Текст книги "Искупление"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Из Царь-града доходили тревожные слухи о том, что патриарх готовит на московскую митрополию своего митрополита, который сменит Алексея. Такая смена церковной власти мало обещала хорошего, да еще в такое смутное время.

Столы ломились от яств, перемены следовали одна за другой. Жареный баран, куры, гуси, утки и лебеди с яблоками мочеными, с ягодами и капустой. Богатое пе-чиво на медах – пахучее и здоровое. Рыба жареная, соленая, вяленая: семга соленая слабо и крепко, осетрина, жаренная в масле, отварная, уха чистая осетровая, уха на отваре курином, утином и лебяжьем. Икра черная, красная, щучья с луком и без оного, с маслом и живая, лишь на столе солью тронута. Почки в рассоле, печень в сметане. Мясо, резанное потонку с грибами, и громадное число пирогов-загадок: в виде рыб, но с мясом, в виде барана, но с судаком... За дверью слышно, как дворня стучит топором – открывает новую бочку пива, и вот уже пошло оно на столы в больших глиняных кувшинах, полилось, пенясь, в широкие братины, кубки, яндовы.

– Заздравную чашу пьем за нашего великого князя, Дмитрия Ивановича, любезного брата моего!

– За него, за него! Истинно!

– Так, так!

– Доброе дело, Володимер Ондреич!

– За князя не выпить – княжество не крепить!

– Наливай!

– За тебя, Дмитрей свет Иванович!

Кое-как разгорелся пир, стало повеселее. Тут вскочил с лавки Дмитрий Монастырев, глазом уж красен, но держится прямо, и речь хоть и дерзка, но тоже пряма:

– Великой князь! Сделай милость: отдай мне Тверь на щит!

Гулом одобрения ответил стол, особенно Князева малая дружина, только Тютчев что-то ляпнул, и там засмеялись, да Бренок от красного угла обронил невесело:

– Не сносишь ты, Митька, головы!

– Не сношу – меч тебе достанется, давно отказал тебе!

– Нет уж, живи дольше!

За князем был ответ, и он сказал спокойно:

– На щит русские города брать – поганско дело вершить!

Приумолкли столы. Лев Морозов, будто один за всех устыдясь, покачал головой.

– Вот кабы ты, Митя, Тверь-ту под руку мою привел – низкий поклон створило бы те все княжество.

– Надо, так приведу!

– Митька! – воскликнул Акинф Шуба. – Берегись: похвально слово – гнило есть!

Дмитрий отставил чашу серебряную в сторону:

– Нескладно живем, бояре... Коли Тверь не желает под руку Москвы становиться – Москва пусть станет под руку Твери.

Дивно было слышать боярам такое, но еще предив-ней видеть, что он не смеется.

– Не гневайся, великий князь, токмо я не уразумел слов твоих, – сказал Кочевин-Олешинский, набычась. – Почто тада Мономах утвердил: каждый да держит вотчину свою!

А вот тут стало тихо. Дмитрий понимал, что словом своим Олешинский шевельнул самый нижний, самый тяжелый пласт жизни, что поднять и перетряхнуть этот пласт тяжело. Этого не удалось сделать до кониа ни деду Калите, ни отцу Ивану, не удастся, видать, и ему, Дмитрию, но то, что делать это надо, он не сомневался и ставил это одной из главных забот своих, а может, назначением жизни. А Мономах...

– Боярин Юрья! – сказал Дмитрий в той тишине. – Поведай нам, малоумным, с чего это ты по рождению молоко материно сосал, а ныне меды бражны пьешь?

– Вестимо с чего: время пришло – вот и пью!

– А как ты рассудишь, ныне время то же или не то?

– То и младенцу сушу вестимо... – проворчал Оле-шинский.

– Вот – то-то! Младенцу сущу! Мономах не ведал Орды над собою.

– Истинно, Дямитрей свет Иванович! – встрял тиун Свиблов. – Мономаху ли было не жить? В свое веселие живал: рыбку половит, половца постреляет скуки ради – и за стол, пир править!

– Время такое настало: у кого память мала, у того жизнь коротка станет, – сказал Дмитрий, продолжая свое. – Нам, слава богу, памятно еще, как русские князья гибли в Орде с ярмом на шее изо двух бревен тяжких.

– То минуло.

– Нет, боярин Юрья! То минуло, да не прошло! По всему видать, по всем приметам черным: грядет внове хлад могильной. Не отведем его – омертвеет земля наша пуще прежнего.

Тишину нарушил голос Тютчева:

– Мутноумен ты, Юрья Васильевич!

– Цыц! Молокосос! Затвори рот и уши, зане мал ишшо!

– И сделаю, Юрья Васильевич, затворю, а ты, великой ростом, за двоих внимай, положа уши на плечи!

– Да уймите вы язык шершавой! – взмолился Оле-шинский. Но где там! Тютчева подхваливает Монасты-рев, Кусаков, Минин... Силу берут, дьяволята, а князь молчит, любя их.

Давно уж солнышко закатилось, девки теремные "вечи поставили на столы и на малые полицы по стенам, выблеснули те свечи огнями на мокром от пива и меду дубовом столе, на широких, тоже мокрых половицах, как в столовую палату вошел большой тиун Серпуховского и остановился на пороге, не смея подойти. На дворе Серпуховских тиун Вербов был в большой силе, за столы же его никогда не сажали и в гости не брали, не то что тиун Свиблов у великого князя – тот всегда за столом.

Серпуховской учуял что-то неладное по лицу тиуна, поднял руку над головами гостей, решительно позвал Вербова к себе:

– Что выставился? Раствори уста!

– Володимер Ондреич... Княже!.. Гонец из Кремля к великому князю! Вербов опасался Дмитрия после того неправедного суда над Елизаром Серебряником и потому низко поклонился сейчас обоим державным братьям, каждому особо.

– Впусти! – приказал Серпуховской, а Дмитрий кивнул.

Мало кто слышал разговор, но почти все почувствовали недоброе. Одергивали друг друга. Затихали.

Вошел гонец. Он был не из кремлевских. Дмитрий напряг память и вспомнил, что это сотник Туманов (звать – не помнил) с петровской сторожевой заставы на тверской дороге. Туманов приблизился к красному углу просто и смело. Молча протянул великому князю помятый, запыленный свиток. Дмитрий стал читать – с пяти лет учился грамоте, а Серпуховской жестом приказал подать гонцу пива. Туманов выпил на виду у всех, покосился на Монастырева, который совал ему баранью ногу, и только хотел принять, как Дмитрий поднялся над столом.

– Братья! Дружина! Михайло Тверской вновь захотел судьбу пытать: войною идет на нас! Тихо! Всем сидеть велю... Петрова дня ради.

Дмитрий стоя налил себе пива, сдобрил его двумя ложками пресного меда и стал пить, все так же, стоя. Вот он оторвался от чаши и, как бы между делом, обронил Серпуховскому:

– Сей же час разошлем гонцов по всем городам нашим, дабы собрать лицом всех князей подколенных. Конные и оружные!

8

Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озера, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.

Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатер был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди – мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, – все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатер и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро – на воле, если дождь – Олег пускает его внутрь.., Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на желтом шелке шатра.

– К чему это он раскричался? – спросил Олег.

– А та-ак, женушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.

Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя – стоит в роздерге шатрового полога, освещен пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряженный взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, пе-ретакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, – нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.

Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.

– Неси сюда, я сам! – крикнул князь.

Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понес к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его;

– Подай меч!

Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без ми-зинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-желтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомленного в глиняном панцире лебедя растекся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.

– Блюдо!

Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатер. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мед и кувшин фряжского вина – пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов – поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.

– Фряжского?

– Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит! – усмехнувшись, ответил князь. – Давай!

Вот оно! Темно-коричневое, пахучее и пенящееся, с легким запахом жженой корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену – во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти – на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен – тяжел вельми и обл!"

– Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, – а ведь токмо-токмо ильин день минул...

Говорили по-пустому, но каждый – и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, – все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всем княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это – не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...

Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своем, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резней, с плачем и криками полона – со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озерами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное – тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдешь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увез он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Федору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разоренное княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьей и казной сумел укрыться в лесах...

– Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довел тебе вчерашнего дня гонец? – с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.

Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с медом – налей! – подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:

– Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Все княжество под московскими полками.

– А кто под рукою у Митьки? – спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь:

– Заочников ня люблю! Ты вот изреки те слова прям Митьке-т Московскому! – Выпил меду, обглодал полноги белотелой, лебяжей. Видя, что Епифан ждет, заговорил: – Митька-т собрал ныне войско многое и престрашное. К Волоку сошлись полки бессчетны: все князья удельны и подколенны сели на коней с полками. Тесть из Нижня Новгорода со братом и сыном пришли, ростовский Василей с Александром, да еще брата, Андрея, что в Орду с Митькой ездил, и того захватили, чину-важности ради! А еще – Василей Ярославской, Федька с Мологи с той поры еще злобу на Тверь держит, как Михайло повоевал их в прошлый раз. Белозерской Федор прикопытил, Андрей Стародубской, Иван Брянской, Роман Новосильской, а Иван Смоленской на большого князя, на Святослава, наплевал, отправясь ко Митьке Московскому.

– Подомнет Москва Тверь – несдобровать Смоленску! Вытянет Москва смолян из-под Литвы, сам узриши, княже!

Князь Олег тяжело вздохнул, поглодал ногу и продолжал:

– Князенок Васька Кашинской, отцу своему подобно, крест целовал Михаилу Тверскому, а тут – на тя-бе! – сел на коня и поехал Тверь же воевати, предавшись Москве.

– Сила бере-ет... – вздохнул и Епифан, он как-то весь сжался, будто от холода, ушел в круглую бороду, широкую – в полплеча на обе стороны.

– Сила взяла уж! – мрачно поправил его князь Олег. – Княжество Тверское сплошь повоевано. Деревни пожжены, хлеба вытоптаны и потравлены конями, а днями этима подошли новгородцы, гневом распалясь за Торжок. Покуда шли, все жгли, скот отгоняли к Нову-городу, полон немал взят...

– А Тверь?

– А Тверь... Не дождалась Тверь Литву: Ольгерд как глянул на силу московску – так и ушел скороспешно.

– А Орда?

– Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать – того вельми мало, – а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву – ан нет!

– Ужель и Мамай в испуге?

– Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.

– А чему быть?

– Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!

– Господи, помилуй!.. – отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжег.

Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.

Лебедь кричал над озером всю ночь.

9

Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому, что никто сейчас не осмеливался приблизиться к нему: гневен и грозен был Михаил. Шлем надвинул на глаза, а из-под него выбивало слезы. Текли они по впалым щекам (не спал уже две недели), дрожали на широкой бороде. "То есть бесчестие мне!" – жарко шептали его багровые толстые губы. Узловатая, мужицкая рука в ярости сжимала рукоять тяжелого меча. Ольгерд ушел!

Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом – мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса – рубили лес москвитяне, а еще через день уму непостижимо! – весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали все ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах еще несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошел. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельни-цы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мертвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошел. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трех полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растекшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...

Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Петр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет – на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелеву правую руку в локте булавой вышибли – побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...

– Уймите ее! – крикнул князь Михаил, резко повернувшись к сотнику, что стоял на втором сверху приступе, пряча голову от стрел.

Дружинники кинулись к Марии, силой повели к Князеву терему. Следом несли Ивана. Кровь капала на песок. Песок, сырой от воды, темнел, а князю Михаилу казалось, что кровь сына отемнила его.

У ворот, суясь туда настырно и дико, толпились ба-бы-тверитянки. Они кидались на тела тех, кого удалось вынести из вылазки. Одна зашлась в заполошном крике, обхватя белокурую голову мертвеца: "А, Ванюшень-ка мой, ягодиноче-ек!"

"Сын!" – мелькнуло в голове Михаила. И тут он услышал такое, что всегда казалось ему невозможным и чего он невольно ждал всякий раз, когда велел подымать полки. Такое не раз слышал он в горящей Костроме, в Торжке, в Ярославле, в деревнях, селах, на погостах и даже в монастырях московских, но тут, за дубовыми стенами его вотчинного города Твери, это раздалось впервые:

– Будьте прокляты вы все, князья да бояре! Гореть вам, смертоубийцам, иродовому колену, веки вечные! Ва-анюшка ты мой! Соколик ты мой! Убили тебя, сол-нышко мое ясно! Почто ушел ты от меня вослед за батькою? Ирроды-ы! – вдруг еще громче закричала баба, подняв темные, убитые работой кулаки, протягивая их к князю, будто рукавицы над белой кожей сухих тощих рук.

– Уберите ее! – сорвался Михаил.

Но прежде чем подскочили к ней дружинники, она еще крикнула великому князю:

– Власти тебе восхотелося, великий княже? Добрища мало тебе? На! Бери еще! – Она сорвала ожерелье из разноцветных камешков – верно, сын собрал из голышей, отысканных на волжском плесе, и бросила наверх, к князю.

Камешки дождем просыпались по стене. Иные стукнулись по дубовому бревну раската и упали наружу, В тот же миг и как будто в то же место ударили сразу две стрелы.

– Сотник!

– Что повелишь, княже?

– Беги ко владыке Евфимию! Стой, дурья башка! Пусть бьют в тяжкой! Я следом иду.

Князь Михаил последний раз глянул со стены на ряды московского войска, двигавшиеся к стенам на смену тех, что высидели за тыном полдня. Щиты плотной коростой надежно прикрывали головы, груди воинов – чьи-то живые души, по ком матери еще не плачут... Увидал вдали, далеко справа, на самом берегу Волги голубой шатер князя Дмитрия, и шатер этот показался ему несокрушимой ледяной горой.

* * *

– ...и всяка ворога треокаянна сокруши и дару-уй победу великому кня-язю-у! – пел владыка, и тянулись за ним высокие голоса, чистые, как небо в окошках соборной церкви.

– Какую победу, владыко? – сгремел на всю церковь Михаил. – Почто в тяжкой не звонишь? Гони звонаря на колокольню! Бери иконы святые, хоругви обильны, ступай за стены ко князю Дмитрею Ивановичу!

Евфимий приблизился к великому князю, осенил его крестом.

Михаил глянул в глаза епископа, но не склонил по обыкновению головы, а продолжал смотреть молча. Вдруг непонятно и страшно стало Михаилу Тверскому благословение, которым сопровождал епископ все выступления тверского войска на земли единоверных москвитян. Как могли эти самые старческие уста, что алели в седой бороде, произносить хвалу победам, испрашивать победы у бога – победы над единоверными братьями?

– Поди, владыко, и извести Дмитрея Ивановича, великого князя Московского, что я желаю вечного мира с Москвою! А еще доведи ему, что я, великой князь Тверской, остаюся великим князем! И ежели он, великой князь Московской, или сын его пойдет войною на недругов земли московской, то мне на коня не садиться, а садиться лучшим воеводам моим вместе со тверским воинством, а на коня мне не садиться и под рукою у московского князя не быть потому, что не желаю я, великой князь Тверской, подобиться какому-нито Ваське Кашинскому! А ежели на Тверь пойдут вороги, то Москва подымала бы меч свой на защиту Твери!

Михаил проговорил это прямо в лицо епископу и отошел к иконе, но, подняв -персты ко лбу, вдруг снова повернулся и все так же громко добавил:

– Ежели князь Московской позабудет обиды, и я позабуду. Ежели князь Московской отвергнет мир сей, я умру на стене Твери и мои все со мною! Поди, владыко! Поди!

* * *

Коломенский поп Митяй, а ныне – печатник, книгочей и лучший грамотей в княжеском кругу, если не брать в расчет митрополита, два дня сочинял в белом, как снег, шатре, договорную грамоту. Шатер стоял рядом с шатрохМ великого князя, и только Дмитрий мог входить туда, дабы услышать написанное, добавить, что надобно внести. В белый шатер входили еще церковный служка отрок Матвей, в крохотных, игрушечных латах и с большим наперсным крестом, и еще очень нужный Митяю человек – великокняжеский чашник Климент Поленин. То и дело вносил он в Митяев шатер кувшины. с легким бражным медом, с квасом и еду. Вчера, в среду, носил рыбу вареную, жареную и соленую, икру красную и черную с луком и с маслом, пироги-походни-ки – большие, листовые пироги с судаком. Сегодня, в четверг – мясо в медных походных плошках, варенное с пшеном, печенное на углях, вымоченное в пиве.

– Рабе божий Климентий! – остановил поп старого чашника, когда тог забирал после обеда плошки и кубки. – Ввечеру вели мне подать дикую утицу.

– Дак где она, утица-то?

– Вестимо где – на Волзе-реке! У брега та утица плавает!

Чашник не испугался сердитого печатника и отвечал тому без поклона:

– Ныне тамо трупье православное плават, а утиц – тех всех воинство поразогнало, эвона сколь велико наехало!

Еще при свете дня вошел князь Дмитрий и велел Митяю читать написанное. Хотел тот пожаловаться великому князю на чашника, но Дмитрий был погружен в нелегкие думы, и Митяй не посмел, но обиду на Полени-на затаил.

– Раствори, княже, полог пошире. Славно как – прямо на божью зарю! Сел на низкий столец у входа, стал читать:

– "По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, ты, князь Тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Володимерского, нашея отчины, и не принимать оного от ханов, также и от Новгорода Великого, а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступай в Кашин, отчину князя Василия Михайловича, отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке вместе с имением граждан, ныне свободных от данной тебе присяги, да будут свободны и те, кого ты закабалил грамотами. Но предаем забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесенные в сей месяц. Князья Ростовские и Ярославские со мною един человек: не обижай их, или мы за них вступимся. Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну князю Смоленскому или другим князьям, нашим братьям, мы обязаны защитить их, равно как и тебя. А еже до татар, поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их".

– Ладно написана сия договорная харатья, – проговорил после долгого молчания Дмитрий.

Он стоял над духовником и печатником своим, но смотрел сейчас за Волгу. Там, в просторах тверских, лежали поверженные, разоренные деревни и города, среди разоренной и вытоптанной земли, Еще вчера Дмитрий строго наказал всем войсковым разъездам и сторожевым полкам не трогать тверской земли, не обижать людей, ибо земля эта может стать своей землей, частью единой земли московской. Он все еще был сердит на Михаила, что этот неглупый и прямой князь поддался на уговоры сначала Некомата и Ваньки Вельяминова, а потом вновь польстился на дьявольский посул – на ханов ярлык.

– Драгоценный княже, Дмитрей да Иванович! – сладко промолвил Митяй, приняв такой обычай обращенья к князю.

Дмитрий оторвался от мыслей, но именно эти мысли и продолжил Митяй:

– Коломенский дьякон – забыл тебе сказать! – приходил до меня ич Коломны и довел весть таковую: видали Ваньку Вельяминова с Некоматом Сурожанином, а с има был еще един муж престранен – кафтаном поп, а обычаем – тать.

– Кто таков?

– Истинно – неведомо, а будто бы окликали его, яко пса: Жмых!

– Жмых? – Дмитрий принахмурился в раздумье, покусал губу, тряхнул головой – вскинул темную скобку к брови. – Не ведаю такого!

* * *

В назначенный час растворились ворота в Твери и через Тмакский мост выехал всадник на крупном кауром жеребце. Он был один. Дальнозоркий Митька Мо-настырев первый узнал в нем Михаила Тверского и закричал:

– Едет! Един, яко перст! – и поскакал к шатру Дмитрия.

Конь шел легкой иноходью – это Дмитрий увидал сразу, как только выглянул из шатра.

"А почто он один?" – подумал сначала с удивлением, но тут же понял: не желает иметь рядом никого свидетелей из своего окружения, ни единого окольничего боярина, ни единого воеводы.

– Поотстранитеся и вы все, – велел он своим боярам и воеводам, сбежавшимся смотреть на унижение Михаила Тверского.

– А мне при тебе быть, Дмитрей да Иванович? – обиженно не то спросил, не то попросил Митяй.

– Ты будь при мне, станешь грамоту честь!

У Михаила Тверского никто не принял повод, но он вроде даже рад был тому. Вошел в шатер, грузно сунув сначала широколобую тяжелую голову, и в единый миг оценил услугу великого князя Московского: в шатре было пусто. Он стал у входа и молча глядел в лицо молодого счастлизого князя, которому, как верилось Михаилу, все само текло в руки: власть, слава, богатство и сама жизнь, ведь он моложе на целых семнадцать лет...

– Премного о господе здравствуй! – сказал Дмитрий и, протянув к редкому гостю обе руки, повторил миролюбиво: – Здравствуй, Михайло Олександрозич!

В лице Михаила Тверского что-то дрогнуло, и, не будь в шатре этого прелюбопытного попишки Митяя, он обронил бы горькую слезу, которая краше всех слов сказала бы, что он, великий князь Тверской, навеки расстается с мечтой о всерусском великом княжении, что не слышит он крики своих предков из гробов – тверских князей, погубленных по наветам князей Московских, что отныне усмиряет он свою гордость и не прольет больше кровь христиан во имя власти и славы, а главное, что не растратил он чести своей и потому не нарушит данного слова...

Дмитрий верно понял все это и не торопил гостя, лишь подвинул ему свой столец, крытый алым сукном.

10

Служба у великого князя – место хлебное, денежное и почетное, но Елизару Серебрянику многое тут было не по душе. Томимый неизвестностью, куда еще пошлет великий князь? – он особенно страдал в походах, участившихся в последние годы. Возвратясь из Орды, он пожил немного во Пскове у брата. Город ему полюбился, и Халима довольна была вольным городом, где если и подсмеивались над нею, то беззлобно, а ее дочь, родившуюся там, люди и вовсе полюбили – черноглазая, смуглая, она уже нажила молочные зубы и теперь красовалась белозубой улыбкой. Станом, кажись, пойдет в Елизара, но сам Елизар пока не выискивал в ней грядущие стати: мала еще, чего там видно на пятом-то году от роду? По жене и дочери он тосковал сильно, тоску эту сугубило беспокойство – как-то там Халима, ведь что ни говори, а на чужой стороне легко ли? По-русски она лопотала бойко, а Елизар еще лучше заговорил по-татарски, что прибавило ему цену в глазах великого князя. И повелел тот слуге своему жить безвыездно на Москве, поставя избу, "где слуга похощет".

Елизар поставил избу рядом с избой Лагуты и не промахнулся в выборе: когда доводилось отъезжать с полками великого князя или удаляться одному в ордынскую сторону для досмотру за степью, знал он, что Халима надежно оборонена Лагутой и его домочадцами, с которыми жили они заедино. Лагута, отменный бронник, раззвонил по кузнечной слободе, что через Елизара он близок к великому князю (вот уж не ожидал Лагута сам от себя!). В слободе помнили, как сотник, а ныне уже тысячник Григорий Капустин именем князя обломал купца Некомата, побил слуг его и помял бока самому большому купцу, вопреки всесильной ханской басме. Такое помнится долго. Кузнецы посмотрели на Лагуту, покачали головами и сдумали наконец выбрать его "в старшие люди", но вот тут-то хитрый бронник и отказался, старшинство было ему без выгоды. Развела руками кузнецкая сотня и оставила Лагуту в покое. Жена и та корила его, желая видеть кормильца в чести, но баба умом не вышла, не понимала, что наступило лихое неспокойное время, когда не должно высовывать голову...

Елизар Серебряник возвращался из похода на булгар волжских, куда ходил он с частью большого войска, что осаждало Тверь. Начальствовал в войске сам Боб-рок. Елизару не терпелось увидеть своих, рассказать, как воевода Дмитрий Михайлович взял город Саинов Юрт или, проще, – Казань. Казанцы сдались, потому и не брали на щит. Боброк и тесть великого князя, Дмитрий Нижегородский, которого Казань повсегда беспокоила, привечая ордынские разбойничьи отряды, наложили на город окуп – две тысячи рублей, а еще три тысячи велели дать на воинство.

Елизар берег в калите на шее серебро, что досталось ему, и неприметно для себя разгорался думами о новых походах, а прямей сказать – о новых наживах без труда. Недаром Лагута посматривал на Елизара недобро, корил за сбитую, неверную при ковке руку – вот она, служба-то Князева, вот она, поруха-то в человеке от службы той! Долго ли человеку испортиться?