на молельный дом. А ещё через неделю отнёс туда на руках годовалого Боречку.

Крещение младенца тоже прошло тихо.

Лишь после купели

целовать крест

Боречка, вдруг заупрямившись,

не стал…

Но врачебная карьера Барыбина из-за этих двух посещений церкви начала складываться неважно. Как беспартийного и неблагонадёжного, его перевели со стационара на станцию «скорой помощи», выездным врачом,

на долгих десять лет.

Осталась ли его жена Марьяна колдовкой или бросила попытки менять у людей их собственную волю на свою,

– колдовство – есть – высшая – стадия – волюнтаризма – и – наоборот —

суть дела от этого не менялась: Барыбину было гораздо спокойней на работе. И даже часть его домашней библиотеки переместилась потом в ординаторскую, поскольку он изготавливал на дежурствах, в перерывах, некий научный труд, о котором стеснялся пока говорить –

по скромности он держал его в тумбочке под раковиной, среди хлама, свёрнутым в трубку.

Медицинские сестры опекали Барыбина, баловали и любили необременительной цеховой любовью. Изредка они готовили реаниматору вкусное на больничной кухне, из продуктов, принесённых им в день получки. Но никогда, никогда не ставили при нём на стол тарелку с виноградом —

чтобы он не закричал «чур меня!» и не убежал шляться по пустырю, за больничной помойкой, дабы успокоиться перед операцией.

369

Как ни крути, а брак Цахилганова оказался самым

удачным. И если бы он немного приглядывал за Любовью,

плюнув на сомнительные свои дела,

он не проглядел бы главного,

– пассивного – её – самубийства…

– Люба, ты молчишь и молчишь. Жена моя… Как бы я хотел говорить с тобой…

Цахилганов поразглядывал надписи на тёмных солнцезащитных флаконах,

они стояли на столике, будто слепцы, выстроившиеся в ряд.

– Неужели ты больше не видишь меня?.. Мы потеряли возможность всматриваться друг в друга…

Эта возможность ушла из жизни, их жизни.

Но голос Любы ещё звучит иногда в этом мире —

бесконтактно…

– Не молчи…

Какое-то из её слов станет последним,

– или – уже– стало.

– Скажи что-нибудь…

– Вспомни! Ты что-то спрашивала про птенцов, Люба, – расхаживал он по палате. – Я, правда, не очень хорошо тебя понял. Это Барыбин у нас большой специалист по иносказаньям. А я дилетант… Люба!!! Нельзя же так долго молчать…

Любовь застонала.

– Что? – Цахилганов склонился над женой. – Что? Здесь – больно? Или здесь?

– Они вырастут… Налетят целой стаей, – едва слышно проговорила Любовь.

– Отпрыски! – рассёк вдруг пространство решительный, непримиримый голос Дулы Патрикеича. – У-у-у-у – у!..

– Пустое, – успокоил Цахилганов то ли себя, то ли жену, то ли старика. – Всё пустое…

370

А можешь ли ты объяснить себе, Цахилганов, отчего это у Барыбина-младшего,

у Боречки то есть,

раздвоенный подбородок?

Отбой: Цахилганов никогда не храпит по ночам. В отличие от Сашки. А этот барыбинский отрок бесчинствует во сне, словно бешеный вантуз…

– Не бойся. Ничего не бойся, Любочка. Когда Мишка перестанет пичкать тебя препаратами из слепых флаконов, ты придешь в себя. Пусть не надолго… Ты вырвешься из круга своих наркотических представлений. Они пустые, Люба…

– Её нет… Она высиживает где-то птенцов, – шелестел голос жены. – Как же я… справлюсь, если их будет много?

– И хорошо, что нет, – с деланой бодростью уверял жену Цахилганов. – Зато я здесь. Я с тобой. Только с тобой. С одной тобой. Слышишь?

Я навсегда теперь – с тобой. Правда.

Что бы ни случилось…

371

Любовь открыла глаза и смотрела на него, видя.

– Тебя долго не было, – она подбирала слова, выговаривала их с тщательностью, распределяя силы правильно и разумно. – Сейчас… Ты так хорошо сказал, что… Мне не хочется уми… умирать.

– Вот и умница, – погладил её руку Цахилганов, едва не заплакав от благодарности. – Если ты захотела жить… Я тоже буду жить, Люба!

– …Живи, – приговаривал он тихо, боясь голосом спугнуть возникшее в ней и совсем слабое желание. – Прошу тебя. Живи…

– Да… – сказала она успокоенно, отворачиваясь.

Цахилганов разволновался. Вон что! Его нарочно запугал Барыбин. А она не безнадёжна – Любовь отвечает!

Но… как же она бледна сегодня, как бледна. И эти землистые тени под скулами, раньше их не было…

Вдруг розовое тело Горюновой снова,

словно резиновое,

качнулось в его глазах.

Опять. Опять эта Горюнова! Бесстыжая. Настырная.

Ты, со своими говяжьими телесами, смеешь лезть в память даже сейчас?! Сгинь!

– Я только с тобой, Люба! Веришь?

372

…А может, развязная чувиха Горюнова и есть именно та женщина, которая – оживляет? Вульгарная, пышущая глупостью и здоровьем…

Шла бы ты подальше, Горюнова, со своей молодой плотью, красной, как освежёванная туша!..

Любопытно, какую такую пользу науке способна принести эта преподающая

– дающая – знания —

бабёнка с кошёлочным сознаньем?

Какую такую элиту советского периода она тщится изучить – и зачем? Да ей, с её вульгарными ужимками и чепухой, которую она несёт… Ей бы в магазине искусственными членами торговать, а не лекции читать.

А он-то перед нею рассуждал на ступеньках —

про Козлова и «Арсенал»!..

И высокопарно толковал ей, тоже что-то громко изрекающей, про «Электрические сны» и прочее,

– хм – нелепица – несуразица – бессвязный – можно – сказать – разговор – по – мотивам – второго – фортепианного – концерта – С. – Рахманинова —

зачем?!.

373

– Спи, Люба… Спи! Нет никаких птиц. Нет хищных птенцов. Нет никаких ублюдков. А есть покой, Люба… Он у нас впереди…

В покое, к счастью, нет ничего!

Там полное равенство.

Там нет униженных – и нет победивших,

нет жертв – нет палачей,

нет хищников – нет пострадавших…

Прозрачные искусственные жилки свисают с капельниц и несут в вены жены лекарства от боли —

лекарства от действительности –

искусственно – затянувшейся – безрадостной – действительности —

но если он скажет реаниматору Барыбину одно только слово, этот совершенный и полный покой для Любы наступит сразу.

Думая так, он вдруг успокоился и, кутаясь уютно в байковый халат, полудремал-полудумал. Ведь смерть – это, в любом случае, отключка от земной жизни. И разве это, само по себе, не благо?

Пусть память погаснет,

как перегоревшая лампочка – щёлк!

И всё: никаких мук, никаких расплат.

Сеанс окончен…

374

Кто-то страшный и беспощадный придумал для человечества злую сказку – про ад и рай, думал Цахилганов. Не надо нам никакого сказочного рая, когда реально грозит современному нормальному человеку только ад!

Что ни говори, а материализм добрее.

Для грешников. Коих подавляющее большинство…

Добрый атеизм с его задумчивыми кабинетами в светлых Домах политпроса – он не запугивал никого неизбежным экзаменом на святость,

– кто – же – его – сдаст?

Но атеизм – этот опиум для народа, иссяк бесследно. А вместо него замаячило грозное будущее, громыхающее раскалёнными сковородками, воняющее серой и кипящей смолой: пощады не будет никому.

…Рай – он там, где Любовь.

Рай – для неё.

А для Цахилганова высшее благо – Ничто. Как для изношенного механизма,

страдающего усталостью металла.

Но Любовь – там, где рай…

Может ли Любовь увлечь его за собой туда —

ведь без любимого человека ей рай будет не в рай.

А что, в самом деле? Почему бы и нет?

375

Тогда шаловливая давняя мечта о счастье проникла в реанимационную палату, как безмятежный невидимый лёгкий ветерок: когда-то, давным-давно,

Цахилганова так и подмывало

притвориться паралитиком.

Чтобы здоровая, заботливая Люба утирала бы ему слюнявый рот белоснежным платком, и кормила с ложки, и укладывала бы спать с ласкою,

и причёсывала бережно, бережно…

Она вывозила бы его, расслабленного, мычащего, на инвалидной коляске. Катала бы, катала часами, умытого, благостного, по той самой аллее на бульваре Коммунизма,

где снуют весёлые студентки с портфельчиками…

И, ах, как славно было бы щипать их, пригожих,

– с – большим – проворством – и – с – исключительной – ловкостью —

за такие оживлённые, вёрткие ягодицы, едва только заботливая Любовь его отвернётся…

А потом вновь расслаблять лицо,

впадая в приятный, необременительный

идиотизм.

376

Катиться под шорох сентябрьских листьев под шинами инвалидной коляски… Улыбаться как ни в чём не бывало, поглядывая в синеву небес —

разве не рай?…

Но дома, оставшись один, он бы включал музыку на полную громкость! Тайно бы – и с наслажденьем – ходил! И – ел – бы – сам – и – много!..

Ходил бы, приплясывал, смеялся над всеми – и ел!!!

Он весело танцевал бы в одиночестве перед зеркалом…

Делал бы упражнения с гирями, укрепляющие бицепсы, трицепсы…

И, может быть, к нему, паралитику,

прибегала бы тайно одна,

какая-нибудь,

с портфельчиком,

после занятий…

Или, может быть, даже – целых две… Потому как…

– без – тайного – блуда – нет – мужского – счастья – нет – нет – нет – а —

двойное счастье лучше одинарного.

И ведь, что примечательно,

– ровно – в – два – раза!..

377

Но мерзкий запах мертвечины обдал Цахилганова.

Это Чак, любимец Чак, помесь дога и дворняжки,

опять убегал от него по цветущему лугу

стремительной трусцой,

воровато оглядываясь.

Принюхиваясь, пёс бежал неуклонно на запах падали. И никакая сила не могла отвлечь его от этой запретной, невыносимо желанной собачьей цели.

О, как же он катался, как извивался в смердящей слизи…

– Чак! Ты с ума сошёл. Ффу. Фу! – кипятился Цахилганов.

И кричал Чаку издали, и размахивал над головой ошейником угрожающе:

– Дурак! Это же Любе мыть потом тебя в ванной. Кретин… Собачий кретин…

Цахилганов подбирал на пустыре обрывки пожелтевших газет, сердито отирал жидкую дрянь с дрожащих боков Чака…

С дрожащих сладострастно боков…

– Придурок…

Но какими виноватыми глазами смотрел на него умный Чак —

пёс кротко вертел хвостом, извиняясь…

378

И снова пёс был чист, послушен, понятлив. Долгое время. Пока нюх его не улавливал на лугу запах тлена,

запах разлагающейся плоти – запах смерти.

Тогда повод ошейника удержать было уже невозможно:

– Чак! Дурило… Куда? Назад!.. Я кому сказал?!.

И Люба опять всплёскивала руками:

– Где же ты так вывозился, бедный! Как тебя отмыть?

– Это он – бедный? А не ты? Пошёл вон от меня, Чак! Фу! Грязный… Иди от меня туда,

– где – Любовь —

там тебя отмоют…

Но ругающийся Цахилганов понимал, понимал пса. И улыбался ему, уже вымытому, умилённо. И знал. Почему-то знал хорошо,

что рассказывать Любе об этой запретной страсти Чака

нельзя.

Да. Это была только их с Чаком, общая, тайна,

совместная…

379

Как вдруг всё переменилось. И он увидел на миг себя, того, прежнего, с очень большого расстоянья – отсюда, из реанимационной палаты, в которой сильно сквозило. И тот, прежний, прошлый, тридцатилетний он, уже – чуждый ему, вызвал в нём теперь недоумение и досаду.

Цахилганов с брезгливостью понюхал свои руки. Запах падали – сладкий, приторный запах тлена – только почудился ему? Почудился,

– тянет – тянет – откуда-то – падалью —

или же… Но – нет: деньги не пахнут.

И его фирма «Чак» успешно гонит порнуху,

и способна нагнать её – тучами,

на всё бездумно балдеющее,

похотливое человечество.

Оно готово платить Цахилганову деньги,

за новые и новые возможности поваляться в тлене,

оно – норовящее утонуть в сладострастии,

чтобы забыться,

– чтобы – отключиться – от – жизни —

будет за это платить…

– Смерть – это же падаль, – быстро проговорил чей-то боязливый, давний, девичий голос.

– Люба? – обрадовался он воспоминанию. – Да. А падаль – это смерть,

сладкая, приторная, смердящая смерть!

380

Но что-то снова происходило с пространством. Оно ощутимо уплотнялось в палате реанимации и вот-вот, казалось, должно было дойти до стадии персонификации – кого бы то ни было.

Магнитная буря, утихшая не так давно, опять обрушивалась, вопреки прогнозам земного магнетизма,

на бедное человеческое сознание

и вовлекала разум в свои, вселенские, вибрации…

Цахилганов выругался, ощущая знакомое стягивание мышц вдоль позвоночника, и стал ждать, когда проявится перед ним некто – он сам ли, всё равно в каком возрастном обличье, или воющий Патрикеич,

озабоченный тайной биогеокосмической, уцелевшей будто бы где-то, единственной лаборатории.

Но только покойный Чак махал хвостом перед мысленным взором Цахилганова и собирался бежать куда-то. Покойный Чак звал за собой Цахилганова, должно быть – на луг. На цветущий жёлтый луг в солнечных сияющих одуванчиках.

– Чак, милый, умница! Иди ко мне! Видишь, с Любой что… Да, Чак. Такие вот наступили теперь без тебя времена. Иди сюда! Я слишком давно тебя не видел! Ужасно давно. А, ты пришёл. Хороший мой…

Чак с сожаленьем оглянулся в ту сторону, куда только что увлекал Цахилганова,

– к – омерзительной – жиже – в – чертополохе —

и прижал уши. Наклонив голову, Чак всё же двинулся к хозяину. И упал на передние лапы, подползая… Цахилганов тянул к нему руку…

– Чак! Умница!.. – тосковал он по давней своей собаке.

– Привет-буфет, – проиграл над ним весёлый, легкомысленный саксофон. – Чего ты там, на полу, потерял?

381

Цахилганов вздрогнул – и вскочил.

– Сидишь, значит, сиднем, как паралитик? – проговорила из полуоткрытой двери приветливая Сашкина голова в низкой врачебной шапочке и просияла единственным, передним, зубом. – Ты не окочурился ещё тут, Цахилганчик?.. А я к Барыбе. На обратном пути загляну!..Кстати, чем это ты занимался сейчас? Тараканов на полу, что ли, вслух ловил? И как – сбегаются они на твои уго-воры?

– Воры?…Ты о чём?

Прозектор Сашка Самохвалов покрутил пальцем у виска, ещё раз беззаботно улыбнулся однозубым ртом —

и исчез.

А в ушах Цахилганова всё звучало, повторяясь многократно:

– …воры. Воры! Воры!!!

Ворующие – что?

Но тут же сдавленный визг молодой медсестры донёсся из коридора. Потом – невинный смех Сашки. И разудалая фраза его:

– Эх, нет ничего в жизни слаще губ Людки!!!

– …уб Людки… – машинально повторил присмиревший Цахилганов в палате.

Он втянул голову в плечи, раскачиваясь на табурете. Обрывки чьих-то фраз раздражали слух, словно добивали Цахилганова нарочно.

– Ублюдки. Мы. Ублюдки,

…пос-ле-революць-онные.

382

М-да, припечатала тогда их, троих, бывшая заключённая Ксенья Петровна Барыбина. И больнее всех – сына.

С Сашки-то Самохвалова всё слетело как с гуся вода.

А вот для юного Цахилганова это повлекло весьма странные последствия.

Наплакавшаяся в тот злополучный день мать его, пришедшая от Ксеньи Петровны, не могла ничего рассказать отцу, потому как был он в длительной командировке: Константина Константиныча срочно вызвали к Суслову. Должно быть, там полковник Цахилганов переволновался. И сразу же оказался на длительном лечении в подмосковном Голицыне –

в замечательном профильном госпитале, на берегу тихого пруда с деревянным мостом.

Но история с Марьяной взбудоражила весь Караган, она неминуемо должна была докатиться до Цахилганова-старшего рано или поздно. Анонимная жалоба каких-то девиц, не принятая в местную печать, ходила, однако, по рукам среди населения:

о прошлых балах поговаривали…

И Цахилганов-младший чутко сторожил день отцовского приезда —

это знает всякий умный подлец: опередивший другого в подаче информации выигрывает всегда!

383

Временно ночующий теперь не в квартире номер тринадцать, а в родительской,

– готовить – работу – по – квантовой – физике – следовало – без – помех —

он увидел однажды поутру чёрный кожаный небольшой чемодан в прихожей. На кухонном столе лежали два огромных шишкастых пакета с зёрнами кофе марагоджип. Отец был дома…

И женатый студент Цахилганов, постригшийся накануне очень коротко,

– то – есть – максимально – благонадёжно —

принялся похаживать мимо двери отцовского кабинета, откуда голоса родителей доносились слабо,

словно сквозь толщу воды.

– …Тут на нас налетела было одна девица, но об этом потом, – говорила Анна Николаевна за двустворчатой дверью особым, воркующим, голосом. – Прости, я тебя перебила. Продолжай! Продолжай… Так, бессовестная развратница одна! Отстающая студентка… Я слушаю.

Константин же Константиныч в то самое время глуховато извещал, что генеральское звание ему теперь уж точно не светит – повышение не состоялось. При разговоре скрипели дверцы шифоньера, постукивали ящики стола, шуршала разрываемая бумага.

Потом снова заговорила мать, едва слышно, словно боясь кого-то разбудить. Но вот голос её окреп —

от праведного возмущенья.

– …И эта разгульная девица, не знающая даже, от кого она понесла, придумала историю, будто бы её опоили чем-то таким…

Сдержанный гнев вибрировал в словах матери, прерывался, взлетал вверх и – истаивал в изнеможении.

384

– …Пить надо меньше. Девице, – хмуро перебил её отец, недослушав. – Любе, надеюсь, ничего не известно?

– Любе – что?! – громко возмутилась Анна Николаевна. – Она молодая: даже если узнает, переживёт. А вот я… У меня нервный тик!

– Ох, поговорю я с ним. Не нравится мне эта история!

Грядёт допрос с пристрастием…

– Да наш-то при чём?.. Хорошо ещё, что я не удавилась от позора! Но эта Барыбина, поборница чистоты сословий…

Дальше разговор шёл уже совсем тихо, однако не прерывался ни на минуту. И только долетало временами:

– …И эта Барыбина обзывала их, оклеветанных мальчиков, по-всякому. Выродки! Помесь! Нескрещиваемые, антагонистичные породы, видите ли, скрестились!

Мать лила, лила словесную воду на гнев отца. Но отец никак не захлёбывался в искусном её многословии.

– Подробней, – перебивал он её деловито. – Ещё подробней… Это, стало быть, ты ему природную саморегуляцию сбила тем, что родила Андрея от меня, антагонистичного? От безбожника? Так?

– Ну, вроде получились у нас неведомы зверушки, – торопливо отчитывалась Анна Николаевна. – И для государственной безопасности, будто бы, эта мешанина сословий представляет огромную угрозу в дальнейшем…

Судьба страны станет принадлежать поколению,

душевно разбалансированному от мгновения зачатия!

Вот до чего она договорилась,

несчастная…

385

Цахилганов-студент заметно повеселел. Теперь, когда виноватыми во всём оказались сначала – Марьяна, потом – Ксенья Петровна,

– браво – совсем – она – его – уболтала – мать – и – отвела – мысли – отца – от – главного – от – того – что – вытворял – их – сын —

ему оставалось только побыстрее выскочить из родительского дома и уйти к себе —

укрыться – затаиться – затихнуть – пропасть – залечь —

на время. Но дверь отцовского кабинета распахнулась внезапно,

когда сын втискивал под пятку

блестящую ложку для обуви,

торопливо вихляя стопой в модном узком башмаке,

а куртку уже держал на весу…

– Погоди о-деваться!

– Деваться – куда?

– Ко мне! Подонок, – коротко рявкнул отец. – Я слишком мало уделял тебе времени. Но теперь!.. Давай-ка объясняться.

Анна Николаевна, выскочившая в коридор, успела незаметно погладить сына по плечу – мол, всё обошлось как нельзя лучше, голубчик!

– Андрюшенька по тебе так скучал, – снова ворковала она.

Константин Константиныч, однако, был бледен. И Цахилганов-студент уронил обувную ложку на ковёр, зная, что будет дальше.

386

Отец плотно закроет дверь кабинета. Лицо его из бледного сделается землисто-серым. Оно набрякнет, отяжелеет, а глаза станут наливаться сизым туманом.

«Мразь! – скажет он. – Опять?!. Ты дашь мне спокойно уйти на пенсию или нет?»

И за этим последует такая оплеуха, что трудно будет удержать голову на плечах. Так уже было,

– когда – под – «Крокодилом» – комсомольского – прожектора – появились – фотографии – стиляг – Карагана…

Но в кабинет они почему-то не пошли. Отвернувшись к стене, отец спросил утомлённо:

– Где ты был, когда Барыбина разговаривала с матерью?

Обувшийся женатый студент Цахилганов безмолвно ощипывал рукав мохнатого своего свитера.

– Ты это – слышал? Про грязные и чистые породы? – уточнял отец.

Мать тайно кивала ему из-за спины отца —

и сын кивнул тоже:

– Слышал. Не всё… Кое-что.

– Про социальный антагонизм?

– Ну…

– Так. Поедешь со мной. Сейчас же.

– С дороги? – поразилась Анна Николаевна. – В путь?!

– В путь.

387

Мать препятствовала, препятствовала их немедленному отъезду всевозможными бестолковыми пустяками. Анна Николаевна убегала из коридора – на кухню: там вскипал кофе в тесных объятьях меди, опоясанной старинной чеканкой с летящими по кругу крылатыми жаркими леопардами. И прибегала в коридор, поправляя то волнистую прядь на лбу,

– висящую – перевёрнутым – знаком – вопроса – крашенным – хной —

то волнистую оборку на груди нарядного платья,

– из – пан-марокина – немного – жестковатого – ах – нужно – было – заказать – другой – фасон —

чтобы изменить настоящее в нужную, лучшую,

сторону.

В каждой женщине дремлет изменщица. Изменщица смыслов…Вещей… Состояний…

Чтобы изменить настоящее в лучшую сторону, Анна Николаевна уверяла:

– Да всё ведь выяснилось и утряслось! Всё хорошо. Какие там балы? Пойдёмте есть яблочный пирог! Уф, лучше бы я ничего не говорила, а всё – моя доверчивость, моя глупая женская откровенность… Но славно, что тебя в госпитале так подлечили!.. Теперь соразмеряй свои силы! Ты ведь, Костик, сможешь свалить быка. Если будешь придерживаться режима!