Текст книги "Искупление"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Деревья помнят и смятенье Мамаево: Хидырь вдруг был убит сыном своим Темирхожой без ведома Мамая. Такое простить было нельзя, и тогда Мамай поднял бунт: вошел к хану с верными людьми, сволок его на пол с подушек и коленом сдавил ему горло... Трон был свободен, но Мамай не сел на него, потому что много войск собрал брат покойного, Мурут. Пришлось переправиться с луговой стороны Вэлги на ногайскую, высокую – поближе к своему милому Крыму. Гам он отыскал молокососа-стригунка Абдуллу и объявил его великим ханом. Однако на Сарай пока не шел. Там, в столице, сидел, затворившись, Мурут со своими эмирами, а его союзники, оставив Сарай, захватили обширные области по Волге: князь Булактемир – булгарские земли, Тагай – мордовские. Не зря ждал Мамай: драка междоусобная вспыхнула там небывалая – тысячи и тысячи трупов приносила каждая схватка. Кто погибал от сабли и стрелы, кто издыхал в степи от голода. Однако двоевластие продолжалось. Это было тревожное для Мамая время, все могло кончиться плохо, и тогда долгие годы борьбы могли пойти прахом. Мурут принимал послов и наделил ярлыком наследника великого князя Московского – Дмитрия. Мамай не доверял Москве и присоветовал своему послушному ханенку Абдулле выдать такой же ярлык князю Тверскому. А тут еще явился самозванец Кальдибек (как же без самозванцев), объявил себя сыном Джанибека, но успел только крикнуть об этом, как погиб и без вмешательства Мамая...

"Эта проклятая жара погубит конницу..." – ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха – свернули листы и придремывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, еще увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвел Мамай последнего, пожалуй, – Магомеда... Эта жара должна помочь Мамаю: недовольство степи и городов новым ханом, укрепление эмиров и их откол все это усилит голод, а голод неминуем: скот скоро начнет падать. Орда же кормится с коня... Он укажет потомкам Чингиз-хана старый и верный путь к сытости и благополучию – путь на запад в устрашающе живучие, неисчерпаемые русские княжества, коим надобно напомнить старые времена...

"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."

За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошел, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.

Утром Мамай велел позвать главного кама – старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусуль.манскогокади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве – все сильные люди, от хана до десятника, – лишь притворяются, что чтят закон, насажденный при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями – далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нем собираются грозовые гучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в черный войлок и забивался в темный угол.

Шаман прибежал немедля – знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шелкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну – и бросил ему.

– Скажи нам, каков сегодня будет мой день?

– Ничто не омрачит его, о великий темник!

– Чего ждать мне от русского князя?

– Дани! – выпалил кам.

– О чем говорил ты сегодня с луной?

– О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад – туда звала великого темника!

Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него черные немигающие щели глаз, над которыми белесыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жесткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие черные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная черная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти черные пятна на круглом желтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, челкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряженно он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама черные печурки ноздрей.

– Где враги мои?

– Где темное небо рокочет – там враги Мамая. Где небо светлое – там его друзья.

Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно – так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.

– Где умру я?

– Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе – это битва с небом, со смертью, о великий темник!

"Дурак, – подумал Мамай тоскливо. – Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"

Он бросил каму еще гривну и велел уходить.

20

В тот день еще поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:

– . Владыко Иване! Влацыко Иване!

На пороге первым показался великий князь.

– Княже! Там татарва ломит!

Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу – "вот оно!" – прищурился к жестко повелел:

– Впусти их, Захарка! – Он повернулся к Монасты-реву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: – Сотню – на коней!

Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!

Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.

– Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот ЛОРЙ! Жалую тебя! – И Дмитрий бросил ему гривну серебра.

Сарыхожа ловко поймал ее и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем – знак тысячника. Повышение Сарыхоже...

Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...

Позади гремела подвода с подарками хану. В руках

у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отлое,-леипыми на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.

Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что все сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряженный взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щелкал порой языком, косился на птиц.

– Добрые птицы, Сарыхожа, – говорил ему Бренок. – Вот наедешь в другой раз на Москву – отловлю я тебе борзую птицу!

Сарыхожа не ответил. Он привстал в стременах и что-то гортанно прокричал сотнику. Вмиг вперед вырвался десяток нукеров. Они взбили пыль впереди, и вот уже на перекрестке улиц высверкивали саблями, загоняли людей в дома, в переулки. Опрокинули арбу о глиняными кувшинами. Впереди открывался ханский дворец. Ослепительно светился на солнце полумесяц чистого золота, поднятый над крышей на высокой серебряной спице.

"Вот оно, гнездо..." – подумалось Дмитрию. Вспомнил он причитанья Евдокии. Вспомнил рассказы отца и старых бояр, как погиб в Орде Михаил Черниговский, не пожелавший склониться перед обычаями поганых. Особенно ясно увидел он мысленным взором тяжелее бревно-колоду, в которую была зажата голова князя Михаила Тверского, когда водили его по базарам за ханом, будто быка на продажу... "Мнози ехавше и тво-ряще волю ханову, говорил тогда князю Михаилу духовный отец его Иоанн, – прельстишася славою света сего, идоша сквозь огнь, и поклонишася кусту и твари бездушной, и погубиша душу СРОЮ. ." Много изменилось с той поры! Нет. не принимал он, любуясь и склоняясь перед мужеством предка, такую гибель. Трава клонится под ветром, деревья клонятся, но ветер престанет, и распрямляются они. Дмитрий дивился мудрости старого хана Берке, приехавшего для принятия ислама в Бухару. Рассказывал митрополит Алексей, что Берке государственной хитрости ради принимал ислам, и он, всемогущий повелитель огромного ханства и владыка жизнен меж жаркими реками Сырдарьей и Амударьей, спокойно вынес невиданное униженье: когда шейх аль-Бахерзи заставил великого и могущественного хана простоять у ворот своей ханаки не час и не два, а целых три дня! В терпении хана Дмитрий видел немалую государственную мудрость... Конечно, можно войти во дворец и плюнуть в каменную рожу хана, можно кинуться и задушить его и его подручных царишек и погибнуть самому, но толку от этого немного. Нельзя по-собачьи заглядывать в их глаза, униженно ползать на животе – такого творить душа не велит. Не надобно веру их принимать, свою хранить надобно – опору, необоримую стену. Коль не станет, думалось Дмитрию, веры – не собрать воедино ни княжества, ни людей. Развеянную стаю коршун побьет, по перу рассеет...

Каменная стена, утыканная поверху медными наконечниками копий, давно позеленевшими и сливавшимися издали с зеленью дворцового сада, – стена эта сделала поворот, и открылась широкая площадь перед дворцом. Прямо на ее середину были распахнуты ворота. Их кованая, замысловатая вязь била в глаза позолотой, и все это – ворота, камень высокой стены, площадь – дышало жаром, смешивалось с запахом пыли, горьких, засушенных на корню трав.

У ворот сгрудилась стража отборных нукеров. Несмотря на жару, они были в боевом облачении, даже пояса поверх укороченных халатов были особые, а латы, кольчуги, шлемы – все было настоящее, боевое, прокаленное солнцем... Увидали Сарыхожу – скрестили копья. Дождались окрика – пропустили. Через сотню шагов – другая стража, и снова тот же прием, но теперь позволено было проехать лишь князю с Сарыхо-жой, да пропустили телегу с подарками. Бренок не выдержал: окликнул Квашню, и тот в один миг уступил место мечнику. Дмитрий лишь покосился на Бренка: молодец... Князю Андрею он успокоительно кивнул, Сары-хожа уже повернул в широкую аллею, по обе стороны которой вплоть до самого дворца, белевшего в глубине, стояли татарские воины в пять рядов и в полном вооружении, а перед ними в один ряд тянулись открытые арбы с несметными богатствами – подарками, как пояснил Сарыхожа, великому хану. Десятки и десятки возов, присланных этим летом из Египта, из предгорий Кавказа, из-за Камня [Камень – Уральские горы], из Персии, из Китая, из Твери.

– Подарки Рязани! А та арба – из Литвы!

Сарыхожа улыбался все шире, все острей посматривал в лицо Дмитрия и оборачивался на скудную телегу, которой правил Бренок. Вот не думал не гадал Михаила, что поедет в телеге по ордынскому гнезду...

– А та арба – от немецких рыцарей дар всемогущему хану!

Дмитрий слушал Сарыхожу и смотрел.

Тут были поистине дорогие подарки. Несметные эти сокровища – лишь малая капля того, что сокрыто в погребах Орды. Тут и разноцветные подушки и ковры для свершения мусульманского обряда, ткани из далекой Венеции. Тут и ковры из тонких, выделанных кож с навесами из дорогих шкур поверх них. Особо были выложены и расковрены калджурские с тонкой восточной насечкой, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, иссиня-черные, вороненые кольчуги. Были тут светильники на подставках, седла из Хорезма, уздечки с чеканкой по золоту и серебру, бармы для очелья конского, толстые панцири из бычьей кожи для людей и лошадей со вшитыми в них мелкими щитами. Особо красовалось новое оружие: луки с кольцами, луки для метания ядер.

– Бренко, зри и запоминай! – обронил Дмитрий.

А слева и справа все тянулись и тянулись арбы. Рябило в глазах от копий, сулиц, стрел, уложенных в ящики и набитых в расписные колчаны. Тут же были котлы змеевико-вые, лампады позолоченные на серебряных и позолоченных цепях, сорванные, видно, в православных церквах. Ослепительно блистало шитое золотом египетское одеяние, александрийские одежды, застывшей в воздухе сказкой белела и отдавала синевой и золотом китайская посуда... А Сарыхожа твердил по-русски, что все эти вещи, изготовленные в Египте и на Востоке в знак преклонения перед Ордой, присланы великому хану и Мамаю. "Все-таки и Мамаю", – схватил мысль Дмитрий... Много быстроногих арабских коней, нубийских верблюдиц, попугаев. Ждут слона и жирафа – зверь невиданный доселе и превеликий...

Они проехали лишь половину аллеи и остановились в том месте ее, где деревья, воины татарские и рабы с подарками делали широкий круг, после которого аллея снова шла ко дворцу.

Двое нукеров скрестили копья.

– Нас останавливают? – спросил Дмитрий.

– Нам надо смотреть, – ответил Сарыхожа.

Посреди круга горел костер. Пламя сухих дров было почти не видно на ярком солнечном свету. Пахло дымом.

На круг вывели связанных .мужчину и женщину, похоже было, что только и ждали московского князя. За ними шел громадный нукер с саблей в руке.

– Темир! Темир! – раздались голоса.

Дмитрий вопросительно глянул на Сарыхожу – что тут творится? Тот понял по-своему и ответил:

– Темир – первый батырь Орды!

Первый богатырь Орды схватил связанного татарина за волосы, принагнул и отрубил ему голову. Голова осталась у него в ручище, а тело вывернулось и упало на выбитую ногами сухую землю. Руки мертвеца дважды царапнули землю, плечи вздрагивали, замирая, а кровь била из середины страшного среза и разливалась по земле широко, как по столу, неровно, растекаясь меж трещинами в земле.

Дмитрий закусил губу и смотрел.

– Кам сказал: он виновник суховея! Он взял в жены дочь гор, христианку, и ходил к вашему попу есть вашего бога Христа с ложки!

– У нас на Москве немало татар крещеных, и все причащаются в церквах, – ответил Дмитрий.

– Но этот жил в Орде! Он накликал гнев неба!

– А чем виновата женщина?

– Она будет продана в рабство!

В это время батырь Темир-мурза взял женщину за подбородок, что-то говоря ей. В тот же миг сотни глоток выхаркнули неясный крик возмущенья: женщина плюнула в лицо великана.

Темир-мурза прорычал что-то сквозь стянутые з оскале зубы, откинул саблю и схватил свою жертву ручищами. Он готов был разорвать ее на части, но вместо этого швырнул на землю, разодрал ее одежды и клочьями их утер себе лицо. Воем восторга ответили любимцу нукеры. Это вдохновило Темира. Он саблей прорезал щеки отрубленной головы, продел веревку в страшные прорехи и связал концы. Получилась широкая петля. Довольно прищелкнув языком, покачивая голову на веревке, си рывком поднял женщину и надел ей голову убитого мужа на шею.

Снова заревело воинство. Темир гаркнул что-то, и десятки близстоящих кинулись к костру. Они выхватывали из пламени головни и снора становились в круг.

Одному Темир приказал вести женщину за косы, а стоявшие били ее тлеющими головнями.

– Нехристи! – шипел Бренок позади.

Князь и мечник были в кругу, где среди бела дня творилась адова мука.

После того как женщина несколько раз падала и уже не держалась больше на ногах, ее били лежащую, а потом отволокли в сторону и бросили рядом с обезглавленным трупом.

– Он глупец был: он не дал каму серебра! – пояснил Сарыхожа, обдавая Дмитрия горячей смолой черных глах.

Темиру-мурзе подвели коня. Он сел и направился ко дворцу. Вскоре разрешили двигаться и московскому князю. "Устрашают!" – мелькнула мысль, и от этого стало немного легче на душе. Хан с Мамаем не станут устрашать, если хотят убить. Это подумал и Бренок, которого тоже потрясла расправа над связанными людьми.

Последний заслон ханской стражи обезоружил Дмитрия и Бренка. Разворошили телегу с подарками. Пощелкали языками над серебряными клетками с соколами. Полезли было в клетки, но Бренок возопил:

– Не лапай руками!

Дорогими коврами была выстлана мраморная лестница, что вела под высокую арку, в глубине которой отрадной тенью обозначилась раскрытая настежь дверь. У нижней ступени горели два огня в больших плошках. Пахло салом, протухшим от жары. У плошек стояли татарки с копьями. Подтоки копий о"и упирали в ступени, а наконечники, сверкавшие отточенными рожнами, задрали вверх, растянув привязанную к ним веревку толщиной в вожжу. На веревке болтались войлочные болванчики – "братья хозяина". У ног татарок стояли высокие чаши с водой.

– Княже!

Дмитрий оглянулся и по знакам, которые делал ему Бреиок, понял: не наступи на порог – убьют! Не обходи огня – сделают то же самое. Щурился Сарыхожа и наконец сделал жест рукой – иди!

"Да будет воля твоя!.." – прошептал Дмитрий.

Он прошел меж огней медленно, спокойно. Татарки шептали заклинанья и брызгали водой, они трясли копьями, отчего дергались и качались над головой сая-гани. Вот и порог. Ковер коварно облег его, скрывая мраморную плаху. Дмитрий переступил его и взглянул перед собой. "А это что за дьявольщина?" – подумал он; за порогом, поперек ковра на высоте пояса была натянута толстая золотая цепь.

Дмитрий остановился и тут же заметил еще одну выдумку хана. В большой светлой палате, почти целиком занимая ее, был поставлен богатый шелковый шатер жаркого, светло-желтого цвета, расшитый зелеными травами и пречудными птицами между ними. Дмитрий прищурился на цепь, покусал губу – перешагнуть цепь невозможно, подлезать под нее – поклониться хану еще раз, сверх принятой меры.

Он обошел цепь, стал снова на ковер перед входом и заставил себя коснуться левым коленом ковра.

– Входи! – послышался голос из шатра.

Дмитрий вошел и, присмотревшись к полумраку, увидел перед собой хана. Он был хорошо виден весь – от головы, покрытой каким-то немыслимым, с бахромой колпаком, до ног, одетых в легкие башмаки из красной шагреневой кожи. Сидел он на мягком троне, спинка которого не подымалась выше плеч и была обита бордовым бархатом. Руки лежали на гнутых золоченых ручках трона. Дорогой китайский халат, застегнутый по-татарски, на правую сторону, блестел серебряным шитьем по светло-зеленому полю дорогой ткани и был подпоясан красным, почти в тон башмакам, широким поясом. Кривой нож торчал за поясом слева, а справа висели на тонкой серебряной цепочке два больших черных рога, усыпанных золотыми звездами. Казалось, ему не было и двадцати лет. Волосы его были зачесаны за уши, а на круглом желтом лице чернели точки коротких и узких усов, жидкая бородка как бы приклеена к подбородку.

Дмитрий стоял срободно и просто, не снимая богатой, соболем отделанной круглой шапки, стоял и рассматривал окружение хана. Слева, под локтем у того сидела женщина, видно любимая жена. Десятка три других женщин белым облаком осели чуть в сторонке – от левой руки хана и почти до шелковой стены шатра. По левую руку владыки на низких скамьях, крытых зеленым сукном, сидели военные – угланы левого и правого крыла, темники, тысячники, особо отличившиеся и имеющие на груди или за пазухой золотую басму. Отдельно сидели не по-татарски, страдая на скамьях, нойоны, то есть знать гражданская – эмиры или по-турецки беги, тарханы, владетели обширных земель, равных по площади нескольким европейским странам. Смешавшись с ними, притихли толкователи законов факихи, с которыми в Орде, как в любом военном и самодержавном государстве, не считались, но держали для виду пред иноземцами. Неподвижно, изваяниям подобио, восседали старейшины – главный тюркский шейх, главный сарайский священник-мусульманин – кади. Был здесь и главный кам все в том же ярком халате и красной стеганой круглой шапке-аське, украшенной алмазной ветвью. Рядом с этим страшным человеком, который мог очернить и подвести под топор самых знатных людей Орды, которого задабривали, осыпая серебром, золотом, мехами, который имел в степи свои бесчисленные пастбища, а в устье Волги, в старой столице, в Сарае Бату, свой дворец, рядом с ним сидел бакаул [Бакаул – военный начальник, ведающий размещением, движением, снабжением войск и даже дележом добычи]. На лице его не было, как у других, любопытства, оно уступило место усталости от ежедневных забот о бесчисленном войске Золотой Орды.

Среди р,сей этой блестящей толпы своей скромностью выделялись синий халат и простая, похожая на шлем, кожаная аська Мамая, который возлежал по правую руку хана, мрачный, полуприкрыв и без того узкие глаза. Он один вошел в шатер хана при сабле, покоившейся сейчас на его бедре. Эта сабля золотой ручей на синем простом халате – своими золотыми ножнами с тонким восточным чернением, усыпанным крупными алмазами и стоимостью в десяток конских табунов, еще больше подчеркивала вызывающую скромность первого властелина, у которого, подобно легендарному Ногаю, был в руках Крым с прилегающим к нему Причерноморьем и землями на север, вплоть до реки Красивой Мечи, на западе – до Днепра, а на востоке – до Волги и Северного Кавказа, за которым вдоль Каспия тянулись лучшие в мире пастбища. Не только это было под сильной рукой Мамая, но вся могучая Золотая Орда, которой он управлял самым тонким и коварным образом – чужими послушными руками ставленника своего, великого хана Магомеда.

Посреди шатра стоял большой круглый стол, покрытый персидской скатертью, а на нем возвышались высо-. кие китайские расписного фарфора кувшины с питьем и толпились плотные гнездовья крупных золотых кубков, с трудом умещавшихся на большом столе.

Дмитрий еще в саду понял, что выставленные напоказ богатства должны были унизить любое подношение хану, владевшему ими, но именно здесь, в шатре, странно поставленном внутри дворца, перед притихшими владыками, наводящими ужас на Европу, при виде стола, уставленного награбленным за века золотом, – именно здесь он понял, что его подарки будут просто смешны.

– Что молвишь, Дмитрий, улусник наш?

Голос – колесо немазаное, татарское, и принадлежал он не хану Магомеду, а Мамаю. Знатно лопотал по-русски.

– Княже Дмитрий! Понеже ты старей всем князем в русской земле, то скажи нам: зачем прибыл в Орду?

Это был новый подвох: Сарыхожа приглашал от имени хана, а хан будто бы и ведать про то не ведает, да и вовсе молчит, наподобие куклы шелковой, а вещает ядовито он, Мамай.

– А прибыл я к вам в Орду по зову слуги вашего, посла и тысячника Сарыхожи, дабы поклон творить и молить о благе земель наших и всяка суща в них человека жива.

Мамай ждал, пока толмач, подсевший к хану, громким голосом переводил ему и всем слова московского великого князя. А потом спрашивал дальше:

– Чем кланяешься?

– Чем бог послал да чего взял, поспешая до двора великоханского... Михайло! Бренок! – Дмитрий повернулся к выходу. – Неси подарки!

Бренок кинулся ко входу в шатер, но на нем повисли, оттащили, а с воза, уже обнюханного, обшаренного, крупные – один к одному – быстрые и наглые от сознания своей силы и особого внимания хана и двора к ним беспощадные кашики [Кашики – отборные воины из личной гвардии хана] похватали подарки и сами понесли их в шатер, стараясь попасться на глаза владыкам. Они толкались и грызлись, пока Сарыхожа, стоящий у телеги, не прикрикнул на них. Вереницей шли кашики, и от этого казалось, что подарков много. Меха соболя, черно-бурой лисы, несколько шкур крупного черно-бурого с серебром медведя, набор серебряных колокольцев, дубовые бочонки с медом, еще шкуры бобров, резной ларец из рыбьего зуба, отделанный драгоценными камнями, и несколько кругов ярого воска легли на ковер перед ханом и Мамаем, и стало в шатре тихо. Умолкли шепот, пощелкиванья языками, насмешливое похмыкиванье. Конечно! Это совсем не то, что было выставлено по обе стороны садовой аллеи.

– А ведомо ли Мите, улуснику нашему, что великий хан ждет дани, достойной в жаркое лето? – спросил Мамай. – Где же та дань?

– Время дани еще не поспело. Вот приду на Русь, повелю ту дань сбирать и пришлю ко двору, как повелось...

– А не мала ли дань – по полугривне с сохи на год? – спросил Мамай и глянул наконец на хана Магомеда, будто вспомнил о нем, почтил!

Хан согласно кивнул, как бы радуясь, что и ему оставлено место в разговоре.

"Эва! Внове за песнь старую взялись..." – Дмитрий прикусил губу, но ответил спокойно:

– Не мала, но вельми полна.

– Русь людьми размножилась, а дань остается прежней!

– Русь истаивает во бранях междоусобных... – Дмитрий остановился-, пережидая гул в шатре. – А обочь междоусобий со Рязанью да со Тверью Русь покою не ведает от литвы, от немец, да и другие русские княжества не единожды шли на Москву.

– Ты, Митя, немало тех княжеств под свою руку поял!

– То – воля божья! То – край безвыходен есть, понеже Москве стоять надобно.

– Тверь – не выше ли Москвы?

Понятно, куда клонил Мамай, но Дмитрий был готов и к этому.

– Для Орды Тверь – погибель во грядущих днях!

Всколыхнуло весь шатер, даже белое облако – гарем ханов с полураспущенными покрывалами на лицах – и то плеснуло белой пеной и замерло. Эмиры, беги, угланы левого и правого крыла, темники, тысячники и творцы власти гражданской – все едва удержались на местах своих.

– А ведомо ли князю Московскому, ныне сидящему на Володимерском столе русском, великокняжеском, что нет на белом срете народа такого и государства, коему небо судило сокрушить великий Улус Джучи?

– Не было такого народа и такого государства, только ведомо мне, что и несокрушимой щит крушат два :либо три меча, где един не берет... – Стало очень тихо, и Дмитрий намеренно сделал остановку – пусть перетолмачит, окаянный. – Ведомо ли двору ордынскому, что Тверь в союзе с Литвою? Вестимо ли, что Литва в союзе с княжеством Смоленским и не прочь ныне русские княжества соединить под рукой своею? Зимой минувшей союзники, названные мною, пришли под Москву и пожгли села и погосты, монастыри и деревни, пограбив и премного людей побив. А, не ровен час, падет Москва, то и Рязань сольется с теми союзниками и сама на Орду пойдет?

– Орда сметет их!

– Сметет! Сметет! – грянул шатер в десятки глоток.

– Орда поставит на колени все эти княжества и государства – исполнит слово Батыево! – продолжал Мамай.

– В "Сокровенном сказании" о том сказано! – вставил великий хан по-татарски, и Дмитрий понял его, а Мамай кивнул Магомеду, как хорошему ученику.

– Правда ваша! – ответил Дмитрий. – Те народы, государства и княжества русские вы сметете, но и они тоже мыслят Орду смести...

– Не бывать тому! Не заплетай язык за хвост – голова отвалится! рявкнул Мамай, оскалясь.

– И с тем соглашусь: не бывать, покуда их числом мало, но ежели замыслят они сговориться с немцами и с прочими народами? А тех – без счета! Сам папа римский ту думу думает, страшась Орды, – ведомо ли то в Сарае?

Слова эти охолодили немного Мамая, хотя шатер еще потрясало от гнева. Великий темник приподнялся на локте и буркнул на свору. Притихли.

Мамай поднялся с ковра неожиданно легко и, как водится по-татарски, без помощи рук. Не глянув на хана, приблизился к Дмитрию развалистой, важной походкой, оставив за спиной богатый стол с питьем ч золотыми кубками и подарки Москвы для Сарая. Подошел он вплотную, пахнув на Дмитрия потом и духом недоваренного мяса. Глаза черные бритвой, резанули по глазам и покалывали чуть снизу в самые зрачки. Дмитрий выдержал этот взгляд, и Мамай отступил на шаг, подбоченясь и оглядывая московского князя. Потом вновь шагнул к нему и так громко, чтобы слышал толмач, спросил:

– А ведомо ли московскому князю, сколь светла голова его? Мудра она и хитроумна! Но светел и солнца клубок, да и тот ежедень в землю падает...

В углу шатра затрясся кам – загортанил что-то нехорошее, отчего поднялось было смятенье. Даже Дмитрий разобрал в его выкриках слова о светлом дне и вечном солнце над Ордой. Тут Мамай что-то буркнул – и все стихло. Он вновь отступил на шаг, вынул огневую саблю.

– На Руси, Мамай, со смертью свыклись... – промолвил Дмитрий, побледнев.

Мамай поиграл саблей, покрасовался перед сильными людьми Орды и вдруг повернулся и ударил по восковому кругу. Крякнула стая. Защелкала языками, жалея. Мамай поддел концом сабли половину круга и подал Дмитрию.

– Добрый полумесяц, – сказал тот, возвращая Мамаю воск. – Его на спицу да над дворцом поднять.

– Истает полумесяц. – Мамай бросил воск в подарки и кинул саблю в ножны, полыхнувшие алмазами, и еще спросил: – А зачем тот воск привез?

– На свечи во дворец тот воск вельми добр!

– Не Орду ли хоронить собирается русский князь? А?

– Не о смерти думалось мне, сюда едучи.

– О чем?

– Думалось о живом.

– А думалось ли тебе, московский князь, что Орда тоже привыкла думать о живом... товаре?

Хорошо перевел толмач – гулом одобрения ответил шатер: о великом полоне напомнил Мамай, о великих подвигах предков, пощекотал самолюбие.

– Я захватил с собою и живой товар, – ответил на это Дмитрий. Он повернулся опять ко входу и снова крикнул: – Михайло! Давай клетки!

И снова оттеснили Бренка. Снова сгрызлись кашики, и вот уж двое понесли по клетке с соколами. Опять прошли меж огней, клетки, как и все подарки, окропили водой, ошаманили словами неведомыми и поставили на ковер. Удаляясь, кашики, не оборачивая спины к хану, семенили назад, вжав головы в плечи и глядя исподлобья, по-песьи.

– Се добрые соколы! – повеселел Дмитрий. – В птичьих и звериных ловах зело борзы.

Соколы были слабостью Мамая. Глаза его загорелись. Еще с детства он упивался соколиной охотой. В стремительном полете, в налете, в ударе и хватанье добычи было что-то от татарского воина-степняка – та же кровожадность, та же беспощадность к жертве, как учил великий Джучи...

– А добры ли они в полете? Не обманывает ли русский князь?

– Ежели сокол отпустит птицу, зайца или лису степную – за каждую тварь, ушедшую из когтей его, я дам табун коней!

– Не отпустит, княже! – донесся голос Бренка, но сорвался: там налетели на мечника кашики, закрывая ему рот. Послышались удары.

Мамай крикнул – все успокоилось.

– Добро молвил московский князь... Я зову тебя на охоту. Завтра поутру!

Дмитрий поклонился, смяв бороду о грудь, и подумал: "Проносит тучу..."

– А за подарки твои... – Мамай ухмыльнулся, и шатер ответил ему сдержанным смехом. – За подарки испей нашего каракумыса [Каракумыс – черный кумыс].