Текст книги "Наступление"

Автор книги: Величко Нешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Не таких прибирал к рукам, а этот облапошил меня как мальчишку».

– А вы кто? – спросил его с чувством превосходства Станков, считавший всех тыловиков людьми второго сорта. – Где начальник?

– Я завхоз.

– Позовите главного врача! – Станков посмотрел на, него еще более пренебрежительно и подумал про себя: «Ну и жулье! Наверно, сами крадут, что могут, вот потому их и обвел вокруг пальца этот авантюрист».

Сестра только теперь подала голос:

– Господин главный врач на операции.

Фельдфебель-завхоз наконец пришел в себя. Он подумал, что было бы лучше, если бы Станков обыскал Траяна сейчас, пока не собрался весь персонал, и с мольбой в голосе обратился к Станкову:

– Прошу вас, обыщите его, я вчера дал ему взаймы всю свою зарплату.

– Вот как! – злорадно засмеялся Станков и подумал: «Так тебе и надо. Было бы лучше, если бы ты отдал ему не одну зарплату, а целых пять. Знаю я, как такие вот, как ты, увиваются вокруг разных начальников». Он хотел ударить Траяна, но его что-то остановило, и он только сорвал у Траяна погоны, считая такой шаг обычным при задержании делом. – Да у тебя и пистолет есть! – Он достал из кобуры пистолет и подал его Луканче.

Фельдфебель-завхоз переступил с ноги на ногу и обратился уже к Луканче:

– Пистолет числится за мной, я ему его дал.

– Не бойся, не потеряется, – ответил ему Станков.

За каких-нибудь две-три минуты старшая сестра собрала больше половины персонала госпиталя. Для уставших от каждодневной больничной работы людей это событие послужило поводом для разговоров, догадок и предположений.

Широколицая санитарка злорадно засмеялась, глядя на завхоза, которому втайне завидовала, потому что ему первому удалось подмазаться к «помощнику командира».

– Дайте-ка на вас полюбоваться! – ехидно прошипела она, сжимая свои тонкие обветренные губы. – Вы, кажется, если бы могли, то и ноги бы ему мыли…

– Занимайся своим делом, – огрызнулся на нее завхоз, смущенно озираясь то на дверь, то на Станкова, который снял с Траяна ремень и подал его Луканче, а сорванные погоны положил к себе в карман, предварительно аккуратно завернув их в носовой платок. Произведя эту операцию, он приказал Траяну:

– Доставай все из карманов!

Траян покорно начал выкладывать самые разнообразные вещи: пуговицы, несколько расчесок, записные книжки, румяна, губную помаду, резинки для чулок, а из пакета вытряхнул несколько фотографий.

Женщины у дверей приподнимались на носки, сгорая от любопытства. Им хотелось увидеть, нет ли здесь фотографии кого-нибудь из их подруг. Станков взял одну фотографию и стал внимательно ее разглядывать. На ней запечатлен был фельдфебель-завхоз, сфотографированный в парадной форме. На обороте была пространная надпись на память.

– Если он дал вам свою фотографию, берегите ее. Вставьте в рамку и храните, – подмигнул Станков завхозу.

– Господин фельдфебель, порвите ее! – умоляюще смотрел на него завхоз.

Женщины в дверях прыснули со смеху, и завхоз повернулся к ним:

– Вы бы помолчали, я про вас тоже кое-что знаю!

Станков поднял руку:

– Господа, спокойно, вы все успеете высказаться! – Он не спускал глаз с Траяна, который выкладывал на стол деньги.

Фельдфебель-завхоз потянулся к пачке денег, но Станков взял его за локоть.

– Не трогать! – властно приказал он.

– Я хочу взять только свое, отсчитайте мою зарплату.

Женщины опять захихикали. Станков почувствовал себя особенно счастливым оттого, что ему представилась возможность показать себя в присутствии стольких женщин.

– Ничего я вам не дам, – заупрямился он. – Все будет запротоколировано и приложено к делу. Ну, – обратился он к Луканче, – если можешь считать деньги, считай, у меня другие дела есть.

Луканче начал слюнявить пальцы и неловко пересчитывать грязные банкноты.

Потом Станков сам проверил сумму и, победоносно посмотрев на всех, сказал:

– Под протоколом подпишитесь как свидетели, а начальство скажет, кому и что вернуть. Ох, – нарочито вздохнул он, – ну скажи, что с тобой делать? – Он поднял руку. Испуганный Траян загородился от удара, но у Станкова не было намерения таким способом проявлять свою власть. При других обстоятельствах, какой-нибудь месяц назад, Станков избил бы Траяна, да так, чтобы негодяй целую неделю не смог вставать.

Поздно ночью Траяна доставили в штаб полка. Еще долгое время он был предметом внимания писарей, связных и порученцев…

Глава седьмая

Сначала шел мелкий дождь. Потом северный ветер, острый, как лезвие бритвы, усилился. Начался дождь со снегом. Солдаты, промокшие до нитки, измотанные до предела боями и напряжением, вторую ночь не отдыхали. Отрезанные со всех сторон, потерявшие связь с полком, они продолжали отчаянное сопротивление.

Около полуночи наступило временное затишье. Из пустых мешков для сухарей были вытряхнуты последние крошки. Слановский посиневшими от холода руками потрогал рукав шинели. Она стала твердой, как жесть. Рядом с ним дрожал от холода Сава. Не находя слов, он только грустно улыбался:

– До чего же живуч человек, господин подпоручик! В такую погоду хороший хозяин и собаку из дома не выгонит, а мы ничего – выносим все.

– Бывает и похуже, – ответил Слановский и прислушался, потому что справа кто-то позвал его. – Я здесь, – негромко сказал он.

Его разыскивал новый помощник командира роты.

– Садитесь, – предложил ему Слановский, с трудом подбирая под себя отяжелевшую от сырости шинель.

Ганев тут же опустился на землю.

– Женщинам здесь делать нечего, – улыбнулся он лукаво, – да и мужчинам нелегко. Связи с полком еще нет?

– Нет, – вздохнул Слановский.

– Как же это могло случиться, что гитлеровские танки сумели вклиниться? – почти про себя сказал Ганев. – Сейчас делал обход, держатся все молодцом, окапываются – во-первых, таким образом согреваются, а во-вторых, утром будут более удобные укрытия. Только, кажется, патроны на исходе.

– Будем держаться до конца, а если суждено нам здесь погибнуть, то погибнем. Где это громыхнуло с полчаса назад? – Слановский указал на восток в темноту.

– Не понял, но ведь, кажется, как раз в том направлении ушли капитан Тодоров и тот унтер-офицер, с усами, все забываю его имя.

– Антон, – добавил Слановский и вскинул голову, как будто воспоминание о помощнике командира батальона и унтер-офицере вывело его из забытья. – Вы устали, отдохните, теперь я сделаю обход.

Ганев снова улыбнулся и шутливо добавил:

– Разве можно отдыхать в такой грязи и холоде?..

На рассвете дождь со снегом перестал. Утих северный ветер, но лица солдат все еще были серыми от холода и сырости. Хмурое утро действовало на них так же угнетающе, как пули, мины и голод. Светало, но большинство солдат без радости встречали этот день.

Капитан Тодоров и Антон вернулись промокшие и грязные. По выражению их лиц все поняли, что радостных или обнадеживающих вестей они не принесли.

– Ну? – только и спросил Слановский.

Вместо ответа Тодоров спросил:

– Как настроение солдат?

– Как у мыши в капкане, – вымученно улыбнулся Киро.

Позади них грохотала артиллерия. Слановский, Тодоров и Антон прислушались.

– Наши, – показал рукой Антон, – значит, нас не забыли.

В пятидесяти шагах от командного пункта Слановского Луканче прислушивался к артиллерийской перестрелке. Вертел во все стороны головой и, не переставая, тараторил:

– Слышишь, кажется, грузовики идут? Может, уже прорвали оборону, и теперь наши отходят на машинах, а мы, чего доброго, тут останемся?

Свернувшись калачом, грязный, промокший, озябший и злой на весь мир, Кутула сердито прорычал:

– Бегут, а ты почему не бежишь следом? Только об этом и думаешь.

– А Пени и Маджар полеживают себе в тепле, – завистливо вздохнул Луканче.

– Да замолчи ты в конце концов, а не то по морде получишь! – окончательно вышел из себя Кутула.

– И ты скис, – отвернулся от него Луканче. – Можно подумать, что мне это нравится. Говорю просто так, чтобы легче стало. Я, что ли, виноват, что нас окружили? – Луканче повернулся к нему спиной, продолжая смотреть вперед.

Кутула простуженно шмыгал носом, бил до боли рукой о руку и про себя ругался. А тут еще Сава вернулся в окоп и случайно наступил на Кутулу. Тот приподнялся и заревел:

– Ты что, слепой? Смотри, куда ступаешь!

Сава шутя ответил:

– Подбери ноги! Ишь развалился, как барин… Вот вернёшься к себе домой, там и лежи сколько хочешь. Где Лило?

– У меня на голове… – сквозь зубы хрипло процедил Кутула.

Слановский только что вернулся с обхода. Теперь можно было передвигаться только перебежками, так как гитлеровцы не жалели ни патронов, ни мин, стреляли по каждому солдату.

Слановский сполз в окоп, обойдя еще раз окруженную часть батальона, расположение которой теперь можно было определить только по дыму от выстрелов.

– В состоянии ли эти люди сопротивляться? – вполголоса спрашивал он себя. – Неужели все до одного найдем здесь смерть? И будем лежать в грязной земле и служить пищей для ворон и стервятников…

Где-то поблизости застонал раненый. Послышались разгоряченные голоса его товарищей.

Пришел Лило, придерживая грязные края шинели. На его посиневших губах играла едва уловимая улыбка. На левой щеке, оцарапанной пулей, засохла кровь. Они со Слановским переглянулись, взглядом сказав друг другу все, что хотели. Лило достал смятую пачку сигарет и, пытаясь закурить, сломал несколько спичек. Слановский молча подал ему зажигалку.

– Попробуй, если бензин еще не кончился.

– Все уже кончается, только душа и осталась в теле, – попытался улыбнуться Лило. Он помолчал и, привстав, посмотрел на угрюмое поле таким жадным взглядом, как будто жил здесь долгие годы и все вокруг связано с далекими и дорогими его сердцу воспоминаниями детства.

– Знаете, господин подпоручик, – Лило нарочно хотел вспомнить давно забытое, чтобы рассеять грусть и тоску, пока не собрались остальные товарищи из батальона, – вот такие ровные места всегда напоминают мне тот полустанок, где я вырос. Полустанок находился в поле между двумя станциями. Весной, летом и осенью к нам приходили люди, брали воду в колодце, а когда наступала зима и начинались метели, мы оказывались отрезанными от мира, как на далеком острове. Тогда только товарные и пассажирские поезда напоминали, что где-то далеко от нас люди живут, веселятся. А случалось и так, что в зимние ночи к дому на полустанке приходили волки и начинали страшно выть. Иногда я соскребал с окна лед, прижимался лбом к стеклу и смотрел на поле, на мерцающий свет луны и волков, сидящих на тропинке.

– А где сейчас твой отец, его что, перевели в другое место? – спросил Слановский.

– Недавно получил от него письмо. Теперь он в городе, работает на вокзале в отделе эксплуатации, но недоволен: там много дыма и нет места для пасеки…

Прибыли унтер-офицер Димитр, помощник командира 2-й роты Ганев, командир второго взвода 1-й роты подпоручик Симов и еще два унтер-офицера.

– Ну вот, прыгали, прыгали и допрыгались, – проговорил Димитр почти про себя. Он немного привстал, и тут же над ним с воем пронеслись пулеметные пули.

– Пригибайся, Димитр! Чего хочешь? И без того нас засекли… – поругал его Слановский.

Капитан Тодоров, унтер-офицер Антон и командир 3-й роты прибыли последними.

Лицо Тодорова посерело, из-под пилотки выбивались седые волосы. Слановский впервые заметил это. «Седые волосы, – подумал он, – неужто за одну ночь поседел?» У Антона мокрые усы повисли, а тонких морщин около синих глаз стало со вчерашнего дня как будто вдвое больше.

Тодоров оглядел собравшихся, тихо поздоровался, и на его лице появилось что-то наподобие улыбки.

– Ну, друзья, у нас нет времени для долгих разговоров. Вам известно, что вчера погиб командир батальона? Вторая и третья роты и один взвод первой роты окружены. Ночью мы с Антоном попытались связаться с нашими, но это оказалось невозможно. Теперь у нас нет другого выхода, кроме как обороняться до последнего патрона…

Тодоров замолчал. Над их головами с криком пролетела стая ворон. Лило, сжав губы, смотрел на черных птиц.

Унтер-офицер Димитр разгадал его мысли:

– Господин фельдфебель, отчего морщитесь?

Прямо напротив расположения 2-й роты из кукурузного поля показались солдаты. Их было человек пятьдесят.

Слановский поднял бинокль. От радости сердце его вдруг затрепетало. В бинокль он ясно увидел болгарскую форму в цепи солдат, спокойно идущих к ним.

– Наши, – чуть не закричал он от радости.

Сава приподнялся. Вытаращил глаза, и на его усталом лице засияла радостная улыбка.

– Ну-ка, погоди, – вдруг замахал рукой Слановский и снова приник к биноклю. Искра радости и надежды в его сердце угасла. Он теперь совершенно ясно видел черные галифе под болгарской серой шинелью идущего впереди офицера. Отложив в сторону бинокль, Слановский с ужасом заметил, что все его солдаты, высунувшись из укрытий, оживленно спорят о чем-то.

Луканче первым закричал:

– Эй, вы из какой роты?

Ему никто не ответил.

– Эй, слышите, вы из какой роты? – нестройно крикнули еще несколько человек.

– Наши! – закричал какой-то солдат и встал во весь рост.

– Как же это получается, ведь до рассвета оттуда стреляли?! – усомнился другой.

– Что вы мне говорите! – горячился Луканче. – Не видите, что ли, шинели у них наши!

В этот момент над стоявшим солдатом просвистели пули.

– Ложись! Огонь! Чего стоите? – громко крикнул Слановский.

Кутула прицелился в середину цепи. Выбрал крупного мужчину, нажал курок и сквозь дым увидел, как верзила, подскочив, рухнул на землю.

Гитлеровцы залегли. Офицер сердито отдавал команды. Солдаты ползли, приподнимались, короткими перебежками передвигались вперед.

Кутула продолжал строчить короткими очередями. Но, увлекшись боем, он забыл о приказе беречь патроны. Марин подполз к нему, сильно ударил его по плечу и громко крикнул на ухо:

– Остановись! Пусть подойдут поближе!

Стреляли все, но на грязном поле упало только несколько гитлеровцев. Остальные продолжали ползти, приближаясь к окопам роты.

Слановский увидел капитана Тодорова где-то около левого фланга. Тодоров махнул ему рукой, но Слановский не понял, что бы это значило, и не заметил, когда рядом с ним упал запыхавшийся помощник командира роты:

– Господин подпоручик, еще немного, и у нас останутся только гранаты.

– Знаю! – крикнул Слановский. – Беги влево, а я – на правый фланг, будем поднимать людей в рукопашную.

И через несколько минут эта сотня мужчин в приступе отчаяния, вместо того чтобы ожидать смерти в собственных окопах, выскочила из окопов и с криком «ура» бросилась на оторопевших гитлеровцев. От разрывов гранат вверх летела грязь. Гитлеровцы дрогнули и побежали, преследуемые редкими винтовочными выстрелами.

Этот успех ободрил людей, вернул им веру в свои силы.

До вечера было отбито еще три атаки. Боеприпасы у окруженных подразделений 1-го батальона были уже на исходе. И последнему солдату стало ясно, что надо выбирать или позорную капитуляцию, или доблестную смерть.

Слановский осмотрел свой пистолет – в обойме остались последние четыре патрона. Когда он продувал задымленный ствол, к нему подполз Лило. Впервые за пять лет их совместной службы с лица Лило исчезла непринужденная, почти детская улыбка и появилось выражение отчаяния.

– А теперь что? – тихо спросил он, не отрывая глаз от пистолета Слановского.

Они переглянулись, и в один миг как будто поняли друг друга. Вдруг Лило стало страшно. Его зубы непроизвольно застучали.

– Чего спрашиваешь? – с трудом выговорил Слановский. – Что угодно, только не плен. Не дрожи, тебе от этого не станет легче.

Лило замолчал. Вокруг продолжался грохот, с которым они уже свыклись за последние дни и если бы его не стало, то показалось бы, что прервалась связь с жизнью.

Но внезапно над всем этим грохотом пронеслись могучие волны какого-то продолжительного рева. Темноту прорезали светлые ровные молнии.

– «Катюши» бьют! – восторженно закричал Лило.

– Слышите, «катюши»! – понеслось по цепи.

– Братушки, братушки! – закричали многие.

– Выпейте глоток. – Лило протянул Слановскому свою фляжку. – Дождевая, на палатке собирал.

– Давай! – Слановский взял фляжку и, отпив несколько глотков, почувствовал, что на сердце у него полегчало.

Огонь «катюш» не прекращался…

Дни и ночи подряд вся линия фронта, растянувшаяся на несколько сот километров, изгибалась, перемещалась, растягивалась.

На седьмой день боев ряды 2-й роты заметно поредели. На рассвете Слановский передал свой район обороны подпоручику из другой дивизии. Возвращались молча. Когда над холодным и мутным от дыма горизонтом показалось солнце, рота подошла к опаленной и израненной снарядами роще. В стороне от нее на поляне было много свежих могил.

Слановский отдал приказ отдыхать. Солдаты разместились по обе стороны разбитого шоссе. Одни устало закурили, другие, подложив под голову вещмешки, сразу же заснули.

Слановский и Марин пошли на новое солдатское кладбище и долго читали надписи, пока не нашли могилу Ангелчо. Склонив голову, постояли у свежего холмика земли. Марин достал платок, завернул в него горстку земли и шепотом промолвил:

– Только и осталось от него…

Вернулись к солдатам. Устало повалились на землю. По загорелым, обветренным щекам Луканче покатились две крупные слезы.

– Знаете, господин подпоручик, вещи Ангелчо в моем мешке.

– Ну? – удивленно посмотрел на него Слановский.

– На днях стал искать чистые портянки и обнаружил у себя его гимнастерку…

Слановский отвернулся. Он чуть не заплакал.

К вечеру около полуразрушенного села Слановский встретился с Чавдаром и Пеевым. Пеев крепко пожал его руку:

– От имени родины сердечно благодарю вас. Командир и помощник командира дивизии хотят вас поблагодарить лично.

– Мы выполняли свой долг, – смущенно улыбался Слановский, испытывая стыд и неловкость от таких похвал.

– Чересчур много скромничаешь, земляк, не надо так, – по-дружески похлопал его по плечу Чавдар.

Пени и Маджар вернулись из госпиталя через два дня. Новости из Камено-Поля многое объясняли, но в то же время давали повод и для всевозможных догадок, на какие способно только воображение людей, надолго оторванных от родных мест.

Глава восьмая

Матейчо никогда не блистал ни умом, ни природным интеллектом, но он легко скрывал этот свой недостаток, пользуясь врожденной склонностью быстро приспосабливаться к любой новой обстановке. Однако, попав в совершенно новую для него среду, в казарму, он в первые дни в офицерской форме чувствовал себя напуганным и неуверенным. Ему казалось, что он никогда не найдет кратчайшей дороги к сердцам тех, кто должен будет работать с ним. Ему отдавали честь, а он бессознательно оглядывался вокруг, и ему казалось, что приветствие людей относится не к нему, а к кому-то другому. И только дней через десять у него появилось чувство, что он с детских лет носит военную форму. Много раз по собственной вине он совершал подлые и глупые поступки. Вот в эти моменты он показывал свое истинное лицо. Стремясь скрыть свои недостатки, он становился жалким и смешным.

Сначала он ночевал в канцелярии батальона. Кровать его была всегда аккуратно и чисто застелена, утром его сапоги блестели. Завтрак ему приносили, обедал он с столовой военного клуба. Ножом и вилкой Матейчо пользовался неумело и украдкой поглядывал, как делают это другие. Он молча ел и задумчиво смотрел перед собой, стараясь производить впечатление очень занятого, усталого и недоступного человека. Ему заискивающе и даже подобострастно улыбались подпоручики и поручики, сидевшие за другими столами, а он удостаивал их только сдержанным кивком головы. Втайне он завидовал их непринужденному поведению, чувствуя себя чужим среди них, и ему становилось легче только тогда, когда он выходил на улицу. В одиночку он шел в казарму и там становился совсем иным – самоуверенным и довольным собой.

Присмотревшись, он заметил, что никто из офицеров, кроме дежурного по полку, не ночует в казарме. Стоило ему намекнуть фельдфебелю роты о квартире, как тот сразу же предложил ему свои услуги.

На другой день они остановились перед новой калиткой, окрашенной в зеленый цвет. Тут Матейчо немного задержался. Предупредительно попросил:

– Эй, начальник, гляди, не расквартируй меня у каких-нибудь фашистов, а то потом отвечать придется.

– Будьте спокойны, господин капитан, – заговорщически подмигнул фельдфебель. – Тут свои люди.

– Нет, я тебя предупреждаю, чтобы потом ты не говорил, что не понял меня. Мы с буржуями на ножах, и я им не окажу такой чести.

Цементная дорожка вела в глубину двора, где возвышался одноэтажный домик с просторной террасой.

Фельдфебель постучал в наружную дверь. На стук вышла женщина неопределенного возраста, полная, ниже среднего роста, словоохотливая и улыбающаяся. Глаза живые и лукавые, волосы – черные как смоль, брови – ниточкой.

– Вот, госпожа, привел вам квартиранта. Покажите ему комнату, договаривайтесь, а я побегу, дела у меня. – Он отдал честь Матейчо и ушел.

Матейчо вытер у порога ноги. Оглядел будущую хозяйку с любопытством человека, впервые попавшего в чужую среду, которому все ново, интересно и любопытно.

Она показала ему комнату с окном в сад. Но Матейчо словно ничего не видел и не замечал, кроме женщины, которая говорила приятным грудным голосом. А когда она смеялась, под ее сочными, чувственными губами показывались два ряда белых зубов.

Матейчо отвечал кратко. Каждое слово обдумывал. О цене за квартиру торговаться не стал, хотя она и показалась ему дороговатой. Разве можно было торговаться с такой женщиной?!

Он вздрогнул, когда она спросила его:

– Господин офицер, могу ли я узнать, вы семейный?

– Что? – спросил он и подумал, что она, если узнает, что он женат, откажет ему в комнате.

– До сих пор я сдавала эту комнату только холостякам. Для семейных она очень неудобна.

– Будьте спокойны, госпожа, я буду жить один.

– Вы холостой, правда? – улыбнувшись, спросила она.

– Да, до сих пор у меня не было времени обзавестись домом, – солгал он и почувствовал, что краснеет. Чтобы переменить тему разговора, он поинтересовался: – А где ваш муж?

– Мобилизован как офицер…

– На фронте?

– Нет, в какой-то интендантской части в Венгрии. Он старше вас, но все еще поручик. Если у вас есть багаж, можете перенести его сразу же.

– Да, я перенесу, но, может быть, завтра, – промямлил Матейчо, так как у него не было вообще никакого багажа в казарме, кроме полотенца да милицейской одежды под кроватью в канцелярии батальона. – Сегодня уже можно спать здесь?

– Пожалуйста, комната в вашем распоряжении, – ответила она, и ему показалось, что при этом женщина улыбнулась как-то многозначительно.

Матейчо остался в комнате один. Рабочий день еще не кончился, но у него не было никакого желания возвращаться в казарму. Все равно и без него работа не остановится.

Он ощупал пружины, приподнял край одеяла. Простыни были белоснежные. Делал он это не потому, что сомневался в чистоте, а просто из любопытства. Он лег на спину, стараясь не испачкать покрывало сапогами. Хозяйка не выходила у него из головы. Матею просто не верилось, что ему посчастливилось жить под одной крышей с такой женщиной.

Около часа он лежал на спине, но в конце концов не вытерпел и решил найти какой-нибудь повод, чтобы поговорить с ней. Он оглядел себя в зеркале, пригладил каштановый упрямый чуб, несколько раз набычил шею, потому что ему все казалось, что воротник кителя немного широк. Выйдя из своей комнаты, он нерешительно остановился в коридоре и дрожащей рукой постучал в дверь кухни. Показалась хозяйка, все такая же ласковая и улыбающаяся.

– Пожалуйста, господин капитан, – учтиво пригласила она его.

– Хотел вас спросить, где можно умыться? – спросил Матейчо. Это пришло ему в голову в последний момент. Вообще-то он не мог похвастаться этой полезной привычкой, поскольку иногда день, а то и два не умывался.

– Вот умывальник, здесь будете умываться. Другой возможности нет. Может быть, не совсем удобно, но…

«Эх, – подумал Матейчо, – ради тебя я готов целую неделю никуда не выходить, как же мне может быть неудобно? Наоборот, даже очень удобно».

Она подала ему банное полотенце и из деликатности вышла из кухни. Матейчо зафыркал над умывальником, как конь, тщательно вытерся, причесал взъерошившиеся волосы, и в это время вошла хозяйка.

– Военному если не помыться за день два-три раза – плохо дело, от такого службы не жди, – назидательно изрек Матейчо.

– Я тоже очень люблю чистоту, – добавила хозяйка, чтобы что-то сказать.

– Для нас это первая необходимость, – болтал он, только чтобы найти повод для дальнейшего разговора.

– Пойдете на службу сегодня? – спросила она, как только Матейчо замолчал.

– О-ох, наша служба – это наказание, да и только! – Для большей убедительности он тяжело вздохнул. – Верите ли, я три дня и три ночи переезжал с места на место. Служба. Преследовали шпионов.

– Поймали? – спросила она с интересом.

– А как же! Как миленьких.

– Раз вы совершили такой подвиг, то заслуживаете отдыха. Останьтесь на ужин. Есть отличное винцо, мой луж славится во всей округе как мастер-винодел.

– Это что же, его главное занятие? – наивно спросил Матейчо.

– Нет, просто у нас свой виноградник. А муж – адвокат. Петр Цеков – может быть, слышали о нем?

– Да-да! – Матейчо сделал вид, что это имя ему известно, хотя сам впервые услышал его. – Как-то мне пришлось заниматься с адвокатами. Возможно, он вел дела наших ребят.

– Да, ведь это его работа, – добавила она.

– Стало быть, найдем общий язык, – промямлил Матейчо. – А как ваше имя?

– Раина, – ответила она и стала накрывать стол к ужину.

Матейчо переступал с ноги на ногу, с любопытством и скрытой завистью осматривая аккуратную и хорошо оборудованную кухню. Он все еще не мог преодолеть свое смущение и неловкость. Раина лукаво улыбнулась, указала ему место за столом:

– Пожалуйста, садитесь. Сейчас только налью в кувшин вина! – И она выскочила наружу.

Как только она вышла, Матейчо облегченно вздохнул и полушепотом сказал себе:

– Вот дела! Это тебе не то что в деревне. Ну, фельдфебель, ну, дьявол, разместил меня у такой крали…

Сначала Матейчо держал вилку неловко, рука его подрагивала, но после второго бокала появилась уверенность и веселое настроение.

Щеки Раины порозовели, язык развязался. Это придало еще больше смелости Матейчо, которым овладело внезапное пьяное желание говорить. Он и сам не мог себе объяснить, почему в присутствии этой женщины у него появилось желание рассказывать ей только страшные истории. Его не интересовало, что ее любопытство и сочувствие были притворными. Он спешил выставить себя в лучшем свете, таким, каким он себе и во сне не снился. Стоило ему вспомнить, что он был в тюрьме, как его подхватила неудержимая волна бахвальства. Он рисовал себя первым среди лучших. Притворно-наивные вопросы Раины подбадривали его еще больше.

– Ах, вы были приговорены к смертной казни? – спросила она, слегка прикусывая нижнюю губу.

– Конечно! – самодовольно рисовался Матейчо. Он врал не моргнув даже глазом: – Целую ночь сидишь, бывало, в камере и ждешь, что каждый миг звякнет ключ и тебя поведут на виселицу…

– Ох, это ужасно, мое сердце разорвалось бы… – вся дрожа, проговорила хозяйка.

– Я твердо решил требовать для себя смерти без формальностей.

Она смотрела на него изумленно, может быть, даже верила ему, а Матейчо, довольный произведенным эффектом, продолжал:

– А знаете, мы, осужденные на смерть, по приказу сверху должны были плевать в глаза попу, а если у нас не были связаны руки и ноги, то давать хорошего пинка прокурору. И страшно, когда тебя ведут вешать, а ты еще не проснулся…

– Почему? – прервала она его.

– Потому что, скажем, ты сладко спишь, снится тебе что-то хорошее, и вдруг набрасываются на тебя стражники, сбивают тебя с ног, и ты, будучи неготовым, невольно проявляешь слабость перед лицом врага.

– Вы много страдали, – сочувственно вздохнула она, долила ему в бокал вина и наивно спросила: – А как же вам удалось спастись?

– Не посмели со мной разделаться. Чугун им пригрозил. Послал письмо, что всех начальников пустит из-за меня в расход, если только посмеют меня тронуть… Э, хозяйка, оставим этот разговор! Этой истории конца нет, – небрежно махнул он рукой. Его охватил какой-то беспричинный смех. Был бы сейчас за дверьми Калыч или кто-нибудь из каменопольцев, кто бы мог услышать, как он тут хвалится, и рассказал ей, как он по глупости попал в ловушку Ристо Шишмани, как умолял Цено Ангелова и Костова, чтобы его отпустили. Да, жаль, что тогда он застал их в плохом настроении, и они с легкостью решили его судьбу.

Начав врать, Матейчо уже не мог остановиться. Он хотел окончательно удивить свою хозяйку.

– А вот осенью на фронте в Македонии…

– А вы и на фронте были? – прервала она и вспомнила; что у нее было легкое увлечение офицером из военного округа прошлым летом, пока не отменили мобилизацию ее мужа в корпус в Венгрию.

– Конечно был, и даже добровольцем. Партия меня не отпускала, но я пошел на свой страх и риск. Хотелось мне пустить немецкой кровушки. – Он стискивал зубы так, будто против него действительно находились захваченные гитлеровцы, которые ожидали решения своей судьбы, зависевшей от его благоволения. Он начал ковырять в зубах вилкой. Это вызывало у Раины легкое отвращение к нему, но Матейчо продолжал лгать, ничего не замечая: – Значит, я ответственный и главный начальник всего фронта. – Он сделал рукой широкий круг над столом. – Мы удерживаем одну главную высоту, а они, понимаете ли, прут на нас, как осы. Отдаю ребятам приказ ждать. Решил подстроить фашистам пакость, какая им даже и во сне не снилась. Как только они приблизились к нам, я встал во весь рост и буквально закидал их гранатами, не менее двух-трех ящиков высыпал им на головы. Что там было, рассказать невозможно!

– Ой, – закрыла глаза хозяйка в притворном испуге. Она уже поняла, что Матейчо лжет и преувеличивает. – А посмотреть на вас, не такой уж вы и страшный.

– Так то же на войне! – самодовольно заметил Матейчо. – Если ты не убьешь, то тебя отправят на тот свет, – поспешил он закончить разговор и только теперь понял, что переборщил со своим хвастовством.

Раина опять спустилась в подвал за вином. Оставшись один, Матейчо подошел к зеркалу. Ему показалось, что китель с расстегнутым воротом очень идет ему, и вряд ли в городе можно найти офицера симпатичнее, чем он.

– Поживи себе, Матейчо, – разговаривал он сам с собой, глядясь в зеркало, – гляди не упусти случая. Ну и хозяйка тебе досталась! Везет же тебе, осел. Одним словом – краля. И ты ей, кажется, приглянулся. Знать, варит у тебя котелок. Черт бы ее побрал, буржуазию, до сих пор она на нас ездила, теперь наш черед поездить на ней. Разве ж на селе мы жили? Что это была за жизнь? – брезгливо скривился он, глядя на себя в зеркало. – Отруби, грязь, нищета и дикость, собаки на тебя лают, каждый лопух смотрит на тебя свысока. Слушай, осел, признайся себе, клюнул ведь на хозяйку, уже, как карп, заглотнул крючок. Возьми себя в руки! Если поймет, кто ты такой, будешь потом только облизываться. Смелей, Матей, ее душенька так же одинока, как и твоя, грех на душу возьмешь, в котле на том свете вариться будешь, если ее не утешишь. Ох, – он ударил себя по щеке, – если тебе везет, так чего еще надо…