Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Уже помывшись и выпив спирта, заботливо поднесённого той самой медсестрой, вёрткой и топочущей, Барыбин зашёл к Любе. Он склонился над нею и сказал, нащупывая пульс:

– Ещё ничего, Любочка… Всё у тебя ещё – ничего… И ребят мы прооперировали нормально. Ещё бы чуть-чуть… Особенно второй был тяжёлый. Веснушчатый… Надеюсь, выберутся. Прости меня, я пойду домой, посплю. Я постараюсь быть здесь пораньше, Люба…

– Она здесь? – спросила Любовь, не открывая глаз.

– …Кто?

– Птица.

– Наверно. Ты не видишь её больше?..

Любовь молчала.

– Она не налетает, и это хорошо, – сказал ей Барыбин.

Если скорбь перегорит в сердце дотла, до глубочайшего внутреннего всепрощенья, человек поднимется, встанет, встанет…

– Здесь. Где-то здесь. Она.

– Ну вот…Я не шаман, Люба, – беспомощно развёл руками Барыбин. – Я не умею отгонять птицу скорби.

– Андрей, – шептала Любовь без голоса. – Отгони.

– …Дурак, – после долгой паузы сказал Барыбин неизвестно про кого. – Какой дурак!

562

Потом реаниматор спустился в прозекторскую. Там было чисто и пусто. Он удивился, не обнаружив даже санитара в боковой каморке, однако решил, должно быть, что Цахилганов и Сашка, гуляючи, отправились «на хату», а Циклоп отлучился на кухню со своим котелком…

Цахилганов видел сверху, как, потоптавшись, Барыбин потёр красные веки, потянулся. Неужто Барыбин не заметит выломанную дверцу одной из морозильных ячеек? Там, за углом?.. Реаниматор насторожился бы тогда. И раненого Цахилганова, оказавшегося в холоде, ещё можно было бы спасти.

Это – в отсеке, нужно завернуть за угол кафельной стены, подсказывал реаниматору Цахилганов бессловесно и сильно. Ну же, Барыба!..

Оглядев ещё раз пустые столы,

– посмотри – Барыбка – дорогой – в – Сашкином – кабинете – нет – на – месте – сейфа —

реаниматор вздохнул, подобрал со стула мятое полотенце, рассеянно повесил его в Сашкин шкаф на гвоздик. И стал выбираться из подвала вверх по ступеням.

563

Скрипнула дверь там, на верху. Солнечное утро обронило пучок радостного света в морг. Луч сбежал на кафельный пол —

и исчез,

будто его смел невидимый веник.

– Андрея Константиныча не видали? Весь корпус обошёл. Его нет нигде, – раздался наверху озабоченный голос шофёра Виктора.

– А, Цахилганова ищешь, – вяловато отозвался Барыбин. – Зачем он тебе?

– Я документы ему привёз.

– Какие? – позёвывал Барыбин.

– Говорят, важные. Срочные. Тут бумаги из «Чака». И из «Чака-2»… Мне сказали, он где-то здесь. В морге.

– Нет его там! Не трудись… Ушёл давно Цахилганов. А куда – не сказал.

– Домой к нему сгонять, что ли? – размышлял шофёр в нерешительности.

– Валяй! Заодно и меня подбросишь, – откликнулся Барыбин.

– Поехали… На звонки не отвечает. Может, спит. Будить придётся! Спешка у них какая-то… Переполох.

Только тут Цахилганов вспомнил, что сотка его – в кармане.

«Я же отключил её! Идиот. Она бы трезвонила из морозильной ячейки. И меня бы тогда обнаружили…»

– А что стряслось? – удалялся голос Барыбина.

– Что-то из ряда вон…

Увы! Цахилганов ничего не мог поделать. Ровным счётом ни-че-го! Туловище его медленно

остывало…

564

Цахилганова словно бы качнуло —

и подхватило неосязаемым ветром.

Череда быстро мелькающих цветных полос была ему неприятна до дурноты. Наконец, всё устоялось. Надутая Степанида сидела на тахте, свернув ноги калачиком, и переключала с дистанционки телевизионные программы с такой скоростью, что экран рябил, трещал, метался. А Крендель смотрел на неё из под полей дурацкой панамы из кресла.

Да, не сказал бы Цахилганов, что дочь поселилась в роскошных хоромах. А ведь московская квартира его пустует, пустует…

– Ты нервная стала, – сказал ей Крендель. – Вчера было понятное «не хочу», но сегодня… А как же супружеский долг?

– Можешь посадить меня в долговую яму, – разрешила Степанида рассеянно. – …Просто – стоят магнитные дни. Девять пятен на солнце. Представляешь? Нормальные люди в такие дни сходят с ума.

– А ненормальные?

– А ненормальные расписываются в загсе с такими чучелами, как ты, – пожала она плечами, не спуская пристального взгляда с лихорадочно мелькающего экрана. – Хорошо хоть без свадьбы обошлось.

Вот как. Значит, родителям ни слова…

– …Ты считаешь меня чучелом? – спросил Крендель, бросая строгий, но неуверенный взгляд на скомканную фату, свисающую с кресла.

– Я считаю чучелом всякого, кто лакает из консервной жестянки, будто кошка. Налей пиво в стакан! – закричала Степанида, бледнея.

– Да нет, дело не в банке. Что-то с тобой всё же творится.

– Всё твоё дело – именно в банке. На счетах, – она снова была совершенно спокойна. Дальше этого оно не идёт! Не идёт, понимаешь?!

– …Ты сказала как-то, что любишь меня, – напомнил он ей, помолчав.

– Ну и что? – подняла она брови. – Просто в тот миг ты глаза выпучил забавно. А я умилилась. Нечаянно.

Так-то – брат – Степанида – она – сегодня – любит – завтра – нет – торжествовал – Цахилганов – так – то…

565

Крендель встал, отобрал у Степаниды пульт и выключил ящик.

– Как я тогда пучил глаза? Так? – сдвинув панаму на затылок, он склонился над нею и повращал зрачками.

Она благосклонно засмеялась и даже позволила себя поцеловать,

впрочем, уворачиваясь и ёжась.

– Нет. Не слюнявь меня здесь. В ступню можно… Вон туда, – указала она, сильно отерев поцелованную щёку тыльной стороной ладони.

В дверь позвонили довольно кратко.

– Ох-хо-хо! Благодарю, что не лягнула, – сказал Крендель и ушёл открывать.

А Степанида, подумав немного, поцелованную ступню тщательно отёрла тоже, краем пледа,

– вот – зараза – одобрительно – подумал – Цахилганов – пожалуй – он – напрасно – обзывал – её – ах – как – нехорошо – он – её – обзывал…

– Вышла бы я за тебя, как же, – вдруг пробормотала Степанида равнодушно. – Если бы отец был путёвый. И тем более – дед… А то натворили делов. Теперь как хочешь, так и исправляй всё… Правильно этот поджарый монах сказал…

«В России не спасётся ни один, не спасавший России».

566

Но в комнату уже входил Крендель вместе с обрюзгшим типом в зелёном бабьем пальто,

замызганном изрядно.

– Вот, Стеша, это однокурсник мой. Потап. Он поспит у нас. Ладно?

Степанида не удивилась, а пошла на кухню и накрыла стол для одного человека. Потом, так же без слов, стала стелить бродяге постель в другой, боковой, комнате – и вздрогнула.

Она – почувствовала – его – дочь – что – он – отец – здесь – здесь – волновался – Цахилганов.

Но Степанида обернулась на взгляд: у порога стоял бродяга.

– Вы мне подстилку, пожалуйста, бросьте. Грязную. У батареи. Где тепло… Не надо белья, – сухо сказал он. – На чистом нельзя мне.

Степанида посмотрела на него пристальней:

– У вас вши? Или блохи?

Да туберкулёз у него, не мог вымолвить Цахилганов, гнать его надо подальше.

– Как вам объяснить? – бродяга морщился и вздыхал. – Я семь лет без дома. Если я высплюсь на чистом, я… опять почувствую себя человеком.

– И что? Это смертельно?

– Да. Тогда мне конец… Начну жалеть себя. И уже не смогу, как прежде. Трудно мне потом жить будет. Под забором. Даже невозможно. Вот, пальто я брошу на пол. Довольно этого…

– Ну, что вы, в самом деле? – осердилась Степанида. – Спите здесь, не привередничайте. Как постелю, так и постелю. Хотите – помойтесь. Я всё после вас вычищу с хлоркой в любом случае.

– …Не стелите мне белых простыней! – пятернёю скрёб растрёпанную бороду бродяга и кособочился. – Сдохну быстро после этого. Не лягу я на чистом! Нельзя мне…

Крендель разговаривал в другой комнате по сотовому, на пороге томился бродяга. Степанида явно не знала, что делать, и стояла, насторожённая:

– Где же я вам грязное найду?

567

– Так, – стремительно вошёл Крендель. – Всё включилось. Радуйся.

– …По какому плану? – нахмурилась Степанида. – Который из них начат?! Говори толком.

– А, ну да… По плану «Пересвет».

Нервничая, Крендель стянул с себя панаму:

– «Пересвет», когда у тебя свадьба… Готовность всех звеньев перепроверяется, они позвонят ещё раз.

Душа Цахилганова уже поняла всё, но будто остекленела в бесчувствии.

– Ну, что? Хорошо! – кивнула Степанида. – План сложный. Но там отход разработан надёжно. Значит, в резиденции… Придётся надеть то платье. Чёрное, с вырезом на спине. Бр-р! У меня в нём даже копчик зябнет…

Цахилганов – не – успел – не – успел – изменить – ничего – в – себе – а – значит – в – мире – и – вот – теперь – кто-то – выдвигает – против – гнезда – крамолы – его – бледненькую – Степаниду —

– Надо же, именно сегодня. Как некстати, – всё пожимал плечами Крендель. – Может, ещё сорвётся у них эта многоходовка? Ну, кого-то на месте не окажется… Слушай, откажись! У тебя две дублёрши. И… день свадьбы у нас!

– Какие дублёрши?.. С плеча? На пороге лифта? Через систему зеркал?

– Да, будет нам свадьба…

Однако, спохватившись одновременно, Степанида и Крендель уставились на бродягу.

568

– …У нас важная деловая встреча, – сказала Степанида Потапу. – А вы оставайтесь здесь. И не обращайте внимания на наши сборы. Живите, сколько вам нужно.

Связать бы Степаниду простынками, запереть на замок… Но тело Цахилганова – там, валяется в холодной клетке заграничного производства…

– Нет. Я пойду лучше, – бродяга торопливо направился к выходу. – Пойду. Откройте. Скорее.

Кренделю было уже не до Потапа. Он обшаривал свадебный свой пиджак, висящий в прихожей.

– На, возьми, брат… Извини.

– Кто мне их поменяет? – отмахивался бродяга от долларов. – Менты отнимут. Или свои на другой же день бить начнут.

– Зачем? – не понимал Крендель.

– Заставлять станут к вам идти, за деньгами. Не надо.

– Да оставайтесь! – настаивала Степанида. – Что вы всё усложняете, как бешеный?.. Стойте! Вы кто, Потап? Ну, кем вы были до вашего паденья?

Бродяга мучился. Он норовил отвернуться, пропасть, исчезнуть – стесняясь женского пальто с истёртым цигейковым воротом, растрескавшихся ботинок и, особенно, запаха,

– тошнотворного – тоскливого – запаха – нищеты – беды – крушенья…

– Система такая была – «Каскад», – окончательно сконфузился он. – Мощнейшая система электронной связи, которая прошивала весь Союз. Распалась система. Распался институт. Распался – я… Мы – распались… Зарабатывать перестал. Семью потерял и… чтоб не мешать… Я – обыкновенный, слишком обыкновенный, учёный. Эсэнэс. Был я!

Когда-то.

569

– Почему вы не сопротивлялись? – строго спросила Степанида, перебирая флаконы у зеркала.

– Я-то?! Я?! – разволновался бродяга. – Я как раз сопротивляюсь! Видите ли, советская компьютерная система, которой я занимался, была недоступна для западных спецслужб. И её заменили на… эту, иностранную. А в ней я насчитал 36 режимов неизвестного назначения… На современных компьютерах нельзя работать! Они запрограммированы против нас. Я сопротивляюсь тем, что я самоустранился… Я жизнь свою пустил… псу под хвост! Но на сотрудничество с чуждой системой…

– Я о другом… сопротивлении.

Потап вдруг раздражился до предела.

– Конечно! – беспорядочно замахал он руками и побагровел до слёз. – У вас, женщин, во всём мы, мужчины, виноваты! Вот, вы – сидите дома, ногти красите и… осуждаете! Легко вам!..

– Ладно, – отмахнулась Степанида, направляясь в другую комнату. – Не плачьте! Понадобитесь вы скоро. Когда надо будет менять эти компьютеры на отечественные. Очень скоро понадобитесь!

…Цахилганов – не – успел – спуститься – в – лабораторию – прошлого – потому – что – в – отпущенное – ему – время – он – много – болтал – много – пил – и – бездействовал – он – мало – верил – в – то – что – она – есть – и – вот…

570

– Ну, зря ты, приятель, уходишь, – говорил потерянно Крендель, открывая множество замков. – Еды в холодильнике полно. Тем более, что… Жене, вероятно, придётся задержаться, и я вернусь один. Скорее всего – так… Ты бы мне помог, своим присутствием.

– Я? Помог бы? Ты шутишь, – вымолвил бродяга, промокая воспалённые веки подозрительной тряпицей, выхваченной из кармана. – Это раньше я помогал тебе. С контрольными. А теперь…

Какая – польза – от – того – кто – есть – никто?

– А может, вы мне поможете? – спросила Степанида, выходя из комнаты в длинном чёрном шёлковом платье с белым воротником.

Крендель замер от восхищенья и жалости. Щуплая, похожая на старшеклассницу, Степанида повернулась перед зеркалом. Занятный лжецеломудренный вырез открывал позвонки до пояса. И шеничная коса тяжело висела на обнажённой спине.

– Ты рано переоделась, – бормотал Крендель. – Это же – в течение суток. И… если ничего не изменится… Вдруг что-то изменится!

– Чем? Помогу? – перебил его Потап, поглаживая бороду пятернёй. – Кому из вас? Не понимаю я ничего.

Степанида жёстко поджала губы.

– Мне нужен ваш ответ, эсэнэс: на месте Апостолов вы стали бы стрелять во врагов Христа? Чтобы Его спасти?

– Нет, – перепугался Потап. – Нет. Это ни у кого не получилось бы… Ведь я бы тогда попытался прервать миссию Спасителя на Земле. И оставить человечество без спасения. Я не дал бы Ему выполнить жертвенного подвига… Это совсем, совсем не правильно.

– …А я бы стала, – угрюмо размышляла Степанида, глядя в пол. – Я не простила бы себе того, что не попыталась бы спасти Его…

571

Бродяга растерялся. Он забыл, кажется, что собирался уходить, и Крендель стоял принуждённо, вытирая панамой бритый затылок и держась за дверную ручку.

– У вас бы не получилось! Защитить! – упрямился Потап. – Наивная вы. Ни у кого бы не получилось. Никто не сможет сокрушить зло, которому попущено быть.

…А может, нет её уже давно, дееспособной сталинской лаборатории —

оратории, сочинённой подневольными учёными, не суждено, может быть, прозвучать на весь мир по причине повышенной влажности подземелья или обрыва старого провода…

Степанида сощурилась:

– Что же? Его бы распинали, а вы бы глядели, Потап? И гвозди бы, небось, подносили? Помогали бы миссию спасения выполнить поскорее?

– Нет!..Не-н-не знаю. Мы сами себя не знаем!

– А если перестрелять главных врагов России? – дёргала косу Степанида. – Врагов истины? Самых очевидных? Что будет тогда, по-вашему?

Бродяга вдруг приосанился.

– Это значит, не дать совершиться чему-то предопределённому! И тогда те же самые процессы начнут вызревать в России снова. Такие же процессы! Пока не разрешатся они своим, предопределённым, путём, – твёрдо проговорил Потап, и дряблые синеватые мешочки задёргались под его глазами. – Понимаете? Нельзя включать себя в цепь убийств, то есть – в цепь зла, потому как… она бесконечна. Да, нельзя вступать в неё! И Апостолы – не вступили.

– Понимаю, ухо – не в счёт, – кивнула Степанида.

– Так – Он – повелел! А мы!.. – не унимался Потап. – Мы – великий народ! Мы – выстоим! На своём терпении! На неучастии в делах зла… Вы же… Вы плохо, дерзко говорите! Вы… фазы смирения не прошли. Оттого не понимаете надмирной сути свершившегося когда-то…

– Да ну вас, – отвернулась Степанида. – Идите себе. Читайте «Числа»! Главу двадцать пять…

– А что там? – Потап уставился на свои разбитые ботинки с полуотставшей подошвой,

уж он бы и тем непомерно счастлив был, если б его сейчас – в лагеря, на баланду, в «шарашку» – в работу то есть! Но не на улицу, не на улицу…

– Читайте главу двадцать пять! – звонко повторила Степанида. – Кому не следует, тот, в самом деле, не сможет этого! А кому следует, но уклонится он от долга…

572

Если кто уклонится от долга…

Однако что-то происходило там, в морге, с морозильными камерами, потому что состояние души Цахилганова стало резко меняться,

– будто – при – корабельной – качке.

Его откинуло от Стеши и понесло из одного пространства в другое. Сначала возник под ним какой-то унылый городок с дощатыми сырыми тротуарами, и промчался машинный двор у оврага. Мужики в ватниках угрюмо курили, сидя на корточках вдоль обшарпанной стены.

Потом мелькнул редкий берёзовый лес, пахнущий остывшей баней…

Что же там, в «Числах»? Что?

Пошла бесконечная полоса свежих пней. Но вот Цахилганова словно снизило и закачало над заброшенным огромным селом с заколоченными ставнями, с полуповаленными, расшатанными заборами, поражёнными какой-то земляной цингой. Оно было пустынным,

– село – призрак —

лишь одинокая рослая тётка в душегрейке, в цветастой юбке, согнувшись, орудовала рубанком во дворе, у широкого крыльца, напевая себе под нос –

она сосредоточенно ладила гроб из старых досок, наполовину уже сбитый.

573

– Как у этой… вдовы… было девять… сынов, – полупела, полупроговаривала угрюмая тётка над вихляющейся, незакреплённой доской,

– дочь – десятая – разбезсчастная…

И всё ходил по доске, вжикал рубанок, и запинался – то ли о сучок, то ли о старый гвоздь,

– к – родной – маменьке – своей —… – собиралася – к – родной – маменьке – своей – … – собиралася…

Цахилганова промчало над низким степным пожаром – горели, слабо дымя и потрескивая, пожухлые серые травы вдоль мелового карьера. И, наконец, враз, восстановилась чёткая картина морга.

Незнакомые люди, пытаясь открыть камеры, вертели ручки регуляторов температуры. И вежливый человек в милицейской форме что-то писал за Сашкиным столом, вопрошая:

– Какие замки? Где эти замки, не разберёшь…

Но поверх этих слов летали другие – женские, горючие, приставшие к душе попутно,

– как – у – этой – вдовы – было – девять – сынов – дочь – десятая – разбезчастная —

И ходил по доске, вжикал невидимый рубанок, и запинался – то ли о гвоздь, то ли о сучок.

– Так, ключи-то от камер, они точно в сейфе были?.. А как он эти хреновины размагничивал,

не помните?

574

– Больно… – то ли сказала, то ли спросила Люба с жалостью под коричневым своим полунимбом. – Как же он… Как ему… Больно…

Две медсестры, пришедшие на смену прежним, заправляли тем временем капельницы, помогая друг другу.

– Моя мама умирала от этого, – сказала некрасивая девица с коротким носом, придерживая прозрачную трубку. – Мы домой её из палаты забрали как безнадёжную. Умирать… А её нищенка вылечила. Из Копай-города. Я эту нищенку на вокзале видала. У неё мизинец изуродованный.

– Что ж она – нищенка, если лечить умеет? – спросила солидная медсестра с пегими обильными кудрями на плечах, распечатывая флакон с ловкостью. – Умела бы – на вокзале не побиралась.

– А ей не верит никто. Я всё этому, который тут на стуле сидит, сказать собираюсь. Да боюсь, тоже не поверит… Она для нас корни какие-то в чугунке парила, нищенка. Солодок…

– и – что-то – ещё – наподобие.

– Конечно, не поверит, – согласилась кудрявая. – Разве солодком печень вылечишь? Её антибиотики не берут. Чушь какая.

Пустой флакон-слепец полетел в урну.

– …А маме помогло.

Кудрявая промолчала,

про эту больную медичку под капельницей слыхала она кое-что, таких и выхаживать-то не стоит.

– Как же он… – шелестел голос Любы – и

угасал,

не одолев фразы.

575

– Спрашивает она всё время про кого-то, – вздохнула девица. – Да… Был бы муж её попроще, я бы ему сказала. А этот… Крутой. Не поверит, конечно… Или всё же сказать?

Солидная раздражилась:

– Про нищенку? Охота тебе людей смешить. Да он пьяный сейчас в зюзю. Они в морге всю ночь с беззубым пили. И с Михаил Егорычем, – она со стуком поставила новый флакон на металлический стол, потом спросила деловито: – Тебе дать обезболивающего? Гляди, чем её пичкают.

– Как это?.. Да что вы, не надо. Разве можно?.. – запереживала некрасивая девица. – А ей чего останется?.. Нет, боюсь я,

– грешно – небось.

– Ла-а-адно! Стыдливая, тоже мне. И ей достанется, не бойся… И мне, и тебе, и ей. На толкучке за одну эту ампулу знаешь, сколько дают? Мы в терапии всегда так делаем. И ничего.

Если время дурное, что же не брать?

– …Нет. У нас нельзя, – зарделась девица. – Мария сразу поймёт. И убьёт. А если ещё Барыбин проверит?.. Здесь – даже не думайте. Наше начальство строгое… Вы коробки не трогайте, я сама ампулы вскрою.

576

Кудрявая села на кушетку и откинула волосы лёгким, заносчивым движеньем.

– Правильно! – сказала она презрительно. – В строгие они теперь все записались. А какое пьянство-гулянство по молодости творили? Они все?

Она показала пальцем в сторону кабинета Барыбина – и на Любу.

– …И жёнами менялись. Стиляги… И дети у них все подменные, не пойми чего. Нет, народ всё знает! Про их балы… Вот у этого, который из Москвы приехал и тут сычом сидит, сын есть, низколобый такой. Так этот сын при Барыбине растёт. А девчоночка ихняя… – указала она на Любу. – Девчоночка-то ихняя, откуда, ты думаешь, взялась? Не знаешь, чья она? Вот то-то. А я скажу. Иван Павлыч Яр, из ссыльных который, в шахте-то при аварии остался, в пожаре? Она – внучка его родная… Скрывают все, конечно, про девчоночку эту, а людям известно… Сноху у Иван Павлыч Яра на вентиляционной тогда привалило. А сын в штреке, около скважины дренажной, взорвался. В одной смене все они погибли. И девчоночку полугодовалую на бабку немощную оставили. А тут эта её сразу сцапала, готовенькую. Вот эта самая, из диагностики. И за свою дочь рожоную её считает, людей дурит…

Любовь дышала всё труднее,

– ему – больно – больно – ему…

– А вдруг она слышит? – обеспокоилась девица.

– А хоть и слышит? Чего она нам сделает?…Поздно! Отгулялась.

577

Молодая торопливо подпиливала, отламывала шейки ампул, уводя глаза в сторону. Кудрявая косилась на Любу:

– Деньгам счёта не знала. При муже крутом… Не рожала, не мучилась. Вот как они свои фигуры берегут,

– хотя – какая – уж – теперь – фигура!

– …Он богатый, а она лоскутом от старой простынки повязана, – сочувственно сказала девица про платок с клеймом «РО» на виске.

– Прибедняются! – ответила кудрявая, поднимаясь с кушетки. – Да не жалей ты их! Они целую жизнь прожили на чёрной икре, на коньяках с ликёрами. А теперь им же – лучшее лекарство! Нет, справедливость-то где?!. Ну, что? По сколько ампул берём? Давай – хоть по одной за дежурство,

– потерпит – эта – медичка – никуда – не – денется…

Молодая молчала, прервав своё занятие.

– Эх ты, простота! – похлопала её по плечу кудрявая. – Барыбина бояться нечего… Его мальчишка – наркоман, разве зря тут шныряет? Вот и прикинь: на нас подумают – или на кого?.. А главврач давно Барыбина выгнать хочет. Не знает только, за что,

– за – недостачу – этих – самых – ампул – и – уволит…

Но тут дверь распахнулась.

578

На пороге, крепко уперев красные кулаки в бока, стояла Мария.

– Ах, ты… Прошмандовка ты терапевтическая, – негромко сказала она. – А ну, вон отсюда. Лучше сама я нынче отдежурю, но чтоб тебя я больше здесь не видала!.. Взашей тебя вытолкать, лахудру? У, торгашка!.. А мне шепнули про неё, да я не поверила —

разве такое воровство может быть?..

Мария, тяжело переваливаясь, прошествовала к Любиной постели. Она уже не глядела, как кудрявая медсестра, обиженно поджав губы, вылетела из палаты, а поправляла одеяло и поругивала некрасивую девицу.

– Ты почему сразу не пошла ко мне?! Стоит, как овца, слушает эту выдру. Запомни на всю жизнь: если человек на других грязь вёдрами льёт, вот от этого человека ты грязи как раз досыта сама и нахлебаешься…

Она проверила упаковки с лекарствами и отошла к окну, вздыхая:

– Давно им Барыбин мешает… Не продажный он! Для рынка не подходящий… Да кто же это здесь пластилин-то расковырял? – поразилась Мария – и замерла надолго, глядя в степь,

какая неспокойная погода нынче, солнечные пятна бегут, перемещаются, дрожат, сгоняют их быстрые тревожные тени, круговерть, круговерть везде…

– Не вздумай кому говорить, – прибавила Мария через время, не оборачиваясь, – про то, что здесь слыхала! Поняла? Про девчоночку, главное… молчи крепче…

Придёт срок, сама узнает. Девчоночка. Какого роду-племени она…

579

Душа Цахилганова, однако, ничего этого воспринимать не могла, поскольку медленно, неуверенно возвращалась в своё тело, запертое никелированной дверцей под номером двенадцать.

Пару часов назад, бестолково вертя различные ручки, в камерах нечаянно установили иную температуру. И Цахилганов ощущал теперь невнятную боль в затылке, от которой натягивало и словно перекручивало мышцы шеи. Он хотел бы подстегнуть его, своё тело,

к какому-то немедленному,

резкому действию.

«Девочка моя, – кричал бы он отсюда Степаниде, если бы мог. – Остановись! Не надо никакой стрельбы. Есть «Ослябя»! Программа, созданная в чёрной неволе про чёрный день страны! Тебе не обязательно становиться убийцей, потому что ты не одна,

– не – одна – ты – в – ответе – за – всё!

Я выберусь как-нибудь из этой температурной раскачки, я разнесу этот никелированный импорт, который поймал меня и стал моей тюрьмой –

и камерой, и клеткой, и капканом, и ловушкой…

Я проберусь туда, в лабораторию советского прошлого. Она должна сработать! И тогда они станут бессильны, твои мишени-чудища:

их не потребуется уничтожать —

когда будет покончено с гнездом крамолы…

Они тогда рухнут сами, эти энергетические колоссы на глиняных ногах, потому что…

– они – сами – ничто!»

580

Странное это время воспитало по своим законам бесчисленные толпы угрюмых мальчиков и девочек в тяжёлых чёрных ботинках, решительно шествующих по гулким мостовым. Они идут в будущее с лицами сирот…

Мальчики и девочки в чёрном

думают и действуют,

как безотцовщина,

беспризорщина,

и в душах их гуляют ночные сквозняки

всех вокзалов

опустошаемой страны,

– украденной – у – них.

«Подождите же вы, несмышлёные и беспощадные, хоть чуть-чуть! – кричал бы им всем Цахилганов. – Не торопитесь перечёркивать нас как вольных и невольных разрушителей будущего. Мы ещё живы,

– полуживы —

и мы не успели, не смогли, не сумели стать опорой для вас. Но…

У вас есть отцы!»

Сын – Божий – хотя – спасти – свою – тварь – отческих – ядр – не – отступи – не – отступи…

Однако человек в милицейской форме, снова принявшийся вертеть ручку регулятора, вдруг решительно установил стрелку ровно посредине,

чтобы не ошибиться и не напортачить ненароком.

– Этими вертелками ничего не открывается, – почёсывал он залысины под фуражкой. – Написано хрен знает, по-каковски. На трезвую голову не поймёшь… Короче. Ищите ключи! В темпе. Ломать их придётся, если они не разомкнутся, эти холодильные ваши камеры х-хранения,

– ранения – ранения – лишь – долетал – до – сознания – Цахилганова – обрывок – слова – будто – эхо —

а пока я тут всё опечатаю.

581

Заместитель главврача по хозяйственной части держался за свой портфель двумя руками. Он предлагал подождать, когда разыщут и привезут главного,

а ещё – прозектора Самохвалова, за которым уже посылали машину дважды, но безуспешно.

– Ломать? Не дам! Ни сегодня, ни завтра! Я лучше морг на неделю закрою! – возмущался хозяйственник, заслоняя камеры спиною заранее. – Нам их прислали в качестве гуманитарной помощи из-за рубежа! Понимаете? Запчастей к ним нет… Целый самолёт медикаментов просроченных доставили – на помойку. А камеры для трупов новёхонькие оказались. Просто замечательные. И что? Крушить?… Только через мой труп.

Следователь взял свою красную папку под мышку:

– Ну, если Западу лучше гуманитарно помогать нашим покойникам, а не живым, то он ещё пришлёт! Такие же клетки. Холоднющие. Даже лучше… Не беспокойтесь,

– покойтесь – покойтесь – покойтесь – граждане – товарищи —

он нас всех скоро переморозит, в темпе! Благодетель ваш.

– Чего это он мой? – не верил следователю хозяйственник с портфелем. – Оттуда хлам везут самолётами, а чтобы качественная медтехника снова к нам попала – сомневаюсь. Редчайший случай был.

Милиционер подумал, упруго переминаясь с ноги не ногу, однако продолжил

с ещё большим упорством:

– Зря переживаете! В чём, в чём, а в этом он нам завсегда поможет… В первую очередь агрегаты для мертвецов не кому-нибудь, а нам Запад направит,

– правит – правит – правит – Запад —

в целях облегчения новой нашей жизни,

так сказать.

582

Но вот чужие слова перестали дробиться и рассыпаться. В душе Цахилганова наступила тишина. Даже сильный стук в дверь, раздавшийся сразу после полудня, никак не нарушил его безразличия. Крики, топот, растерянные голоса, тихое рыдание во дворе, возле машины «скорой помощи», всё это оставалось по ту сторону никелированой дверцы. Лишь вялая мысль появлялась иногда в его сознании: «Я блокирован. Именно тогда, когда стал готов к поступку. Я лишён возможности действия…

Мы все лишены возможности действия. Так или иначе… Скоро я потеряю последнюю способность:

осознавать что либо

в импортном этом плену…»

И улавливалось мысленным взором Цахилганова уже немногое, плохо различимое в кромешной тьме: присутствие близкое кого-то,

– чей – белый – халат – накинут – был – на – арестантскую – робу —

и всё на том.

Мерещится, мерещится пустое. Никаких заключённых медиков тут быть не может…

Как вдруг, именно с той стороны, последовало сильнейшее внушение, напоминающее властно: большие полушария есть совокупность анализаторов, которые разлагают сложность внешнего и внутреннего мира на отдельные элементы и моменты и затем связывают проанализированные явления с той или иной деятельностью организма. Деятельность же организма может быть не только физической, продолжалось внушение. Куда более мощная деятельность – это деятельность ума и души.

Поступок – ума – поступок – души?

…Мир влияет на мозг, изменяя сознанье.

…Но и мозг влияет на мир, изменяя его!

583

Приток странной силы ощущался теперь Цахилгановым в самом себе. Жизнь тела, возможности тела – не всё, далеко не всё! Ибо дана нам свыше не единичная, но тройственная – тройственная! – ипостась,

тело, дух, душа.

А иностранные клетки-ловушки властны лишь над телами.

И только!..

Одним усилием воли он попытался собрать воедино – душу и дух. Дабы, воссоединившись, они оказались готовыми к невероятному действию. И он ощутил вдруг на своих ладонях горячую боль от вращаемой, норовящей вырваться, рукоятки. Клеть со скрежетом и тонким металлическим посвистом, летела, раскачиваясь, в глубину шахты,

– подожди – Стеша – «Ослябя» – включится – скоро – дремавший – десятки – лет – под – землёй – грозный – «Ослябя» – и – что – по – сравненью – с – ним – твой – маленький – глупый – подвиг!

За решёткой скрипучей клети высвечивались, и меркли, и уползали вверх близкие высверки антрацита. Замелькали потемневшие доски обшивки…

Цахилганов почувствовал сильный толчок —

от того, что клеть остановилась.

И сыпалась потом недолго, с тихим посвистом, угольная пыль с километровой толщи чёрного, тяжёлого неба. Струился по тёмному краю, в водоотводе, чёрный ручей…

584

Но, совсем некстати, всё окружающее вдруг побледнело, обесцветилось враз – от обострившегося до сердечной тупой боли сомненья: отец Степаниды – он, Цахилганов?

Опять нахлынул этот нервно-паралитический яд, и откуда он только берётся…

Душевно Цахилганов – с ней. С дочерью. И точка.

Но… Чья в ней кровь? Его ли продолженье – она?

Вот оно – подозрение, преграждающее путь…

Однако картина происходящего в старой шахте понемногу восстановилась сама собою. Медузьи липкие прикосновения боли отпустили сердечную мышцу. И даль бесконечных коридоров снова ощущалась сырым дыханьем земли. И редкий стук капель с чёрных стен казался оглушительным…