Текст книги "Наступление"

Автор книги: Величко Нешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

– Пора вставать, – предложил он, и его скрипучий голос потонул в общем говоре. – У тебя еще заботы с арестованными! Куда ты думаешь их отвести? – перегнувшись через стол, спросил он.

– На берег Осыма! – Игнатов взглядом указал в направлении дверей.

– Далеко отсюда?

– Нет, километра два-три. Пойдем с нами?

– Что мне там делать? – Начальник полиции снова зевнул. – Теперь ваше слово. Меня ждут на допрос в Сине-Бырдо. Надо ехать туда.

– Подожди, пока рассветет, – посоветовал ему низенький агент, – не следует ехать сейчас, а то где-нибудь пустят в расход.

* * *

Перед грозой стало еще труднее дышать, а вечерняя тишина сделалась еще более глубокой и таинственной. Как раз в это время Йордан вывел на водопой трех коней.

Животные тревожно храпели и прядали ушами, предчувствуя приближающуюся грозу. Йордан нетерпеливо всматривался в сторону моста через Осым. Оттуда должен был появиться Гешо Моллов с известием, прибудет ли человек из отряда, кто это будет и где его ждать.

Кони напились студеной воды. Блеснувшая молния рассекла небо на две половины, осветила знакомые места, вспыхнула синим отблеском в листве вербы. Кони неспокойно застучали копытами. Йордан держал их под уздцы и всматривался в полумрак. И вот он заметил, что кто-то быстро бежит к колодцу. Сердце его радостно забилось. Слабая молния расколола край тучи и на миг осветила все вокруг.

Подошел Гешо Моллов. От быстрой ходьбы он пыхтел как паровоз. Наклонив голову к Йордану, прошептал:

– Ох и намаялся же я сегодня!

– Ну что?

– Придет Данчо Данев. Ждите его на церковном дворе. Действуйте, как договорились. Он укажет дорогу.

– А если вдруг мы с ним разминемся, тогда в каком направлении нам податься?

– Мне велено передать только это. – Гешо подставил большой кувшин к струе воды, увидев, что какая-то женщина приближается к колодцу. – Ждите Данчо во дворе церкви…

Упали первые крупные капли, и сразу же запахло прибитой дождем пылью. Йордан погнал лошадей во двор школы, там привязал их к телеге, потом побежал в помещение, сообщил дежурному, что он с лошадьми, снова пробежал под дождем и шмыгнул на церковный двор. Только там он остановился, прислушался и огляделся. За ним никто не следил. Он набросил плащ-палатку, взял под мышку карабин и встал под кровлей церковной кельи, полной грудью вдыхая сладостную свежесть воздуха, напоенного запахом мокрой травы.

Прошло более часа. В школе погасли огни. Только окно караульного помещения еще светилось. Йордан напрасно всматривался в темноту. В висках стучало. От напряжения болело в ушах. Но никакого шума не было слышно, никто сюда не шел.

Гроза прошла, небо, все еще покрытое рваными облаками, начало проясняться. Между облаками появились чистые, словно вымытые, звезды. Какие только мысли и предположения не приходили Йордану в голову в эти напряженные минуты! Что случилось, почему Данчо медлит? Может, Гешо неправильно его понял? Почему не захотели им указать хотя бы направление? Не может быть, чтобы Илия Велев не знал ни одной их явки. Последние удобные для действия минуты были на исходе. В холодной липкой темноте большим светлым пятном выделялась корчма. Там теперь были Игнатов и полицейские агенты. Вернутся в школу – тогда все планы рухнут.

Со стороны ограды послышался шум. Кто-то приближался к нему, с хрустом наступая на подорожник и полынь, низко сгибаясь под ветвями яблонь.

– Эй, сюда! – позвал Йордан.

К нему приблизился Марин. Сбросил с головы капюшон плащ-палатки и тревожно спросил:

– Что, все еще нет?

– Нет, измучился его ждать.

– А как же теперь?

– Что теперь?

– Времени не остается.

– Тебя никто не видел? – обдал его теплым дыханием Йордан.

– Вряд ли. Обманул-таки Кынду. Он только что пошел в корчму. А то весь вечер ходил по пятам. Говори, что будем делать?

– Не знаю, голова кругом идет.

– Гешо тебе сказал здесь его ждать?

– Здесь, а где же еще?! И куда запропастился этот человек, почему не идет?

– Давай начнем без него. Наши все готовы. Кутула, Пени и Луканче не спят.

– Кто на посту?

– Геца. Пока все в корчме, прикончим его и убежим.

– Куда? – беспомощно и отчаянно спросил Йордан. – Хотя бы сказали, в каком направлении идти, тогда б пошли.

– Все равно куда! Будет хоть какая-нибудь возможность их спасти. Слановский твердо сказал, что этой ночью их расстреляют.

– Будь что будет! – решительно взмахнул рукой Йордан. – Попытаемся…

Они подождали, пока пройдет ночной патруль, затем незаметно скользнули во двор школы. Перед входом остановились как вкопанные. Со стороны площади показалась группа Игнатова – пьяные гуляки возвращались из корчмы.

– Конец всему, опоздали, – беспомощно вздохнул Йордан и до боли стиснул в руке карабин.

После дождя на площади блестели небольшие лужицы. Щербатая луна высоко поднялась над вершиной.

Село спало неспокойным и тревожным сном под черным крылом волчьей ночи, в которой палачи чувствовали себя неограниченными властителями человеческих судеб. Только из окна караульного помещения цедился желтый свет и отражался в мутной луже на площади.

Полицейские агенты и Игнатов вошли во двор школы. Слановский немного отстал. Перед лестницей была большая лужа воды. Он попытался ее перескочить, но оступился, поскользнулся и чуть не упал в лужу. Перед входом остановился. Его сердце учащенно билось. Постоял минуты две, затем бессознательно пошел вслед за другими. Одиночество пугало его.

Все направились к подвалу. Постояли в коридоре. Кровь еще сильнее застучала у Слановского в висках. На цыпочках он пошел к канцелярии роты. До его слуха из подвала долетали отдельные слова, которые трудно было разобрать. Ясно выделялся лишь визгливый голос агента, который на ужине сидел рядом с Игнатовым:

– Где же твои люди, господин поручик?

– Одну минуту, сейчас будут! – Игнатов повысил голос: – Это ты, Наско?

– Так точно, господин поручик! – рявкнул Наско, спускаясь по лестнице.

– Иди сюда!

В тишине застучали его четкие шаги. Игнатов приказал:

– Возьми мой автомат и скажи Кочо, чтобы быстро шел сюда!

Слановский все это слышал. У него захватило дыхание, и только одна мысль, навязчивая и болезненная, не покидала его: «Ничего не сделали, пропала и последняя надежда. Их убьют». Он держался за ручку двери, но войти в канцелярию не решался. Послышались шаги. Кто-то шел из подвала в коридор. Он нажал на ручку, на цыпочках вошел в канцелярию и остановился. Шаги Игнатова приблизились. Скрипнула дверь. Игнатов остановился на пороге, широко расставив ноги; луч фонарика обежал комнату и упал на ноги Слановского.

– Ты почему прячешься? Пора бы уже пересилить себя.

Слановский не ответил. Отступил шага на два. Оперся о стол. Игнатов подошел к нему вплотную.

– Я не намерен повторять двадцать раз. Тебе приказано, и ты пойдешь с нами.

– А если я откажусь? – спросил Слановский дрожащим и каким-то чужим голосом.

– Тогда среди арестованных найдется место и для тебя. Ну! – Игнатов грубо схватил его за локоть. – Пересиль себя раз, потом будет легко.

Слановский вяло поплелся за ним. Он не отдавал себе отчета ни в одном поступке. Что-то железными тисками сдавливало ему грудь.

Над селом проплыло облако и окутало его легкой тенью. Немного отстав от Игнатова, Слановский приостановился. Игнатов обернулся и громко сказал:

– Слановский, иди быстрее!

Группа арестованных уже миновала площадь и заворачивала к каменному мосту.

Слановский едва шел. Они уже выходили из села. Игнатов его поджидал. Грозно спросил:

– Почему отстаешь? Солдат бы постыдился!

– Иду… Но как же так, как же без суда? – спросил он упавшим и изменившимся до неузнаваемости голосом.

– Разве ты до сих пор не понял, куда мы их ведем? – цинично засмеялся ему в лицо Игнатов. – Не жалей их! Если мы им попадемся, пощады не жди. Не отставай, – снова заторопился Игнатов, боясь отстать от группы.

Ноги Слановского тонули в грязи, он с трудом тащился по дороге. А какой-то внутренний голос настойчиво ему повторял: «Ты возмущаешься, когда в твоем присутствии дают кому-нибудь пощечину, ты брезгуешь всем нечестным и нечистым. А куда же ты теперь идешь? Убивать? Запачкать руки в их крови? Не смей делать этого, навсегда себя очернишь! Завтра и мимо тебя честные люди будут проходить с презрением».

Бессознательно прикоснувшись ладонью к щеке, он почувствовал леденящий холод своих рук. Сапоги вязли и как будто тянули его назад. Группа скрылась за вербами у самого берега реки. «Решайся, сейчас или никогда», – шептал ему тот же голос.

– Черт с вами, я возвращаюсь! – воскликнул он негромко и испугался собственного голоса. Прислушался, подождал секунду, другую. Где-то впереди слышалось шлепанье усталых ног по грязи. Слановский испуганно оглянулся, испытывая непреодолимое чувство страха перед темнотой. Повернул назад, и ноги его как будто сразу стали легче. Услышал тихий свист. Похоже, что Игнатов подает ему сигнал догонять их. Сначала он пошел быстро, а затем почти побежал назад, к селу. Остановился лишь на мосту через Осым, перевел дух и только сейчас почувствовал, что рубашка его прилипла к спине.

А в это время Игнатов сжимал зубы, суетился, испуганно вглядывался в темноту. Ему все казалось, что в любую минуту они могут наскочить на партизанскую засаду. Бегство Слановского его бесило, но у него не было привычки раздваивать свое внимание, и теперь его мысли были полностью заняты предстоящим делом. Он силился показать другим, что не боится, а потому и угрожал им; здесь же, в лесу, в безмолвной и таинственной летней тишине, его начала бить дрожь. Нет, это была не жалость к тем, кого он собирался убивать, он сам боялся всего, но особенно его пугало, что кто-либо невидимый выстрелит в него.

Ощупывая ногами траву, он свернул с дороги, отказавшись от намерения вести их дальше. «Надо поскорее кончать, – думал он, – только бы вернуться живым, в следующий раз пусть идет подпоручик Манев, полковник Додев или кто угодно».

– Кочо, давай сюда! – позвал он.

– Разве дорога в город здесь? – спросил осипшим голосом дедушка Бойо.

– Молчать! – прошипел Игнатов и содрогнулся. Ему показалось, что кусты стали раздвигаться.

– Выбрали для нас времечко, – закашлялся учитель Станчев. – Вас будут вешать перед всем народом.

– Кочо-о! Что уши развесил? Заткни им глотки! – Игнатов, еще более боязливо оглядываясь, пошел прямо через мокрые кусты. – Наско, сюда! – тихим голосом сказал он. – Здесь копайте!

В тревожной тишине слышался только зловещий треск кореньев под ударами лопат. Игнатов неспокойно расхаживал взад-вперед. Он курил сигарету за сигаретой. Несколько раз начинал поторапливать солдат. Один корень особенно сильно затрещал. Игнатов вздрогнул и отскочил в сторону.

Где-то около Осыма глухо затарахтела телега, залаяли собаки. Со стороны Сини-Вира пролетела над водой стая диких уток. На ясном летнем небе звезды светили еще ярче. Подымаясь в гору, тяжело пыхтел паровоз, тащивший товарные вагоны.

Сев на землю, избитые и изувеченные, коммунисты Камено-Поля вдыхали полной грудью запах дерна, мокрой земли и травы, только что скошенных лугов за рекой. Считанные минуты отделяли их от смерти. Каждый из них по-своему готовился встретить ее.

Унтер-офицер Кочо выкрикнул из ямы:

– Может, хватит столько, господин поручик?

– Хватит, – нетерпеливо ответил Игнатов, заглянув в яму. – Где винтовки? Скорей! Скорей!

Задержанные протянули друг к другу связанные и изувеченные руки. Это было их последнее рукопожатие.

– Встать! – приказал Игнатов.

Они с трудом поднялись и выпрямились. Игнатов подошел к ним.

– Тут мы вас и прикончим.

– Мамочка-а! – вскрикнул Васко.

– Замолчи! – Испугавшись его голоса, Игнатов стиснул зубы и ударил парня кулаком по лицу. – Давайте их сюда!

Кочо и солдаты стали подталкивать арестованных к яме. Учителя Станчева давил сухой кашель. Он споткнулся о ком земли и рухнул в яму, дотянув за собой остальных.

Игнатов встал над ними.

– Хотите жить? – спросил он глухим голосом.

Никто ему не ответил.

– Спрашиваю еще раз: скажете, где скрывается отряд Чугуна, и я даю вам честное слово офицера, что завтра же вас освободим.

Прошла еще одна мучительная минута.

– Не скажете? – последовал новый вопрос. – На вашем месте я…

– Ты на нашем месте будешь ползать на четвереньках, – глухим голосом прервал его учитель Станчев.

– Это мы еще посмотрим! – вздрогнул Игнатов, и в этот момент кто-то из солдат наступил на сухую ветку. Игнатов испуганно оглянулся, услышав треск ветки. – Что передать вашим близким?

Никто не ответил.

– Можно мне их спросить, господин поручик? – приблизился к нему Кочо.

– Спрашивай! – махнул он рукой.

– Какую смерть хотите, легкую, или тяжелую?

– Смерть только одна, и ваша очередь приближается. Стреляйте! – Это крикнул, собрав последние силы, Илия Велев.

– Да здравствует Красная Армия! – воскликнул Георгий Мечка.

– Вы-то ее не увидите, – заскрежетал зубами Игнатов и почти в упор выпустил очередь из автомата. Визгливый стрекот выстрелов разорвал застоявшуюся тишину, и эхо повторило его несколько раз.

В хуторе около Осыма залаяли собаки.

Георгий Мечка был последним в веренице. Он подался немного вперед и повлек за собой остальных. Кочо нагнулся над ним и, злорадно скаля зубы, выпустил почти половину диска ему в голову.

На третий день после расстрела рота, как обычно, в половине первого пришла с занятий на обед в школу. Нервы Слановского были натянуты, как струны. Он разделся до пояса и пошел к колодцу умываться. Холодная вода ободрила его.

Когда он возвращался назад, у двери его встретил Сава. Рядом с ним стояла какая-то женщина с желтым, как воск, сморщенным лицом. Он где-то видел эту женщину раньше, но теперь не мог вспомнить.

– Может, этот солдат знает? – спросила она, увидев Слановского.

– Что случилось, бабушка? – Он остановился и снова попытался вспомнить, где видел это изнуренное, изборожденное морщинами лицо. Женщина устремила на него свои выплаканные глаза.

– Позавчера, сынок, ваши солдаты забрали моего мальчика, вы его знаете. Он был в рубашке и синих штанах. Этим летом он хотел подзаработать и нанялся к Марину, машинисту. Я уж дорожку протоптала к нашим общинным начальникам. Говорят, что отпустят, занимайся, мол, своим делом. Извелась я ждать его днем и ночью, все мне чудится, что дверь хлопает. А теперь вот пришла сюда узнать, что стало с моим мальчиком. Только он у меня и остался. Другие мои все померли. Он ведь совсем раздетый был…

Слановский вздрогнул. Это была бабушка Катина, мать Васко, первая знахарка и повитуха в Камено-Поле. Когда Слановский был еще ребенком, сколько раз мать водила его к ней – знахарка сыпала муку в огонь, тушила угли от злого глаза. И вот она стоит перед ним, озабоченно и отчаянно говоря:

– Принесла ему немного хлеба. Кто ж тут позаботится о нем? Тут живет моя младшая сестра, да она, бедняжка, тяжело больна, третий год не встает с постели.

Слановский не мог поднять на нее глаз.

– Как вы думаете, их не отпустят? – продолжала расспрашивать она все тем же озабоченным тоном.

– Не знаю, бабушка. – И он направился к школе. Слезы выступили у него на глазах.

– Ох, не знаю, что и делать, нет нигде никакого порядка, – вздохнула она тяжело и пошла боязливо и медленно через площадь.

Глава третья

Танас Йончоолу стегнул кнутом по крупу коня, и телега загромыхала по площади. Обернувшись, он еще раз крикнул:

– Дядя твой, Митьо Ганин, просил повидаться с тобой! – Голос его потонул в грохоте колес. За телегой поднялось облако пыли.

Слановский стоял неподвижно за оградой и смотрел вслед Йончоолу до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом у моста через Осым. Можно было бы съездить в Камено-Поле сегодня, всего десять километров отсюда. Около двух месяцев ничего не сообщал он о себе домой. И он, и его сестренка Бойка свыклись с тем, что мать постоянно болеет, но что она так плоха, он не допускал и мысли.

Он вернулся в канцелярию роты. Игнатов писал какое-то донесение и рукой сделал ему знак подождать.

Прошло более получаса. На село опустились лиловые сумерки.

– Ну? – спросил Игнатов и медленно спрятал мелко исписанные листки. – Хотите доложить что-то?

Слановский объяснил, зачем пришел. Игнатов замолчал. Посмотрел на часы, нахмурил брови и отсек:

– Поздно уже. Ночью одному ехать не стоит. Завтра с утра можете съездить…

Всю ночь Слановский ворочался на своей тесной походной кровати. Задремал только на рассвете. Часовой постучал ему в окно. Светало. Он оделся на ощупь. На станцию прибыл вовремя.

Паровоз пыхтел, поднимаясь в гору к Камено-Полю. В вагоне дремало несколько человек. Как только поезд перевалил хребет, колеса сразу же застучали учащенно. За окном пробегали сжатые поля, снопы были сложены в копны. Цветущие подсолнухи повернули головы к восходящему солнцу, которое пыталось пробиться сквозь перистые облака, окутавшие далекий и еще мутный горизонт.

На железнодорожном переезде около каменопольских виноградников перед опущенным шлагбаумом остановились несколько телег, запряженных волами. На одной из них стоял, широко расставив ноги, мальчишка и махал рукой.

Зеленый глаз семафора нехотя мигнул, и поезд подошел к станции. Слановский достал с полки сумку и прижался лицом к холодному стеклу окна. После расстрела каменопольских коммунистов его не покидало состояние подавленности и острой боли. Он не был виновен в их трагической гибели, но испытывал угрызения совести за свое бездействие.

Ранним утром станция была почти пуста. Кроме него с поезда сошли две женщины и ребенок с перевязанной головой. Зябко поеживаясь от утренней прохлады, Слановский поспешил вперед них по пыльной сельской дороге. Из-за облаков боязливо выглянуло солнце. Далеко на севере по течению Осыма стелился тонкой пеленой туман. Низко над головой Слановского взмахнул крыльями аист и полетел над лугом к реке.

Он не заметил, как подошел к деревянному мосту через Осым. Перевесившись через перила, он смотрел на ленивое течение прозрачной воды. Из-за поворота реки, где росли вербы, показалась телега с высокими боковыми стойками для перевозки снопов. Он узнал женщин в телеге – это были мать и жена Кутулы. Свесив ноги, старая женщина сидела на телеге, держа у правого бедра прялку.

– Доброе утро! – поприветствовал их Слановский.

– Дай тебе бог здоровья! – со вздохом ответила старуха, неуклюже приподнявшись на телеге.

– Стой, Сивушка! – слегка ткнула погонялом жена Кутулы низенькую корову, тащившую телегу. – Кирчо, как поживает там наш солдат? – спросила она.

– Служит, – улыбнулся Слановский. – Передает вам большой привет.

– Что слышно? Когда его отпустят? Измучились мы одни, – снова вздохнула старуха и спрятала прялку. – Бьемся вдвоем со снохой, да только дело не очень-то спорится.

– Пока ничего не предвидится, может быть, осенью, – неопределенно пожал плечами Слановский.

– Ох-хо-хо, невмоготу нам без него, – удрученно покачала головой старуха и прибавила: – Слышала я, что твоя мать плоха. Не затем ли приехал?

– Затем, – вздохнул Слановский.

– Твоя сестренка вчера за фельдшером ходила. Только бы обошлось, молодая ведь еще, – озабоченно проговорила старуха.

– Когда возвращаешься? – спросила жена Кутулы.

– Пробуду дня два.

– Может, возьмешь для нашего нижнее белье? Один господь знает, как он там стирает и штопает, наверное, все изодрал, небось в рваном ходит.

– Скажешь тоже, твой-то – парень бывалый.

– Знаю я, какой он бывалый, поскорей бы его уволили, а то нам без него не управиться с хозяйством.

Телега заскрипела по пыльной дороге. Слановский обернулся на женщин, которые свернули на стерню, и пошел по тропинке вдоль реки в сторону сельской площади.

Он хотел уже свернуть на улочку около кооператива, но тут чей-то голос окликнул его сзади. Он обернулся. Перед дверьми низенькой столярной мастерской показался Кунчо, двоюродный брат Пени.

– Эй, господин подпоручик, с приездом! – махнул он рукой.

Слановский нехотя вернулся назад. Кунчо попятился и уступил ему место на пороге. Еще в дверях Слановского встретил запах древесных стружек и растопленного столярного клея. Кунчо отодвинул в сторону рубанок и ручную пилу и обтер ладони стружками.

– Ну, привет! – подал он ему свою мозолистую руку. Он глотнул, и кадык задвигался на тонкой шее. – Закуривай! – И Кунчо достал из кармана смятую пачку сигарет.

Слановский молча взял сигареты и сел на сложенные сосновые доски. Кунчо расчистил от стружек место и присел рядом с ним.

– Как же так получилось, что ни за что ни про что погибли наши лучшие люди?

Слановский подавленно вздохнул:

– Йордан и Марин всю ночь прождали. Мы, может быть, что-нибудь и сделали бы, но…

– Я не верю, но все же скажу, хотя, может, это и неправда…

– Что?

– В селе поговаривают, что и ты участвовал в расстреле наших земляков.

Слаиовский побледнел:

– Я? Это ложь! Кто говорит?

– Ходит такой слух.

– Марин, Йордан, Кутула и Пени скажут, они живы! – Он чуть не выронил сигарету. – Кто пустил этот слух?

– Ладно, не горячись, – махнул рукой Кунчо. – Хорошо, если это неправда. Только смотрите в оба: буржуазия погибает, да как бы она и вас с собой в могилу не утащила ни за понюшку табаку…

– Ложь это! – раздраженно сказал, не слушая его, Слановский и вышел.

Пока он не увидел покосившегося крыльца отцовского дома, у него было такое чувство, что из-за заборов и дверей за ним наблюдают враждебные глаза, что все до одного поверили в то, что он действительно совершил преступление.

Лежавшая у стены гумна старая одноглазая собака поднялась и хрипло залаяла. Ее хвост был облеплен репьем, сухими колючками и волочился по росистой мураве, покрывавшей зеленым ковром весь двор. На пороге около двери стояла стройная синеглазая девушка с загорелым лицом и припухшими от слез глазами. «Гляди-ка, – подумал он, – Бойка-то как выросла!» Ноги подкашивались от внезапно охватившего его волнения. Бойка бросилась к нему, обняла его и еле слышно прошептала:

– Быстрее, быстрее, маме очень плохо. Если бы ты знал, что было ночью…

– А как теперь? – спросил он и, ухватив ее за руку, направился в дом. – Врач был? Что он говорит? – спросил он охрипшим от волнения голосом.

– Ничего уже не поможет… Она так страдает! – Девушка залилась слезами, потом вытерла глаза краем цветной косынки.

Слановский на цыпочках вошел в сени. Бойка только что разожгла печь. На черной цепи висел закопченный котел с водой. Справа на лавке все было как и раньше. На него дохнул знакомый с детства влажный запах сельского дома с земляным полом. Кирчо слегка толкнул дверь комнаты и молча остановился посередине, убитый горем. Мать лежала на широкой деревянной кровати, укрытая цветным домотканым одеялом. Нос ее заострился, вытянулся, глаза ввалились, а на желтое, как воск, лицо уже ложилась маска смерти. Время от времени она облизывала тонкие пересохшие губы, потерявшие свой цвет; дышала она тяжело и размеренно. Он подумал, что она спит, поэтому остановился как вкопанный, чтобы не нарушить ее покой. Бойка наклонилась над ней.

– Мама, мамочка, – всхлипывая, промолвила она, – Кирчо приехал.

– Где он? Пусть войдет, хочу его видеть. Уже рассвело? – слабым голосом спросила мать.

– Здесь я, мама, – склонился над ней Слановский, всматриваясь в ставшее каким-то чужим ее лицо. У него не оставалось никакого сомнения, что она уже не жилец на этом свете. Он нащупал ее костлявую руку, прижал к губам, и теплые слезы брызнули из его глаз.

– Ох, сынок, умираю я, умираю, на кого я вас покидаю… Боже мой, какая невыносимая боль! Неужто я такая грешная? – Она едва шевелила бескровными губами. – Кирчо, сынок, умираю я! Береги Бойку, она еще ребенок. Бедные мои сироты, все вас будут шпынять…

Слановский уткнулся головой в одеяло, глотая соленые слезы. Он целовал костлявые руки матери и бормотал какие-то слова, чтобы как-то успокоить ее.

К полудню матери стало лучше. Ей подложили еще пару подушек. Она села в постели. Бойка заплела ей косы, повязала голову черной косынкой, которую мать носила со дня смерти их отца. Пришли соседки, расселись вокруг нее, а говорливая и вездесущая бабушка Луканица стала успокаивать больную.

– От твоей болезни, милая, есть зелье, – так и сыпала она словами. – Андрея Влах даст тебе бальзам, два раза намажешься им и станешь на ноги, попомни мои слова.

– Ох, твоими бы устами, бабушка Луканица, да мед пить, – сказала тихим голосом больная. – А может, и вправду полегчает?

– Слушай меня! Такую болезнь, как твоя, доктор не вылечит. Она от беспокойства, только знахарь тебе поможет. Завтра же утром сбегаю в Сине-Бырдо, он не каждому дает свои лекарства. Не разрешают ему врачевать-то, чтоб им пусто было…

Слановский стоял у окна и переминал пальцами листик герани, которую Бойка вырастила в горшке. Приход и разговоры соседок внесли в дом успокоение. На дворе было душно и тепло. Глаза его слипались от дремоты, но ложиться не хотелось.

Голос бабушки Луканицы заставил его вздрогнуть!

– Как поживает там наш солдат, а, Кирчо?

– Хорошо.

– Он одно время писал, что хочет в люди выбиться и остаться на службе, да, видно, глаз положил на какую-то там зазнобу.

– Ну, у него-то еще есть время. Их призыв увольняют только весной.

– Ох, Кирчо, и я хочу тебя спросить, – подала голос молодая, но преждевременно состарившаяся худенькая женщина, – не знаю, может, слышал ты, наш-то Матей в тюрьме.

– Всюду нос свой совал, – сказала бабушка Луканица. – Вздумал мир переделать, ни дна ему ни покрышки! Если бы был сам по себе – хоть не выходи из тюрьмы, пока небо с овчинку не покажется. А то что же получается, и молодуха должна из-за него страдать!

Только сейчас Слановский понял, что молодая женщина – это Венка, жена его соседа Матейчо.

– Ну? – спросил он.

– Посадили его прошлой весной на пять лет, защиты у нас нет, вот и осудили.

Бабушка Луканица снова вмешалась в разговор:

– Кирчо, сынок, к твоему слову прислушаются, ты большой человек, с начальством на короткой ноге. Попроси их, чтобы выпустили его, скажи, что его жена концы с концами свести не может.

Митьо Ганин, дядя Слановского, который только что вошел в комнату, усмехнулся в усы.

– Не так все скоро делается, как вы думаете. Дело уже рассматривалось.

Бабушка Луканица заладила свое:

– О-о, Митьо, все делают люди за деньги! Только не про нас все это писано.

– Я разговаривал с одним адвокатом, он обещал выяснить, можно ли помочь. А если будет помилование, может, и его коснется.

– Авось и ему повезет. – Луканица встала, собираясь уходить. – Освободите его. Он хоть и вымахал большой, да упрям больно, весь в отца пошел. Кирчо, а нашему ослу скажи, чтобы написал письмо. Для того я его и заставляла первый класс кончать, чтобы он не был таким темным, как мы.

– Хорошо, бабушка Луканица.

– Да еще скажи ему, пусть стирает чаще. Совсем новенькую полотняную рубаху дала ему весной, а к осени наверняка только воротник от нее останется, – продолжала она ворчать, постукивая палкой и медленно ковыляя к выходу.

Женщины разошлись к вечеру. Митьо Ганин ушел, чтобы загнать скот в сарай. Бойка со своей двоюродной сестрой Русалиной подметали двор, разводили огонь в летней печке. Слановский остался с матерью одни.

– Ох, Кирчо, сынок, сейчас мне легче. Дал бы бог пожить еще несколько денечков. Как же вы будете без меня?

– Ты выздоровеешь, мама, – пытался он успокоить ее.

Она помолчала немного и тяжело вздохнула.

– Вот здесь, – указала она на грудь, – холод и прямо кусок льда сосет изнутри… Говорят, ты стрелял в учителя Станчева и других наших, которых военные убили в Лозене?

– Мама, – чуть не заплакал он, – все это ложь!

– Берегись, сынок, время теперь тяжелое. Сам видишь, так вот и отца твоего погубили, – продолжала она слабым голосом.

В сумерки мать впала в бессознательное состояние и около полуночи умерла.

* * *

Машина полковника Додева, подняв на площади Лозена облако пыли, остановилась возле школы. Подпоручик Манев ловко выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Несколько босых и чумазых мальчишек подбежали к машине, один из них набрался смелости и коснулся пальчиком пыльной жести, провел по ней извилистую линию и бросился, сопровождаемый остальными, к церкви.

Додев остановился около дверцы автомобиля и бросил беглый взгляд во двор школы. Игнатов, перепоясанный ремнем с портупеей, четко чеканя шаг, приближался к нему. Додев молча выслушал его рапорт и направился легкой для его возраста походкой во двор школы.

Затем все трое закрылись в канцелярии роты.

– Поручик Игнатов, что вы скажете о настроении в роте? – спросил Додев, прищурив глаза.

– В целом настроение хорошее, господин полковник.

– Честно?

– Готовы выполнить любой ваш приказ!

– И солдаты тоже?

– Так точно!

– Пойдут за вами до конца?

– Так точно! – с небольшой запинкой ответил Игнатов. – До настоящего времени в роте не замечено никаких коммунистических настроений.

– Но можно ли гарантировать, что их не будет и в дальнейшем?

– Так точно, господин полковник, – убежденно ответил Игнатов.

– Если бы так, – многозначительно усмехнулся Додев. – Где подпоручик Слановский?

– Дал ему увольнение на один день. У него больна мать.

– Какие меры приняли в отношении его?

– Жду ваших указаний, господин полковник.

Наступила тягостная тишина. Все трое задумчиво смотрели перед собой. В ветках ореха подрались два воробья. Один погнался за другим, и тот ударился в стекло открытого окна. Додев поднял голову:

– Значит, Игнатов, вы ждете моих указаний? А если бы я вам приказал отрезать ему голову, вы сделали бы это, не колеблясь ни минуты?

Игнатов сконфуженно молчал. Додев продолжал все так же язвительно:

– Вы очень ошибаетесь, если думаете, что это доставит радость и удовольствие вашему командиру полка. Мне и нашей нации нужны головы, которые крепко сидят на плечах. И если вы не смогли припереть его к стене, вина в этом только ваша!

– Господин полковник, разрешите доложить…

– Потерпите еще немного, Игнатов, – Додев сделал нетерпеливый жест, – я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Верю, что вы самым добросовестным образом постарались включить Слановского в карательную группу. Но я также уверен и в том, что вы это сделали так, что не только он, но даже самый закоренелый преступник не пошел бы с вами. Согласитесь, без какой бы то ни было подготовки вы даете ему оружие и хотите, чтобы он расстреливал близких и знакомых ему людей. И я бы на его месте не сделал этого. Не забывайте никогда простую истину: человек всегда становится жертвой своих собственных слабостей. Мне нужно, и я буду требовать от вас сделать так, чтобы при первом же удобном случае руки Слановского обагрились кровью. Вот тогда он и сам будет искать возможности проявить себя.

– Слушаюсь, господин полковник.

Додев рукой показал ему на стул.

– Как население и солдаты воспринимают слухи об изменении положения и речь председателя совета министров Багрянова об изменениях в нашей политике?