Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)
В том же районе
1
На другой день, как условились, Мартынов пришел в райком пораньше, до начала работы, но Марья Сергеевна Борзова не зашла к нему. Часа в два она позвонила из дому и сказала, что уезжает в Борисовку, к мужу – посмотреть, как он устроился там, на новом месте. «Что ж, счастливого пути, – подумал с сожалением Мартынов. – Не останется она здесь. «Когда был на высоком посту, в почете, жила с ним, примирялась, а когда ему плохо, – бросить?» – вспомнил он слова Марьи Сергеевны. – Переплачет, успокоится, и будут жить по-прежнему».
А через неделю к нему в райком пришел сам Борзов. Еще накануне Саша Трубицын, помощник секретаря, сообщил Мартынову, что видел в городе Борзова с женою: приехали за вещами, переселяются в Борисовку. Борзов пришел в райком поздно вечером, когда Мартынов сидел там один.
– Здорόво! – протянул он руку Мартынову. – Как живешь-можешь?
– Помаленьку, – ответил Мартынов, пересаживаясь из кресла на диван. – Садись.
Закурили из портсигара Борзова.
– Ты ведь не курил, – заметил Мартынов.
– Курил много лет. Бросал, опять начинал… На что намекаешь? От переживаний, думаешь, закурил?
– Не намекаю ни на что. Просто, помнится, не курил…
Борзов оглядел бывший свой кабинет. В нем не было никаких перемен. Мартынов не принадлежал к числу тех ответработников, которые начинают свою деятельность с перестановки по-своему мебели в служебном кабинете.
– Ну, как оно здесь? – пожевав мундштук папиросы, спросил Борзов. – Много ли грязи льют на меня бывшие мои подхалимы? – В его голосе слышалась напускная игривость, вызывающая не то на шутку, не то на спор. – Бывает ведь так: уехал человек, которого боялись, он уже не у власти, и тут-то начинается на ушко: «Вы знаете, он на птицекомбинате тысячу яиц выписал за год!», «Ему из рыбхоза рыбу бесплатно возили!», «На охоту ездил на казенной машине!»
– А я таких, Виктор Семеныч, – ответил Мартынов, – что задним числом льют грязь на тебя, гоню в шею. Я им не верю. «Почему раньше молчали? Сегодня на Борзова капаете, завтра, может, меня снимут – про меня какую-нибудь сплетню пустите?» Гоню таких.
– Правильно делаешь! Это – не опора. Ищи опору среди других людей, среди тех, что не заискивают перед новым секретарем, не лезут ему в глаза.
«Совет-то дельный», – подумал Мартынов.
Борзов был все такой же коренастый, бритоголовый, с сильными плечами и толстой шеей, не похудел, не изменился в лице. Если бы не землисто-желтоватый цвет лица, он бы выглядел просто здоровяком.
– Приехал за открепительным талоном, – сказал Борзов. – Отпустите?
– Если очень настаиваешь, отпустим, – ответил Мартынов. – Но мы и не гоним тебя. Нашли б и здесь тебе работу.
– Ну-у? Не гоните? Не рад тому, что уезжаю?.. Ты, говорят, и Марье Сергеевне предлагал тут другую работу? Ее удерживаешь или меня?..
– Что ж, Марья Сергеевна работник неплохой, жалко ее отпускать, – насколько смог спокойно ответил Мартынов.
Борзов искоса, потемневшими глазами, с недоверчивой, недоброй усмешкой поглядел на Мартынова. Однако продолжал разговор в том же шутливо-развязном тоне:
– А какую дали бы мне работу? Директором инкубатора? В сельхозснаб послали бы? На Втором Троицке? Пять километров? Покорно благодарю!.. Войди в мое положение, Петр Илларионыч. Что-то неохота ходить пешком по тем самым улицам, по которым в «Победе» ездил. Лучше уж – в другом месте, по другим улицам.
– Пожалуй, лучше, – согласился Мартынов. – Поэтому и отпустим тебя… Не поминай нас лихом.
Борзов в две затяжки докурил папиросу, пустил клуб дыма к потолку, еще раз оглядел кабинет. После большой паузы заговорил – уже серьезно, без натянутой улыбки.
– Рано ли, поздно ли, – убежденно сказал он, – попомнят Борзова! Позовут меня опять на большую работу! Нельзя так разбрасываться кадрами. Поймут товарищи!.. Я ли не просиживал в этом кабинете ночи напролет? Сколько сил я здесь положил! Я здесь здоровье потерял!.. Позвонишь в сельсовет: «Разыщите всех председателей колхозов и бригадиров!» В третьем часу ночи. Для чего я это делал? Чтобы люди чувствовали: от этого секретаря и ночью нигде не спасешься! Я, бывало, не сплю – весь район не спит! Государству нужны на руководящих постах энергичные работники!.. Теперь тут чего хочешь наговорят про меня. Одного только не скажут: что я размазней был. Умел держать район в страхе божьем!..
– Что умел, то умел, – согласился Мартынов.
А про себя подумал: «Если б ты был неэнергичный, это еще полбеды».
– Неправильно все же записали обо мне в решении бюро обкома, – продолжал Борзов. – «Грубый зажим критики»… Не так ведь все было, как растрезвонили. Ну, позвонил я прокурору насчет этого Мухина, что обозвал меня на партактиве самодуром. Но я же не приказывал завести на него дело. Глупости! Если человек не совершал преступления – за что же его судить? Сам прокурор как-то говорил мне: «Придется привлекать Мухина за нарушение Устава сельхозартели: сено трактористам на корню продал». Я только справился – в каком положении дело, ведется ли следствие?.. Просто – время сейчас такое. Решения Девятнадцатого съезда, новый Устав. «Зажим критики является тяжким злом. Тот, кто глушит критику…» Надо было кого-то пустить под нож, в назидание другим. Попал под колесо истории.
Мартынову стало невыносимо скучно. Он зевнул во весь рот, поглядел на стенные часы:
– Половина первого. Завтра мне к восьми утра надо быть в «Заре коммунизма».
Борзов встал.
– Думал я, Виктор Семеныч, что ты что-нибудь поймешь, прочувствуешь за эти дни, – сказал Мартынов. – А ты ерунду говоришь. «Время такое». Какое? В моде увлечение критикой, что ли? И ты стал жертвой этой моды? «Попал под колесо истории». Неумно обставил дело с Мухиным – вот и вся твоя ошибка?.. А в каком положении сейчас район? По сводкам-то числимся середняками, а по существу очень запущенный район! Почему он стал таким? Чего нам будет стоить его вытянуть?..
Хотелось Мартынову высказать Борзову все накопившееся у него с тех пор, как стал он здесь первым секретарем и почувствовал ответственность в первую голову за положение дел в районе… «Три года глушил ты здесь живую мысль. С членами бюро не советовался, в мальчиков на побегушках пытался нас превратить. Подшучиваешь над подхалимами – «мои подхалимы», – а зачем же приближал таких к себе? Доверял ответственные посты начетчикам, бездумным службистам. По образу и подобию своему выдвигал и расставлял вокруг себя кадры. Авгиевы конюшни оставил нам. Расчищай теперь!»
Многое захотелось высказать, но подумал: «Пустая трата времени! Доказывай слепому, какого цвета молоко!» – махнул рукой, пошел к вешалке за пальто.
– Ничего ты не понял! И вряд ли поймешь. И разъяснить тебе невозможно. На разных языках разговариваем.
– Погоди, не горячись. – Борзов попытался изобразить на лице иронически-снисходительную улыбку. – Не горячись! Укатают сивку крутые горки. Давай-ка присядем еще на минутку. Расскажу тебе, с чего я начинал, какие у меня были благие намерения, когда сюда приехал. И почему у меня не вышло. Могу передать тебе свой опыт.
– А ну тебя с твоим опытом!..
Пропустив Борзова вперед через порог, Мартынов погасил свет в кабинете, крикнул ночному сторожу, дремавшему в коридоре возле жарко пылавшей печи, чтоб закрыл дверь на ключ, и быстро сбежал вниз по ступенькам, обогнав Борзова на лестнице.
На улице мело. В лицо Мартынову ударил холодный ветер с колючим, сухим снегом. Он поднял воротник пальто, глубже насунул на лоб шапку и пошел домой, слыша сзади шаги Борзова, удалявшегося в другую сторону. На том они и расстались.
В середине января установилась прекрасная погода. Легкий, безветренный мороз, солнце по утрам, неглубокий снег на улицах города.
Троицк – маленький городишко. Стоит он на сторожевом взгорье, на высотах, далеко видны вокруг села, луга в пойме реки Сейма, темные полоски лесов за холмистыми полями. Нынче Троицк – обыкновенный районный центр в сельскохозяйственной области. Все, что есть в нем, все учреждения, предприятия, – все подчинено сельскому хозяйству, все работает на колхозы. А когда-то это была крепость на южных границах Руси. До сих пор пригороды носят название: Стрелецкая слободка, Пушкарская слободка. «Под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены…» Восемьсот лет городу. Но выглядит он молодо. Новые здания на месте разрушенных в войну, скверы на площадях, молодые клены и березки в парке возле районного Дома культуры. Много молодежи – студенты пединститута. Не успели только переименовать Троицк как-нибудь по-новому, в Зерноград-на-Сейме, или Хлебодаровск. Вероятно, потому, что с урожаями здесь было неважно.
В воскресенье Мартынов встал поздно, в половине двенадцатого, – накануне вернулся из района перед рассветом. На столе, возле тарелок с приготовленным для него завтраком, лежали три записки. От сына: «Ушел на лыжах, большой кросс, скоро не ждите»; от жены: «Ушла к портнихе. Пожалели тебя будить, позавтракали без тебя. Если пойдешь гулять, встретимся в парке»; и от двоюродной сестры, которая выполняла у них в доме обязанности хозяйки: «Я на рынке. Остынет чай – подогрей на плитке».
Мартынов позавтракал, оделся и вышел на улицу, защелкнув за собою дверь на английский замок. Ночью слегка припорошило, свежий белый пушок покрыл старый наст, глазам было больно от ослепительного сияния чистого снега. В райкоме Мартынов, не раздеваясь, просмотрел у дежурного принятые ночью телеграммы, в кабинет не зашел. Сегодня ему хотелось отдохнуть, побродить по городу, освежиться.
На главной улице, по дороге к парку, у бывшей квартиры Борзова его окликнул знакомый голос:
– Петр Илларионыч! Что же проходишь и не здороваешься?
Мартынов оглянулся. На крыльце дома стояла Марья Сергеевна в меховом пальто и белом вязаном платке, натягивала на руку варежку.
– Не ожидал уж увидеть тебя здесь… Здравствуй. Приехала? Забрать последние вещички?
– Приехала… Гуляешь! И я вышла на воздух подышать. Как тут скользко!..
Мартынов взял Борзову под руку, свел ее со ступенек.
По улице, круто спускавшейся к Сейму, между машинами и подводами, с бешеной скоростью, угрожая сшибить зазевавшегося пешехода, проносились салазки. Ребята, тормозя ногами, склонившись набок, лихо заворачивали на углах. Мартынов, погрозив кулаком нарушителям правил уличного движения, перевел Борзову под руку на другую сторону улицы.
– Побывала у него в Борисовке, – начала рассказывать Марья Сергеевна, – и вот приходится остаться здесь. Буду здесь жить. Не прогоните? Квартира-то эта мне с ребятами велика, пусть горсовет сделает из нее две квартиры, еще кого-нибудь вселит… Обещал послать меня в МТС? Что ж, пойду. Тогда и жить там буду, в Семидубовке, совсем откажусь от этой секретарской квартиры.
– Да что ты о квартире! Никто тебя не выселит, живи… Что у вас произошло?
– Что произошло?..
На торговой площади из-за угла универмага вышла быстрой легкой походкой женщина в черном пальто с меховой опушкой внизу, в серой каракулевой шапочке и белых фетровых валенках. Она помахала Мартынову издали рукой, указала жестом в сторону парка, крикнула: «Сейчас приду!» – и скрылась в дверях магазина.
– Кто это? – спросила Марья Сергеевна.
– Моя жена, – ответил Мартынов. – У портнихи была. Вероятно, не хватило материалу на какие-то оборочки, побежала купить.
– Твоя жена?.. Когда она приехала?
– Да уж дней десять как дома.
В парке были протоптаны дорожки. Густо посаженные низкорослые деревья срослись кронами над аллеями. Мартынов задел шапкой ветку, снег посыпался на них.
– Пойдем на ту дорожку, там деревьев нет.
– Так что случилось? – спросил Мартынов, когда они прошлись два раза взад-вперед мимо установленного на пьедестале танка – памятника погибшим при освобождении Троицка танкистам. – Ты ушла от него?
– Ты знаешь, Петр Илларионыч, – горько усмехнулась Марья Сергеевна, – он сам облегчил мне задачу. Я то, дура, колебалась: в такую трудную для него минуту, если и я, жена, покину его… А он этой минуты ждал. То есть не ждал, конечно, чтобы его сняли. Но раз уж так вышло… У него в Борисовке старая привязанность. С тех пор еще, как он там работал. По возрасту-то не старая, моложе меня. Лаборантка на элеваторе. Говорили мне, когда мы уже здесь жили: если Виктор Семеныч звонит, что заночевал в дальнем сельсовете, так и знай – заехал через границу, в Борисовский район, проверяет на элеваторе по квитанциям, какой район сдал больше хлеба за пятидневку. Не верила… Ну что ж – убедилась. Приехала в Борисовку, и пришлось остановиться в гостинице. Она, эта женщина, уже у него живет.
– Вот как!.. Был у меня – ни словом не обмолвился о семейных делах.
– И мне здесь не сказал. Оттягивал до последнего. Знала бы – я бы не ездила туда срамиться…
Мартынов взглянул на замолчавшую Борзову, увидел на ее глазах слезы.
– Не горюй! Не пропадешь без него.
– Да не горюю я! – с жаром ответила Марья Сергеевна. – Противно мне!.. Все поняла! Давно его тянет к ней, но не решался бросить меня, пока занимал такой высокий пост. Как же! Люди осудят. До обкома дойдет. Другим – пример! Руководитель должен быть безупречным в быту. Сам читал тут лекции о семье, морали. А теперь ему нечего терять!..
– Что-то не так, – сказал Мартынов. – Он ведь уверен, что недолго пробудет в опале. Говорил мне: «Рано ли, поздно – позовут меня опять на руководящую работу». Если метит снова в секретари – ему невыгодно еще чем-то замарать свою репутацию… Может быть, он в самом деле очень любит эту женщину?
– Может быть… Так бы и сказал, по-человечески. А то ведь я осталась виновата. Всем будет говорить: «Она мне первая изменила». Оправдание.
– Ты – виновата? – Мартынов остановился на дорожке.
– Помнишь, когда пришел ты к нам вечером, я сказала: «Городишко у нас такой: на одном краю чихнешь – с другого края слышишь: «Будьте здоровы!» Ему сразу донесли. Он мне тогда – ни слова. Только спросил: «Чего Мартынов приходил?» Я сказала: «Сама позвала его. Хотелось от него узнать – о чем вы все спорите».
– Ну?..
– Ну, вот тогда не ревновал, приберег до времени. А сейчас все припомнил: «Вижу, что у вас с Мартыновым пошло на лад. Как только я из дому – Мартынов на порог. Стало быть, и мне нужно подумать о другой жене». Такую сцену ревности закатил!
– Какая чепуха! – Мартынов покраснел. – Чего ж он молчал?.. Да врет он, не ревнует! Почему мне не сказал? Был в райкоме, сидели с ним на диване. Взял бы пресс-папье да стукнул меня по голове. Ишь, Отелло какой!..
– Не ревнует? – Марья Сергеевна большими серьезными глазами посмотрела на Мартынова. – И это – не от души?
Прошлись еще раз по аллее от танка до входной арки.
– А дети? – спросил Мартынов.
– Договорились так: Нина, его дочка от первой жены, осталась с ним, а малышей мне отдал. Очень просил, чтобы старший, Миша, с ним остался. Детей он любит. Я не уступила… Обещал: «Буду помогать». А зачем мне его помощь. Сама, что ли, не воспитаю их?..
Сзади послышались быстрые шаги. Звонкий голос произнес: «Разрешите присутствовать?»
– Мартынов, улыбнувшись, ответил: «Пожалуйста!» – и обернулся. Стройная черноглазая женщина, с выбившейся из-под шапочки на лоб прядью черных вьющихся волос, шутливо взяла «под козырек», сдвинула пятки валенок – щелчка не получилось.
– Пожалуйста, присутствуй. Познакомьтесь – моя жена, Надежда Кирилловна. Марья Сергеевна Борзова, бывшая Маша Громова. Я писал тебе о ней.
Женщины, пристально взглянув друг другу в глаза, не снимая варежек, обменялись рукопожатием.
– Вы только парк обошли? – сказала Надежда Кирилловна. – А я в этом городе новосел. Я тут еще ничего не видела. Пойдемте вниз, к речке, на каток.
Долго гуляли в этот день по окрестностям города Мартынов с женою и Марья Сергеевна. Побывали в логу, где лыжники прыгали с трамплина, исходили вдоль и поперек, по колено в снегу, дубовую рощу за рекой, посидели у замерзшего Сейма на бревнах, приготовленных для строительства нового моста. Марья Сергеевна узнала о жене Мартынова – кто она и что.
– Война помешала закончить институт, – рассказывала Надежда Кирилловна. – Надо было заново поступать, а я уж и не собиралась. А потом посмотрела на его литературные увлечения – думаю: может, человек на этом и свихнется, а как же я с сыном?.. Достала старые учебники, подготовилась, выдержала на второй курс. Вот – доучивалась в Краснодаре. Специальность у меня хорошая, вкусная. Садоводство и виноградарство. Только садов здесь, в районе, мало. А виноградников совсем нет. Что ж, будем разводить, товарищ секретарь, а? Или вам сейчас не до винограда? Не до жиру, быть бы живу? Пшеничку еще не научились хорошо выращивать?
– Погоди ругать за пшеничку. Дай срок. Вот подготовимся как следует к весне!.. Как узнала она в институте, что я пошел на партийную работу, – обратился Мартынов к Марье Сергеевне, – такие нежные письма стала мне писать! Давняя ее мечта, чтоб я бросил газету. А приехала – начинает с критики!..
– Особых нежностей я тебе, положим, не писала. Написала, что художником можно быть не только в литературе. Сам своего призвания не понимаешь! Сочинишь рассказ – читать невозможно, хуже протокола. А послушаешь, как ты иной раз, под настроение, речь произнесешь на собрании о заготовке кормов для скота, – это же поэма! Вергилий!
– Ладно, Вергилий… При чем тут мои литературные увлечения? Это я настоял, чтобы ты закончила институт. Жалко, училась, училась – и бросила. Да и трудно нам было жить на одну мою зарплату.
– Трудно, конечно. Ты же вместо корреспонденций романы писал. А их никто не печатал. Да переезжали с места на место три раза в году. Кадушки, ведрушки, горшки, корыто, – только наживешь, обзаведешься хозяйством – бросай все, наживай сызнова!..
– Вот ведь какая, – Мартынов опять тронул за локоть Марью Сергеевну. – Вспоминает: три раза в году переезжали. А у самой – цыганская натура. Век бы кочевала по белу свету… Когда я работал собкором областной газеты, хотел написать новеллу «Жена корреспондента». О ней. Я тогда был влюблен в нее по уши.
– Вот как! А сейчас – уже не по уши?..
– Пожила бы подольше в Краснодаре – я бы тебя совсем забыл.
– Ну, не забыл бы!..
– Не перебивай. Я расскажу Марье Сергеевне про наши мытарства… Приезжаем мы с нею в какой-то пятый или шестой по счету район. Чемодан, рюкзак – все наши пожитки. Она просит меня: «Давай хоть здесь поживем спокойно. Полегче критикуй начальство. У тебя характер скверный. Ты всегда видишь только плохое». Это она ведь неправду сказала, что я не писал корреспонденций. Писал. Не часто, но – крепко. Не только в том районе читали мои статьи, где я жил. После каждой статьи – решение бюро обкома. Так ли, не так, подтвердит комиссия или, может, загладит, но решения не миновать. «Тебе, говорит, всегда только недостатки в глаза бросаются. А ведь у них здесь, наверное, есть и достижения». – «Да мне, говорю, и самому уже хочется немножко отдохнуть. На этот раз мы, кажется, в хороший район попали. Побывал в райкоме, райисполкоме – товарищи веселые, приветливые. Съездил в два колхоза – богато люди живут». Ликует! Наконец-то! Начинает белить новую квартиру, картинки развешивает по стенам… Проходит неделя, другая. Замечает – я что-то помрачнел, неспокойно сплю по ночам. «Что с тобой?» – «Да ничего». Еще проходит неделя. «Что же ты молчишь, ничего не рассказываешь о районе?» – «Да знаешь, говорю, разобрался я поглубже – не так уж хорошо здесь, как сначала мне показалось. Руководители здесь народ бывалый, умеют товар лицом показать. В одной МТС у них колхозы богатые, всех гостей туда возят, все планы за счет этих колхозов выполняют. А есть одна МТС – туда они и сами раз в году заглядывают. Старая болезнь – очковтирательство». – «А с урожаями как?» – «На отдельных участках – рекорды, а в общем – неважно». Еще проходит неделя, я ей рассказываю, где был, что видел… Вдруг она как хлопнет рукой по подушке! «Так какого же ты черта мне тут в постели на ухо шепчешь? Почему не напишешь об этом в газету? Там же, в области, небось считают этот район передовым?» – «Напишу, говорю. Поезжу, посмотрю еще – напишу. Только ты больше никаких картинок не развешивай по стенам. Как бы не пришлось их опять убирать». Обо мне в редакции сложилось мнение, что я неуживчивый человек, не умею ладить с местным руководством. «Напишу… Укладывай вещички в чемодан». – «А долго ли мне их, говорит, уложить? Голому одеться – только подпоясаться».
Мартынова рассмеялась.
– А помнишь, как нас в одном районе – в каком-то, в Сизовском, да? – с хлебом-солью встречали?
– В Сизовском. Только что в колокола не звонили. Как же! Корреспондент областной газеты приехал на жительство. Человек опасный!.. Там в торговых организациях жулики засели, я потом большое дело там раскрыл. Подъехали к дому – зимою, на грузовике, – вещи сбросили, я ее оставил одну, пошел на почту передать в редакцию срочный материал. Прихожу поздно ночью, она сидит в пустой квартире и плачет. «В чем дело?!» – «Да тут без тебя что было! Двадцать посетителей справлялись о твоем здоровье. Один пришел из торга, хотел оставить мне корзину с продуктами. Другой – из потребсоюза: «Проголодались небось с дороги? Вот вам тут закусить и погреться». Машину торфу привезли нам, дров на растопку. Спрашиваю: «Сколько платить?» – «Бесплатно, из уважения. Забота о живом человеке…» Да что же это такое? Купить тебя хотят, что ли? Дураки, негодяи!..» Сидит на полу, как узбечка, поджав ноги, – мебели в квартире еще не было никакой, – и ревет белугой. «Я, говорит, не стерпела, кому-то, кажется, еще и по шее дала»…
Прощаясь с Марьей Сергеевной, Мартынов спросил:
– Так как же насчет Семидубовской МТС? Пойдешь?
– Тяжело мне будет работать с Глотовым, – ответила, подумав, Борзова. – Какой-то он закоснелый человек.
– А может быть, и ему душу разбередим?.. Ведь с двадцать девятого года коммунист. Первые артели организовывал. В трудное время вступил в партию. Почему он стал таким обрюзгшим примиренцем? Надо разобраться!.. Мы порекомендуем избрать тебя и секретарем парторганизации.
– Что ж, будешь помогать, Петр Илларионович, – пойду, – сказала Марья Сергеевна. – Вот только за последние годы много появилось машин новых марок. Нужно их изучить. Какой же я руководитель, если хуже тракториста в машине разбираюсь?.. Мне бы бросить все эти дамские маникюры да надеть опять комбинезон. Показала бы, что можно выжать из нашей техники!
– Это тебе нетрудно – освоить новые машины. Но прежде всего – человек.
– А что же я – не люблю людей? Не среди людей выросла?
– Значит, – по-деловому закончил разговор Мартынов, – завтра на бюро и обсудим. Приходи в райком к двенадцати.
Марья Сергеевна не сразу вошла в дом, долго стояла на углу, на перекрестке улиц, глядела вслед уходящим, оживленно о чем-то разговаривающим Мартынову и Надежде Кирилловне…
2
Мартынов принимал в райкоме посетителей.
Саша Трубицын принес и положил ему на стол большой список.
Первой зашла в кабинет известная в районе звеньевая-пятисотница, старуха лет шестидесяти, Суконцева Пелагея Ильинична, из села Речицы. Усевшись в глубокое кресло – из-за стола выглядывала только голова ее в шерстяном платке, – маленькая, щуплая, с живыми черными глазами, она стала излагать суть дела.
– Это что ж такое творится у нас в Речице, товарищ секретарь райкома? Прямо как у тех лесовиков, что как загуляли на масленой, так аж на второй неделе поста опамятовались. «А не заехали ли мы уже в великий пост, греховодники?» Ну, у тех хоть по неграмотности календаря не было, до батюшки в село пришлось посылать гонца, чтоб узнал, который день они пьют без просыпу. А у наших-то календари есть!.. Самого председателя как кинулись искать третьего дня по всему селу – печать на какую-сь бумажку приложить, – так аж нынче утром нашли на мэтэфэ, в силосной яме, чуть тепленького.
– С чего это у вас пошло такое гулянье?
– Престолы! Престолы, товарищ Мартынов!.. Так совпало: нынче у нас в Речице престол, а через три дня – в Подлипках. Сёла – рядом. То подлипкинцы ходили к нам гулять, то наши повалили туда в гости. Не успели прохмелиться – в Сорокине престол. А в воскресенье – престол в Горенске. Да когда ж оно кончится? Я уж смотрела-смотрела да думаю себе: надо властям, что ли, заявить про такое безобразие. Я в колхозной ревкомиссии состою. Ежели что плохое случится – и с меня спросят. Скот ревет, непоеный, корма на животноводстве не подвозят. Прошлой ночью свиньи семь поросят задавили. По недогляду. Свинарок на дежурстве не было.
– Неужели так много у вас в Речице религиозных?
– Какая там религия! – махнула рукой старуха. – Была бы причина погулять. Не все ж работать, надо и повеселиться. А по какому случаю? Да святого Пантелеймона нынче! Ну, давай – за святого Пантелеймона!..
Из разговора выяснилось, что старуха сама неверующая. В девятнадцатом году белые повесили ее мужа. В селе была подпольная большевистская организация, в которой состоял и ее муж. Донес на них поп – жена одного из подпольщиков проболталась на исповеди. Повесили двенадцать человек.
– Это ж как допустимо им, пастырям духовным, людей предавать? – возмущенно говорила Суконцева. – Согнали все село на площадь смотреть, как наших мужиков казнили. И батюшка туда же, с крестом. Вот тогда-то меня и отвратило от них, долгогривых! И иконы в печке пожгла! «Не убий», – учат. А сами что делали?.. Я еще смолоду насмотрелась на ихнюю святость. Жила в городе у попа в прислугах. Встает он утром, идет ко мне на кухню, без рясы, в подштанниках: «Пелагея! Нет ли там у нас чего-нибудь – от всех скорбей?» – «Нету, говорю, батюшка. Матушка все, что не допили вы вчера с отцом дьяконом, спрятала в шкаф под замок и ключ унесла». – «А то, что у тебя в бутыли?» – «То, говорю, батюшка, денатурат, примус разжигаю». – «Налей-ка стакан да принеси моченой капусты». Налакается денатурату – идет в церковь, в алтарь, обедню служить!.. Отвез матушку в больницу, на операцию, и с первого же дня начала к нему ходить одна прихожанка, такая пышная дама, в шляпке, кольца, браслеты. Придет она – батюшка мне сует двадцать копеек: «Ступай, Пелагея, погуляй по городу». А куда я пойду? Зима, мороз, девчонка молодая, из деревни, ничего не знаю, где там что, солдат боялась. Выйду за ворота и стою, замерзаю, до полуночи, покуда эта барыня от него уберется… Чего ж я тебе, старому козлу, буду про свои грехи рассказывать, когда ты во сто раз грешнее меня? Да ну их к лешему!..
Вернулись опять к вопросу о престольных праздниках.
– Это ж у вас такая беда небось не только в Речице? – сказала старуха.
– Не только в Речице, – подтвердил Мартынов. – Беда действительно. Но что же делать?.. Видимо, антирелигиозная пропаганда у нас хромает?
– Вам лучше знать, что у вас хромает. Хромает – подковать надо.
Суконцева помолчала.
– А я так думаю, товарищ Мартынов, не от религии это, а оттого, что людям погулять хочется. Вы ж того не учитываете, что человек не машина. Работу требуете, а как людям лучше отдохнуть, повеселиться – об том не беспокоитесь… Спросите у нас любого человека: а что это за святой Пантелеймон, которого сегодня в церкви поминали? А в Подлипках – на святого Кирилла престол. Что они за люди были? Как жили, чем прославились? За что их в святые произвели? И почему так устроено, что в одном приходе престол на такого-то святого, а в другом – на такого-то? Никто не сможет объяснить. Бессмысленно водку пьют – и больше ничего!..
– Так, может, провести нам разъяснительную работу – о происхождении престольных праздников?
– А! Вы не смейтесь! Может, я своей старой головой и не так чего придумала, а все ж послушайте меня. Надо с этими поповскими праздниками советскими праздниками бороться!
– Клин клином вышибать!
– Ага! Надо в каждом колхозе свой колхозный праздник людям дать! Вот, скажем, наш колхоз называется именем товарища Буденного. А в Сорокино – колхоз Чапаева. Еще где-то у нас в районе, слыхала, есть колхоз имени Валерия Чкалова. Эти люди известны старому и малому, знаменитые люди! Посмотреть бы по святцам: когда там Симеона, Василия?
– Так зачем же по святцам, уж если на то пошло, – улыбался Мартынов. – В святцах день ангела. По биографии надо смотреть – день рождения.
– Ну, день рождения. И в этот день, значит, – праздник по всему колхозу! А святого Пантелеймона – долой! Провести собрание, доклад сделать людям про нашего именинника, про его житие, заслуги. Может, и телеграмму отбить самому Семену Михайловичу: «Приезжайте к нам в гости на праздник».
– Всюду в свой день рождения он не успеет побывать. Колхозов имени Буденного у нас в стране, вероятно, сотни.
– Не приедет – письмецо нам пришлет, и за то спасибо.
– А не получится, Пелагея Ильинична, – сделав озабоченное лицо, с трудом сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, сказал Мартынов, – что будут в одном колхозе праздновать Симеона, в другом Василия, в третьем Климентия, – опять же пойдут друг к другу в гости всем селом, потеряют месяц и число?..
– Нет, товарищ Мартынов! – доказывала свое старуха. – Вот вы приглядитесь сами: все же на советские праздники у нас безобразия куда меньше! День Победы, к примеру. Не легко она досталась нам – победа, кровь лилась рекою. Либо Октябрьская революция – народ власть брал в эти дни, за коммунизм боролся. Понимают люди. Да и совестно же нам, если, скажем, товарищ Буденный дознается опосле, что мы тут без меры за его здоровье нахлебались, и отпишет нам: «Что же вы, товарищи колхозники, мое честное имя позорите? На мои именины у вас коровы стояли целый день недоеные!» Этого мы не допустим! Сам народ в сознание войдет, что в такой день неприлично пьяному в кувете валяться!..
– А ведь она очень большой вопрос подняла! – сказал Мартынов Трубицыну после ухода Суконцевой. – Клин клином вышибать! В старых церковных праздниках много было своеобразной красоты, поэзии. Религиозные праздники не все такие бессмысленные, как престольные. Страстная неделя, вербная неделя, троица, святки, крещенье, масленица. А Ивана Купала – еще со времен язычества? Ряженые народные гулянья, венки на воде, песни подблюдные… Вытеснить старые праздники из быта, ничем их не заменив, – трудно. Надо создавать новые, красивые, поэтические праздники. Тут есть над чем и комсомолу поработать. День урожая, День тракториста, Праздник песни. А те дни, когда в школах заканчиваются экзамены, парням, девушкам вручают аттестаты зрелости? Это тоже можно сделать народным праздником, Днем молодежи, что ли. Да мало ли что можно придумать!
…Комсомолец Николай Терехов, шофер из колхоза «Власть Советов», где председателем работал Опёнкин, пришел в райком к секретарю с практическим предложением: как в два счета ликвидировать взяточничество.
