Текст книги "Наступление"

Автор книги: Величко Нешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

– Он пойман, и его допрашивали в другом месте, – добавил Розов и закрыл папку. – Вас мы не подозреваем в недобросовестности, Данев, будьте спокойны… Товарищи, я не ознакомлен в подробностях с историей, связанной с этим агентом, но, как видно из показаний, здесь кроется какая-то загадка.

– Я очень сожалею, что Крушовский мой одноклассник, земляк, мы вместе были в училище, но… – не договорил Данев.

– Что ни говорите, но мне кажется, что это мелкая рыбешка, – подал голос Санди.

Розов продолжал:

– Положение на фронте не блестящее. Кое-кто из военных, добровольно перешедших на нашу сторону, начинает доставлять нам неприятности. Хочу довести до вашего сведения, что бюро партийного комитета решило направить товарища Чугуна вам на помощь.

* * *

После сильной контузии от взрывной волны Слановский пришел в сознание лишь в больнице. В первые дни ему казалось, что все его тело раздавлено и перебито. Но через неделю он уже встал на ноги. После больницы ему дали десятидневный отпуск, и он решил съездить домой. В Камено-Поле он ехал с противоречивым чувством: с одной стороны, ему хотелось повидать сестренку и близких, а с другой – он испытывал угрызения совести из-за того, что не вернулся в роту, к своим солдатам.

Кирчо еще не отдохнул с дороги, как в дом к ним потянулись родственники и близкие его солдат. Они расспрашивали его о своих, а он успокаивал всех, хотя разговорчивая бабушка Луканица не давала ему вставить хоть пару слов.

Мать Кутулы начала тихо плакать. Бабушка Луканица тоже вытирала слезы. Спохватившись, она перестала плакать, начала утешать и ободрять женщин:

– Ой, бабы, что это вы раскисли? Вернутся наши молодцы живехоньки да целехоньки, если Кирчо ими командует. Он-то знает свое дело, он их всех защитит.

– Скажешь тоже, бабушка Луканица! Да разве пуля будет спрашивать, в кого ей попасть? – продолжала причитать мать Кутулы.

– Господь все видит. Хватит нам прошлой войны, – стояла на своем бабушка Луканица.

– Если бы видел, не было бы такой беды.

– Видит, видит, у него есть тетрадь, и он все в нее записывает…

Бойка и Русалина прыснули со смеху, и бабушка Луканица, стараясь казаться строгой, пожурила их:

– Хорошо вам, никаких забот! А вот если бы ваши парни попали в это пекло, тогда бы вы иначе запели, желторотые цыплята. Кирчо, – шутливо начала она, – выбери нашему негоднику какую-нибудь иностранку, ох и справит тогда бабушка Луканица свадьбу!

– Поглядите-ка на нее! – засмеялась жена Пени. – Да неужто здесь девушки перевелись?

– Не перевелись, дочка, но там-то не знают, чего мы стоим…

На второй день Киро Слановский не устоял перед искушением избавиться от болезненного и мучительного чувства обиды, вызванного недоразумением, возникшим между ним и Лиляной.

Погода стояла хмурая и мрачная, низко нависали облака. По Гайдуцкой вершине полз серый туман, время от времени начинал моросить мелкий дождь. Ветер проносился над мокрым полем, свистел в голых ветках деревьев, запутывал крылья одиноких воронов, сидевших вдоль дороги, и уносил далеко в сторону их печальное карканье. Осым вышел из берегов и залил луга. Вода мутным потоком остервенело неслась к Дунаю.

Настроение у Лиляны было тоскливое. Промозглая погода и туман еще больше угнетали ее. Отвечать урок она вызвала самого слабого ученика в классе, второгодника Петко, сына Гешо Молдова.

Петко писал мелом на доске, стирал ладонью, а его длинные красные уши ждали подсказки с первых рядов.

Он искоса посматривал на Лиляну. Увидев, что она почти не слушает его, перестал писать на доске.

Лиляна, казалось, ушла в себя. Она мгновение молча смотрела на Петко и, тихо кивнув ему, отпустила его на место. Петко облегченно вздохнул и широкими шагами направился к задней парте. Она продолжала рассеянно смотреть в окно. Ветер слегка рябил воду в широкой луже. Вдруг сердце ее забилось, как у испуганной птицы. Через площадь к общине, держа в руке платок, бежала встревоженная женщина.

Прозвенел звонок. Лиляна взяла журнал и вышла из класса. Она вошла в учительскую комнату и устало опустилась на стул.

– Знаешь, – обратилась к ней учительница Станева, почесывая на щеке свою волосатую бородавку, – Ружка осталась сиротой. Убили ее отца. Боже мой, когда ж наконец кончится эта война? Он был моим учеником, прости его, господи, и помилуй. Всегда был такой веселый, все, бывало, смеется. И вот его уже нет. То об одном сообщат, то о другом, – вздохнула она и закрыла классный журнал.

Учительница второго класса, пожилая, болезненная полная женщина с дряблыми щеками и припухшими глазами, заплакала, потом, не вымолвив ни слова, вытерла слезы.

Станева вздохнула и едва слышно проговорила:

– Там и теперь проливается кровь… Сколько парней зовут на помощь своих матерей?..

Лиляна, вздохнув, посмотрела на часы: перемена заканчивалась.

В классе Лиляна села за стол. Дети еще не утихомирились. Но ее угнетенное состояние неожиданно передалось им. Ружка еще ничего не знала о судьбе отца. Ее косички с вплетенными в них красными ленточками, завязанными над лобиком, как-то странно блестели, голубые глаза смотрели спокойно и восторженно.

Дети замолчали. Под напором ветра тоскливо заскрипела сухая ветка ореха. Раздался звон колокола.

– Кто-то умер? – тихо прошептала девочка с задней парты.

И из всего класса Лиляна теперь видела только одну Ружку. Зрачки голубых детских глаз медленно расширялись, а сочные губы конвульсивно вздрагивали. Мысль Лиляны как будто оборвалась. Она хотела успокоить девочку, но нужные слова не приходили, и она сказала, очень тихо:

– Ружка, иди домой. Ты не будешь одинока, хотя и без отца…

На какай-то миг девочка застыла как вкопанная. Она встала, глаза ее наполнились чистыми слезами, и слезы потекли по румяным щечкам. Нетвердыми шагами девочка вышла из класса.

В классе установилась мучительная тишина.

Колокол продолжал бить все так же тоскливо и протяжно.

– Идите, дети, домой? – сказала Лиляна и поспешила первой выйти из класса, чтобы они не заметили в ее глазах слез.

На этот раз они вышли из класса молчаливые и кроткие, без привычных криков, толкотни и драки учебниками и тетрадками.

Лиляна вошла в учительскую и чуть не уронила журнал. У нее перехватило дыхание. Она не поверила своим глазам. Губы ее скривились в какой-то виноватой улыбке.

Станева подняла очки на лоб, покачала головой и с упреком обратилась к Лиляне:

– Эх, молодость, молодость, с огнем играете!

Слановский подал Лиляне руку, покраснел от неловкости своего положения и смущенно сказал:

– Нежданный гость, не так ли?

– Вы? – в свою очередь покраснела Лиляна.

– Человек чудом уцелел, – с упреком сказала ей Станева, – а она на него смотрит, как будто только теперь познакомились.

– Очень скучал я без вас! – сказал он. – Игнатов грозился все село сжечь, а его камнями прибили на площади.

– Ох, оставьте, – зажмурилась Станева, – страшная картина! Но он получил по заслугам.

Станева быстро убрала журнал, надела пальто и, уже выходя из комнаты, заговорщически добавила:

– Я вас оставлю одних. Такие, как я, везде мешают…

Как только Станева вышла, Слановский дрожащими от волнения пальцами достал сигарету, зажег ее и жадно втянул в себя табачный дым. В наступившей неловкой тишине он внутренне укорял себя за то, что не находит подходящих слов, тех доводов, которые должны были убрать с их пути несправедливое и обидное недоразумение.

И все же он начал первый чужим и изменившимся до неузнаваемости голосом:

– Трагическое стечение обстоятельств… Был ранен, точнее – получил сильную контузию под Нишем, но это не так уж важно, здесь пробуду еще несколько дней. А вы как?

– Ничего, – улыбнулась она. – Учим детей, с замирающим сердцем встречаем новости с фронта. Вот сегодня отпустила детей пораньше, сообщили о смерти солдата, отца девочки из моего класса.

– Да, да, – вздохнул он, – такие новости еще будут приходить… Мне кажется, село очень изменилось.

– А люди? – спросила она.

– Наверное, тоже…

Она помолчала, потом резко подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. С такой прямотой смотрит человек, в искренности которого никто не может сомневаться. Выждав мгновение, она тихо сказала:

– И теперь я готова, положа руку на сердце, сказать, что до сих пор не могу понять, как и почему так случилось…

– Я знаю, – прервал он ее. – Перед отъездом на фронт я в первый и последний раз встретился с Данчо Даневым…

– И что нее?

– Он пообещал все узнать и выяснить. А я на этих днях свяжусь с ним. Любой ценой сделаю это до отъезда.

– Данчо заступился за тебя? – спросила она, как будто не поняла, о чем идет речь.

– Да.

– Ох, боже мой! – вздохнула она.

– Нет, не беспокойся, – торопливо заговорил он, – я не боюсь ничего…

Они говорили еще очень долго. Уже сгустились сумерки, но лампу они так и не зажгли. На прощание он взял Лиляну за руку, обнял ее и стал шептать на ухо ласковые, нежные слова, которые не сказал бы никакой другой девушке. Вместо ответа она глухо зарыдала.

К станции Слановский шел медленно, не разбирая дороги, прямо через лужи и грязь, и его сердце сжималось от болезненного и мучительного чувства, что на нем и впредь будет лежать незаслуженная печать подозрения.

* * *

В милиции у Данчо Данева работал очень энергичный парень по фамилии Самарский. Не было такой задачи, за которую он не брался бы с жаром и энтузиазмом. Данчо знал о Самарском только то, что он был в тюрьме, что хорошо знает Цоньо Крачунова и Божина Шопского, и ничего больше.

Но в один из вечеров, роясь в какой-то случайно попавшей к нему папке из архива полиции, Данев нашел досье на Самарского, которое оказалось здесь по недоразумению. К своему большому удивлению и изумлению, Данев обнаружил в досье подписанное самим Самарским заявление о том, что он отказывается от какой бы то ни было политической деятельности, что он глубоко раскаивается в своих ошибках и просит, чтобы ему предоставили возможность проявить себя в борьбе с врагами нации и государства.

Рано утром Данчо, дав задание Самарскому, внимательно наблюдал за ним. Но Самарский казался очень спокойным и уверенным в себе. Данчо приказал ему явиться в обед.

Как только Самарский вышел, кто-то нервно постучал в дверь. На стук Данчо резко повернул голову. Его холодные глаза быстро смерили с ног до головы вошедшего старика с острой, подстриженной белой бородкой, одетого прилично и опрятно. Тот остановился перед столом Данева и довольно бодро проговорил:

– Гражданин, меня направили к вам…

– Кто направил? – прервал его Данчо.

– По вашему указанию задержан мой зять, – не ответив на вопрос Данева, продолжал старик.

– И что же? – сквозь зубы процедил Данчо.

– В любом другом случае я бы не стал ничего говорить о себе.

– Подождите немного, – грубо прервал его Данчо, – вы для чего пришли сюда, ругаться, что ли? Кто ваш зять? Согласитесь, я не могу помнить всех по именам, тюрьма набита врагами.

– Он не враг! – еще энергичнее возразил старик. – Речь идет о капитане Илии Младенове из строительных войск. Два года они строили объект около станции Нижний Сеновец… Партийная организация и все село протестуют. Есть ваши товарищи, которые докажут, что он вам помогал. Его оклеветали два вора, они-то и должны бы давно быть на его месте. Мне можете верить, я в партии с восемнадцатого года.

– С какого времени вы в партии, это не имеет никакого значения для дела.

– Почему? – Он удивленно поднял плечи, и бородка его слегка задрожала.

– Потому что именно вам и не следовало бы приходить сюда с ходатайством. Каждый будет отвечать за свои дела сам. Я не помню этого дела, но можете быть уверены, что, если он невиновен, мы его освободим…

– Когда? – прервал Данева старик.

– Когда найдем это нужным и убедимся в его невиновности.

– Ах вот как!

– Да, так, я отчитываюсь за свою деятельность там, где надо.

– И должны поступать честно и справедливо с людьми. Правда всегда была знаменем нашей партии, с самых первых дней ее существования, правда поддерживала огонь веры в сердцах людей, – сказал старик.

– Я достаточно горел на этом огне! – повысил тон Данчо.

– Слушайте, товарищ, я двадцать пять лет преподаю литературу в гимназии! Научитесь выслушивать людей. Я пришел ходатайствовать за Илию Младенова не только потому, что он мой зять. То же самое я бы сделал с чистой совестью, даже если бы он был мне совершенно чужим человеком.

– Сомневаюсь, – ответил Данчо на этот раз спокойнее.

– Если вы судите по себе, то, наверное, имеете основания сомневаться, но я вас предупреждаю, что буду обращаться и выше…

– Что, запугиваете? – прервал его Данчо.

– Нет, обращаю ваше внимание на то, что за человеческую судьбу надо браться чистыми руками…

Когда старый учитель ушел, Данчо еще долго думал о его визите. «У старика, наверное, осталось впечатление, что у меня не все в порядке», – решил он.

Он даже забыл, что приказал Самарскому явиться к нему в обед. Самарский вошел спокойный, в хорошем настроении и начал докладывать Данчеву, как выполнил поставленную задачу. Данчо равнодушно слушал его. Как только Самарский закончил свой доклад, Данчо достал из ящика стола досье и протянул ему. Он заметил, как Самарский сразу же побледнел, а рука его непроизвольно задрожала.

– Это твой почерк? – глухо спросил Данчо.

Самарский чуть не рухнул на пол. Неожиданность была слишком велика.

– Мой… – выдавил он еле слышно и замолчал.

– Почему скрыл от партии? – наклонился над столом Данев. – Почему не сказал мне ничего? Я всегда говорил, что от партии скрывать ничего нельзя. Ты тогда промолчал. Почему не признался мне хотя бы потом, что тебя вербовала полиция?

– Мне было стыдно, я собирался рассказать и вам, и товарищу Розову, но все откладывал…

– Да, откладывал, – прервал его Данев, – потому что рассчитывал выйти сухим из воды… А почему же они все-таки не выпустили из тюрьмы?

Самарский еще больше смутился.

– Товарищ Данев, верьте мне, я ничего плохого не сделал! А это написал под следствием, но они не придали бумажке никакого значения. Судили меня на общих основаниях, я сидел в тюрьме два с половиной года… Оттуда меня знают и товарищ Крачунов и товарищ Шопский…

– Мне известно, что они к тебе хорошо относятся, но знают, ли они об этом? – Он показал на бумаги.

– Нет.

– Ладно, – многозначительно покачал он головой, – я лично займусь твоим делом, но если учесть, что ты молчал до сих пор, не знаю, как тебе помочь. Откровенно говоря, твоей работой я очень доволен. Даю тебе три дня на размышление. Подумай хорошенько. Только от тебя будет зависеть, закроем ли мы навсегда эту страницу твоей жизни…

Самарский сидел на стуле сломленный и раздавленный. Кто-то постучал в дверь. Данчо встал и быстро отворил. В дверях стоял сияющий Матейчо.

– Подожди, – сделал ему знак Данев, быстро прикрыл дверь и сказал: – Самарский, ты свободен. Понимаю тебя, братец, дело тяжелое, но все, что будет зависеть от меня, постараюсь для тебя сделать. Никому не говори ни слова, не рассказывай об этом проклятом документе, иначе всю жизнь эта твоя, хоть и временная, слабость, которую ты проявил тогда, будет тебя преследовать…

Матейчо вошел сразу же после Самарского и еще в дверях угрожающе завертел головой:

– Что хочешь говори обо мне, да только знай, что нет у тебя вернее собаки, чем Матей. Если Крачунов застанет меня здесь, скажи ему, что я не зря шастаю по дорогам, а службу несу.

– И что же? – с улыбкой смотрел на него Данев.

– Дело сделано. Они встретились. Вчера вечером я вернулся домой промокший до нитки, зато проследил за каждым его шагом. Теперь ему отпираться бессмысленно: все о нем знаю.

– Это я уже понял, а что ты можешь рассказать мне? – спросил Данчо.

– Целый день я ходил за ним по пятам. Могу тебе сказать даже, сколько народа у них перебывало за день. Только это не самое главное. В полдень, значит, гляжу, вышел он на сельскую площадь, повертелся там, повертелся, заглянул в два-три места, и все осторожненько, чтобы не заметили, но и я не лыком шит: он посмотрит на меня, а я сделаю вид, что болтаюсь просто так. Наконец вижу – направляется он на станцию. Идти за ним нельзя. Может заподозрить. И тогда я кружным путем, по дорожке, что через вербы проходит, как чесанул! А там грязища, ноги вязнут – не вытащить. На станции спрятался я за пустыми вагонами.

– А тебя там никто не заметил?

– Да разве кто догадается? Юркнул я в будку и там спрятался. Сидел в ней, пока не пришел поезд. А когда он тронулся, я прыгнул в последний вагон. В Лозене – та же история. Он впереди, я за ним. С вокзала он направился прямо в школу. Значит, – подмигнул Матейчо многозначительно и постучал себя по лбу, – они о чем-то договорились. Видно, она его ждала. Жду и я, авось выйдут, покажутся, так не тут-то было: их нет как нет. Ну, думаю, наверное, упустил их. А уже смеркается, в домах свет зажгли. А я на своем посту. Дождь идет и идет, чертова шинель стала от воды как чугунная, а я знай себе стою.

– Сколько они пробыли вместе? – спросил Данев.

– Так, считай, как приехал – и дотемна. Наконец выходят из школы. Они впереди, я за ними. И куда я только не прятался! Прошли они так вместе, а потом он на станцию подался. «Ну на этот раз, – думаю, – пусть себе идет. Теперь-то не убежит от меня». Застал его на станции в зале ожидания. Ну, поговорили о том, о сем. Смотрю я на него, а он сам не свой.

– Ты лишнего чего не сказал?

– Что же я, совсем рехнулся? Погоди-ка, пока не забыл, Данчо, скажи Райко и Гешо, чтобы они не измывались надо мной. Райко в корчме перед толпой народа горланил, чтобы я убирался к себе в село, а не то, мол, под конвоем отправят. Люди смеются надо мной, что же будет с моим авторитетом?.. Я знаю, в чем дело, знаю, где собака зарыта. Их берет зло, что этот цыган в капитанской форме разыграл их, а я его застукал на три дня раньше, чем они, вот в чем все дело!

– С ними мы в два счета разделаемся. Рассказывай, что было потом, – напомнил ему о деле Данчо.

– Ах да, назад мы ехали уже вместе, я обманул его, сказал, что был по делу в Сини-Вире, специально стал жаловаться на то да на се, авось, думаю, клюнет, а он, сукин сын, осторожничает, только в усы себе посмеивается. В селе он пошел к Калычу, а я в канцелярию. Он вышел, и я за ним, но теперь подальше от него держусь. Потом он зашел ненадолго к Йончоолу, затем на бойню Чолаку явился, а за ним Митьо Ганин. После все вместе пошли к Митьо. Туда пришли еще трое сомнительных. Мне показалось, что один из них был Петр Шишманя. А что слышно о его брате Ристо? Если попадется он тебе, дай мне знать, я с него живого кожу сдеру и очную ставку устрою с другими двумя гадами.

– А потом? – спросил, зло усмехаясь, Данев.

– Хотел узнать, кто были и другие, да прицепились чертовы собаки. А нелегальное собрание закончилось в половине первого. Расходились по одному, как волки. Вернулся я к себе домой мокрый как курица, весь до нитки промок. Ну-ка скажи теперь, что я не молодец! – самодовольно ударил себя в грудь Матейчо.

– Молодец, только гляди в оба. Никому ни слова, что я тебе давал какое-то задание, понял? – предупредил его Данев.

– Данчо, разве ж ты меня не знаешь?

– И смотри, чтобы они не заметили, что ты следишь за ними, а то потом хлопот не оберемся.

– Да как они заметят-то, я ведь тоже не вчера на свет родился…

– Матей, – сделал ему рукой знак Данев, – ты очень самонадеян и наивен, а в нашем деле это опасно. Я знаю, ты готов, если я тебе скажу, обрить кого-нибудь и голову ему отрезать.

– А что ж в этом плохого? Если бы все были такие, как я… – сказал он обиженно.

– А то, что, если влипнешь в какую-нибудь историю, выпутываться трудно будет.

– С тобой мне сам черт не страшен. Какое новое задание дашь теперь?

– Занимайся своим делом, а будет необходимость, я тебя разыщу. – И Данев поспешил выпроводить Матейчо, усердие которого не внушало ему доверия.

* * *

Приближалась полночь. Дождь перестал. Банкову надоело ждать. Он закрыл книгу и нехотя поднялся из-за стола. Протер отяжелевшие веки и тихо, на цыпочках, подошел к окну и открыл его. От холодной сырости по телу пробежала дрожь. Он прислушался. По булыжной мостовой узкой наклонной улочки раздавались глухие шаги. Городские часы пробили двенадцать. На соседней улице зацокали копыта, донесся звон колокольчиков фаэтона. Затем все стихло, поглощенное мраком. Банков непроизвольно вздрогнул, его охватило чувство одиночества и подавленности. «Насколько однообразна, отупляюще утомительна эта провинциальная тишина, – подумал он. – И так каждый день и каждую ночь у этих несчастных людей!»

Мокрая полусгнившая калитка сонно скрипнула.

– Ну вот, наконец-то закончили! – облегченно вздохнул Банков, и отошел от окна. Снова сел за стол и стал читать. Цветков вошел в коридор, начал, пыхтя, раздеваться, наткнулся на какой-то стул, открыл дверь, вошел, зажмурился от света лампы и устало сел около стола.

– Извини, Банков, и эту ночь прозаседали.

– А ведь хотели за полтора часа закончить.

– Хотели, да разве болтливого остановишь?

– Знаешь, как говорят старые люди: разговорами сыт не будешь.

– Ты устал меня ждать. Почему не лег спать?

– Не хотелось, да и времени нет. В половине третьего скорый идет – поеду. А если лягу, то до утра не проснусь.

– Почему так торопишься? – спросил Цветков.

– А что здесь делать? Теперь мне ясно, что у вас мути в голове не меньше, чем у наших.

Цветков улыбнулся и пригладил свои седеющие волосы. Банков продолжал:

– Если помнишь, когда летом я на один день заехал к тебе, то поделился с тобой своими опасениями…

– Ну?

– Вроде бы они сбываются.

Цветков небрежно махнул рукой и отвернулся.

– Я оптимист и твердо уверен, что многие мелкие недоразумения будут изжиты, только бы скорее кончилась война.

– Жалко! – грустно улыбнулся Банков.

– Чего? – спросил Цветков.

– Очень дорого мы платим за свою политическую близорукость. Кому нужна была эта война? Разве мало было пролито крови болгар? И где только не лежат их кости! А эту войну кто вынесет на своих плечах? Все тот же мужик. Его скот – в обозе, сам он – в окопах, его амбар опорожняют реквизиционные комиссии, а торгаши и фабриканты греют на этом руки. Впрочем, так и было спокон веку – мужик нес на себе все тяготы. Из него вытряхивали душу, десять шкур с него спускали, чтобы отшибить у него охоту родину любить.

– Не слишком ли далеко ты заходишь? Война идет к концу. Наше участие в ней вполне оправданно, вместо побежденных мы будем наравне с победителями.

– Мне кажется, что мы могли бы добиться благоволения западной демократии без крови и без стольких человеческих и материальных жертв.

– За счет России?

– Прежде всего за счет Болгарии, только из этого я и исхожу. Я ведь могу поделиться с тобой всем, что меня тревожит? Мне столько пришлось увидеть за последнее время в селах, – низко наклонился над столом Банков.

– Умоляю тебя, – широко развел руки Цветков, – мы собрались не для того, чтобы устраивать антигосударственный заговор. Я почти через день езжу по селам, и у меня тоже сложилось определенное впечатление.

– Ты честный человек, – снова наклонился над столом Банков, – и не станешь же ты отрицать, что недовольство кипит в душе крестьянина? Говорю тебе об этом потому, что верю тебе как старому боевому товарищу. Если ты считаешь, что я увлекаюсь и преувеличиваю, прости меня, но знай, все продиктовано искренней и сердечной тревогой за наше будущее. Все сказанное останется между нами, не так ли?

– Конечно, – устало кивнул Цветков.

– Я глубоко убежден, что коммунисты нас обманули.

– Что ты имеешь в виду?

– Коммунисты окопались на самых узловых позициях, например в министерстве внутренних дел, а через комиссаров посягают и на армию. Положа руку на сердце, и хотя бы перед самим собой, можешь ли ты чистосердечно сказать, что они относятся к нам как к равноправным союзникам? Мы, земледельцы, – сила, а коммунисты смотрят на нас как на пятую спицу в колеснице. Только за два месяца с небольшим коммунисты совершили столько безобразий и беззакония, что наш мирный мужик по праву отворачивается от них.

Цветков слушал его молча. Подняв голову, он спросил:

– И что ты предлагаешь?

– В данный момент ничего конкретного. Я только делюсь с тобой своей тревогой. Расскажу и еще об одном назревающем снизу настроении: дружбы напирают на нас, требуют захвата власти нами.

– Опасное отклонение, – резко ответил Цветков.

– Почему? Не потому ли, что не согласовано с коммунистами, или, может, потому, что нет приказа из Москвы?

– Нет, – раздраженно ответил Цветков, – потому что откроется еще одна дверца для будущего девятого июня.

– Из двух зол выбирают меньшее. У меня много непосредственных замечаний и по работе союзного руководства. И между нами говоря, там назревают решительные события, если коммунисты не сделают серьезных уступок.

– Но это означает раскол союза, разрыв… Нет, нет, я не согласен! – Цветков стукнул ладонью по столу. – Пытаться самостоятельно захватить власть – это все равно что рубить сук, на котором сидишь. Это означает лить воду на чужую мельницу, плясать под чужую дудку.

– Хватит нам и того, что есть! – разгорячился Банков. – А разве мы не пляшем под русскую балалайку? Если однажды мы должны будем с чистой совестью предстать перед судом истории, то и тогда мы будем защищать наш основной и священный принцип – никаких посягательств на землю крестьянина, на святую частную собственность и предпринимательство…

– Из-за чего мы вот уже несколько десятилетий топчемся на месте, – раздраженно подхватил Цветков, – и примирились с нашей вековой отсталостью.

– Я говорю не об этом, а о равнодушии и пассивности, которые становятся причиной того, что мужики проклинают нас на чем свет стоит за то, что мы их превратили в батраков коммунистических выскочек.

– И я в свою очередь буду тебе возражать, – повысил голос Цветков. – Я предпочитаю идти с коммунистами, чтобы потом не оказаться в одном лагере с капиталистами и фашистами. Я не отрицаю, что в селах существуют еще недоразумения; по моему мнению, они и неизбежны в подобном водовороте. Но это не означает, что из-за мелочей надо терять главную цель, а именно – делать жизнь народа лучше.

– Твои волосы давно поседели, – тяжело вздохнул Банков, – а ты… – Он недоговорил.

– А я не поумнел, да? – спросил Цветков.

– Наоборот, ты всегда блистал острой и меткой мыслью, но, к большому сожалению, остался неисправимо наивным человеком. Ты, такая высоконравственная личность, сам сходишь со своего пьедестала, чтобы сравняться с толпой. Твое место выше, в союзном руководстве, в совете министров. Откровенно говоря, мне грустно, что ты сам себя обрекаешь на роль прислужника областного комитета коммунистов. Если хочешь, я назову тебе имена по крайней мере десяти человек, которые шумят там, наверху, но ни один из них не стоит даже твоего мизинца. Да разве они хоть когда-нибудь имели большое влияние среди союзных масс, разве они были более последовательными патриотами, чем ты?

– Банков, – улыбнулся Цветков, – благодарю тебя за совет, при случае им воспользуюсь…

Банков прервал его:

– Более подходящий случай, чем этот, вряд ли будет…

– Почему?

– Обещаешь мне сохранить тайну?

– Ты же хорошо знаешь, что у меня никогда не было вкуса к сплетням.

– Только поэтому и доверяю тебе очень важную тайну. Здоровые силы в союзном руководстве весьма озабочены будущим страны…

– В каком смысле? – прервал его Цветков.

– В том смысле, что необходимо пресечь попытки коммунистов осуществить большевизацию страны.

– И ополчиться против России? – удивленно спросил Цветков.

– Нет, принять помощь Америки и Англии для сохранения нашей национальной независимости.

– И пойти по пути рискованных авантюр? – продолжал удивляться Цветков.

– Нет, успех гарантирован. Понял, кто стоит за нами? Сделаем ставку на ту часть военных, которые не скомпрометированы. Поставим перед коммунистами несколько условий: ликвидация института комиссаров в армии, отказ от присутствия их в министерстве внутренних дел и правосудии, изменения в законе о народном суде. Конечно, они откажутся, и тогда наши люди выйдут из правительства и Отечественного фронта, вызовут открытое вмешательство союзной контрольной комиссии и соответствующих правительств великих держав. Только так мы в один прекрасный день сможем предстать с чистой совестью перед судом истории.

– От меня вы чего хотите? – глухо спросил Цветков.

– Возглавить окружное руководство дружбы, поддержать тех наших товарищей из постоянного присутствия, которые первыми бросят перчатку.

– Ответ ты хочешь получить сейчас? – тихо спросил Цветков.

– У тебя есть время, обдумай, взвесь…

– Нет, я готов дать ответ сейчас. На меня не рассчитывайте! – несколько раздраженно сказал Цветков. – Я не желаю впутываться в эти авантюристические комбинации. И тебе я бы посоветовал отказаться, пока не поздно.

– Сомневаешься в успехе?

– Напротив, полностью уверен в вашем крахе. Поэтому советую тебе отказаться от этой авантюры, пока еще можно.

– А в противном случае?

– Дорого заплатишь.

– Сообщишь в милицию?

– Я дал тебе слово, – сердито ответил Цветков. – Но если не сделаю этого я, сделает другой…