Текст книги "Искупление"

Автор книги: Василий Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Возвращались войска по Владимирской дороге, и до Клязьмы-реки полки двигались ни шатко ни валко, а после перевоза не удержать коней – неслись к стольному граду. Елизар видел, как лицо даже у самого Боб-рока горело нетерпеньем, шутка ли: покорить Булгар-ское царство и не потерять ни одного воина!

– Митрей Михайлович! Воевода! – кричал бесстрашно Тютчев. – Вели скакать к Москве, дабы оповестить, что мы поблизку!

Прищурился Боброк – ну и хитер десятник стремянного! – выдержал немного нрав и кивнул. Елизар привстал в стременах, свистнул Тютчеву и указал пальцем на себя – меня возьми! Захарий кивнул. Он выкрикнул свой десяток, но на обочину выскакали человек тридцать.

– Отпрянь! – нахмурился Боброк. Подъехал и махнул плетью: по левую руку – назад, по правую – с Тютчевым на Москву. Повезло Елизару, и, спустя некоторое время, проскакав по Кремлю с радостной вестью, Елизар направился по Ильинке на Глинищи, а оттуда свернул на мост через реку Рачку и прямо на Гостиную гору. Затемнела на берегу Яузы слобода. Кузницы чернели прокопченными стенами. А вон уж и дерево у избы Лагуты, а рядом, слева, стоит его, Елизара, изба, совсем новехонькая и просторна для малой пока семьи...

Лагутины ребята – во, глазастое отродье! – со свистом и визгом кинулись навстречу всаднику, и по этому крику, по этой неуемной мальчишьей стремнине ему стало ясно: дома все хорошо! А вон, кажись, и Ха-лима с дочкой, с Ольгою!

– Дядька Елизар! Дядька Елизар едет! – Ребятня развернулась на ходу и бросилась обратно к избам.

– Акиндин! – крикнул Елизар старшему, тот обер

нулся, но не пошел на зов, и Елизар понял: это младший так вырос у Лагуты – высок, последнюю маль-чишью стать норовит сбросить и обрести мужичью, только шрам от плетки Вельяминова навеки выплеснулся из-под волос на щеку и слегка белел... Это же Воислав, меньшой, так вымахал...

В воротах кузницы стоял мужик, молодой, здоровый, – это и был старший, Акиндин. За батьку стучит молотом, теперь не до собачьих игр... Крохотная девчушка, Анна, похожая на мать не только именем, выбежала прямо под коня, но испугалась и закрыла лицо подолом, обнажив белую детинную наготу.

– Ох, как встречает дядьку Елизара! Аи, бесстыдница! Где батько-то? Да спусти подол-то, не то ворона искрадет тя! Во, так! Где батько-то?

– А батьку медведь задрал!

Елизара холодный пот прошиб, а девчонка улыбается во все лицо круглое. Вышла сестра Анна, тоже улыбка до ушей. Не-ет, тут что-то не так...

Халима налетела нежданно и жарко, как степной суховей, только не жгла, а сладостно опалила душу всем жаром своим, прижалась грудью к коленам его и тянула с .седла. "Потом... Про Лагуту потом..." – думал он, подхватывая Халиму, чтобы провезти ее эти десять саженей до избы, как пять с лишком лет тому вез ее с Красивой Мечи.

– Теперь поедем с тобой? Да? – спрашивала она.

– Теперь уж скоро... – отвечал он, и кто бы понял их разговор: все эти годы просила она отвезти ее в степь подышать ветром...

Вечером пришло все семейство Лагуты во главе с хозяином. Халима уже растолковала Елизару, что Ла-гута вторую войну скрывался в лесу – ни на Тверь не ходил, ни на Казань. Как прослышит, в лес уходит, а дома велит говорить, что ушел-де давно и без возврату – медведь, мол, заломал... Ясно теперь, почему знаменитый бронник не хотел ходить в "старших людях", с них спросу больше, как война сберется.

– Война ныне ровно осенний дождь – всякой час жди, – сказал Лагута сурово.

На труса он не был похож, и Елизар спросил:

– А ты на войну-то с опаскою зришь?

– А нелюба она, война-та... Чего в ей?

– Другие вот идут.

– Про других неведомо, а мне тверитяне худого не делывали. Кабы сделали – пошел...

– Л на булгар почто не ходил?

– Булгары-те? Булгары-те далеко-о! Пущай с ними Нижний Новгород да Суздаль бьются – им сподручно.

– А я-то ходил?

– Ты мне – не в обычай! – рассердился Лагута, вывалив на стол два громадных черных кулачища. – Позвал – так наливай меду! За куны, поди, воевал-то? Велико ли серебра нарвал?

Сестра Анна поставила кувшин меду между мужем и братом, стараясь прервать разгоравшийся спор. Хали-ма несла томленую баранину с чесноком сразу две ноги. Елизар, до сей поры гладивший головенку дочери, взял Ольгу на колени – верный знак: спору конец.

– Подвинь-ко, Лагута, яндову! Нам ли ныне грози-тися? Ты гляди: избы наши – полны чаши! А земля наша эвона как поднялась! Литву смирили, Тверь под руку подвели, булгар обуздали – наместников своих посадили в Казань. Князь Рязанской, коль ума не избудет, к нам приклонятися станет!

Елизар говорил, как по писаному, и Лагута еще раз с горечью отметил про себя: ископытили мужика, а какой мужик был! Ежели снова война – в лес его утяну...

11

Война, как ни жди, всегда нежданна.

Дмитрий знал, что Мамай подчинил себе почти всех эмиров в Орде, князей и царьков, ранее мнивших о самостоятельности. Епископ Сарайский, отец Иван, жаловался на притеснения Мамая, просился у митрополита на Русь, "дабы живота не избыть", Мамай – не Маго-медка, понимал, что епископ все высматривает в Сарае и доносит на Москву, потому смерть русского священника – самое надежное дело. Епископ доводил Москве, что в Орде престрашная моровая язва и что ждать нападения татар в ближайшие годы нечего. Однако прошло чуть больше года, как вдруг объявился верный Мамаю царевич Арапша. Большое войско переправилось через Волгу и захозяйничало в Посурье, грозя Нижнему Новгороду,

Грянули колокола на Москве, и поднялось большое войско. Вновь поскакали гонцы в ближние города, откуда спешили князья и воеводы с полками. Сам Дмитрий сел на коня, стремясь управиться с ворогом до жатвы. Дошли полки до реки Суры, соединились с войском нижегородским, а никакого Арапши там не оказалось. Попадались сожженные деревни, вытоптанные поля, но ордынских полков не было. У мордвы вызнали, что Арапша отошел далеко, к Волчьей Воде, к притоку Донца. Дмитрий не стал гоняться за царенком – мал зверь! – и вернулся к Москве, оставив полки владимирский, переяславский, юрьевский, муромский, ярославский. Вел силу эту сын князя Нижегородского, Иван Дмитриевич, который стоял во главе нижегородского полка. Многовато было ему такой чести, ну да ладно: тесть упросил...

Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву – " горькую жатву.

Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и меду. Понравилось. Побрели по деревням и селам, меду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины – все кучей свалено на возы. Лихая игра с судьбою...

Второго августа грянула гроза.

Мордовский князек навел Арапшу на разморенное русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но все высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...

Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошел к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжег город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.

Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурыо, грабя села и деревни. Грабил и убиаал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжег ее. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь еще не оплакала мертвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия – в самом начале января – Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом – хорошо пахнет из подклстной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чем бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

– А Киприян-от сидит во Киеве! – напомнил Оле-шинский.

– Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! – поддержал разговор Акинф Шуба,

– Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! – громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошел цапать одной рукой бороду, другой – волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день веселый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Федор Свиблов. Не все еще видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

– Как воевалося, Федор? – спросил Монастырей. – Всю землю пусту створили! – дернул шеей Федор Свиблов.

Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.

По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с медом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырев:

– Княже! Почто меды слабы?

На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:

– Бражны меды на Пьяне-реке остались!

Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырев, не спроси, а великий князь нашел бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!

– Там все выпито! – снова крикнул Монастырев, видимо дома жахнул яндову своего меду.

– Эко, возглаголал! – нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка – иди к матери!

Молча пили слабый мед. Кошка причмокивал. Оле-шинский лукаво хвалил.

– Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? – спросил тиун.

Это было интересней медов, и затихли снова столы.

– Дело спросил, Микита Свиблов...

Дмитрий собрался с мыслями, обвел столы взором строгим – все свои заговорил:

– Мамай готовит великий набег на Русь. Несговорчивых эмиров на плаху ведет. Владыку нашего из Сараю своего гонит вон! Арапшу пригрел, а тот пришел ажио с Арал-моря – вон куда раскрылил волю свою! До медов ли нам, братие? Со Пьяны-реки хмель долго не выветрится, а в Переяславле, в Нижнем, в Муроме, в Юрьеве, во Владимире – тамо останется по вси дни – хмель слез горьких... Вот мы рады, что повоевал наш добрый воевода землю союзника Мамая, а ведь Мамай придет к Нижнему, не оставит тот город неотмщенным.

– Отстоим! – раздался голос Монастырева...

Разъезжались непоздно. Тихо и светло было у каждого на душе: что ни говори, а посидели, послушали великого князя – будто сторожевые полки расставили: спокойно стало на душе.

Затихли ступени на рундуке. Лошади проржали уже на церковной площади. Далеко-далеко, у Фроловских ворот, что у церкви Спаса, прокричал страж, затворяя за последним. Дмитрий стоял один в собольей шубе внакидку, без шапки и смотрел на ночную зимнюю Москву. Было тихо и морозно. Город казался не таким большим, как летом, он исчезал из виду совсем близко: снегом сровняло крыши и пустыри, сады и реки, только изредка мелькнет в непостижимой земной дали редкий ночной огонек – баба вышла к стельной корове, скороспешно побежали за знахарем к умирающему или к повитухе для роженицы... Город лишь угадывался от этих огней, напоминал князю, что он живет, затаясь под щедрым русским снегом.

"Русь, да приидет ли покой твой..." – прошептал Дмитрий и с надеждой, что будет услышан его голос, посмотрел на темно-багровое, как его княжеское знамя, небо, осыпанное звездами. И вспомнилась материнская примета: белые звезды в рождество народят белых ярок...

12

И снова было лето. Вторая половина. Мирно пел жаворонок, презирая границы княжеств и уделов. Елизар Серебряник слушал его и слушал, что пела по-татарски Халима.

Скуп и жесток ты, отец мой, Ты на скот меня променял. Превратятся скорей пусть в песок Деньги, что на шее звенят. Все ягнята, что взял за меня, Пусть попадут в волчьи зубы. Жеребята, что взял за меня, Пусть падут, не став скакунами.

Она ехала далеко впереди. Давно, вот уже несколько лет, мечтала она увидать милую глазам и сердцу степь. Только увидать, хлебнуть шального степного ветра – и снова в Москву, к дочери, к любимому, ладному, рыжеволосому Елизару... Перед жатвой не думал Елизар, что урвет время, но прискакал от великого князя гонец и приказал выехать в степь, где надо увидеть хотя бы один аил кочевников. Елизар понимал, зачем надо: по одному аилу можно судить без ошибки, будет скоро поход или не будет. Как это вызнать, лучше Елизара никто не разглядит, а если еще и Халима...

С весны было слышно, что Орда снова сделала набег на Нижний, но набег небольшой, и это особенно насторожило великого князя. Наступил август удобнейшая пора для набегов. И вот Елизар в степи. Вечер. Он готовил ночлег, с улыбкой вспоминая последнюю ночь на чужбине, в шатре Халимы. Тоже был берег реки, высокий, крутой, а там, на другом берегу, от воды, что плескала на повороте у низкого берега, начиналась равнина. Уже не степь, но еще видны были меж перелесков большие разводья степных трав.

Халима стреножила коней и спустилась к реке с мехом для воды. "Ловко придумано – вода в кожаном мешке..." – между делом подумал Елизар, устраивая из нарубленных веток шалаш. Он навесил края, выстлал землю мелкими ветками, принес каптаргак с едой, отвязав этот походный мешок от седла, вынул еду, а мешок постлал на ветки. Ну чем не брачное ложе? Лучше, чем тогда было!.. Сухих веток близко не было, и он отошел в кустарник, где с зимы висели наломанные снегопадами ветки. Уже возвращаясь и тихо напевая песню Халимы – "...все ягнята, что взял за меня...", – он услышал будто чьи-то голоса. Голос Халимы точно. Он прибавил шагу и, не доходя еще берегового обрыва, увидал конника на другом берегу. Тот гнал коня стланью, будто за ним гнались. Почуя недоброе, Елизар крикнул:

– Халима!

Ни слова в ответ. Он бросил охапку и глянул вниз:

– Халима-а!

Она лежала у самой воды, стрела дрожала над ее спиной.

Елизар ссыпался с берега, увидал кровавую пену на ее губах. Стрела прошла ниже лопатки и вышла под грудью – страшный, рубящий удар плоского наконечника сразил ее наповал. Она видела Елизара, должно быть, глаза смотрели сквозь темную пелену, но и это слабое движение жизни тут же угасло.

...Он вынес ее на берег, положил еще гибкое тело поперек седла и тихонько тронул от проклятого места. Надо было доехать до первой церкви и схоронить.

"Халима... – шептал он и гладил свободной рукой ее черные волосы. Халима, а как же Олыошка-та?.."

Он нехотя оглянулся – идет ли умная лошадь Халимы – и вдруг встрепенулся: на том берегу десяток, за десятком – сотня за сотней выезжали тьмы конников. Они что-то кричали, но ни один не пускал коня в реку: видели, что впереди у Елизара густой лес.

"Ага! Нашла Орда!" – подумал жестко Елизар и подстегнул коня.

Наступила ночь.

Часть третья

ПОЛЕ

Была в городе Москве печаль великая, и во всех концах города поднялся плач горький, и вопли, и рыдания... оплакивали жены русские детей своих, рыдая в голос и захлебываясь слезами, не в силах сдержаться, потому что пошли те с великим князем на острые копья за всю землю русскую.

Пространная летописная повесть о Куликовской битве

И наступила тишина в Русской земле...

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

С благовещенья задумал Дмитрий отъехать наконец в отчинные деревни, хоть раз за последние годы глазом хозяйским взглянуть на то, что оставлено отцом, что перешло к нему после смерти матери, княгини Александры. Молодому князю ведомо было, что в делах поземельных, в пошлинах и податях, в скотоводстве и торгах тиун Свиблов разбирается больше, но надо же и самому оглядеть имения, не все мотаться дядьке Миките. А необоримей всего была тяга побывать в дальних деревнях, в которые он наведывался еще с отцом и где впервые увидел лес, реку, увидел, как сонно волок-нится сладковатый дым костра, услыхал глухаря и грустную вдовью песню. Ему было шесть, как сейчас его любимому сыну Василию, но на всю жизнь запомнилась эта деревня, черная изба и баба в поминальном платке. Как сейчас видит Дмитрий ее чистый холщовый сарафан, крупные, крепкие и все же женские руки и деревянный чум молока... "Испей, князюшко, – богатырскою силою наполнишься..." И та же баба сыпала золу на куричий хвост, шептала приговоры – от всех болезней, кропила зарю с нового веника, дабы минули все несчастья молодого князя... И в душу запало то, что не выскажешь словом прилюдным, без чего никогда не защемит сердце при виде сирой деревни, прибившейся к речонке, нежданного погоста, забытого остожья на лесной поляне... И никогда, казалось Дмитрию, не загорится смертный человек любовью к ближнему, ко всей этой единственной, многогрешной, горькородной земле, не пробудись он хоть раз в незнакомой избе, не заблудись в престрашно бескрайних болотистых лесах и не спасись, – будто заново родился! – выбредя на дальний колокольный звон... "Пора, пора отъехать в отчинные деревни! Князь я аль не князь?" – не раз подбадривал себя Дмитрий, но отъехать туда так ему и не довелось. Годы пошли – один тяжелей другого. Война с Тверью, с Литвой, с Ордой в Нижнем Новгороде. Стояние на Оке и, наконец, тяжкое поражение на реке Пья-не... Новый епископ Сарайский, владыка Афанасий, сменив Иоанна, прислал тайного гонца и довел недобрую весть: сатанинским умыслом Мамая составлен в Сарае тайный заговор, чтоб извести великого князя Московского, а кто подослан то не ведомо. Вот и думай... Минувшую осень провозился с отцом Митяем: едва упросил его снять с себя драгие одежды, отставить вереницу слуг и отроков, коими он себя окружил, и смиренно пойти в Спас-Чигасов монастырь, что меж заяуз-ской и гончарной слободами. Дмитрий пошел на дело необычное: вместе с клобуком инока он повелел надеть на духовного отца своего и печатника мантию архимандрита! "Быть до обеда бельцем, а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное!" – роптали на Москве и в иных городах русских, но особенно воспротивились нарушению церковного устава епископы Дионисий Суздальский и Пимен Переяславский. Почуяли, что Дмитрий метит поставить Михаила во главе русской церкви, неспроста исполчились супротив воли великого князя. Да они-то – полбеды, тяжко было уговорить митрополита, бывшего при смерти, не желал старик благословить на свое место Митяя: "Сей архимандрит еще новоук в монашестве..." Сергий Радонежский – вот кто, по мнению митрополита, мог заступить его место, но гордый и неистовый старец из Троицкого монастыря решительно отверг высокую честь, предпочтя уединение в своей обители и не желая погрязать в трудных делах митрополии. Не одобрял отец Сергий и новоставленного архимандрита Михаила, названного так после пострижения княжего печатника. Не желал Дмитрий отступать перед уставом, перед капризами, перед наветами врагов Митяя, не могли они или не хотели видеть, какая опасность грядет на Русь, в такую годину нужен в митрополии свой, надежный, а не присланный пастырь. Бояре и князь Серпуховской, днями пребывая у постели больного митрополита, уговаривали его утвердить печатника, говорили, что отвергнутый великим князем новый митрополит Киприан только и ждет, как бы въехать в Москву и взять посох первопастырский. Умный политик поборол в митрополите Алексее священнослужителя, и он благословил Михаила, но с оговоркой: если бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью...

Двенадцатого февраля 1378 года митрополит Алексей скончался.

Коломенский счастливец Митяй тотчас оставил Спасский монастырь и без ведома патриарха Константинопольского возложил белый клобук митрополита Руси на свою красивую голову. В Царь-град он не спешил, но уже надел мантию со источниками и скрижалями, принял посох, печать, казну, ризницу митрополита Алексея, въехал в его дом за городом у села Троицкого-Голени-щева и стал решительно судить дела церковные, называясь отныне митрополитом Московским Михаилом. Многочисленные отроки и бояре, в том числе Кочевин-Олешинский, служили ему. Видел Дмитрий, что его незаконнопоставленный митрополит возбуждает зависть и пересуды. Опять забота: надо уговаривать епископов, собрать их в Москву и просить, чтобы избрали Митяя в святители. Согласно с апостольским уставом, нельзя надевать клобук митрополита, не будучи епископом. Однако ставить Михаила-Митяя в епископы мог лишь митрополит, но Алексей скончался, а ставленник Константинополя Киприан сидел в Киеве, выжидая своего часу, и уж он-то никак не согласился бы благословить соперника своего, уже захватившего русскую митрополию. Все перепуталось, и, хотя в Москву съехались все епископы, убоясь противиться Дмитрию, один все же бросил вызов – Дионисий Суздальский. Он упрекал великого князя в святотатстве, и... Дмитрий уступил, Михаил-Митяй остался пока незаконным митрополитом, опасаясь к тому же ехать в Константинополь, где мог потерять незаконно присвоенную мантию митрополита.

Дмитрий тоже откладывал отъезд своего духовного отца, потому что было немало иных забот.

– Княже, когда же в отчинные деревни? – спросил как-то Бренок, но Дмитрий лишь тяжело вздохнул в ответ: близились тревожные дни.

* * *

Русские полки стояли без дела под Коломной. Дмитрий выезжал к ним и нашел воинство в полном порядке и трезвости. Одно смущало великого князя, что не мог он ответить на вопросительные взгляды воевод и рядных воев: почему стоят они? Скоро ли будет настоящее дело? Особо мрачны были мужики из деревень и мелких городов, жившие с земли, да оно и понятно: конец июля.

– Не топор кормит мужика, а июльска работа!

– У божьего дня уж свету вбавилось, а мы все стоим!

– Да уж проклов день на носу!

Дмитрий слышал эти разговоры в стане своих воев, когда отъезжал обратно к Москве в сопровождении неизменного Бренка и малой гридной дружины. Он был спокоен пока, особенно за северные границы. Беспокойный Ольгерд умер в прошлом году, сыновья его от всех жен передрались. Литовский престол захватил любимый сын покойного воина-князя – Ягайло, а старший, Андрей, княживший в Полоцке, сразу и окончательно перешел на службу к Дмитрию. Михаил Тверской успокоен званьем второго великого князя на Руси и верен договору. Рязань второй год подымается из пепла после Арапши, и вот вновь грядет темная туча из Орды. Дмитрий чувствовал ее приближенье и неспроста собрал и держал полки наготове: разговорам и хитростям пришел конец, ссылаясь на засухи, падеж скота, Дмитрий давно уже объявил Мамаю, что станет платить дань много меньше, чем тот желал, не более той, что была установлена при Джанибеке-хане. Это был вызов Мамаю.

И Дмитрий ждал.

"На прокла поле от росы промокло..." – вспомнил он старинную примету-присказку, когда подъезжал уже в сумерках к Москве и видел, как тяжело обвисла высокая, еще не кошенная отава под сильной, погожей росой. Крепко пахла растоптанная трава, а у берега Москвы-реки все еще всплескивали крупные окуни, гоняя малька, – август близок...

На дворе выслушал подуздного, тот довел, что Рат-ница плохо принимает нового жеребенка, уродившегося пегим, и вспомнился Серпень, отосланный в Троицкий монастырь. Нежданно пришла жалость: зачем отослал доброго коня, коль все едино отец Сергий не ездит на нем, но мысль эту пришлось отвести от греха подальше...

Он еще не отмолился на ночь, как на рундуке, а затем и в переходной палате послышались сдержанные голоса – то гридня спальная преградила кому-то путь в хоромы. Дмитрий не стал выжидать, когда начнут грид-ники робко царапать дверь, вышел и сразу узнал при свете свечи Квашню, бывшего гридника, а ныне уже настоящего дружинника. Гонец сторожевого полка, где вот уж не первый год начальствует Дмитрий Монасты-рев, Квашня и рта не успел растворить, как великий князь все понял, но сдержал себя и спокойно, по-будничному спросил:

– Ну, что... Арефей – татарва, поди?

– Она, княже! – уламывая дрожь во всем теле и тем стараясь придать себе достойное случаю мужество для сходства с великим князем, ответил Квашня.

– Где видали?

– Нигде не видали!

Дмитрий нахмурился, закусив губу, и уставился в широкое лицо этого преданного, но, пожалуй, бестолкового воина.

– С-под степи прискакал Елизар Серебряник, он их видал тамо – тьмы! нашелся наконец Квашня и, разговорившись, дополнил: – Бабу у него, татарку, стрелой там подбили!

– Далеко ли до вашей сторожи?

– Во дне пути!

– Добре... – задумчиво произнес Дмитрий и еще раз добавил: – Добре, Арефей... Поди-ко в поварню, испей квасу не то – молока, да прежде сотника ко мне пошли из гридни!

– Он при рундуке стоит, на меня пастился! Дмитрий вернулся в покои, прикинув на ходу: до

Москвы им идти дня три, а то и четыре, ежели идут большим воинством со всеми обозами, ежели набежали легкой тучей – полки не пустят. Рассчитывая на самое худшее, он вышел снова в переходную палату, где его ждал сотник Павлов, ранее ходивший под Капустиным, и наказал ему немедля отправить по десятку конных воев во все города, еще не выставившие полков. Сбор всем назначил в Кремле.

"Вот и посплю распоследнюю ноченьку..." – непро-шенно пришла расслабляющая мысль, и, поддаваясь ей, Дмитрий прошел мимо полога брачной постели, чуть скрипнул дверью в соседнюю, самую теплую – детин-ную повалушу, где на широких постельниках, на полу, под беличьими одеялами спали его наследники: Даниил, Василий, Юрий... Дочь Софья только-только родилась на ильин день и спала по праву запазушного возраста с матерью. А эта троица – голова к голове, но нравы тут как тут: старший скромно свернулся на краю, поближе к дверям, младший поджал коленки к подбородку и весь в себе, а любимец Василий растянулся великодержавно и руку выкинул куда-то выше головы.

Присмотрелся Дмитрий – детские латы лежат в головах на половике, начищены до зеркального блеска. Сразу видать, что отцов подарок пришелся сыну по вкусу, вот и чистит и светлит войлоком с утра до ночи... "Спите, родные мои..."

Дмитрий прикусил губу, проглотил набежавшую соль и шагнул осторожно в угол – поправить лампадку: коптила...

В крестовой он сел было писать завещание, но в уставшую голову ничего не шло, и он, промучившись, убрал крупный лоскут хартии и глиняную чернильницу за божницу. Перо выпало на пол и хрустнуло под ногой. "Значит, не бывать тому..." – с неясной радостью подумал он, относя слова "не бывать" к завещанию, а в самой глубине души взлелеялось иное – не бывать покуда смерти...

* * *

Через день Дмитрий вывел собранные полки из Кремля. Тимофей Вельяминов был недоволен: многие люди из московских сотен опять попрятались. Дмитрий отнесся к этому спокойней, потому что со стремянным полком набралось тысяч двадцать, да еще Андрей Полоцкий присоединил свой полк, и с теми, что стояли за Коломной, набиралось немало. Должны подойти те, кого ждать было уже невозможно – от Ростова, Кашина... Они идут вослед.

У Симонова монастыря встретилось Дмитрию знакомое лицо. Присмотрелся Елизар Серебряник. Рыжая голова поклонилась великому князю да так и не подымалась. Дмитрий съехал на обочину, подправил с Брен-ком, а Вельяминову махнул рукой:

– Веди, Тимофей Васильевич! – и сразу к Елизару: – Схоронил?

Елизар кивнул и враз с Дмитрием перекрестился.

Лишь на миг взглянул Елизар в лицо великому князю и снова опустил голову, а тот продолжал еще смотреть на своего слугу, так скоро вошедшего в число самых нужных, хоть и далек он был от двора. Судьба этого человека нежданно переплелась с судьбою и его, Дмитрия. Воистину неисповедимы пути господни... Хотел Дмитрий сказать Елизару что-нибудь доброе, бодрое, но слова не шли, и он молча тронул коня.

– Княже! Днесь догоню полки! – послышался позади голос Елизара.

Бренок оглянулся – Елизар еще стоял у ограды Симонова монастыря, стоял у сторожки, где ночевал когда-то с Халимой.

– Стоит, – заметил мечник, да приумолк в смущении, стыдно, должно быть, стало, что отвлекает великого князя на пустяки.

– Возвратимся, бог даст, напомни: слугу сего одарить надобно.

– Исполню, княже! – с готовностью ответил мечник.

Дмитрий покосился довольно: славным мечником одарила судьба – день и ночь помнит о князе. А сам ладно в доспехи укручен, как родился в них. Шлем горит – глазам больно, известно, чистит и трет войлоком, как младенец князь Василий, а того не ведает, что он, Дмитрий, примерял этот шлем пораньше хозяина...

Легкая, почти незаметная улыбка тронула губы великого князя, но и она не укрылась от мечника, и тот растерянно подумал: "До смеху ли ныне?"

К вечеру показались стяги передовых полков и крест деревянной коломенской церкви, где двенадцать лет назад простой иерей Митяй венчал Дмитрия с Евдокией.

– Михайло!

– У стремени, княже!

– Внемли, Михайло: коли бог одарит нас победою, то накажу всем ближним и нарочитым боярам московским, всем ближним людям моим, дабы на месте сем, памятном сердцу моему, взградили церкву каменную. – И, проехав сажен десять, строго спросил: – Что молчишь?

– Ладно сдумано, княже... после рати так и скажи боярам!

И это оценил в Бренке Дмитрий, охваченный теплой волной благодарности к слуге, верившему в невозможное – в бессмертие великого князя. Заговорен ли он, Дмитрий, от коварной татарской стрелы, от длинноро-жонного копья или кривой сабли? Не ему ли, великому князю, следует быть на рати впереди воинства, как испокон повелось на Руси, со времен еще Святославовых? Не его ли прапрадед, Александр Невский, сам водил полки и впереди всех бояр бросался на немцев и свеев?[Свей – шведы]