Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– дробно – дробно —

сделай милость, уж просвети меня как-нибудь…

насквозь.

И отец пояснил – без особой охоты:

– Тут понимать, собственно, нечего… Когда сжимается, когда ужесточается режим, талантливый, умный, нравственный полагает, что настал его час, что со сволочами будет покончено и теперь он сможет принести пользу стране уже без помех… Вот на чём теряют голову талантливые! Но режим у нас может ужесточаться только путём чисток. Как при Иване Грозном. Как при Тишайшем. Как при Петре и Ленине. Путём вытеснения одних людей другими!.. Так вот: ужесточение – это всегда боевой сигнал для любой дряни, обречённой, казалось бы, на выброс. Это она – активизируется в первую очередь, сплачивается и опережает всех честных: ходит, кляузничает, предаёт, интригует… Интригует против бес-

спорного, сильного конкурента: против таланта. И вот он, бесспорный талант, цвет страны, её интеллектуальное богатство и гордость, оказывается оболганным со всех сторон. Испачканым чужой грязью… Он не участвует в нападении, ибо порядочен! Он не подминает никого. И именно он оказывается вытесненным из жизни…

Цель любых чисток – освободиться от дряни.

Но любая чистка освобождает страну от лучших.

Таков закон нашей жизни. Таков закон нашей истории. И… я устал быть исполнителем

этого вечного

закона.

293

Отец принялся тереть кадык. Он, морщась, подёргивал шеей и трудно сглатывал, как при удушье.

– …Не забывай: я специалист по изнанке жизни, – бесцветным голосом сообщал он. – Я устал понимать изнанку жизни. Поступай, как хочешь. Но только такие, как ты, остаются в выигрыше всегда,

– то – есть – сволочи – понятно —

для всех остальных ужесточение режима

заканчивается скверно…

– Вот такое, значит, я дерьмо? – приходя в себя, удивился сын.

– Ты любишь грязь, – сказал отец, глядя сквозь него. – Тебе придётся выживать грязным. Я знаю, как выживают грязные…

Они выживают всегда.

– Нет, погоди, отец! А как же тогда государство выходит из таких передряг окрепшим? После неправедных чисток? Если уничтожается всякий раз всё лучшее в нём, то – как?!. Мощь Советского Союза хотя бы чем ты объяснишь, отец? Если ваше Управление зарыло здесь, во рвах, здесь, под железнодорожной насыпью от Акмолы до Балхаша, от Балхаша – до Карагана, четыреста тысяч согнанных, самых порядочных, душ, откуда же тогда – последующая мощь державы, отец?

– Тут действует иной закон. Я, атеист, говорю тебе: всё предопределено заранее: безнравственному

– то – есть – казначею —

быть Иудой,

нравственному – быть распятым…

И это – высший закон: закон движения жизни. Которому мы, атеисты, не подозревая того, служили всю жизнь. И который приводили в исполненье. Я устал от этого… Повышение нравственности в обществе всякий раз покупается кровью невинных…

Я – устал.

294

– …Ещё бы. Притомились вы! Размах был большой! – вслух сказал сегодняшний Цахилганов умершему отцу с изодранного дивана.

Но умерший отец вдруг ответил ему —

тоже вслух:

– Они побеждают. Такие, как ты. Но побеждают лишь биологически… Духовно же всегда побеждают – жертвы. Последующая государственная мощь поднимается на духовности истреблённых!

– На духовности истреблённых?.. Как это? Отец, ответь, не уходи!..

Реаниматор перестал делать записи

и обернулся на голос.

– Давай-ка, я вколю тебе транквилизатор, – сказал он, помолчав. – Ты влетел всё же в систему бреда.

И, кажется, крепко…

– Зачем? Я уж и без того прикорнул тут у тебя, на диване, – небрежно ответил Цахилганов. – Разговорился даже во сне… От спирта для инъекций я бы не отказался. А сам препарат можешь вкатить себе в….. По блату.

– Какой у нас спирт, – отмахнулся реаниматор. – Не спирт, а слёзы.

– Нет, всё-таки неважные лакеи из бывших воинов, – рассуждал Цахилганов, потягиваясь. – Я про своего Витьку-шофёра! Мартель ведь мог бы в пакет положить? Мартель кордон блю…

Не может он, дубина чеченской войны, упреждать желания хозяина, хоть убей его.

– Странно ты дремлешь, вообще-то. С открытыми глазами… Разогревать придётся.

Барыбин тяжело выбрался из-за стола и поплёлся с алюминиевым чайником куда-то. Ну и быт, покачивал головой Цахилганов. Забыл сказать Витьке про чайник,

чтобы он привёз большой «тефаль»,

– тефаль – тефаль – и – в – судорогах – и – в – гробе – насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь —

всё бы им тут повеселее жилось.

295

– Где Барыбин? Больной в коме! – прокричала с порога бойкая медсестра,

прибежавшая на стучащих кеглях.

– На кухне, должно быть! Где же ещё? – тоже прокричал Цахилганов в распахнутую дверь.

Там вашему реаниматору самое место.

Медсестра умчалась, не дав оглядеть себя, как следует. Однако стихотворный ритм уже приятно захватил Цахилганова, раскачивая картинки прошлого…

Вместе с чистотой, наведённой в квартире номер тринадцать, произошли в ней и другие, разительные, перемены. Вместо развесёлых воинственных танцующих валькирий —

Вельзе – Вельзе – где – твой – меч —

доступных, как бесплатное обученье, и безоглядных, как ветер, теперь приходили туда студентки строгие и скромные,

– не – даёшь – ты – себя – обнимать – и – какие-то – слушаешь – речи —

знающие хорошие стихи, не выпивающие больше одного бокала вина за вечер, ночующие у себя дома и чинно говорящие «благодарю вас» за малейший пустяк.

О, они были бы скучны, словно диетическая паровая пища для беззубых стариков и язвенников;

они были бы пресны, как политинформации в Политехе, и не интересны никому из парней —

со своими батистовыми носовыми платочками, такими крошечными, что сморкаться в них могли бы лишь куклы при игрушечном насморке —

если б не… «приворотное зелье»!

296

С этими чистюлями друзья держались исключительно галантно,

– вам – здесь – удобно – ах – осторожно – так – вы – погнёте – свои – ножки – ещё – больше —

и всячески им угождали. Но вот студентки медленно бледнели от этого самого одного бокала…

А придумал всё – шепелявый, но смекалистый Самохвалов! На занятиях по фармакологии Сашка вычислил, затем – испытал наскоро в личной жизни

некий медицинский препарат,

обезболивающий дамские операции, но…

имеющий так же побочное любопытное действие.

Будущий прозектор выпрашивал его у пятидесятилетней аптекарши, своей любовницы, всегда – для «одной несчастной сокурсницы,

попавшей в трудное положение».

Смуглая, как лесной орех, и такая же круглая, аптекарша выдавала препарат с неудовольствием,

– абортарий – у – вас – на – курсе – что – ли —

но брюзжала,

обиженно-разнеженно-напыженно,

лишь для порядка…

Наутро студентки не помнили, что происходило ночью с их бесчувственными телами. Они уходили молча, унося с собою омерзительную боль мышц, мучительное недоуменье и тоску в одинаково мутных зрачках.

Эти ночные занятия двое друзей именовали пышно – балами. Неудобство было только одно —

девушки требовались

каждый раз

новые.

Но они находились и находились, и появлялись откуда-то вечерами…

297

Однажды Сашке удалось привести на бал даже колеблющегося до той поры Барыбина.

– Всё классно, чувак, – хлопал его по широкой спине Самохвалов. – Не дрейфь! Ну, что ты краснеешь, как свёкла? Они же нам потом и благодарны бывают. Мы избавляем непорочниц от предрассудков. Девицы потом выходят замуж не вслепую, а за тех, кто им подходит!.. О! Сколько же спасённых женских судеб на нашей чёрной совести! Сколько судеб!..

И это Барыбин сказал Сашке про Любовь, приведённую на бал:

– Хорошо. Я остаюсь. Только… Вон той – не сыпь, – и пригрозил: – Если насыплешь, я на ней женюсь.

Юный Цахилганов посмотрел внимательно из проёма кухни, перестав разливать вино в высокие бокалы, уже стоящие на подносе.

– Не понял, – пожал он плечами, задержав взгляд

на узких щиколотках,

на невнятных бёдрах,

на робком лице

и на обыкновенных, прозрачно-голубеньких глазах.

– Было бы что-то яркое, – пожал он плечами. – А это… Так, деревенский ситец… Даже – ситчик, я бы сказал.

Однако оглянулся на Любу ещё раз:

– Простушка. Но… простушка с плюсом, конечно. А зельем сегодня распоряжаюсь я! Сам.

В порядке исключенья.

298

…Они сидели вшестером и слушали необработанный африканский рабочий джаз, шершавый и дикий, при свете одинокой парафиновой свечи,

– подсвечник – непременно – ставился – на – книгу – Энгельса – происхождение – семьи – частной – собственности – и – государства – таков – уж – был – ритуал – жечь – искусственную – свечу – на – обезьяньей – основе – некоторой – части – человечества —

и пламя вздрагивало и чадило. И алчно пламенел совсем рядом огромный косматый плед…

Унылое пенье чёрных невольников слетало с магнитофона. Старый джаз раскручивался, как спираль

– постукивая – погромыхивая – воя – хрипя —

и освобождал, освобождал, освобождал

от канонов классической музыкальной культуры,

освобождал от канонов…

И пламя чадило…

И дикие тени качались на стенах в полумраке…

299

Сашка Самохвалов, лёгкий и сутулый, держал над пламенем ладонь, уверяя, что ожога у него – не будет.

– Надо уметь не бояться мира! – говорил он девушкам ласково-лукаво-наивно, – И тогда мир примет вас в свои объятья так же легко, как примет затем человека смерть, и высшее наслажденье – купаться в море жизни, и высшее наслажденье – погружаться в смерть, как в источник благословенного покоя, – пришёптывал Сашка, забавно шепелявя. – Мы могли бы принять цианистый калий все вместе, слушая прекрасную музыку… Ах, юные леди, стали бы вы пить вино из этих хрустальных бокалов, если б я признался вам, что яд мною уже всыпан в один из них?

Стеснительные девушки переглядывались,

отчего бы и нет?

Отчего бы им не поиграть в смелость,

когда за окном шелестит пуховая вьюга,

и скоро надо идти домой,

в мягкий уют,

и обувать тапочки с опушкой и помпонами…

– Постигаете ли вы, юные леди? – шаманил Сашка, держа ладонь над свечёй. – Слышите ли вы движенье исторического маятника: от обезьяны – к человеку, от человека – к обезьяне… О, вы ещё почувствуете это, сегодня же. Мы, все вместе, покачаемся на этом маятнике, будто на лиане. Вы ведь, в общем-то, согласны? Я так понял?

– Может быть. Быть может, – сдержанно улыбались они, выговаривая название своих модных горьких духов, пахнущих тоской –

неотвязным – шлейфом – их – будущих – судеб.

300

Как вдруг Барыбин встал. Пламя свечи качнулось, словно от сквозняка, вытянулось, затрепетало. И Сашка, ойкнув, отдёрнул руку.

– Выйдем, – сказал Барыбин Цахилганову.

На кухне Барыбин молча стянул ворот его рубахи.

– …Ну и что? Подумаешь?! – возмутился Цахилганов. – Цаца какая! Если всем – так всем.

– Я – же – просил – не – трогать – её.

Мишка коротко, кулаком, ударил Цахилганова в лицо. Цахилганов так же коротко вскрикнул.

– Зачем вы?.. – в дверях стояла растерянная Любовь, бледная, с порозовевшими веками, и часто, некрасиво мигала. – Что это? Кровь…

– Уходите! Девушка! Немедленно уходите отсюда! – кричал Барыбин с надрывом, словно ударил не он, а ударили его. – Уходите отсюда, Любовь!..

Цахилганов терпеть не мог звучания всех этих славянских имён,

поскольку не было в них тумана, а была только неприятная оголённая смысловая ясность.

Клетчатую рубаху его медленно заливало красным.

– Вам нужно – холодное, приложить и лечь, надо запрокинуть голову, – пролепетала она, словно на экзамене в своём институте.

Но парни стояли и не двигались,

зверовато глядя друг на друга.

Тогда, словно следуя какой-то неумолимой, неизбежной уже, предопределённости, Любовь сняла полотенце с крючка. Она суетливо намочила его под краном. И торопливо, торопливо, неумело стала отирать разбитое лицо Цахилганова.

А Барыбин молчал…

301

Но вот Любовь покачнулась. Она стала клониться к столу, стараясь уцепиться за край.

– Это обморок! – Цахилганов прижал её к себе. – Это не страшно!

– …Это пройдёт, это голодный обморок, – поспешно говорил он ей затем, быстро целуя в светлую макушку. – Просто у тебя закружилась голова…

Но Любовь уже обмякла и руки её обвисли.

– Пойдём отсюда! Скорее! Я унесу тебя! – заорал Барыбин.

Он оттаскивал Любовь за плечи, рывками. А Цахилганов кричал шёпотом, прижимая к себе её, безвольную,

сползающую на пол:

– Куда?!. Идиот. Куда?!. Тебя же с ней заметут. Это подсудное дело. Тебе её – некуда! Поздно!..

Да, Цахилганов приподнимал, притягивал Любовь к себе – и торопливо вытирал её бледное лицо мокрым полотенцем,

– и – оно – оставляло – на – полудетских – её – щеках – полосы – крови – полосы – его – крови…

– Она – со мной! – сказал он вдруг Барыбину твёрдо.

– Что?! – без голоса орал Барыбин. – Что?! Не смей трогать её! Паскудник…

– Она теперь – со мной. Понял?.. Ты лишний.

Цахилганов говорил – и всхлипывал. Он втягивал в себя кровь, запрокидывая голову.

– Ступай, – торопил он Барыбина, не выпуская Любу из рук. – Займись там, вместе с Сашкой. Теми. Их как раз две штуки…

Барыбин ушёл совсем, хлопнув дверью.

Однако запрет его,

который Цахилганов не воспринял всерьёз,

каким-то образом не забывался,

– он – не – забывался – потом – хоть – тресни.

302

В ту давнюю ночь Цахилганов не спал.

Девушку по имени Любовь, уложенную на кушетку, он раздел всё же донага,

но не сразу, не сразу…

Свет, падающий из коридора и кухни, был достаточно ярок, и Цахилганов соображал сначала,

не выключить ли его.

– Чего ты? – не понимал Сашка медлительности друга, снимая штаны, будто перед поркой. – Чего бездействуешь?

Две другие девушки лежали на истёртом ковре, задремавшие в самых неловких позах. Но Сашка

смотрел на Любовь

и раздевался,

улыбаясь шало и бесстыже.

– Твои – там, – отмахнулся Цахилганов, загораживая Любовь плечом от Сашкиного нехорошего взгляда. – И перестань тут… шляться!

– Эх ты. Единоличник.

Послушно развернувшись, Сашка расположился с бес-

чувственными девушками на полу, под красным пледом. Однако долго ещё возился, подгребая к себе и укладывая их руки и ноги так и сяк, словно пластилиновые. И всё-то ему было нынче неудобно,

всё – не складно, не ладно…

Чтобы Сашка не увидел ничего такого, Цахилганов прикрывал безвольную Любовь собою и простынёй до рассвета. Поздним утром, под Сашкин храп, он осторожно целовал её,

– под – мизинцем – левой – ноги – обнаружилась – крошечная – родинка – как – маковое – зерно – она – пряталась – в – укромной – шёлковой – ямке —

потом лежал без движенья и смотрел в потолок,

чтобы успокоиться.

Сашка перестал храпеть, когда часы показали десять. Он бросил плед на Цахилганова и испарился,

не умывшись.

Растерянные девушки уже поднимались с пола и отводили больные глаза от кушетки, отыскивая свои одежды. Цахилганов сделал вид, что спит.

…Все они всегда уходили очень тихо,

плотно закрывая за собою дверь.

Но на этот раз Цахилганов поднялся после их ухода. Он запер верхний, а потом и нижний замок.

303

Любовь стала приходить в себя довольно поздно, когда Цахилганов уже принял душ и укрыл её пледом до самого подбородка. Он сидел рядом, на краю кушетки,

одетый и причёсанный,

не включая музыку…

В окне падал сонный тяжёлый снег, и чайник шумел на кухне задумчиво, мирно. Потом за стеклом звенькнула синица, раз и другой…

– У меня что-то с головой, – пожаловалась Любовь. – А где все?

– Зачем тебе все? – Цахилганов потрогал бледные её виски.

– Он в самом деле что-то подсыпал в вино?.. – спросила Любовь про Сашку – и отстранилась. – Какие у тебя странные глаза. Сегодня. Тихие.

– Всего пару кристаллов, – солгал Цахилганов небрежно, вставая. – Чтобы слегка ощутить дыхание смерти. В таких дозах яд не опасен… Люба! А если бы мы умерли с тобой этой ночью вместе? Разве это было бы не прекрасно?

– …У смерти запах, – поёжилась она боязливо. – Запах падали.

– А. Вы уже были на вскрытии, – понял Цахилганов.

– Ты так неподвижно смотришь, – не слышала она. – Погляди лучше туда. Какой снег идёт… Я не помню, как я раздевалась… Мне надо одеться. Извини…

Цахилганов пошёл на холостяцкую свою кухню и долго мыл там заварной чайник, прежде чем насыпать в него заварку. Вернувшись, он снова сел на край постели, и она пугливо поджалась, полуодетая.

– Ничего плохого не произошло, – сказал он ей. – Не бойся меня никогда, ладно? Какая ты… ясная.

Какая же Любовь была ясная!..

– Разве? – неуверенно спросила она,

вжавшись в стену.

304

– Мы спали вместе. Ты помнишь? – гладил он её волосы и тихо целовал бледные щёки, успокаивая.

– Да, – не удивилась она. – Наверно. Только… Был провал. Какой-то тяжёлый полёт. От него подташнивало…

Она вдруг озабоченно нахмурилась:

– Теперь я твоя жена?

– Нет ещё. Ещё нет, – покачал головой Цахилганов. – Это впереди. Всё то… Ты знаешь, про что я?..

– Я? Знаю?…Да. Конечно.

– Что ты знаешь? – насторожился он, и душу его неприятно дёрнуло, словно внезапно заболевший зуб. – У тебя кто-то был? До меня?

– До тебя? – легко засмеялась она – и отвела его руку. – Не гладь. Потому что я не могу… быть тебе полезной.

– Но я же не только самец! – вдруг сильно разобиделся он. – Не думай обо мне плохо. Всё будет так, как ты захочешь. И тогда, когда ты решишь.

– Да? – радостно удивилась она.

Тогда в уголках её губ заиграла улыбка, слабая, милая…

– Там уже заварился чай. Сейчас я принесу тебе чай, – бережно целовал её Цахилганов. – Тебе сейчас нужен крепкий сладкий чай,

– с – Барыбиным – Цахилганов – помирился – сразу – да – не – трогал – я – эту – ситцевую – Любочку – и – подобревший – Барыбин – даже – побывал – потом – на – их – следующем – «балу» – где – напоролись – они – все – втроём – на – ту – самую – ухватистую – Марьяну —

понимаешь? Тебе сейчас нужен…

305

– …Тебе сейчас нужен крепкий сладкий чай! – громыхал посудой Барыбин —

будто играл там, за ширмой, на плохом ударнике.

В углу ординаторской мерцал скверный телевизор с неисправным звуком. На экране Пьяная состарившаяся голова немо говорила что-то стране,

вероятно, о своём благодеянии: о свободе слова, потерявшего силу – о слове, убитом свободой…

– Ваш откуда-то вылез, – сказал Барыбин, поднося полные чашки

– Не починили, значит? – спросил Цахилганов про телевизор.

– А как гласность он ввёл, так у больницы и денег на звук не стало, – ткнул пальцем в экран Барыбин. – Внемую с тех пор с нами беседует. М-да. Пьяный за рулём – преступник! Это уж точно…

– Пьяный за рулём… А в кузове – девочка, – внимательно посмотрев на Барыбина, проговорил Цахилганов. – Светлая девочка, офицер, солдаты, матрацы… Всё сорвано со своих мест… Но уже в масштабе страны…

– Ты о чём? – насторожился Барыбин, прихлёбывая.

– Так. Про картину-символ, – сказал Цахилганов, глядя в чашку с чаем. – Картина-символ появляется в жизни задолго до того, как ей суждено сбыться… Потом, через много лет, предстаёт опять перед глазами. Я – не сумасшедший, я о своём…

– А-а-а. Куда мчишься, Русь? Не даёт ответа, – кивнул Барыбин. – Чем больше гласности, тем крепче она молчит.

Что делать с её многовековым упрямством? Не пользуется свободой – да и всё тут. Не употребляет!..

– …Россия его не слышит, он – её, – согласно бормотал Цахилганов про Пьяного освободителя страны от оков нравственности. – Я вот, тоже… не слышал Любовь. Теперь она не слышит меня…

– Ты сам-то… будто пьян всё время, – рассеянно отозвался Барыбин.

– Процесс диффузии! – засмеялся Цахилганов. – Тьфу. Что за дрянь ты заварил? Поленья какие-то плавают. Трухлявыми пнями пахнет твой чай!..

Ох, и куда же Цахилганова занесло!

Медицинские трущёбы какие-то…

– Ещё бы! – поддакнул Мишка. – Чем живы, сами не понимаем.

306

Однако, в нищей обшарпанной ординаторской, при мерцании экрана и при свете настольной лампы, было почти уютно. Истории болезней на барыбинском письменном столе, отодвинутые в тень, словно улеглись спать, укрывшись синими обложками.

В вендиспансерах они должны были бы называться Историями любви…

– А может, Гоголь подразумевал под тройкой, мчащей Русь в будущее, три составные части марксизма-ленинизма? А? – весело пошутил Цахилганов, выпив сладкий и крепкий чай сразу. – Ну и чифирь у вас.

– А может, предвидел появление троек НКВД? – усмехнулся в тон ему Барыбин, откусывая хлеб и забывая взять колбасу. – Интересно, что за Тройки нас ждут впереди.

Он налил Цахилганову ещё —

из чайника с буквами «РО» на боку.

– А смотри, что выходит! – удивился своим мыслям реаниматор. – Когда мы отказываемся от святой Троицы, то тут же обнаруживаем в жизни тройки инфернальные. Отворачиваемся от светлой – получаем чёрную. Забываем о жизнетворной – получаем гибельную. Странно всё это. Впрочем… нет, не странно.

Хоть как, а Россия

без тройственности в основе своей —

не живёт…

307

Мишка не позволял себе такого раньше. Про ЧК, НКВД, КГБ никто из друзей в присутствии Цахилганова не заговаривал —

как – не – говорят – в – доме – вешающего – о – верёвке.

– Следующая Тройка будет международной, – серьёзно ответил реаниматору Цахилганов. – Штаты, Европа, Россия. Если только ничего не изменится. Если мы сами ничего не изменим. Но для нужного изменения очень правильные выводы сделать надо. Всё перелопатить в сознании как следует, понимаешь?

Определить гнёзда крамолы! В себе и в мире. И побороть их.

– Гонишь, – усмехался ничего не понявший Барыбин, прихлёбывая и вздыхая. – Опасения твои суть глюки. Не выдавай их за истину, нездоровый человек.

– Да… – неохотно согласился Цахилганов. – Что-то такое необычное со мной происходит. С сознанием… Но, если верить книжице, которая в кресле валяется, рядом с Любовью, то так и должно быть… Кто там написал про работу двух полушарий, расщепляющих явления?

Барыбин целеустремлённо жевал свои бутерброды.

– Святитель Лука, – сказал он, наконец, утираясь белой изношенной тряпицей. – Медик. Уцелевший. Чудом не растёртый в лагерную пыль.

– Уцелел, значит… А я, держава и мир – мы дробимся…

И в Нуре живут бледные, полураспавшиеся рыбы

апокалипсиса,

и вся тварь совокупно с людьми стенает и мучится, стенает и мучится…

308

Но вскоре Цахилганов заметил назидательно:

– Смерть рассыпает всех! Всё изнашивается, всё старится, всё распадается на фрагменты. Люди, страны, мысли… Против энтропии не попрёшь. Это даже у Льва Толстого не получилось. Ну, пошёл он вспять во времени, сбежал в глубокое прошлое,

– в – молодое – прошлое– человечества —

вплоть до того, что материалистическое крамольное евангелие сочинил. А всё равно – не помолодел: помер!.. И ты вот, Барыбин, руки крестом раскинув, на пути у энтропии стоишь, разрушенью и смерти препятствуя. А толку? Отбиваешь людей у безносой на неделю, на год. Жалкие у тебя результаты… Нет. Тут надо в корне что-то менять, а не в частностях.

– Ну и как это? Менять в корне? – напряжённо спросил Барыбин.

– Нужно понять, как включить программу дефрагментации. То есть, сначала придумать её, потом запустить.

Программу самообновления жизни.

– …Любопытно. Тебя обуял здесь, у нас в отделении, дух реаниматологии. Ты, Цахилганов, погружаешься в закономерности агонии общества. И пытаешься разрабатывать методы его оживления. Ну-ну. Валяй. Думай.

Цахилганов усмехнулся:

– А в твоём представлении я только делец, конечно.

– Но программа самообновления жизни – она запущена! – сказал Барыбин, жалея его. – В первом веке. А вам с Толстым всё неймётся.

– Христос?.. Эта программа перестала работать, старик. Потому что из мира ушла…

Да – что-то – ощутимо – меняется – в – мире – из – которого – уходит – Любовь.

309

Они оба теперь задумались о странном,

одинаково уставясь на световой шар лампы.

И если можно было бы перевести их сосредоточенное размышленье с языка мысли на язык слов, то получилось бы, наверное, следующее:

«…Боже, Боже, Создатель жизни. Больно ли было Тебе распадаться и облекать третью часть Себя в плоть? Ради нас?.. Больно ли это было, Боже?

Любовь однажды уже исчезала на Земле, задавленная множеством человеческих преступлений. И тогда Бог распался сам в себе – больше, чем на три земных десятилетия. Он отдал часть себя – на истребленье – миру зла, чтобы ожила Любовь на Земле…

Ты воссоединился, Боже, сам в себе через Крестную муку Сына. Неужто и мы воссоединимся сами в себе лишь тем же самым, единственным, крестным путём? Искра Божия – в нас – сохраняет – нас – на земле для того, чтобы дух, душа и плоть пребывали – в нас – нераздельными,

скрепляемые Любовью?

Но – увы: мы опять занимаемся истребленьем Любви – в себе и вокруг, как тысячелетия назад. И распадаемся потому сами в себе при жизни, будто и не приходил Он на землю.

И плоть наша истребляет душу.

И душа противоборствует с духом.

И дух мятется и изнемогает в поруганном теле,

испачканном сладостным, гнилостным грехом.

И не оставляем мы себе иного пути для будущего самовоссоединения как только чрез очищенье муками – благодаря присутствию Божиего дыхания в нас…

Но отказ от муки становится отказом от будущего самовоссоединения: от нашего воскресения то есть…»

310

Барыбин думал об этом покорно и светло.

Цахилганов же томился,

– что – лучше – жить – иль – не – жить – вот – в – чём – вопрос…

Пожалуй, предпочтительней не рождаться.

И не рождать,

поскольку это теперь уже – бесчеловечно…

Рождать, значит, добровольно отправлять своё родное потомство – калечиться: посылать его в страшный,

изуродованный нами же, мир,

как в путешествие,

откуда неизуродованными не возвращаются.

А в вечную жизнь, единственно – ценой крестных мук, пусть попадают… рабы. Жалкие, покорные рабы —

поскольку у гордых натур на это шансов нет…

Хм, определённо, если эта жизнь – не для героев, то зачем она вообще нужна, морщился Цахилганов.

311

– Ветер стих, – сказал Барыбин, кивая на окно. – Стёкла не дребезжат. Смотри, какая тяжёлая сырость над землёй нависла. Весь надшахтный Караган боится таких дней и ночей,

Караган, ожидающий возвращения близких из недр…

– Такой же вечер был, когда в вентиляционном корпусе заискрило – наверху. И при ветре не было бы такого разрушенья, – вздыхал Барыбин. – А тут – придавило сыростью взрыв. Он и пошёл вниз, по метану… И отправляли мы, брат, сожжённых парней в морг, одного за другим.

– Да уж слыхал я про это сегодня. От вашей Марьи. Сговорились вы, что ли? Одно и то же вам на ум приходит… Скажи, зачем они идут в шахты, Мишка? Ну, их отцов насильно туда загоняли. А сыновья добровольно идут – зачем?.. Можно ведь устроить жизнь по-другому. А они, здоровые, умные, молодые, лезут под землю, где темень, холод, опасность. Где человеческие жертвы заранее предусмотрены. И где, вдобавок ко всему, им за работу не платят… Это что же за народ у нас такой особенный – подверженный суициду? Самоистребленью?.. Вожди у нас хороши – те, которые способствуют массовому умерщвленью миллионов. Религию мы выбрали – похожую на умиранье при жизни. Что это, Барыбин?!!

Зачем? Для чего? Отчего?

– Вероятно, это народ, которому необходимо быть выше смерти, – сказал Барыбин равнодушно. – Это – «смертию смерть поправ»; я говорю про залог воскресенья. И это народ, который непобедим.

Не знающий страха смерти – непобедим…

– Зациклившийся на преодолении смерти народ.

312

– …А вот скажи мне, Барыбин: СССР – то была страна святых?

Реаниматор насупился, глядя в пол. Огромные растоптанные башмаки его были подшиты многократно и многослойно,

словно для долгой, неустанной ходьбы по поверхностям иных планет.

– То была страна прелюбодеев, – вдруг решительно сказал он. – Люди стали жить, не венчанными. Дети от таких браков считаются зачатыми в блуде. Какая уж тут страна святых? А неосвящённые свыше браки – они, брат, распадаются. Они счастливыми не бывают. Если же малая ячейка общества распадается – распадётся и общество в целом,

– а – распад – есть – смерть – а – смерть – есть – распад —

я так думаю.

– Чего ж ты тогда с Марьяной не обвенчался? Праведник?

Барыбин смолчал. Потом налил ещё чаю – из алюминиевого больничного чайника с буквами «РО» на помятом боку – и уж после этого продолжил устало:

– Плохо всё, что без Бога. Очень плохо.

– Да брось ты, Барыба. Неизвестно, что хуже… Вот ты – с Богом. И что? Хорошо тебе?.. Зато нам – хорошо! – развеселился Цахилганов. – Давай, я тебе подкину хотя бы пару тысяч зелёных, на больничное хозяйство. И тебе сразу станет лучше, чем только с верой в милость свыше.

И они едва не рассорились тут же, вдрызг.

– Искушаешь, значит, собака! Не будет толку от твоих денег, не надо, – Барыбин, нервно щурясь, разглядывал свои руки, шелушащиеся то ли от препаратов, то ли от частого мытья скверным хозяйственным мылом. – …Вам, деловарам, до поры, до времени – хорошо.

– А вам – никогда, – сразу ответил Цахилганов. – Хорошо вам, лохам, не будет теперь уж, при капитализме, никогда. Так что, вечно оставаться вам с носом, Барыбка. Таким, как ты…

Временное превосходство – всё же превосходство, и это заманчивей, чем вечное отсутствие его.

313

Реаниматор медленно краснел под снисходительным взглядом Цахилганова,

закинувшего ногу на ногу и барабанящего пальцами по краю стола,

он медленно вылущивал таблетку валидола из пластикового гнёздышка.

– Ну! Это же ваша власть. Вы победили, – закинув таблетку в рот, сказал Барыбин. – Из всех возможных президентов вам с Соловейчиком нужен был именно такой! Для ваших делишек.

Пьяный за рулём страны. А не трезвый.

Барыбин тыкал, не глядя, пальцем в экран глухонемого телевизора и краснел всё больше:

– Вам, вам…

– Не только нам, – скромно ответствовал Цахилганов. – Кто бы с нашими желаньями считался, если б не заграница? Ладно. Спасибо за мораль. Так и быть: налажу тебе ящик. Пришлю мастера из «Чака». Приплачу ему за выезд. Деньги не пахнут, деньги не пахнут… А ты думаешь, они, не пахнущие, легко даются? Крутишься так, что о душе подумать некогда.

– Зачем она вам – душа? – рассеянно и невнятно удивился реаниматор, катая таблетку под языком. – В вашем деле это досадная помеха. Да она уж и атрофировалась, поди, за ненадобностью.

– Всё, что атрофируется,

– умирает – исчезает – уходит – со – света —

то прежде – болит! – сказал Цахилганов назидательно. – Сильно. Ты посмотри, как душу глушат все, у кого деньги есть.

– Я не психиатр. Но это я запомню. О паталогичности безбожия. Распад тела – неизбежен, – проворчал Барыбин. – А распад души…

это уж только наша собственная

дурь!

314

Обоюдное их раздраженье, однако, накапливалось в ординаторской подобьем электричества

и прошивало слова —

сталкиваясь в замкнутом пространстве, они не искрили по чистой случайности.

– Меня Сашка предупреждал. Что ты на религии, Мишаня, повернулся. Я слыхал, кто прочитает Библию трижды, тот умом тронется.

– Работал бы ты с умирающими… Посмотрел бы я на тебя, – косился реаниматор, сглатывая горько-сладкое, холодящее.

– Ну, Сашка с покойниками пребывает – и ничего. Весел и прост с людьми! Несмотря на то, что все зубы растерял. А ты впал в состояние религиозной избранности! В гордыню, значит!..

Цахилганов мстил ему за недавнюю свою задушевную откровенность, от которой ослабевает человек,

– на – время – лишь – впрочем.

Барыбин же передёрнулся от душевного неудобства: