Текст книги "Наступление"

Автор книги: Величко Нешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

На всей позиции наступила тишина. Затаив дыхание и подперев лицо ладонями, Слановский возбужденно ждал. От недавнего грохота в ушах шумело, по коже пробегали холодные, нервные мурашки. Знакомое тиканье часов настойчиво отмеряло минуты.

Марин наклонился к нему и прошептал в самое ухо:

– Может, открыть огонь? Они уже близко.

– Еще немного подождем, – покачал головой Слановский.

На голом склоне холма цепь гитлеровцев вырисовывалась довольно четко.

Еще две-три предельно напряженные минуты.

– Давай! – Слановский ударил кулаком по брустверу окопа.

«Так-так-так-так!» – разорвал тишину пулемет Марина. Начали стрелять и остальные пулеметы, автоматы и винтовки. Сава осветил немецкую цепь белым светом ракет. На правом склоне скалы Дражна заработал гитлеровский пулемет. Трассирующие пули прорезали темноту и кусты, оставив за собой светящиеся следы.

Слановский вздрогнул – только бы не отрезали роту. Быстро побежал к третьему взводу.

Вспышки огня были видны повсюду по склону скалы Дражна. Гранатомет обжигал руки Кутулы. Пулемет Марина накалился. Его палец на спуске дрожал, и он с огромным усилием удерживал его.

Луканче лежал рядом с Мариной. С самого начала боя он держался за свое раненое ухо, прижав его левым рукавом, потому что рана снова стала кровоточить. Теперь он не чувствовал ни боли, ни страха. Он сунул в руки Ангелчо два готовых диска и снял с пояса гранаты. Первую бросил вниз, да так, что рука хрустнула в плече.

– Давай, давай! – стискивал зубы Ангелчо, плотно прижимаясь к плечу Марина. – Они приближаются, давай целься точнее!

Зубы Марина застучали, как швейная машина. Впервые за все это время в голове промелькнула мысль, что его могут убить. Он почувствовал, как что-то схватило его за горло и сдавило. Ему не было холодно, но он дрожал. Пулемет не слушался его. Тогда, собравшись с силами, он громко крикнул в ухо Ангелчо:

– Устал я, смени меня!

Ангелчо прижался к пулемету и яростно выпустил первую очередь.

Цепь противника вдруг дрогнула, качнулась. Сначала один, а затем еще несколько немецких солдат повернулись и побежали назад. А еще через мгновение уже вся цепь стремительно отступала по крутому склону вниз. Атака гитлеровцев была отбита.

Затишье оказалось коротким. Солдаты еще не успели отдохнуть, как новая волна гитлеровцев неожиданно нахлынула на их правый фланг.

В кустарнике завязался рукопашный бой. Звуки выстрелов перемешивались с отрывистыми командами, ночь снова наполнилась криками и стрельбой.

* * *

Три командные высоты, за которые пролилось столько крови, остались позади полка.

Вечером гитлеровцы оказали сопротивление на крутых склонах тесного горного ущелья, откуда полк должен был продолжить наступление на Косово-Поле.

Майор Леев отдал приказ солдатам занять высоты и там окопаться. В ранних вечерних сумерках таинственно и пугающе поднимались голые горные скалы. Рядом с шоссе, возвышаясь над другими, стояла одинокая скала, словно созданная самой природой для какого-то радостного настроения.

Туда-то Слановский и послал двух солдат из первого взвода с пулеметом, чтобы охранять роту. Эти два солдата – Васко и Андрея – были неразлучными друзьями. Их обоих отправили на фронт сразу же после призыва в армию.

На рассвете наблюдатели услышали шум моторов. Гитлеровцы контратаковали несколькими танками. После короткой схватки у шоссе они прорвали оборону и вынудили первый батальон беспорядочно отступить.

Только к обеду, когда полк снова организовал наступление, Слановский установил, что в роте не хватает трех солдат, в том числе Васко и Андрея.

– Они остались наверху, на скале, не успели спуститься, – с тревогой сказал Марин.

Пять дней полк, растянувшийся в горах, был не в состоянии предпринять организованное наступление.

На шестой день звено советских штурмовиков сбросило бомбы на позиции гитлеровцев в горах и уничтожило их огневые точки. Только тогда подразделения полка смогли выйти на шоссе.

Рота Слановского снова заняла свой старый участок.

Слановский чувствовал угрызения совести: ведь он ничего не сделал для спасения Васко и Андрея. Он всматривался в потемневшую от времени известковую скалу, гладкую и неприступную, с огромной каменной шляпой на самом верху, как у гриба. Марин, Кутула и Пени кричали, кидали вверх камни, но со скалы никто не отзывался.

– Господин поручик, я поднимусь наверх, – предложил Лило.

Слановский согласился.

Лило и с ним Луканче с трудом взбирались на верх скалы по ее северной стороне. На темной площадке под каменным навесом они остановились как вкопанные. Васко и Андрея были мертвы. Васко лежал, завернутый в плащ. Андрея крепко сжимал карабин окоченевшими ногами. Палец его правой ноги застыл на курке карабина. Под оторванной штаниной над левым коленом у Андреи была синяя рана из-за начавшейся гангрены.

Лило нашел их документы, приваленные камнем в глубине нависшей скалы, и внимательно просмотрел их. Среди газетных вырезок и двух-трех писем он нашел фотографию русоволосой девушки и исписанные отчетливым, крупным почерком листки из тетради. Лило выпрямился, трясущимися пальцами разгладил листочки и внимательно прочитал:

«19 ноября 1944 года. Сегодня второй день, как мы окружены со всех сторон, будто на острове. Какую панику вызвали немецкие танки! Наши быстро отступили. У нас не было времени догнать роту. Пришлось выбирать из двух одно – остаться свободными или сдаться в плен. Решили, даже дали себе клятву, что будем держаться до конца.

Подбадриваем себя тем, что настоящие мужчины познаются в больших трудностях. Нас питает надежда, что сегодня или завтра придут наши.

С этого утра у нас появился «второй фронт». Жажда жжет горло, как раскаленное железо, от этого путаются мысли. Васко уже потерял уверенность. Часто выглядывает наружу. Все молчит, вздыхает. Похоже, у него зреет мысль сдаться.

День тянется мучительно долго. Сегодня только два раза стреляли по немцам. Бережем патроны.

Слышно, что стреляют все реже.

Половина девятого вечера. На какое-то время стало тихо и спокойно. Сидим с Васко, прижавшись друг к другу спинами, и молчим. Поворачиваю голову к нему. Он дремлет, но неспокоен. Вдруг немецкая ракета разрывает темноту перед нами. Васко вздрагивает и испуганно жмется к скале. Чувствую, как его трясет. Он шепчет мне на ухо, как будто боится, что нас могут подслушать:

– Ты здесь?

– Да.

– Наши и этой ночью не придут. – Он тяжело вздыхает и продолжает шептать: – Да, и этой ночью не придут.

У нас кончились сигареты. До сих пор только они радовали меня. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе что-нибудь радостное и веселое, что было когда-то в моей жизни, но ничего не могу вспомнить. По телу пробегают холодные мурашки.

Васко положил голову мне на плечо и неспокойно спит.

Далеко впереди, около наших, вспыхивает красная ракета, за ней вторая, третья. Хочу, чтобы они не гасли так быстро, теперь они – единственная связь между нами и нашими товарищами. Их манящие отблески придают мне мужества. Там родина, кто-то из товарищей поднял вверх ракетницу, и вот эта связь между ними и нами теперь согревает мое сердце.

От холода дрожат колени. Низко над нами с воем проносится немецкий снаряд. Он летит в сторону наших позиций.

На востоке розовеет небо.

20 ноября.

Ночью одиночество и темнота выматывают нас до боли, а днем гитлеровцы сторожат нас, как шакалы, и не дают нам возможности показаться наружу. Наше присутствие у них за спиной им не нравится, но они терпят нас, сюда никто из них не решается подняться.

Через маленькую щель я слежу за каждым их движением и время от времени стреляю по ним.

Минуты и часы тянутся мучительно долго, как будто время из-за нас задержало свое движение.

Приближается полдень. Солнце припекает. Немцы справа осторожно приподнимаются. Один встал на колени и показывает сюда рукой. Крепко прижимаю пулемет и прицеливаюсь. Задерживаю дыхание. Кровь прихлынула к голове. Чувствую, как она пульсирует в виске.

Нажимаю на спуск.

Пули впиваются в камни, поднимают пыль, и немец, который показывал сюда, подскакивает как ошпаренный.

Гитлеровцы открывают огонь. Сразу прячусь под навес. Около корней колючего кустарника сердито свистит и шипит горячий свинец.

Через час снова до боли вытягиваю шею и выглядываю из укрытия. Около шоссе под нами два немца спокойно разговаривают и курят. Завидую им. Один из них пускает табачный дым через нос, и это заставляет меня глотать слюну.

Прицеливаюсь в них. Выпускаю половину диска. Через некоторое время на скалу обрушивается сильный удар не менее чем десяти мин.

Васко чувствует себя очень плохо. Тяжело смотреть на него. Губы его потрескались и опухли. Мы почти ни о чем не говорим. От жажды и мой язык стал опухать.

У Васко начался приступ лихорадки, глаза его влажнеют, а зубы дробно стучат. Я бессилен чем-либо помочь ему. Говорить что-то нет смысла. Беру его руку и слегка ее глажу.

– Еще немного, браток, потерпи, наши сегодня или самое позднее завтра будут здесь.

Он молчит, только учащенно и тяжело дышит.

Осторожно выглядываю из укрытия. Никакого движения и шума. Наступило временное затишье. Снова сажусь около Васко. Хочу поговорить с ним, чтобы ободрить друга, но не нахожу слов. Взгляд его угасает. Он подавлен отчаянием. Чувствует, что конец неизбежен. Медленно встает, ощупывает стену и осторожно выглядывает из укрытия. С болью в сердце наблюдаю за ним. Его ноги дрожат. Прежде чем я успеваю вернуть его назад, с противоположной скалы сердито лает немецкий пулемет. Васко хватается за левое плечо и глухо стонет.

Не знаю, что с ним делать. Переворачиваю его на спину. Он ослабел и весь пожелтел. Хочет что-то сказать мне, а губы его слиплись. Под ним образовалась лужа крови.

Как просто обрывается человеческая жизнь! Васко мечтал после войны учиться. У него была девушка, которую он любил. Он получал от нее письма и ей писал. А теперь он медленно угасает.

Через час Васко умер. Я сложил ему руки на груди, пока он еще не закоченел, завернул его в плащ.

Снова спустились сумерки. Теперь смерть не кажется мне такой страшной и загадочной.

21 ноября.

Вторые сутки как меня ранили. Солнце устало опускается за скалы. Обессилел, меня трясет. Нога опухла, ощущаю тяжесть пули в ней. Рана загрязнена, и я ничем не могу помочь себе. Рука дрожит, я едва удерживаю карандаш. Видно, и в эту ночь наши не придут. Я уже примирился с судьбой.

В моем карабине осталось всего два патрона. Пулемет мой рядом со мной, но без патронов он мертвое железо. Меня мучает мысль, что я не совершил ничего стоящего в своей жизни.

С трудом стаскиваю сапог с правой ноги и проверяю пальцем, смогу ли нажать на курок. Когда стемнеет, выползу, нагляжусь на небо и сам все сделаю…»

Лило выпрямился, согнул листы вдвое и медленно положил их к себе в карман. Рядом с ним, сгорбившийся и молчаливый, сидел Луканче.

Внизу солдаты лениво грелись на солнце. Низко пролетел самолет, рев мотора накатился волнами, потом ущелье поглотило его, а самолет потерялся где-то далеко в голубом небе.

Глава пятая

В этот день Матейчо впервые почувствовал, что его служба в милиции, кроме прав, которые ему даны, требует от него и ответственных служебных обязанностей, тяжесть которых ему теперь предстояло испытать на себе.

Утром он вышел из дома сердитый. В последнее время его жена Венка никак не могла ему угодить. Как только он появился в участке, Калыч сразу же вызвал его к себе. Матейчо нервно стукнул телефонной трубкой. Нарочно заупрямился. Ему не хотелось сразу идти к Калычу, а то он еще вообразит себе, что Матейчо чуть ли не его подчиненный.

Но минут через двадцать позвонил Огнян.

– Ты откуда звонишь, что так хорошо тебя слышно? – спросил Матейчо. И как только понял, что Огнян у Калыча, он мгновенно выскочил из канцелярии и побежал на второй этаж.

– Ну и барин же ты, целый час уже ждем тебя! – упрекнул его Калыч.

Матейчо отдал честь Огняну, который стоял возле окна. На лице Матейчо появлялось то измученно-недовольное, то виноватое выражение.

– А я и не знал, что ты приехал, – поторопился он сгладить неприятное впечатление, которое произвел на Огняна.

– Опять кислый, опять встал не с той ноги, – шутливо поддел его Калыч.

– Тебе-то хорошо, у тебя все в порядке, только и остается, что шутки шутить, – обиделся Матейчо и поспешил еще раз извиниться перед Огняном: – Извини, что не сразу пришел. Торопился закончить одну бумагу. На этих Днях около села остановились кочевые цыгане и подрались. Я с трудом их помирил.

– Он их помирил! – С иронией подмигнул Калыч. – Да они и сами помирились, когда мы туда пошли. Огнян, когда вы ему назначите помощника? Ну что он за начальник, если некем командовать, а после работы сам себя должен распекать?

– А что делать, если я один на все село? – сразу же уцепился за эту мысль Матейчо. – В Лозене два человека, в Сине-Бырдо – четыре, а о Нижнем Сеновце и говорить нечего – там человек двадцать, целая армия. Уйду куда-нибудь по делу, на телефоне некого оставить. А вы же меня потом и упрекаете, что на участке не бываю. Я говорил об этом Цоньо Крачунову и Данчо Даневу…

– Поговорим и об этом, – сел к столу Огнян. Он открыл свою записную книжку, заглянул в нее и тихо продолжал: – Товарищи, есть сведения, что житель вашего села, бывший жандарм и полицай в Беломорие…

– Что, Шишманя? – прервал его Матейчо.

– Да, – продолжал Огнян, – Ристо Шишманя, очевидно, вы его хорошо знаете…

– Из-за него и я попался, – угрожающе скрипнул зубами Матейчо, – живьем с него шкуру сдеру, только бы попался мне в руки!..

– Минуту, товарищи, – продолжал Огнян. – На счету этого типа более тридцати убийств в Беломорие и Пловдивской области. Его ищут несколько народных обвинителей. У нас нет данных, что он убит, а это значит, что он перешел на нелегальное положение, и вполне возможно, что станет искать убежища или какой-либо связи со своими близкими здесь, у вас. Кто из его близких проживает в селе?

– Только брат его, Петр. Сестра Гена вышла второй раз замуж и живет в Лозене, – растерянно объяснил Матейчо.

Огнян добавил:

– Необходимо осторожно узнать все и об остальных его близких и проследить, не попытается ли он установить с кем-нибудь из них связь.

– Это ж надо, – удивленно вскинул голову Калыч, – такая гнида, а стольких людей порешил!

– А он вооружен? – наивно спросил Матейчо.

Огнян усмехнулся:

– В его-то положении с голыми руками нельзя.

Калыч подтрунил:

– Ну, Матейчо, вот теперь-то мы посмотрим, кто кого: или ты его схватишь за горло, или он спустит с тебя шкуру.

– Тебе бы, Димитр, только посмеяться, – обиделся Матейчо и сразу же обратился к Огияну: – Может, брата его прижать?

– Как? – спросил Огнян.

– Арестую, в участке «поработаю» с ним, он и выложит все, что знает.

– Нет, – твердо возразил Огнян, – мы поговорим с его братом, чтобы объяснить ему: если он сейчас укрывает Ристо или в будущем рискнет это сделать, то тем самым возьмет на себя тяжелую ответственность. А Петр сейчас в селе?

– Не знаю, – пожал плечами Калыч.

– Сходить за ним? – предложил свои услуги Матейчо.

– Нет. Пошлем кого-нибудь другого проверить. Тебе, Матей, не надо у него показываться.

– Как скажете, – сразу же согласился Матейчо.

Огнян встал, обратился к Калычу:

– Пошли кого-нибудь из своих милиционеров. Если дома, пусть скажут, что его вызывает сборщик налогов для какой-то справки. Если же нет, то отложим встречу до вечера. Дайте мне сведения о его сестре, что живет в Лозене, надо будет предупредить товарищей там.

За Петром Шишманей послали одного из милиционеров. Через полчаса Петр был уже в общине. Он собирался съездить на мельницу и поэтому был дома, а не в поле.

– Перепахал, засеял, но, как говорится, на поле всегда найдется работа, – объяснил он с глуповатой наивностью.

Огнян приглядывался к нему, ощупывал его глазами, все еще прикидывая, с чего начать, но Матейчо не стерпел:

– Ну, Петр, что ты думаешь обо всем этом?..

– О чем, сват? – испуганно прервал его он. – Наряд исполнил, налог заплатил…

– Да какие мы с тобой сваты? Не торопись в родственники записываться-то! Брат твой чуть не погубил меня. Тогда вы не думали, что мы сваты.

– Вы что, родня, что ли? – поинтересовался Калыч.

– Дальние родственники, – поторопился Матейчо отречься от всяких родственных связей, чтобы Огнян не включил и его в список сомнительных элементов.

– Петр, – сказал Огнян, – мы с тобой поговорим здесь, но надо, чтобы о нашем разговоре никто не узнал.

– Как скажете, – испуганно заморгал Петр.

– Ты знаешь, что твой брат Ристо погубил много людей?

– Говорят, а мне откуда знать…

– Мы знаем, что ты здесь ни при чем. И мы тебя вызвали сюда не из-за этого.

– Как скажете, – все так же испуганно и смущенно моргал Петр.

– Может быть, ты знаешь, где он сейчас, может, он давал о себе знать?

– Я его знать не хочу и видеть не желаю…

Матейчо прервал его:

– Ты-то, может, и не хочешь, да нам он нужен.

– Погодите немного, – сделал ему знак рукой Огнян. – Петр, рано или поздно Ристо вернется сюда, у нас есть такие сведения. Если ты попытаешься укрыть его, то тебе придется отвечать за укрывательство брата, а мы будем смотреть на тебя как на преступника. Ты понял?

– Кто бы мог подумать? В детстве был такой пугливый, а вот же…

– Так-то оно так, – продолжал Огнян, – только с кем поведешься, от того и наберешься. Ты сразу же дай нам знать, как только узнаешь что-нибудь о нем. Но давай сразу же договоримся, – пригрозил пальцем Огнян, – не вздумай обманывать нас…

После обеда настроение Матейчо оставалось скверным. Чуть ли не на каждом шагу ему мерещился Ристо Шишманя, вооруженный до зубов, он как будто вернулся в Камено-Поле только затем, чтобы прикончить его, Матейчо. Тодько сейчас Матейчо понял, какому риску подвергал себя своим усердием, затаиваясь то за одной, то за другой оградой, чтобы следить за всеми, по его мнению, сомнительными лицами в селе.

Может быть, впервые с тех пор, как пришел на службу в милицию, в тот вечер он вернулся домой еще засветло. Но перед этим в общине он притворился, что плохо себя чувствует, и даже пожаловался:

– Эх, черт побери, так кости ноют, так ломает всего, как будто в ступе толкли! – А потом многозначительно добавил, намекая на то, что сидел в тюрьме: – А чего ж еще ждать остается? Цемент, он злой, не прощает!

Вернувшись домой, он застал жену во дворе, где она собирала щепки в печку.

– Муженек ты мой, что это случилось, что и ты, как все люди, хоть раз вовремя домой вернулся?.. – удивилась она.

– А-а, черт меня дернул с тобой связаться! – скрипнул он зубами. – Тебе-то что, а вот со мной что будет?..

Только теперь она внимательно посмотрела на его испуганное лицо и подумала, что у него, наверное, какие-то большие неприятности. Она хорошо знала мужа и не раз говорила ему, что служба в милиции не для таких полуграмотных людей, как он.

– И что ты за человек такой: у тебя и дом есть, и земля! Работал бы себе спокойно. Так нет же! Носится как угорелый по селу. Бабы его проклинают, мужики ругают!.. Ты погляди, какой плетень стал, того и гляди упадет, – показала она ему на ограду перед домом.

– А у тебя что, руки отсохли? Целыми днями дома торчишь! – вспылил он.

– Это мужское дело, – попыталась оправдаться она.

Но Матейчо уже не слушал ее. Он тревожно оглядывал запустелый двор и прикидывал, откуда мог бы незаметно напасть на него однажды ночью Шишманя. И вдруг в его голову пришла спасительная мысль: «Собака! Надо немедленно достать собаку. На цепь посажу у самого порога».

Входя в дом, он через окно около двери увидел деревянные шары на кровати в комнате, где они спали с Венкой. Он остановился на мгновение, и снова его охватила тревога. «Каким же дураком я был! – с ужасом подумал он. – Да он может одной гранатой разнести меня на куски, даже не входя в дом! Надо переставить кровать подальше от окна», – твердо решил он и позвал Венку: – Бросай эти щепки и иди сюда!

– Какая муха тебя сегодня укусила? Я же и печь еще не растопила, – удивленно смотрела на него жена.

Но Матейчо не слушал ее. Стоя на пороге, он давал указания:

– Передвинь кровать в этот угол, – показывал он в глубь комнаты.

– Еще чего! Тебе уже и кровать мешает. Столько лет она здесь простояла! – в недоумении смотрела на него жена.

– Поменьше разговаривай, давай, пока не поздно, делай, что тебе говорю, если не хочешь, чтобы нас с тобой как-нибудь утром по кусочкам собирали.

– Вот так дожили! – от неожиданности и страха прикусила она нижнюю губу.

– Они дорого за это заплатят! – скрипнул он зубами и угрожающе завертел головой, обращаясь к своим воображаемым врагам. – Я тебе кое-что скажу, только не вздумай где-нибудь проговориться, я знаю – тебе взболтнуть что утке покрякать…

– Вот завелся! Опять я виновата! Сам лезешь, куда не следует…

– Слышь, что я тебе скажу, – в сердцах прервал ее Матейчо, – есть партийное указание всем ответственным работникам принять меры предосторожности, потому что фашисты поднимают голову. Чего доброго, бросят в окно гранату, тогда поздно будет думать.

Она занялась своим делом, продолжая упрекать его:

– Этого и следовало ожидать, толкую тебе, бросай эту службу, да разве ж ты понимаешь слова?

Матейчо, пыхтя, снимал сапоги. Дома он словно нашел отдушину для своей тревоги, которая отравляла ему сегодня душу.

– Хоть бы где-нибудь меня пристукнули, может, тогда ты отстала бы от меня, а я от тебя. Черт бы тебя побрал, навязалась ты на мою шею…

* * *

В последнее время Данчо Данев жил спокойно. Настроение у него было хорошее, даже лучше обычного. И причины для этого были – неожиданно быстро для него закончилась эта история с самоубийством генерала Янева. Арестованный полицейский агент Крушовский в своих показаниях сообщил о действиях полиции в городе летом. И при отсутствии других данных никто не мог и подумать, что Данев виновен в гибели Румена. Действительно, Крушовский признавал, что они окружили дом за два часа до появления Румена, но такие операции они проводили и прежде, и не только около дома Румена, но и возле других домов.

Теперь кому придет в голову оспаривать, что смерть Румена есть результат трагической случайности? К этому убеждению пришли Чугун, Санди, Божин Шопский и Цоньо Крачунов. Данев не спешил принять чью-либо сторону, чтобы его не обвинили в необъективности. Даже при своей болезненно обостренной мнительности он не заметил и намека на подозрение. А в работе он был все такой же старательный и усердный, казался беззаботным, но всегда был начеку, чтобы не допустить ни одного проступка, который мог бы бросить на него тень подозрения.

Как раз в это время в управлении стали поговаривать, что Чугун уйдет на работу в министерство. Данев решил, что может спокойно воспользоваться этим поводом, чтобы проверить, насколько он нужен Чугуну.

В тот вечер, прежде чем выйти из управления, Данев заскочил в комнату к Чугуну. Застав его одного, Данев сделал удивленный вид и спросил:

– Выходит, я последним должен узнавать важные новости? Это правда, что ты уже столичный житель?

Чугун, улыбнувшись, указал ему на стул:

– Если это настолько важная новость, то да.

– Значит, правда? – еще раз спросил Данев.

– Да. Я надеялся, что, может быть, пронесет, но сегодня мне позвонили. Скоро придет приказ.

Данев многозначительно улыбнулся:

– Впервые в жизни чувствую себя в таком неловком по отношению к тебе положении.

– Почему?

– Потому что ты пробудил в моей душе зависть.

– Я с удовольствием уступил бы тебе это место, – шутливо заметил Чугун.

– Нет, было бы то же самое. Из всех моих недостатков самый досадный тот, что я редко привязываюсь к кому-нибудь, но если привяжусь, становлюсь сам не свой.

– А я вхожу в это число? – спросил, улыбаясь, Чугун.

– Более того! Если позволишь, я готов объясниться тебе в. любви. Всем, что я сделал в жизни хорошего, если такое, конечно, было, я обязан тебе…

– Оставь, – покраснел Чугун, не любивший, когда его открыто хвалят.

Но Данев торопливо продолжал:

– Может быть, тебе покажется смешным, но я часто с благодарностью думаю о том, как много дала мне дружба с тобой, Илией Велевым и Чавдаром.

Чугун непринужденно улыбался. Данев словно заразил его своей искренностью, и Чугун почувствовал себя обязанным ответить ему тем же.

– Данчо, – сказал он, – еще в отряде я не раз восхищался твоей смелостью и находчивостью, не говоря уже о твоей работав последние два месяца, когда ты заслуженно завоевал уважение всех товарищей. Главное в твоей деятельности – это не промахи, а старание и трудолюбие в деле укрепления народной власти. Ты, конечно, шутишь, когда говоришь, что завидуешь мне, но и я должен тебе признаться, что волнуюсь, потому что здесь я был среди своих, среди знакомых и близких мне людей, с которыми делил радости и невзгоды. Но мы солдаты партии и пойдем туда, куда она нас пошлет…

– Надеюсь, меня ты не забудешь? – улыбнувшись, спросил Данев.

– Конечно…

Данчо Данев расстался с Чугуном с твердым убеждением, что черные тучи, сгустившиеся над его головой, раз и навсегда рассеялись. Теперь у него были все основания жить спокойно и с чувством достоинства, так как ему удалось, как он считал, скрыть темные следы своего прошлого.

После ухода из управления Данчо был не в силах отказаться от встречи со своей давнишней приятельницей – женой одного торговца. В последнее время она настойчиво добивалась встречи с ним, а он все находил повод, чтобы отложить свидание, но в этот вечер решил проявить великодушие.

Изрядно пополневшая, она была все так же свежа и привлекательна. В первую же минуту она заговорила тревожно и нетерпеливо, торопясь извиниться за причиненное ему беспокойство:

– Я понимаю, что ты очень занят, но если бы не было такой острой нужды, поверь мне, я бы не стала тебя беспокоить. Я так счастлива, что ты пошел в гору, твое имя все произносят с таким почетом и уважением.

Данчо было приятно, что его хвалят, но вместе с тем он испытывал неудобство, потому что мимо них в это время проходили люди из управления. Он несколько раз пытался отойти подальше от этого места, но она настойчиво преграждала ему путь, спеша излить перед ним всю свою тревогу и накопившуюся боль.

– Поверь мне, муж не виноват, его из зависти оклеветали соседи. Им захотелось разорить нас. Ты хорошо знаешь еще с тех лет, что я не люблю его…

– Ничего не могу тебе сказать, пока не проверю, как обстоит дело.

– Когда тебе позвонить? – настойчиво спрашивала она.

– Надо поговорить с товарищами из уголовного отдела. Ты говоришь, что его обвиняют в спекуляции?

– Он не спекулянт, прошу тебя, поверь, все это клевета… Зайдем ко мне, я тебе все объясню, ты сам поймешь и убедишься, что он не виноват.

– Нет, неудобно, – сопротивлялся он.

– Ты боишься зайти ко мне?

– Нет, но при моем положении… – колеблясь, ответил он и сразу же подумал, что она может неверно истолковать его предосторожность, поэтому поспешно добавил: – Нас связывает столько милых и приятных воспоминаний, но я теперь у всех на глазах, ты ведь понимаешь меня? – Он посмотрел на часы, задумался. Этой ночью особой работы у него не было. – Ты можешь прийти ко мне ночью?

– Конечно, – сразу же согласилась она.

– Я тебе объясню, как ко мне пройти…

Около полуночи, уставший от ласк жены торговца, он лежал, расслабленный, в постели, а в ушах его звучал ее мелодичный, певучий голос. Она ушла совсем недавно, но как будто оставила что-то из прошлого, что привело его в особое состояние умиления. Она разбередила еще не затянувшуюся в душе Данева рану. В голову упорно лезли воспоминания о том, каким веселым, беззаботным парнем, а потом франтоватым, подтянутым фельдфебелем он был, правда без особых стремлений в жизни, но спокойным и счастливым.

Ласки этой женщины словно воскресили в его памяти тот страшный ветреный февральский вечер на вокзале, когда он, усталый и пресытившийся, уезжал в село и случайно натолкнулся на Цено Ангелова. Сколько времени прошло с тех пор? Почему у него теперь возникло такое чувство, будто страшный круг странствований замкнулся? Почему в душе у него такая пустота? Неужели все это было наградой за мучительные усилия устранить со своего пути Цено Ангелова, генерала Янева и всех, кто мог рассказать о его двойной жизни?

Этим вечером Чугун был с ним достаточно откровенным, и Данев больше не сомневался, что окончательно скрыл от всех свою зловещую тайну.

Тогда откуда исходит эта мучительная боль в душе? Не вызвана ли она воспоминаниями об Илии Велеве, учителе Станчеве, Георгии Мечке, дедушке Бойо, Румене и его матери?

На этот страшный и мучительный вопрос Данев был не в состоянии ответить. И впервые за многие годы он заплакал горькими слезами раскаяния…

* * *

Костов, помощник Цено Ангелова, прежде чем принять окончательное решение уйти с гитлеровской частью из Никопола в далекий и полный неизвестности путь, пережил самые противоречивые чувства сомнения, страха, тоски и надежды.

Он не строил никаких иллюзий, но и ни минуты не сомневался, что с приходом Красной Армии в страну, когда будет установлена власть коммунистов, он сможет найти какую-нибудь возможность для спасения. Он оказался более предусмотрительным, чем его начальник, который глупо погиб, как крыса, от руки Данчо Данева в том же кабинете, где когда-то сам поймал Данева в свои сети.

Счастливое совпадение – совсем случайная встреча помогла Костову остаться у гитлеровцев. Знакомый офицер гестапо ехал с частью, в которой находился и он. Офицер поручился за него, и Костову разрешили ехать с немцами, пока все не уладится.

Линия фронта была сломана. Она менялась каждый день, перемещаясь все дальше на запад.

На другой день Костов сменил свою гражданскую одежду на старую немецкую военную форму. Понемногу он начал привыкать к трудностям походной жизни, к страху зажатых со всех сторон гитлеровских солдат, которые сражались с отчаянием обреченных.

Через месяц долгих переходов и боев полк остановился на окраине западнее Белграда. Но в одну ноябрьскую дождливую ночь полк окружили. Советское командование предъявило командиру полка ультиматум с требованием сдаться, в противном случае, указывалось в ультиматуме, полк будет уничтожен артиллерийским огнем. Дрожа от страха, Костов смотрел на растерявшегося и беспомощного, легко раненного гитлеровского подполковника. Тот без долгих колебаний решил сдаться.

Один за другим немецкие солдаты бросали оружие на полянке и проходили через строй советских солдат, которые их пересчитывали.

В каком-то деревянном бараке расположился советский штаб. Пленные по очереди входили в помещение, и там их быстро допрашивал советский капитан Кожевников.

Более часа мучился капитан Кожевников, стараясь выяснить личность Костова. Перед капитаном стоял мужчина средних лет, с холодными, стеклянными глазами, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. По-немецки он говорил с ошибками, часто путался в своих противоречивых показаниях и старался уйти от ответа на вопрос, как и каким путем попал к немцам в часть. Кожевникову было ясно, что он имеет дело с опытным врагом, но какой национальности этот человек и сколько времени сражается против Красной Армии, установить не удалось. Капитану стоило много времени и нервов, чтобы вытянуть из него хоть какие-то признания. В десятый раз задавал он ему один и тот же вопрос по-немецки: