Текст книги "5/4 накануне тишины (СИ)"

Автор книги: Вера Галактионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– их – девять – по – численности —

и Самохвалов, против воли, стал проговаривать спасительную для тебя информацию. Про Спаланцани и его высушенных, мёртвых, возвращающихся к жизни из небытия этих… каракатиц; забываю, как их там…

– Коловратий, – подсказал Цахилганов-сын. – Мою широченную душу спасали… мельчайшие коловратии?

Странно, ничтожные коловратии

развернули всё

в другую сторону.

Обидно даже…

– И твои позитроны с электронами! – поднял палец отец. – Но была ещё главная, решающая проверка, которую ты выдерживаешь с переменным успехом. Касающаяся любви. Впрочем, тебе не надо знать об этом. Потому что она ещё не завершена.

– Да ну? – усомнился Цахилганов.

– Наш разговор останется только сном, если ты ухватишься за ложное, за пустое. Тогда история человечества станет развиваться по другим законам… Великое – в малом… И малое – в великом… Если бы ты знал, с каким напряжением смотрят на тебя светлые и тёмные силы,

они на каждого живущего так смотрят,

в каждый миг его жизни…

– Отец! Что за пафос?! – нервничал Цахилганов. – Ближе к делу!

Тот однако продолжал бормотать своё:

– Каждый поступок либо способствует…

– Всё ясно, время такое! Значит, именно я должен пойти против «Синкопы-2». И сокрушить её?.. Я, любитель джаза, и – против синкопы… Чудно, право. Парадоксально!

– А что тебя удивляет? Кто лучше тебя мог осознать философию преизбытков и выпадений? С твоей душой происходило в жизни то, что произошло с Союзом, разрушаемым «Синкопой». И тебе, знатоку джаза, именно тебе была ясна изначально механика смещения с сильной доли на слабую!

С сильной доли на слабую…

Впрочем, тут много аллегорий. Всех не перечислить. Ибо любой пустяк – символ. Символ и философия.

– Понимаю. Солнце грело так горячо…

– Именно. К тому же ты – электронщик, что весьма, весьма нам необходимо, – упрямо толковал отец осипшим голосом. – Вот и выходит: единственно ты, как наиболее низменный и наиболее разрушенный, годишься для высочайшей этой цели.

Дальше он бормотал и вовсе неразборчиво, тускло, прерывисто:

– Прошедшему путь саморазрушенья и разрушения всё это безобразие – своё и мира – предстоит искупить… Предстоит… Таково твоё предназначенье…

537

Он закашлялся от удушья. Но алый отсвет раскалённой стены оживлял бледное лицо отца, будто он заглядывал в дверцу печи, и если бы не ремень на шее… Цахилганов-старший казался теперь значительно более живым,

чем на земле.

– Я рассказал тебе почти всё.

…Ты у меня, сволочь, обманщик, растлитель, отправляешься в ад по десяти статьям! Поздравляю!

– Да почему же ты так во мне уверен? – удивлялся сын непривычной доверчивости отца. – И где теперь я найду твоего дряхлого, древнего лиса – Дулу Патрикеича? Эту энкавэдэшную рухлядь? Дабы изменить ход исторических событий?

Отец с досады даже заскрипел зубами:

– Опять – душевная плесень! Чистили тебя в реанимации, чистили… Своим теперешним сомненьем в себе ты осложнил многое наперёд. На такие дела идут с чистым сердцем. С ликом светлым и глазами смелыми! А ты… – отец брезгливо морщился. – Прикидываешь: так – выгодно, так – страшно…

В тот миг в дверях ангара показалась злорадная бесья рожа, мелькнула красная бабочка.

– Извини, бес попутал, – признался младший Цахилганов. – Бес джаза, кажется…

– Но Патрикеич будет осведомлён, – сухо сказал отец, прислушиваясь к усилившейся возне за дверью. – И, если только будет угодно там…

538

Однако поднять глаза вверх он не успел.

В воздухе запахло серой. Шквал приветственного воя раздался вдали. Визг, грохот, стук уже сотрясали преисподнюю. Где-то, совсем рядом, встречали того, кто приближался к раскалённому кабинету с каждым мгновеньем. И отец, растерявшись, быстро поднёс листок к раскалённой стене ангара. Бумага взялась пламенем. Но случилось страшное:

буквы! —

сгоревшие буквы отпечатались на багровой стене.

…По метановым отводам пламя пойдёт в толщу земли, к нишам газовых конденсатов, к подземным нефтяным морям…

Отец размышлял только миг. Он зажмурился и крепко прижался к буквам спиной. Раздалось шипенье, похожее на шипенье сковороды. Запахло горелым. Страшный вопль отца, бьющегося у стены, поверг сына в ужас.

– Что ты сделал? – закричал Цахилганов-сын. – Зачем? Они же не умеют читать!

– Они заставят прочитать это души… допрашиваемых грешников… – сумел выговорить Цахилганов-старший, прикипевший к стене. – Беги! Мне отсюда… нельзя. Я тебя вытолкну… усилием воли. Только одной моей воли теперь может… не хватить. И смотри, не пей потом! Нельзя! Ни грамма!..

На это идут с ликом светлым,

глазами ясными

и…

539

Цахилганов поднял от стола совершенно трезвую голову. Он увидел снова запертый сейф, тёмную бутыль с нашатырём. И штукатурка рядом со столом шелушилась, будто влажная короста.

То подземные воды поднимаются, выступают из чёрной, угольной земли Карагана, проеденной ходами на многие тысячи подземных километров…

Грунтовые тёмные воды подступают здесь исподволь к Цахилганову, образуя на отсыревшей стене

очертания материков, континентов, стран.

И слова отца всё ещё звучат в памяти,

– слова – из – ада.

– …Да! Хорош он, русский выбор! – почесал Цахилганов взлохмаченный затылок. – Направо пойдёшь – смерть найдёшь, налево – то же самое: погибнешь… А вообще-то, что мне терять? К праведности я не пригоден. А за оголтелую неправедность меня… Степанидка однажды в сердцах может прихлопнуть,

за то, что я сгубил Любовь,

– природа – устранила – жизнеспособность – семени – а – дитя – довершит – дело – природы —

стрельнет хоть из чего, и разнесёт полбашки, не моргнув глазом. И сядет… Сядет в тюрьму, дурочка… Нет. Остаться в живых Цахилганову не суждено хоть так, хоть эдак, хоть разэдак, да и смысла нету!.. Налево пойдёшь – направо пойдёшь – прямо пойдёшь… А Люба – пусть! Пусть Любовь оживёт,

пусть живёт

вместо Цахилганова, поганца,

жизнь которого только истребляет

её,

то есть – Любовь…

То есть – Жизнь.

540

Да, убираться с земли придётся Цахилганову. И не хотелось бы, но… Обречённо махнув рукою, он подхватил мензурку с остатками водки и, крякнув как следует, опрокинул в себя,

– эх – калёно – железо – охнуло – пространство – знакомым – голосом – и – словно – захлебнулось.

– Тьфу ты, я же пить не собирался… – ошалело крутил он головой и жмурился: – Патрикеич, клянусь, не хотел!

В глаза его метнулось какое-то косматое пламя —

и – погасло.

Уже через минуту, однако, Цахилганов благодушно посмеивался:

– Велика важность. То всего лишь сон был! Странный сон. И всё. Подумаешь, принял сорок граммов…

Но опьянел он вдруг сразу и необычайно сильно.

– Оставайся, Любочка. Живи лучше – ты!.. – широко мотал рукой Цахилганов, довольный собственным великодушьем, и заваливался набок. И плакал легко и светло, вытирая обильные слёзы растопыренной ладонью. И снова жалел себя:

– Я обречён! Пусть будет так!..

Пнув стул, Цахилганов пошёл искать санитара,

чтобы сказать ему срочно, дерзко и смело,

всю правду.

«Я освобождаю землю от себя, во имя чистоты и света».

541

– …Ты, адов привратник! Почему не на службе? – заранее говорил Цахилганов, держась за стенки зала и не находя санитара нигде. – Ты сам не знаешь, дурак, урод, что ты есть – пер-со-ни-фи-кация!.. Персонификация моих – моих! – низменных страстей, Циклоп. Вот кто ты есть, мать твою за ногу!.. Циклопка! Друган! Иди сюда, я тебя расцелую, не чужой ты мне. Тьфу. Тьфу… В адовых вратах, значит, нас встречает некая персонификация наших страстей, и ты – таков, Циклопчик, потому что мои страсти – таковы: они – одноглазы! Кривые страсти… Плоские, как твоя рожа. Рябые…

Тьфу. Род-ной ты мой… Копия души…

– Эй, копия? Души… меня в своих мерзких объятьях и целуй напоследок! Давай прощаться. Я, отслаиваюсь, я тебя покидаю, я избавляюсь от того, что ты есть, навсегда! Иду на взлёт!.. От винта!

С этими словами он кое-как выбрался из подвала.

Лицо обдало крепким весенним холодом,

и Цахилганов немного пришёл в себя.

Удивительный синий свет заливал больничный двор. Тонко поблёскивали льдинки по краям застывающих луж. Мужик санитар в треухе одиноко стоял в этом синем свечении. Он терпеливо смотрел на дальние ворота, застывшие в бездействии, – и на яркое окно операционной в больничном корпусе, и тосковал, как тоскует человек, к которому слишком долго не приезжают следующие, долгожданные, новые гости.

Циклоп развернулся —

и уставил на Цахилганова своё лунное око.

542

– Ну! Прощай! – прокричал санитару Цахилганов. – Люба – и я. Я – и она. Либо то – либо другое. Принадлежащие разным мирам, мы должны были… найти общую форму существованья! Увы!.. Циклоп, друг, это трудно. И уже невозможно теперь. Невозможно, как чудо… Но скрепляет всё – я понял – она! Любовь! Я слишком далеко отошёл от неё… И всё же, ради неё, ради Любы моей…

Выброшу спицу завтра утром! Отмычку для газировки… Обещаю!..

– Ради неё… Мы с Патрикеич идём искать лаз, – уверял он санитара. – Я попробую совершить нечто. Ради всех порядочных – я и ради порядочных! – людей на земле. Смех!.. Но ты меня понял?

Тот ощерился и прорычал нечто нечленораздельное. Рябое лицо санитара затем отразило тупое, животное неудовольствие

– от того, что Циклоп слишком долго смотрит на живого и даже разговаривающего ещё человека.

Оглядываясь на санитара с опаской, Цахилганов сделал пару неверных шагов в сторону больничного корпуса:

– Прощай, братец… Я попрошу, чтобы меня благословила Любовь. Я отправляюсь на заданье…

Вдруг он услышал трудный, клокочущий, злорадный хрип.

– До сви-дань-я!!! – внятно выговорил Циклоп ему в спину.

Цахилганов остановился. Мужик сверлил его одиноким оком и скалился.

– Да ты, Циклопка, не такой уж и болван… – похолодел Цахилганов от его рокового «до свиданья». – А раз так, то вот и не пойду я никуда. Не видать тебе моего трупа… Буду сидеть в вашем подвале и ждать Сашку. Более того, я велю Сашке выгнать тебя! Выгнать вон!.. Так что, никакого следующего «свиданья» у нас с тобой не будет!.. При-бить бы тебя на месте, истре-бить бы, да ладно: дуй на все четыре стороны… Расстанешься скоро ты со своей покойницей. Извини.

543

Цахилганов резко повернулся, едва не упав при этом от сильного волненья, и решительно двинулся назад, в морг.

– Я сразу понял, кто ты, шельма! – сказал Цахилганов, задевая санитара плечом. – Ты – тот, который устроился в морг, чтобы сбросить меня в преисподнюю. И не дать мне совершить великое дело спасения мира! Но – шалишь. Ничего у тебя не выйдет: ты будешь уволен!.

Одинокое, бессмысленно выпученное око санитара не отразило ровным счётом ничего.

Оно млечно мерцало, похожее на бельмо.

– Да, это так, привратник ада, – сказал уже для себя Цахилганов, спускаясь в подвал. – А мой ангел сейчас… Мой ангел…

Он уселся на ступенях и снова заплакал, вспомнив, как истончились Любины веки и как потемнела кожа на её висках.

Или это падал тогда на её лицо коричневый отсвет от охряного полукруга в изголовьи?

– …Мой ангел будет жить! – решил он опять, вставая. – Да! Я этого добьюсь! Люба! Я… не хорош для тебя. Я не имел права приближаться к тебе. Прости! Я больше не буду тебе мешать… жить! Своим присутствием я всё время убивал тебя. Только – убивал. Я превращал твою жизнь в ад. Но теперь я иду против ада… Отрекаюсь от ада!..

– Я отрекаюсь от ада! – рыдал Цахилганов, покачиваясь. – …Ключи от неправедных денег выброшены Сашкой. Выброшены они и мной,

в ночь, в грязь, в темень…

544

В кабинете у Самохвалова он долго искал, чего бы ещё выпить – но нашёл только бутылёк с нашатырным спиртом и понюхал его коротко,

а потом натёр себе виски,

расплёскивая вонючее содержимое флакона.

– Циклоп! – заорал он. – Сашка всё ещё тебя не выкинул отсюда?.. Пока ты не уволен, изволь принести… водки. Водка – это адский напиток. Значит, доставка её – за тобой. Быстро, давай!

Невнятное враждебное мычанье донеслось из покойницкой. И Цахилганов направился туда.

– Однако, тут хорошее эхо!.. Эхо вибрирует… Слышь, Циклотрон? Где ты,

– ускоритель – протонов – и – ионов – при – условии – резонанса…

Санитар стаскивал покойницу в простыне с тележки. Он зарычал по-звериному, закрывая труп собой, и одинокое око его стало зловеще отливать

огнём.

– Ну! Ты – не балуй! – строго прикрикнул на санитара Цахилганов, усаживаясь на кафельный пол. – Засовывай её туда! Вон, в импортную ячейку. Пусть лежит смирно там,

где все остальные…

усопшие,

– мертвец – мертвецу – глаз – не – выклюет…

И захлопни дверцу, чтоб не подглядывала! Будет тут ещё всякая мёртвая баба следить за мной. Привязалась. Думает, если мой организм вырабатывает только мёртвые… Но это ещё не значит, что она, мертвячка,

имеет на меня все свои, полные, права!

545

– …Зря она меня гипнотизирует, – уверял Цахилганов санитара. – Я не собираюсь отправляться на тот свет – с ней под ручку. У меня другие задачи. Ишь, притягивает, шельма. Увлекает баба —

скрипичный – ключ —

в свой мёртвый стан…

– Туда – её. Понимаешь? – громко, как глухому, приказывал он санитару, показывая на ряд распахнутых металлических дверок с номерами. – Циклоп! У тебя до изгнания осталась часть ночи! Так что, шевелись. Работай, Циклотрон! Марш за водкой… Но учти: утром главврач тебя выпрет отсюда! И…

Цикл, круг то есть, на этом замкнётся. Конец!..

Санитар не сводил с Цахилганова своего одинокого насторожённого глаза. Держа покойницу, как держат грудных детей, он тоже, медленно и неловко, усаживался на пол и, ёрзая, двигая сапожищами, отодвигался потихоньку к дальнему углу зала.

– А всё-таки Ботвич – дрянь! Я не говорил тебе, Циклотрон, как она мою Любу обидела? Смертельно… Горюнова – не в счёт. Горюнова – так, замужняя потаскушка, безобидная дешёвая хвас-тушка,

– тушка – розовая – да – и – всё – хоть – за – ней – и – стоит – некая – страшная – идея – неотвратимой – жестокости – новых – нарождающихся – элит…

Санитар в ответ зарычал утробно. И это оскорбило Цахилганова до невозможности:

– А может ты, рябая рожа, думаешь, будто я – нетрезв?!

546

Обхватив покойницу, санитар неспокойно мычал, забиваясь в угол.

– Да брось ты её! – посоветовал Цахилганов. – У тебя же такого добра навалом!..Или тебе эта конкретно нравится? Не слышу!.. Ах, да, это же твоя последняя ночь здесь. С первым утренним лучом Сашка тебя выставит за дверь, навсегда… Цикл есть цикл! Ладно, расцелуйся со своей мертвячкой по-быстрому и… пошли-ка в кабинет. Обмоем окончание твоей трудовой деятельности,

– обмоем – бр-р-р – как – дико – это – звучит – в – покойницкой…

Тихо поскуливая, санитар следил из угла за каждым движеньем Цахилганова.

– Мы должны спрыснуть наше с тобой расставанье, образина, – продолжал Цахилганов. – Я уже выскочил, считай, из цикла… Слышишь? Я отрёкся от прежнего себя, Циклоп! Но…

– но – джаз – единственно – джаз – останется – со – мной – из – всех – прежних – отрад – и – с – этой – своей – страстью – я – не – в – силах – расстаться – даже – теперь —

так что, спой мне свой дикарский, дебильный, ублюдочный джаз напоследок, ещё разок, в системе аккустического резонанса…

Санитар крутил головой, озираясь насторожённо.

– Прощай, моё прошлое, – горько умилился Цахилганов. – Теперь у меня ведь больше никто никогда не родится. И не потому, что…

вот именно: не при чём тут мёртвые сперматозоиды,

а потому что я покидаю мир страстей. Только вот…Джаз – и всё! Послушаю – и пойду выполнять предначертанное… Спой теперь для меня! Пой же, Циклоп!

Но лишь неоновые синеватые лампы зудели в зале,

будто набитые прозрачными возбуждёнными осами.

547

Вдруг око санитара, зорко следящее за Цахилгановым, устремилось вверх —

выкатилось

и застыло.

Циклоп отчаянно захрипел, зарычал в своём углу.

Гортанный, вой-клёкот-стон заметался, забился в кафельных стенах, словно в судороге.

– …Прекрасно, – кротко восхитился Цахилганов, утирая глаза рукою. – Неподражаемая, животная экспрессия!

Вжимаясь в угол, санитар сучил ногами, не переставая. Око его в ужасе блуждало по верхам.

– Отлично! – всхлипнул Цахилганов от большого чувства. – Только следи за ритмом… Песнь неосторожного орангутанга, попавшегося в петлю из цветущей лианы… Пой, друг мой, пой…

Циклоп взвыл ещё пронзительней! И оглушительный удар по затылку вбил голову Цахилганова в плечи.

Он дёрнулся всем телом раз, другой – и медленно завалился на бок.

– Зачем же по старым швам… – хотел возмутиться Цахилганов.

Однако было поздно.

548

Он уходил под воду, под тёмную воду. Но тянулся вверх и старался ухватиться хоть за что-нибудь.

– Люба, дай руку! – кричал он без голоса, захлёбываясь в стремительном водовороте, увлекающем его в бездонную пучину. – Скорее.

Однако над Цахилгановым раскачивалась на тёмных волнах лишь резиновая Горюнова, накаченная до предела спасительной пустотой…

Дотянуться до неё было просто. Она, розовая оболочка того, что есть Ничто, даже приближалась как будто…

– Нет, – сказал Горюновой Цахилганов и перестал рваться из глубины вверх. – Нет. Я лучше – туда… Прощай, Люба. Живи.

Он шёл ко дну, держась за горло и готовый разодрать его, распираемое удушьем,

и корабль жизни, уплывающий от водоворота, уже не светил ему огнями, лишь мрачное пятно днища маячило где-то в несусветной дали,

как вдруг Цахилганову стало свободно дышать.

И тьма рассеялась, превратившись в полумглу.

И водный купол распался над ним.

Тогда он увидел себя с высоты, лежащего на кафельном полу прозекторской с разбитым затылком.

549

Санитар, крепко прижимающий к себе покойницу, сидел неподалёку. А стая парней, похожих на одичавших псов, сновала из зала – в кабинет Самохвалова, из кабинета – в зал,

мимо Цахилганова, лежащего ничком.

Они двигались быстро, пригнув шеи, и почти не разговаривали. Потом четверо из них, поднатужившись, протащили сейф к двери враскоряку, но уронили на пол, не одолев середины зала. И Цахилганов тоже видел это сверху.

Вскоре он услышал стук двери подвала,

затем – шаги.

И парни переглянулись озабоченно.

В зал входил прозектор.

– Что же ты? Зачем? – успел спросить Самохвалов Боречку Барыбина, виновато потупившегося и тихого.

– Дядь Саш! Не уходи, – лепетал тот. – Стой! Погоди!

– Зачем? – Самохвалов пятился к двери. – Борик! Не надо! Сынок…

Однако к Сашке уже подлетели двое подростков, молниеносно сбили с ног, и руки одного из них сцепились на горле у прозектора.

Сашкина шапочка, слетевшая с головы, валялась теперь поодаль,

тесёмочный бант, завязанный кастеляншей, сидел на ней, будто скособоченная бабочка.

– Я не хотел, дядь Саш! – закричал вдруг Боречка издали, когда тело прозектора ещё дергалось. – Я не хотел, правда!

– Да ладно тебе! – прикрикнул на него душивший. – Подержи лучше ноги. Бьётся, зараза. Жилистый, старикан. Быстрей!

550

Боречка деловито шмыгнул носом и с готовностью прижал дёргающиеся башмаки Самохвалова к полу. Потом сел на них.

– Успокойся, дядь Саш, – приговаривал Боречка сочувственно. – Успокойся… Не надо! Всё уже, всё…

Однако вскоре Боречка вскочил,

– увидев – поднос – с – инструментами.

– …На, вот этим, – протянул Боречка душившему нечто блестящее, увесистое, похожее на зубило. – Давай. Так надёжней… А то жалко его, дядю Сашу… Лучше ударить. Этим, тяжёлым… Чтоб сразу,

– он – же – мучается!

На ногах у Сашки уже сидел другой болван, самый тщедушный, в прозрачном дождевике, и бил прозектора по икрам ребром ладони, словно тренируясь.

– А чего ты – мне?.. – спросил душивший, отворачиваясь от зубила.

– Ага, щас, щас. Понял, – замешкался было Боречка, неловко пританцовывая возле Сашкиной головы. – Понял. Щас…

Боречка ещё раз усердно шмыгнул широким своим носом, вонзая инструмент в лоб прозектора с небольшого замаха, и проговорил жалостливо:

– На всякий случай – надо. Извини, дядь Саш.

551

Но Боречку, вдруг побледневшего до синевы, качнуло – и стошнило тут же.

– На всякий случай… – отплёвываясь, бормотал он, поглядывая на инструмент. – Чисто – на всякий случай… Прости, дядь Саш.

И жаловался парням, согнувшись в три погибели:

– Ой, не могу. Я крови боюсь… Тьфу. Один бы точно не справился…

– Ну, мы дураки! Ключ же надо было сначала у него, живого, взять! От сейфа – ключ! – душивший только что парень начал обшаривать Сашкины карманы, однако не нашёл ничего, кроме небольшого, величиною с записную книжку, Евагелия, должно быть – старинного, с изрядно износившимися страницами. Между ними мелькнула твёрдая пожелтевшая фотография плотной девушки в гимназической форме,

бесстрашно глядящей вдаль

ласковыми, смешливыми глазами.

Прядь волос гимназистки была перекинута на плечо. И маленькая рука под кружевной манжетой упиралась в тумбу крепко

и победно…

552

Раздосадованный, парень всё же сунул Евангелие, вместе с фотографией, Сашке за пазуху, фыркнув:

– Барыня, что ль, какая-то?.. Гляди-ка, верующий оказался.

– Нет, он просто так добрый, – натужно выговаривал Боречка, сгибаясь. – Там его мать. Которая настоящая… Она в психушке умерла, типа бичиха.

Топчась, Боречка наступал на тесёмочную бабочку самохваловской шапки.

– Её это, Евангелие называется, – морщился он. – Не его. Он мне показывал… Продать надо.

– За червонец, что ли?! Ну, ты, Борян, жлоб…

– Всё равно же пропадёт, – мучился Боречка. – Жалко… Он говорил, ему эта книга дорогая,

– не – дешёвая – значит…

Его стошнило ещё раз —

возле лежащего Цахилганова, на которого никто не взглянул.

– Трындец, не бьётся твой дядька. Всё! Давай на воздух, – заботливо подхватил Боречку под руку тот, что сидел у Сашки на ногах. – Давай-давай! Сейчас тебе захорошеет. Всё чётко пока.

Они торопливо нырнули в дверь и стали подниматься по лестнице первыми. А четверо снова пытались поднять сейф,

издавая от чрезмерной натуги резкие, непристойные звуки поочерёдно,

и сильно кряхтели,

и матерились вполголоса.

553

– Поддеть бы чем-нибудь, – оглянулся один, опустив угол сейфа в изнеможении. – А так обосрёмся. Слышь? Поддеть и…

– деть – и – дети – беспомощно – отзывалось – гуляло – под – потолком – слабое – эхо…

– Да ладно, вали на попа, – сказал другой, потирая поясницу. И распорядился: – Потащили.

Они опустили бок сейфа на ступеньку и стали задирать торец.

– Давай-давай, он через две ступеньки ляжет! – возбуждённо кричал один. – Нормально!

– Эй, ты! Меня в стену вжал. Нога… Отпускайте!!! Козлы…

– А как его отпирать будем?

– Сварочным аппаратом разрежем, – кряхтели парни. – Его Чурбан в пэтэу сопрёт…

– Пол бы в машине не проломить. На задний мост повалим.

– А, машина всё равно не наша. Фиг ли нам, кабанам?!..

Про одноглазого санитара, сидящего возле каталки с покойницей на руках, то ли не вспомнили, то ли забыли в спешке.

554

Тяжёлая их возня и суета на лестнице вскоре стихли. Только неприкрытая дверь наверху тоскливо поскрипывала от ночного сквозного ветра…

Среди разора шло тихое время.

Санитар долго сидел неподвижно. Но вот тёмное вдохновенье озарило одноглазое лицо его. И он запел – захрипел, завыл, раскачивая покойницу, как дитя…

Гортанное своё исполнение санитар прерывал иногда и прислушивался насторожённо. Зуд неоновых ламп становился тогда особенно резким. Но Циклоп принимался хрипеть и выть снова. И снова раскачивалась над девушкой-самоубийцей, под сводами подземелья, странная эта песня,

не отличимая от африканского рабочего джаза, шершавого и дикого.

Вдруг санитар замолк, беспокойно окидывая бледным оком весь беспорядок – лежащие тела, кровь на полу, разбросанные инструменты. Привычная озабоченность обозначила продольную морщину на низком его лбу. Он осторожно уложил покойницу на пол,

следя за тем, чтобы лицо её было хорошо прикрыто, а чёрные длинные волосы подобраны,

и начал убираться. Привычно внёс из каморки ведро с водой. Потом по-хозяйски выдернул знакомый инструмент изо лба прозектора и омыл в ведре, прежде, чем положить опять на поднос.

Лицо Цахилганова он обстоятельно отёр всё тою же половой тряпкой,

оставляя на щеках его

кровавые разводы.

И, уже закончив, стыло и долго улыбался ему, сидя на корточках.

– Ко-ре-фан! – толкнул он Цахилганова в плечо и осклабился. – Корефан…

Вскоре что-то похожее на дружелюбный, торжествующий смех вырвалось из сипящего горла Циклопа:

– В – ад – против – ада… Гы-ы-ы…

555

Раздев новых покойников, санитар побросал их одежду в боковую каморку – в общую кучу чужих пальто, шапок, пиджаков, женских пёстрых платьев, среди которых было устроено грязное его лежбище. Повертев в руках тяжёлый зубчатый кастет, подобранный с пола, Циклоп кинул его туда же.

Последним улетел в дальний угол лежбища ремень Цахилганова

с серебряной пряжкой,

тускло сверкнувшей на мгновенье буквами «мед» —

ох, вкушая, много мёда вкусил…

Санитар долго не мог понять, что ему делать с врачебной шапкой прозектора, изрядно затоптанной. Он стоял некоторое время, вопросительно подвывая. Наконец отнёс её, держа за тесёмочный бант двумя пальцами, в кабинет хозяина и уложил там в ящик стола с прилежностью. А потом мечтательно прохрипел, запинаясь:

– Неет – ничего – слаще – гг-уб Людки!..

Открытых ячеек, дверцы которых запирались автоматически, хватило на всех троих. На Самохвалова, на Цахилганова… Покойницу он уложил последней и гладил потом дверцу с её номером

удручённо и суетливо.

Вдруг мгновенный испуг и почти детская жалость исказили страшное его лицо. Он задёргал ручку дверцы, взвыл. Потом пробежал трусцой, поскуливая, в Сашкин кабинет.

556

Там санитар долго стоял в растерянности перед пустым местом, на котором всегда стоял сейф с ключами.

Далеко заполночь он ещё сидел, прислонясь спиной к ячейке покойницы, и то ли плакал, то ли пел. Но часа в три ночи схватил инструмент, похожий на зубило, и медицинский молоток. Эхо ударов отлетало к потолку и повторялось на высоте так, словно он всякий раз

стучал дважды…

Изредка Циклоп подбегал к высокому окну. Он выглядывал в форточку с тревогой, опасаясь рассвета.

Наконец искорёженная дверца оказалась вскрытой. Санитар отдышался немного. Он притащил из шкафа довольно много простыней, извлёк покойницу и заботливо укутал её, завязывая концы узлами. И всё поглядывал наверх с беспокойством —

туда, где в ночь так подморозило…

Что было в бедной его голове, когда он уносил покойницу в белом, перекинув её через плечо, не знает никто. Но только санитар часто оглядывался, как будто боялся погони, и прислушивался, и снова бежал трусцой

по предрассветной степи

в сторону горизонта,

прочь от морга, от больницы, от города.

Он уходил в неведомое

– с – ней.

557

Сейф своре парней удалось выгрузить ночью во дворе у глухой бабушки Чурбана. Оттуда по ночному Карагану ватага пронеслась на чужой машине к дому Барыбина,

Боречке не терпелось прихватить свой новый магнитофон для веселья,

и тут же все они поехали к степной Нуре,

под гулкую пульсирующую музыку.

Ватага столкнула краденую машину в чёрную, беззвёздную воду и снова устремилась через степь,

в Копай-город…

Там, в душном притоне у знакомого уйгура, всё пошло своим чередом. Утром парни отсыпались на полу, под грязными лоскутными одеялами. Днём плакали, кололись, визгливо хохотали – и засыпали снова вповалку около слабоумной хромой девушки,

её уйгур одалживал за отдельную плату.

Суетился лишь и вертелся самый тщедушный подросток в прозрачном шуршащем дождевике:

– Кто кастет видал?.. Я им мужика долбанул, а потом куда дел?..

Ему отвечали изредка:

– Заглохни, ты!.. У мусоров спросишь.

Но подросток всё не мог успокоиться и вскрикивал:

– Кто взял?!. Гады, он же из нержавейки…

558

Ближе к вечеру ватага снялась, остановила первый попавшийся рейсовый автобус и, не заплатив перетрусившему шофёру, отправилась неведомо куда. Мелькали пригородные дома, потом – отделения ближних совхозов, выходили на остановках торопливые присмиревшие люди. И снова летела вечерняя степь за окнами.

Парней разморило. Но Боречка, засмотревшийся вдаль, приметил далеко в степи, на горизонте, чёрного человека, уходящего прямо в багровый закат

со странной поклажей,

будто белый длинный мешок нёс он на плече.

До человека было не менее километра. Боречка толкнул Чурбана локтем. Тот ошалело помотал взлохмаченной головой, свистнул, сунув грязные пальцы в рот. И ватага вскочила, требуя немедленной остановки.

Сбежав с грейдера, парни помчались за человеком по дикой степи, без троп и дорог. Как вдруг человек с тяжёлой поклажей замер вдали. Потом он пригнулся – и побежал от них со всех ног, петляя.

Но ватага, мчавшаяся налегке, вскоре уже гикала, и свистела, и нагоняла его. Теперь было видно, что уносил человек с собою не мешок и не тюк,

– а – кого-то – завёрнутого – в – белое – с – головой.

Человек заметался, кинулся в неглубокую лощину. Около холма, поросшего караганником, он нелепо взмахнул рукой и…

пропал из виду вместе с поклажей.

559

Парни, запыхавшись, подбежали к странному месту. Человека не было нигде. Они принялись раздвигать кусты караганника.

– Где-то у него тут нора, – галдели парни. – Эй! Выходи по-хорошему! Ты, колхозник… Если упёр чего, делиться надо. Лошара…

– Слышь? – волновался тщедушный, в прозрачном длинном плаще. – Куда заполз, гнида? Вытащим – подрежем…

– Дряни, дряни хочешь?.. Айда на перекур!

– Ну, гляди! Из-под земли достанем! Чмошник…

Упав в изнеможении на жёсткую прошлогоднюю траву, парни включили магнитофон. Чурбан стал вытряхивать из беломорины табак, мешать его на ладони с анашой и набивать папиросу снова. Тяжёлый рок разрушительно гремел над засыпающей степью,

сотрясая природное пространство дребезжащими звуковыми ударами, резкими и беспощадными,

но у Чурбана уже разболелась голова.

– Выруби! – приказал он Боречке.

Боречка послушно щёлкнул кнопкой.

Рок оборвался, и стихло всё

на многие километры.

560

Они курили молча, поочерёдно, тесно охватывая сизый дым обеими ладонями, вгоняя его в себя частыми, зовущими движеньями пальцев и передавая папиросу друг другу.

– …Сказал же – выруби! – возмутился Чурбан, уставившись на Боречку мутным взором.

Парни рассмеялись было:

– Ну, тащилово катит… – как вдруг лица их вытянулись.

Из-под земли доносилось и невнятное рычанье и слабый вой, ритмичный и глухой.

– Вырубишь ты или нет? – замахнулся Чурбан на Боречку. – Кому сказал, падла!

Однако Боречка, припадая к земле,

уже двинулся на звук.

Потом побежал, пригнувшись.

– …Там он! В дыре! – звонко прокричал Боречка и замахал остальным. – Внизу, вон, белое. Далеко, правда… Эй, мужик! Ты зачем от нас провалился?.. Шахтный ствол старый, что ли, просел… А запеленал ты кого? Кто там у тебя? Баба?.. Железо тут какое-то выпирает… Эх, не достанем: глубоко.

– Да фиг ли нам, кабанам! – заорали парни, поднимаясь. – Спрыгнем!

561

Эта ночь была нехорошей для многих. По закону парных случаев, известных в медицине, «скорая» привезла из Копай-города, одного за другим, двоих подростков с ножевыми ранениями в сердце. Аппарат газовой смеси, вытесняющей воздух из сердечной сумки, барахлил. И Барыбин простоял в изголовьи операционного стола до самого утра в большом напряжении.