Текст книги "Искупление"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– А нешто, Мамай, Орда оскудела? Нешто нету в ней медов сыченых аль бражных! Коль нету – пришлю!

– Медов нету!

– А нешто Орда промышленным людом, торговым, оскудела? Нешто купцы иноземные вин боле не везут в Сарай?

– Вина иноземного – море в Орде!

Мамай поднял руку и что-то каркнул через плечо. Подлетели служанки, скрытые до того за ханскими женами, ототкнули длинногорлые кувшины и стали наливать светлое фряжское вино в золотые чаши. Первую поднесли хану, вторую налили Мамаю, но тот отправил ее Дмитрию, а себе велел налить темно-коричневого, как старая дубленая кожа, кумыса. Он не стал дожидаться, когда разнесут всем чаши е вином, дождался только музыки, что грянула за шатром, и глотнул кумыса, осторожно, как дикий зверь на неизведанном еще водопое.

Тренькали струны и гремели барабаны, и, когда они затихали, в тишине сновали служанки, разнося вино и кумыс. Ударяла музыка, и все принимались пить.

Пили только под музыку.

"Эко, дивья-то открыли!" – думал Дмитрий и легонько пригублял заморское вино, ощущая солоноватый вкус крови из прокушенной нижней губы.

* * *

Мамай с ханом Магомедом отпустили военную и гражданскую знать, а Дмитрия оставили и более двух часов – с глазу на глаз – выспрашивали его о Руси, о княжествах, об урожае и табунах конских, о ратной силе и вооружении. Спросили, зачем он, князь Московский, воздвиг каменные стены вокруг Кремля... Дмитрий хитрил, отвечая на их вопросы. Хан с Мамаем слушали, кивали и не верили ни единому его слову.

Нескоро Дмитрий покинул ханский дворец. С трудом взобравшись в седло, он поехал по аллее назад мимо не убранных еще подарков, мимо тройного ряда облитых потом кашиков. Бренок на порожней телеге следовал за ним.

У кованых золоченых ворот дворцового сада Дмитрий почувствовал, что у него вдруг стало темнеть в глазах. Он был готов к этому, поняв в единый миг, что это подступает отрава к сердцу. Он с проклятием оглянулся, увидал Бренка на телеге, десяток кашиков, но и они, и ряды груженых добром арб, и строй ханской гвардии – все это померкло и странно смешивалось с криками и звериным воем.

– Княже! Княже! – уже из темноты послышался голос Бренка [Затмение летом 1371 г. застало Дмитрия Донского в Орде].

Дмитрий, к своему удивлению, все еще держался в седле, еще связанный с этим потемневшим, исчезающим из глаз миром множеством нитей – слухом, зрением, осязанием, памятью о близких и далеких людях, вкусом крови во рту из прокушенной губы, желаниями, верой, тоской по Евдокии, отвращением к коротким толстым пальцам Мамая, царапавшим дорогие ножны сабли, стремлением наконец выбраться из этого душного, грязного, золотого гнезда. Все это жило в нем, было с ним а ту минуту, когда божий мир затопила непроницаемая мгла, особенно густая и плотная оттого, что только что ярко светило солнце.

– Княже! Княже!.. – доносился голос Бренка.

И чем больше слышалось из того мира, который, казалось Дмитрию, он покидает навек, чем громче выли татары и гремели опрокинутые арбы, визжали выбежавшие жены хана и служанки, тем легче становилось на сердце, тем прочнее казалась связь е этим миром, от которого судьба все еще не могла его оторвать.

– За гордыню, за грехи наши... – молился Бренок. Дмитрий подумал, что надо бы слезть с коня, стать на молитву и тут, на этой прегрешной земле, без соборования и причастия – без того, чем крепка православная могила, вознести к небу последние слова свои, но в окружающем мире что-то стало меняться. Еле уловимой тенью проступил ханский сад, обозначились ворота, позади – аллея, и все это становилось ясней и ясней. Небо светлело, и на нем выступил светлый край солнечного ореола – тонкий серпик, который все рос и рос. К нему были устремлены глаза людей, и замерший было рев тысяч глоток вновь вырвался наружу, потряс сад, дворец, слился с воем и криками базаров, улиц, посадов... Когда же стало во весь размах сиять на небе солнце, Бренок все еще молился, но уже за дарование людям света и жизни, а на аллее началась свара: кашики учинили кражу сваленных с арб подарков, сотники вынули сабли и рубили воров на месте. От дворца охапкой выброшенного сена, растрепанный, бежал главный кам, а за ним – великий темник Мамай. На кругу, где высохла уже кровь убитого отступника, Мамай догнал кама, повалил на землю и стал бить красными башмаками, отчего казалось, что они в крови.

Бесстрашный и всесильный Мамай бил великого кама, страшного и неприкосновенного, бил жестоко и долго.

Шамана, обещавшего великому Мамаю безоблачную и счастливую жизнь, похожую на нынешний солнечный день, подвело затмение.

На аллее и по всему саду кашики ловили друг друга, прятали краденое. Ворота были отворены, стража разбежалась, и Дмитрий с Бренком одни выехали на улицы Сарая.

– Надобно заказать владыке молебен, – промолвил князь.

– Да баню истопить! – добавил Бренок.

21

Только через три недели Мамай удосужился избыть страсть свою на охоте с соколами. Были, знать, дела важные. Доходили слухи, что-де хан с Мамаем сбирали малый курултай и на совете этом, многодневном, с пирами и трубным зыком, судьбы Руси раскладывали. Про самого великого князя положили так: на Русь не пускать до холодов, а там видно будет. Ваньку же, кня-зенка тверского, не выпускать аж из Сарая, покуда батька, князь Михаил, не удосужится прислать за него большие деньги – десять тысяч рублей серебром, кои Ванька набрал у хана и прогулял со дружками. А брал ли столько – поди знай... А еще доводил подкупленный кыпчак, что ускакал на Русь, в Тверь, новый посол, а направлен был тот посол на другой день, как солнце меркло. Зачем послан – неведомо...

Накануне охоты Мамай прислал тысячника, и тот передал, что местом встречи охотников будет берег реки Итиль с полдневной стороны Сарая.

Дмитрий взял с собой Бренка, Капустина и Монастырева. Князь Андрей не любил охоту с соколами и потому оставлен был досыпать. За ворота выехали и сразу заминка: возвращался из Сарая, от мастеровых людей, с коими дружбу завел, Елизар Серебряник. Слуга он был справный, ни разу не вернулся пьян или пуст, всегда что-нибудь да узнавал. Особенно густые потекли слухи, когда вошел он в линейные дворы, работавшие на хана.

– Чего несешь, Елизаре? – спросил Дмитрий слугу. Тот поклонился обнаженной головой, строго оглядел высоких слуг Князевых, помялся.

– Отринь сомнение при слугах моих!

Елизар сделал движенье, среднее между кивком и поклоном, и хотел рассказывать, но сам Дмитрий остановил его:

– Поди-ка, коня возьми и поедешь со мною в степь! – повелел он, заботясь о том, чтобы не опоздать в назначенное место: – Дорогой поведаешь.

Елизар выскакал из ворот без седла, охлюпкой. Бренок придержал коня, уступил место по правую руку от князя.

Сарай спал. Редко-редко взбрехивала собака за каменными заборами купеческих дворов.

– Великий княже! – выдохнул Елизар, уравнивая дыханье. – На Руси внове розратие [Розратие – война] зреет: ныне на базаре русским полоном торговали нехристи!

– Полоном? – изумился Дмитрий и так потянул узду, что конь вскинул голову и поднялся на дыбы. – Откуда?

– Нашей земли люди, с Бежецкого Верху...

– Михаил Тверской?!

– Он, княже, он, богоотступник!

Григорий Капустин скоркнул зубами, но смолчал.

– Недаром та сотня татарская ускакала на Русь – вот они, ягодки...

– Надо думать, Михаил Тверской тем татарам и продал наших людей.

Дмитрий не ответил. Он унимал в себе яростную волну гнева, рвался всей душой на Русь, дабы рассчитаться с Тверью за все ее проделки, и понимал, что раньше осени Орда не отпустит, а Тверь тем и пользуется.

– Ты. Елизаре, сегодня уши востри на Мамая и слуг его...

– Исполню, княже...

– А днями на Русь путь правь. Передашь князю Володимеру Ондреичу все повеления мои, кои разверстаю тебе после охоты нынешней.

Елизар понял, что разговор окончен, и тоже придержал коня, уступая место по чину мечнику Бренку. Всем это приглянулось, ласково посмотрел князь на Елизара.

– Княже! Я худ и рван, ехать ли мне при величии твоем?

– Полно, Елизаре! Ты платьем скуден, да умом обилен! Едем веселей!

Бренок достал из клетки сокола и посадил его на перчатку. Это был третий, самый лучший сокол, которого он взял на молодом крыле, сам выучил и возрастил. Как рачительный хозяин, не мог он отдать последнее, хоть Дмитрий и метил отвезти в ханов дворец всех трех соколов.

– Путцы-то пристегни, – заметил Дмитрий ревниво, уже разгораясь жаждой охоты.

– Успе-ею, – нараспев ответил Бренок, но ремешки на перчатке все же подтянул.

– Сокол-то не подведет?

– Такого, княже, не будет: мой сокол!

Мамай уже ждал. В неприглядном сером халате, сутулый и еще более угрюмый, сидел он на косматом коньке в окружении слуг, среди которых горой возвышался Темир-мурза. Странны и непонятны были приветствия: Дмитрий слегка поклонился, Мамай – хмыкнул и оскалился. Увидав сокола на перчатке Бренка, удивленно хмыкнул еще раз, повернулся и поехал берегом реки.

Уже светало понемногу. Степь слева лежала бурым выжженным щитом, голым и тоскливым, но далеко впереди, в низине, зеленел невысокий лесок, там, в.ерно, было сыро и нынче должна была водиться дичь. На подъезде к леску Мамай оживился, потребовал себе рукавицу и сокола. Покричал что-то, из чего было понятно, что надобно всем разъезжаться цепью и издали нагонять зверей на него и московского князя. Слуги Мамая поскакали направо, московиты пошли влево и огибали лесок по большой дуге.

Вскоре из кустарника вырвался заяц. Дмитрий, еще не видя его, но угадывая по крикам гонщиков, подкинул птицу, и она тотчас на первом же круге заметила добычу. Резкий бросок к земле, и вот уже слышно издали, как заверещал заяц, пискнул и умолк.

– Добрый сокол! – оскалился Мамай.

На опушке полыхнула лисица. Мамай обернулся к слуге и велел запустить орла. С головы громадной птицы сорвали колпак, и она заклекотала. Слуга подбросил орла, и тот лениво стал набирать высоту, гордый своим величием и силой. Дмитрий подбросил сокола, и тот стал стремительно набирать высоту, но как бы на полпути он быстро развернулся и ринулся на рыжий факел лисьего хвоста.

Мамай кричал на орла, махал руками, велел слуге выбросить одного за другим сразу двух соколов, слуга возражал что-то, и в воздух поднялся лишь один сокол из даренных Дмитрием.

А тем временем сокол московского князя выходил на свою жертву, и быть бы отличному удару, но орел без приготовлений и заходов вдруг рухнул на лису. Над землей подымалась его мощная горбатая спина, вскидывались черные крылья, но царь степи не застыл над жертвой, более того – вверх полетели крупные перья. Лиса не была затравлена, орел отскакивал от нее все с большей и большей опаской, видно неудачно вкогтился в рыжую шею, и лиса рванула из него хороший кусок. Орел выпустил жертву, и она кинулась к спасительным кустам, но тут черной стрелой мелькнул сокол, и скоро уже было видно, что это все тот же разгоревшийся московский хищник одним ударом пробил голову лисе и трепал ее шерсть, забив весь клюв пухом, кровью, красным студнем мозгов. Сокол сидел на издыхающей лисе, тяжело дыша, и победно косился то на людей, то на державшегося в стороне орла, не осмелившегося подлететь близко.

– Черная смерть! Черная смерть! – кричал Мамай, пожирая глазами сильную, крупноглазую птицу.

– Добрый соколик, – согласился Дмитрий с деланным спокойствием, но сам весь кипел восторгом и благодарностью к мечнику своему.

– Ты обманул меня, московский князь! Ты задумал посмеяться надо мною.

– Помилуй бог, великий темник! Я хотел просто погулять с птицей в вашей степи.

– Ты пожалел мне лучшую птицу.

– Те, что у тебя, тоже добрые птицы. Ты еще испытаешь их!

Мамай задумчиво пощелкал языком, отвернулся.

– Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!

– У сокола мертвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остается...

– То не сокол, то – черная смерть!

– Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.

Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.

Прощаясь, Дмитрий сказал:

– Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?

Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.

– Что он молвил? – спросил Дмитрий Елизара.

– Он сказал: сокол – птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.

"Не видал неба..." – повторил Дмитрий про себя и помрачнел.

Он вспомнил Русь.

Часть вторая

РОЗНЬ

И на страже земли Русской мужественно стоял... Князей русских в земле своей сплачивал.

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

Долгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла аеселыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одежки – глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была – радость надежды, что. может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Веселые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины – знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с ревом вышедшую на скудные еще весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невы-линявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьев, речушек, малых и великих рек и озер кормили Русь дармовым, спасительным кормом – рыбой. Будто провиденьем было уготовано ее превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоемах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью – повел сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...

* * *

После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжелый, шитый серебряной канителью по голубому шелку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх нее.

– Запирай! – повелела девке.

Не успели они закрыть сундук, как в палату вошел великий князь Михаил Тверской.

– Притворяй дверь! – сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.

– Чему вызарилась? Ярлык мнешь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжелой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошел, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то! – он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:

– Ярлык топчете? Топчите уж и меня!

– Не мели не дело-то, княже...

– Молчи! – топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его. – Сие есть непочтение ко мне!

– Все об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной! – ополчилась жена, й брызнули из глаз ее слезы – слезы горя материнского, обиды, слезы защиты от грозного мужа.

Молча прошел он в угол крестовой палаты, открыл кованный золоченой медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчемный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал. Сел на крышку. Задумался. Ничего тут не выплетешь из правых слов жены. Ничего. Ванька, сукин сын, пропился в Орде, промотался до нитки холстинной, до медной деньги татарской и еще назанимал, да сколько! Целых десять тысяч рублей. Столько все княжество дани не платит за год. "Ох, Ванька, Ванька, надежа моя, горе мое..."

– Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского! – как на грех заголосила княгиня на весь терем.

Князь Михаил только зубы сжал.

– Михайлушка, выкупи сыночка! – вновь возопила жена.

– Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска – пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!

Великая княгиня подхватила подол шитого серебром голубого сарафана, взревела по Ивану, как по покойнику, кинулась из палаты на переходы. Там она наткнулась на девку-холопку и отодрала ее за волосы нещадно.

Последний ярлык заново обнажил коварство ордынское: назвал хан Михаила Тверского великим князем Владимирским и ярлык выписал арабскими письменами, подарки забрал – во весь рот! – а на московского князя Дмитрия не прикрикнул, не повелел ему покориться ярлыку своему, как это водилось в досельни годы, покориться Твери великой. Не Твери ли – истинному и богоспасаемому граду, середине всех княжеста русских, самою судьбою начертано быть матерью всем градам сей земли? Москва подмяла под себя удельные княжества, раздобрела, камнем огородилась, Калита церкви каменные почал ставить, но разве во Твери – думалось Михаилу – не нашлось бы тоже мастеров? Разве во Тверцу или в Волгу-реку хуже смотрелись бы белокаменные храмы? Да ему, великому князю Михаилу, ведомы мастера покрепче московских, и церкви каменные способны они поставить величавей и росписью изузорить не хуже, чем церковь Успенья, что в трех верстах от Новгорода... Вот где краса-то...

Михаил поднялся с сундука, подошел к оконцу и, позабыв про племянника, стоявшего у порога, долго смотрел на полунощную сторону, будто вновь видел себя, пятилетнего, когда бояре, по старинному закону, повезли его учить грамоте в просвещенный Новгород. Ныне забылось, в тот раз или позже, останавливались они среди лесов и болот у великого каменного креста, коего, по преданию, испугались воины Батыя. А потом был великий вольный город с его вечевым колоколом и каменными храмами, захватившими юного князя величием и совершенством творения... И подымись Тверь, разве бы -он, великий князь Михаил, не воздвиг храмы? А такие, как на Москве у Дмитрия, и ныне бы мог... Хитер Дмитрий, все их московское отродье хитростью поверстано; сумел задобрить хана, и Мамая, и ханш, недаром из Орды грамота пришла: "Мы тебе давали великое княжение, давали и войско, чтобы посадить тебя на нем, но ты войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою, так сиди теперь с кем хочешь, а от нас помощи не жди". Войско на Русь навлечь! Да что он, Михаил Тверской, нехристь, что ли! А вот теперь и подумаешь, как оно лучше-то было бы... Дмитрий Орду задобрил, с Литвой через женитьбу брата породнился, как теперь Ольгерда звать на помощь? Отныне, решал Михаил, надо с Олегом Рязанским дружбу водить. Давно не может простить он Москве земель своих порубежных. Сколько надежд было минувшей осенью, когда Дмитрий направил на Рязань войска, но пала Рязань пред воеводою Боброком. Владимир Пронский – соперник Олега тут как тут! – сел в Рязани на княжение, но не потянул супротив Олега: народ любит своего князя, и погнали Пронского восвояси. Тут бы Олегу и пойти на Москву, так нет: приумолк и выжидает чего-то...

– А ты чего выстоялся? Садись! – загремел Михаил на племянника своего.

В голосе мороз, а в глазах затеплилось: как ни говори, а племянник этот, Дмитрий Еремеевич, повоевал ныне московский город Кистму и воевод всех привел а Тверь – эвона, в порубе сидят, голубчики, выкупа ждут. Михаил только сейчас говорил с ними – упрямец на упрямце! – возмездием грозят со стороны Дмитрия... И все бы ничего, но Ванька, подлец! За десять тысяч выкупил его московский князь и держит как заложника. Такие деньжищи... Боялся Михаил признаваться себе, но и не признать, что Москва богаче Твери намного, не считаться с этим никак нельзя.

– Ну, чего тянутся они? – спросил князь племянника.

– Едут будто!

– Будто или едут?

– Да едут! – от окошка ответил покоритель Кистмы.

Через тесовые ворота, изукрашенные резьбой, въехали на княжий двор бояре-тверитяне. Покидали поводья набежавшей челяди, погреблись, долгополые, по высокой лестнице на рундук, загромыхали в надклетных сенях, ввалились по одному, закланялись большим обычаем – в пояс и рука до полу.

– Пресветлому князюшку!

– Михаилу да Олександровичу!

– Необоримой стене нашей!

– Кла-аняемся!

Бояр набралось дюжины полторы. Четверо ходили у Михаилы в воеводах. Разный народ. По-разному шапку ломают, но доверять им можно. Те, что шатки были в верности Твери, каждый в свой срок отошли к Москве или к Нижнему Новгороду, а с этими Михаилу и, дальше жизнь вершить, стоять перед Москвою, не кланяться. Москва ныне раздалась широко, но и бояр с большой ложкой немало там: каждый по ложке запустит – горшок пустой, потому охотников отъехать к Москве, поменять, по закону древнему, великого князя немного найдется. Большим боярам такое не с руки, ибо больше земель тут оставят, нежели там изыщут, а мелким – туда и дорога... Но это лишь так говорится туда и дорога! А накатит гроза, ударит набат, и каждый боярин, каждый воевода, каждый ратник дорог.

Воевода Петр Хмелев вошел последним, поклонился нешибко. Знает себе цену, да и Михаилу без него никак не обойтись а неспокойное время, особенно сейчас, когда Тверь вновь замахнулась на Москву. Епископ опять больным сказался, и Михаил сам освятил совет боярский словами:

– Благословен день сей, бояре! – и, торопливо осенив себя крестом, указал на лавки: – Садитесь-ко да станем думу править, понеже дела великие ждут нас, и да будет на то божья воля...

Сам он сел на широкую кленовую скамью, голую, без полавочника, облокотился о стол. Оглядел палату большую, стольную, где не раз бывали эти бояре на пирах в именины, крестины, престольные праздники, похороны, при победах и поражениях, и так уж повелось у князя Михаила Тверского, что он и думу правил с боярами в той же палате – мыслил попросту, что-де так бояре сговорчивей, ежели стены, лавки, широкие столы с резным подстольем напоминают им а совете о выпитом и съеденном под этим высоким потолком о четырех могучих матицах.

Знал Михаил, что не вовремя отрывает бояр от весенних забот. Весна еще только-только разгорелась, и тут нужен свой, хозяйский глаз повсюду – в каждой деревне, в каждом сельце или проселке, в каждой слободе, в каждом бортничьем угодье, на каждой весенней рыбной ловле. Ладно, ежели у кого тиун исправен и честен, а ну как он крестное целование давал, а сам не на крест – на мошну косился? То-то! Тут тебе и зерно будет брошено в землю кое-как, и плотины прососет водою, и коровы в яловости пребудут... Не-ет, свой глаз и есть свой. Недаром сказано: при хозяине и колесо тележное тише скрипит. Не ему, великому князю, не знать этого и не ему расшатывать крепость боярских дворов – крепость княжества, но в сей день, на коротком боярском совете, повелит оторваться от мирных дел – объявит поход.

– Ведомо мне учинилось, что Васька Кашинский посла свово на Москву послал, мир с князем Московским заключил, а мне сложил свое крестное целование.

– Сызнова! – вставил племянник, но бояре лишь покосились, простя ему сию зубочесину не по чину: покоритель Кистмы...

Князья Кашинские и Холмские испокон портили кровь Твери, не было у тех князей тверских единства, ибо каждый о себе думал, каждому хотелось стать великим князем, не пораз тайком ездили в Орду с подарками хану.

– Проучити надобе!

– Станет меч мой до его выи!

– Повязать – да в поруб, как воевод московских, дабы ведали силу нашу, тверскую!

– Подымем все княжество – и на Москву! – воскликнул племянник.

– Ты, Еремеич, молод ишшо, – угрюмо заметил Петр Хмелев. – Али ты забыл, как войско московское ныне перебило наших в Бежецком Верхе? Самого наместника княжеского на месте изрубили слуги Дмитрия.

Кто-то из старых бояр вздохнул:

– Не надобе было иттить на Бежецкий Верх. Воровато вышло: московский князь – в Орду, а мы – на Бежецкой Верх позарились, а чего в нем, этом Верхе?

Боярин умолк, видя, как наливается тяжелой синевой мясистый нос князя Михаила и губы его, крупные, яркие, стали сжиматься и белеть.

– Смертоубийство наместника моего в Бежецком Верхе, такоже выкуп сына мово, Ивана, опустошение московитами порубежных земель моих – се есть бесчестие мне! За то сей отросток князей московских заплатит мне! Орда отступилась от нас, а Литва?

– Ольгерд тестем стал Серпуховскому, – напомнил Хмелев. – Ольгерд не пойдет супротив Москвы.

– Он не пойдет – брат его пойдет! Кестутий согласен повоевать города московские. Кестутий подойдет незримо, как Ольгерд в походах хаживал. Он идет! Нам же надобе сбирать воинство крепкое и выходить. Я сам поведу!

– Отсеяться бы наперед... – заикнулся было все тот же старый боярин, но Михаил на этот раз не оставил без ответа нерешительного боярина, внушил тому:

– В сию годину никто не ждет нападения! Самое время! Надобе всем нам у Ольгерда учиться: он во всяком походе налетал нежданно-негаданно, а незваный гость, вестимо, – хуже татарина. Так-то и мы ныне... А ты, Микита Седов, не ходи с нами!

– Куда поведешь, великой княже? – спросил Хмелев.

– А куда – того не вымолвлю покуда... А ныне и завтрашней день изготовить воинство. Пеших не брать! Всем на конях, обозы не нагружать, тамо нагрузимся...

Племянник гордо засмеялся на слова дяди; всем еще памятно, как юный воин привез из Кистмы двадцать восемь возов добра и полон – самая важная добыча.

Михаил поднялся со скамейки, повернул крупную лобастую голову в красный угол и широко перекрестился:

– Да простит мне всевышний прегрешения мои – кровь и души христиан, токмо Москве не прощу ни старых обид, ни новых наездов Дмитрия в пределы тверские... Помилуй мя, боже, помилуй мя! А ты, Петр, останься тут, и ты, Митрей! А вы – с богом! Завтра вечером за каждый полк престрого взыщу!

Расходились торопливо, с заботою: надобно еще тиунам наказать дела по пахоте да и к завтрему велено изготовиться, а не то – поплатишься за неустройство полков...

– Строжит Михайло-то Олександрыч!

– Строжи-ит! – толковали вполголоса у коновязи.

2

Большой силой выступил Михаил Тверской на московские земли. Полки топтали весенние поля, хватали пахарей, жгли села, деревни, слободы, посады у городов. Первым пал город Дмитров. Это был неожиданный и потому безнаказанный укол под самое сердце Москвы – всего-то каких-нибудь семьдесят верст до престольной. Ближе Михаил не пошел – куда же ближе? – и, будто испугавшись, схватил по-волчьи полон, взял с города немалый окуп, отбежал на север, на целых сто верст, и осадил Кашин. Видя перед собой такую силищу Михаил Кашинский сдался на милость победителю.

– Ты почто сложил крестное целованье ко мне? – кричал Михаил Тверской. – На Москву уповаешь? Где она, Москва-то твоя? А?

Грозный князь тряс за бороду своего непослушного тезку, грозил ему, княжий двор разметал, Батыю подобно. Девок дворовых дружине своей стремя-нной отдал. Под конец велел вновь крест целовать на верность Твери.

– Токмо посмей боле створить бесчестье мне!

Положил в походный сундук серебро – и это сгодится Ваньку выкупать, побрал мужиков да баб крепких с ребятишками, повелел отселить их на земли свои. Из Кашина вышел на Торжок – почти двести верст на заход солнца, но перед тем не забыл послать конную сотню с племянником навстречу литовским ратям. Племянник провел малыми дорогами полки Кестутия прямо на Переяславль. Город, недавно отстроенный великим князем Московским, переживший тяжелую зиму, был спален и разграблен нещадно, Михаил не отставал от союзника. Он пограбил Торжок, взял и с этого города окуп и посадил в нем своих надежных наместников. Были в Торжке среди обиженных и новгородские купцы. Они явились в свой вольный град, ударили в тяжкий вечевой колокол и поведали новгородцам пред храмом Софии о разорении в Торжке купеческого двора новгородского. Заронили искру, и поднялось пламя: на вече кричали, что надобно от всех пяти концов рать снарядить в Торжок и утвердить там волю Новгорода и московского князя.

– Учиним на Торжке новгородский ряд!

– Утвердим!

– Непочто прощать Твери!

– Мечи у воевод залежалися! Почто их поим да кормим?

– Неча им, воеводам, в подызбицах меды творить! Пущай отгромят Торжок!

И хоть город этот был московской земли удел, новгородцы желали отбить его у Твери, показать желали московскому князю дружбу свою. Надобно показать. Пора. Ведь всего года два назад они крест целовали на верность Михаилу Тверскому, а дело повернулось так, что Орда не свалила Москву, и тут уж сам бог, сама святая София повелела голову приклонить к Москве, ко князю великому Дмитрию. Ему Новгород и крест целовал, сложив прежнее целование Михаилу. Не будь этого шатанья, не стал бы Михаил грабить и разорять богатых купцов новгородских.

– Снарядить в Торжок крепкого воеводу!

– Абакумовича Олександру!

– Ево! Ево!

Приговор веча – крепчайший приговор.

Александр Абакумович, лихой и опытный воевода, поднаторевший в битвах с немцами, истребовал от посадника и наместника московского небольшой, но крепкий полк. Снарядили его из казенных сундуков. В полк набирал только доброхотов от всех пяти концов вольного города. Знал воевода Александр, что доброхот на брани один двух обычных ратников стоит. Сколотили полк, уложили в телеги еду и тяжелый доспех, сели на коней и тронулись в путь. Со стен глядели новгородцы, как шла их надежда, их защита и слава. Лес копий, блеск доспехов, победные звуки труб – страшись, Тверь!

То были дни короткого петрова поста, когда притухает жизнь на торгах и люди, целиком отданные весенней страде, не тешат купцов щедротами запазушных то-больцев с мелкою монетою. Но крепка купеческая жила: сидят по лавкам, наполненным товарами заморскими и своего отечества, хлебают меды легкие, сыченые до страсти загашной, до седьмого поту – хоть рубаху выжимай. Сидят. Ждут своего часу – волны людской. И дождались.

Воевода Александр подвел полк к Торжку на рассвете. За дубравою, что зеленела вверх по Тверце-реке, указал отдых, а в город выслал пластунов-соглядатаев, отобрав их из лихого племени новгородских ушкуйников, – таким море Поньтское по колено, не то что Тверда. Один Степан Оглобля что стоит – голова с пивной котел, рожа багрова и столь сотонинска, хоть страшный суд с него пиши. Воевода строго наказал: не озорничать!