Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)
Стешенко. Марфа Ивановна сказать тебе что-то хочет.
Марфа. Я плохо работала на посевной или хорошо?
Катерина. Хорошо, Марфуша.
Марфа. Так чего ж Андрий меня не выкликает? Почему я не могу возле памятника постоять?
Катерина. Мы думали, тебе тяжело будет.
Андрий (подходит к Марфе). Разволнуешь ты людей. Тут матери, сестры…
Марфа. Я не буду кричать, Андрий Степанович. Я уже столько выплакала!.. Не встанет он на мой голос…
Андрий. С Ганной Архиповной тебя поставлю.
Марфа отходит.
(Стешенко.) Заступай, Иван Назарович.
Стешенко подходит к памятнику, берет у Гаши винтовку и становится на пост по всем правилам – подтянувшись, одернув рубаху, с солдатским поворотом через левое плечо. На место женщины становится Вася Стеблицкий. Кость Романович стоит возле Павла и Катерины. В группе женщин, в стороне, слышен разговор.
Женщина. Осенью, как покончаем работы в поле, разобьем тут сад. Цветов насажаем вокруг памятника. А памятник сделаем другой, высокий, чтоб далеко было видно. Их могилы здесь, а наши, может, где-то под Курском или в Белоруссии лежат. Там тоже люди память о них берегут…
Кость Романович. Во всех колхозах митинги проводят в поле. В селах нет, все вышли на сев, старый и малый. Как работают люди!.. Ведь посеем! Теперь уж видно, что посеем (Павлу). Сколько тракторов освобождается здесь?
Павел. Две машины можно уже снять.
Кость Романович. Посылай их сегодня же ночью в зареченские колхозы. Чтоб с утра начали там пахать.
Марфа(подходит). Вам из райкома, Павло Тимофеевич, звонили сегодня утром в правление.
Павел. Кто звонил?
Марфа. Не знаю, машинистка, что ли. Письма там какие-то вам.
Кость Романович. Да, я и забыл! Я их захватил. (Ищет в карманах пиджака). Письма тебе пришли на райком. Два письма.
Павел. Откуда?
Кость Романович. Одно – с московским штампом… Вероятно, писал в бюро, что дает справки насчет эвакуированных?
Павел. Я оттуда получил ответ. (Берет письма).
Марфа(Катерине, тихо). Зачем я сказала? Может, там что плохое для тебя?
Павел(разорвал конверт, читает. Андрий присвечивает ему карманным фонариком). Из Наркомзема…
Андрий. Из Наркомзема?..
Павел(читает про себя. Катерина, придвинувшись к нему, заглядывает через плечо). Из отдела кадров… Предлагают ехать в Ростовскую область, в нашу эмтээс…
Марфа отходит.
А, это наш председатель райисполкома постарался. Побывал в Москве. Вот и от него записка. (Читает про себя.) Да… О районе пишет. Один он остался там из старого руководства…
Кость Романович. Предписание Наркомзема – это еще не все. Ты член партии, на учете у нас состоишь. Другая республика. Без решения ЦК не отпустим.
Павел (перечитывает письмо). Никифор Степанович… Хороший мужик. Давно он там… Они могут и через ЦК подтвердить, Кость Романович, если я дам согласие… А может, поедем, Катя? А?
Катерина. Не знаю, Паша. Дай подумать… И нашли же они тебя!..
У памятника, по знаку Андрия, Стешенко и Васю Стеблицкого сменяют Нюрка с одной девушкой. Они успели сплести большой венок из полевых цветов. Поклонившись могиле, Нюрка кладет венок на памятник, хочет что-то сказать, но волнуется, не находит слов, молча берет винтовку у Стешенко и становится на его место.
Павел. А второе, должно быть, с фронта. (Разворачивает второе письмо-треуголку.) От дочки!
Катерина вздрагивает.
(Жадно читает). Живы дочка и жена!..
Катерина отстраняется от Павла, будто ее толкнули в грудь. Павел быстро пробегает глазами строчки, взглядывает на Катерину, опять опускает голову, читает.
Коля умер в лагере. Маленький… А они спаслись. (Читает.) «Из лагеря нас повезли эшелоном на Кавказ строить укрепления, а мы не захотели помогать немцам против Красной Армии и убежали от них, ходили по лесам и встретили партизан, и они взяли нас в свой отряд». В партизанах были… «Папа, если ты живой, приезжай к нам, я очень скучаю по тебе, и мама плачет… Мы приехали домой, а дома нашего нет, мы живем в землянке, нашу хату спалили фашисты… А Колю, когда он умер в лагере, они у нас взяли, и мы не знаем, где его похоронили… А мама тебе не пишет, потому что ты там женился… Мама лежала в госпитале раненая, ее ранило в ногу, а сейчас ходит на костылях, но резать ногу ей не будут, доктор говорит, заживет… Маму медалью наградили…» (Перечитывает про себя письмо.) Живы, дома!..
Катерина встает. Павел смотрит на нее. Она идет по дороге в поле.
Катя!..
Кость Романович. Погоди. Тебе сейчас ей нечего сказать… Э-эх!.. Катерина! (Андрию.) Она еще не стояла в карауле? Иди сюда!
Катерина медленно подходит.
Куда же ты уходишь? Тебе заступать в почетный караул.
Катерина умоляюще взглядывает на Кость Романовича. Она бы сейчас ушла в поле, выплакалась бы где-нибудь в одиночестве. Кость Романович, не замечая ее немой мольбы, крепко берет ее за руку.
Кто с нею станет? (Андрию.) Идите вдвоем. Тебе надо было первому стать. Председатель! Службы не знаешь.
Андрий и Катерина идут к памятнику. Она приостанавливается на минуту, оглядывает женщин, будто ищет на их лицах сочувствие или хочет сказать что-то. Но у каждой свое горе, каждая думает о своем, и никто еще не знает, что случилось с нею. Кость Романович возвращается к Павлу, отошедшему в сторону.
Что решаешь, Павло Тимофеевич?
Павел молчит.
Занавес.
Картина шестая
Поле у лесной опушки. Видны ровные ряды невысоких подсолнухов. Вера, Марфа Стеблицкая и другие женщины из бригады Катерины рыхлят тяпками междурядья. Через межу – поле первой бригады, рядки сахарной свеклы. Там работают, тоже с тяпками, Нюрка со своими девчатами. Женщины сходятся на меже, отдыхают.
Нюрка. А еще такую песню сложили мы с Маринкой. Вот послушайте. Будто пишем мы оттуда письмо домой. (Поет.)
Я вже, мамочка роднáя,
Дуже постарла,
Здесь работа вся труднáя
И богато дила.
Як простылася я з вами,
Вже пройшов годочек,
Передай нам, ридна мамо,
Хочь хлиба кусочек.
Вера, уловив мотив, без слов вторит Нюрке.
Марфа. Такая коротенькая?
Нюрка. Я с середины начала. Она длинная. Там вначале и про то, как нас в эшелоне везли… И еще одну песню мы сложили. Это уже будто нам прислали письмо с Украины, от наших родных, и мы с Маринкой читаем его. (Поет.)
Давно мы вас бачили тай на Украини,
Шлем привит вам свий горячий в далеку чужбину.
Мы теж в ридний своий хати живем, не спиваем,
Бо теж ворогив жестоких – нимцив проклынаем.
Хай дрибненьки слезы тай покынуть очи,
Сберигайте косы, стрункий стан дивόчий,
Воно ще на дáли для вас пригодытся,
Не треба, дивчаточки, плакать, журыться.
Сами себя утешали. Как выйдем в поле, так и запоем. Послушаешь: там поют девчата, наши русские голоса, там ноют, как в колхозе на Украине. А оглянешься кругом – нет, чужая земля…
Вера. Вы у хозяина работали?
Нюрка. У хозяина. Восемь коров доили с Маринкой, десять свиней было на наших руках, и еще в поле гоняли нас каждый день. Три часа в сутки спали.
Девушка. А жених твой не бросит тебя, Нюрка, за то, что в Германии побывала? Скажет – гуляла там с фрицами.
Нюрка. Если б хотела с ними гулять, так не сбежала бы… Идут поезда, а на вагонах надпись: «Нах Сталинград» – в нашу сторону. И на платформах ехала под брезентом, с какими-то ящиками, что под Сталинград они отправляли, и в вагоны забиралась. Зима, морозы, а я в одной стеганке, той, что из дому взяла, и в шлерах немецких на босу ногу.
Вера. Если умный, то не бросит.
Нюрка. Вроде умный был…
Девушка. Пишет тебе Петро?
Нюрка. Пишет. В последнем письме писал, что до каких-то больших гор дошли они, город там один взяли, а какой – не назвал.
Девушка. Это им не разрешается – место называть.
Марфа (смотрит на дорогу). Чей это солдат идет к нам? К нам или в Степановку?
Вера. А вот дойдет до поворота – узнаем.
Женщина. Такое время настало – как увидишь военного, так и сердце замрет: может, наш?..
Некоторое время все смотрят на дорогу, затем опять принимаются полоть.
А ты, Нюрка, невеста справная будешь. Трудодней, небось, много заработала.
Марфа. Ну, пошло – о невестах, о женихах!..
К полольщицам подходит баба Галька.
Баба Галька. Здравствуйте, девчата. Какие у вас тут подсолнушки? Хвалитесь.
Вера. Хорошие, Архиповна! Только вот чего-то листочки стали желтеть. Не червяк ли какой подъедает? Посмотрите.
Баба Галька (нагибается над кустом, разворачивает листья, подкапывает пальцем корни). Никакого червяка нет. Сушь немножко прихватила их.
Марфа (смотрит на дорогу). Вроде к нам повернул… Раненый, хромает. С палочкой. Всё калеки и калеки идут. Вчера в Глафировку прошли трое.
Женщина. Война ж еще не кончилась. Одних раненых только и отпускают. А кончится – пойдут и здоровые.
Нюрка. К нам идет!
Девушка. К нам, да. Чей же это? А ну, кто скорее угадает?
Марфа. К нам!
Вера (смотрит, хватается за сердце). Ох!..
Идет солдат, пожилой, без погон, с орденом Красной Звезды и партизанской медалью.
Марфа. Узнаешь, Верка?
Вера(идет навстречу). Мирон!..
Нюрка. Дядька Мирон!.. А Грицько до речки по воду пошел. Надо завернуть его. (Свистит.) Грицько! А ну, сюда беги, скорей! Да брось цыбарку, беги так!
Мирон(бросает вещевой мешок на землю). Дома, пришел! (Обнимает Веру.) Вижу – люди наши. Может, и она, думаю, здесь…
Вера. Да откуда ты взялся, Мирон? Ни одного письма не написал.
Вбегает Грицько, бросается к Мирону.
Грицько. Батя! Батя!
Мирон. Сынок!.. (Обнимает Грицько.)
Вера. Я ж тебя уже не чаяла дождаться… Сынок! Да ты смотри, это ж батько! Батько твой пришел. (Плачет.)
Мирон(ласкает жену и Грицько). В таком месте был, Вера, откуда не мог и написать. В брянских лесах партизанил.
Грицько. А я тебе что, мамо, говорил? Я говорил: если он в плен попал, все равно уйдет к партизанам.
Мирон. Я одно письмо из госпиталя написал, когда нас вывезли, раненых, самолетами.
Грицько. Мамо, у него орден. И медаль.
Мирон. Писал из госпиталя. Значит, еще не дошло, получите.
Вера. Да на что оно мне теперь, письмо, когда ты сам пришел?
Женщина. Совсем домой, Мирон Федотович, или в отпуск?
Мирон. В отпуск, на три месяца.
Нюрка. Ранение?
Мирон. Ходовая часть немножко подбита.
Женщина. А моего Дениса не встречали там?
Мирон. Дениса? Нет, не встречал. Мы только до военкомата с ним тогда доехали, а потом ему дали направление в другую часть. Я ж танкистом был, а он в пехоту попал.
Женщина. Ну где там, фронт большой! Разве всех встретишь…
Мирон(оглядывает Грицько, берет его за руку). Здоровый хлопец вырос! А что ж это у тебя, сынок, пальцы засмоленные? Табачок уже куришь? Рано научился.
Вера. Скажи ему еще ты. Я его уже ругала, а он мне отвечает: «А гектар с четвертью пахать – не рано?» Он у нас стахановец, Мирон. И пахал, и сеял, а теперь полоть нам помогает. Девяносто трудодней за посевную заработал.
Мирон. Это хорошо, но курить не надо.
Грицько. Я, батя, только ночью курю, когда коров пасу, чтоб спать не хотелось.
Мирон. Нельзя.
Грицько. Ну, я мундштук сделаю, чтоб пальцы не засмаливались.
Мирон. Какой языкатый стал, безбатченко! Отставить! Рано еще, говорю, малόй.
Грицько. А сам сказал – здоровый вырос.
Вера. Вот и поговори с таким! Цыть, Грицько, бессовестный! Батько пришел, радость какая, а он с ним спорит!
Мирон(оглядывает женщин, степь). Посеяли?.. Кто у вас бригадиром?
Вера. У нас Катерина Григорьевна, а в ихней бригаде – Нюрка.
Мирон. А председателем кто сейчас?
Марфа. Председатель старый, Андрий Степанович.
Мирон. Вернулся?
Вера. Пойдем в село, увидишь его. Он в правлении сейчас. Только посидим немножко (садится на камень у дороги), отдохну. Я как узнала тебя, сомлела вся.
Баба Галька. Да чего сидеть тут? Иди домой, корми его, за водкой посылай. И нас зови в гости.
Вера. Ну, пойдем. Так вы, девчата, скажите Катерине, когда придет, что я домой ушла. Сегодня уж не выйду… Такой день… Ох, Мирон, Мирон, да неужели это ты? Дай я тебя еще поцелую. (Обнимает его.) Разве ж можно так? Ни письма не написал, ни телеграмму не отбил. Идет – прямо как из мертвых воскрес. У меня сердце заколотилось, и крикнуть не могу. Ну, что если б померла от радости?..
Мирон и Вера идут по дороге к селу. Грицько бежит вперед. Женщины смотрят вслед уходящим, затем принимаются полоть.
Нюрка. Хромает. А танцор был какой, Мирон Федотович…
Марфа. Постарел, худой стал.
Женщина. Вот уже одна и дождалась…
Нюрка. А то кто сюда идет?
Смотрят на дорогу.
Баба Галька. Катерина идет с Павлом. Провожает…
Нюрка. Идут другой дорогой и не видят тех, за курганом. Окликнуть их?
Баба Галька. Не надо. Им сейчас – каждой до себя. Вы идите, бабы, туда дальше…
Продолжая полоть, женщины удаляются за сцену. За ними уходит и баба Галька. От села другой дорогой идут Павел и Катерина.
Павел(бросает на землю шинель и вещевой мешок). Здесь подождем. (Смотрит на часы.) Директор в три часа будет ехать из Степановки на станцию. (Садится на камень, усаживает рядом с собой Катерину.) Не надолго мы встретились с тобой, Катя…
Катерина. А все-таки встретились… И жил ты далеко от нас, не знала я тебя, что есть такой на свете, и воевал где-то под Польшей, а пришел ко мне… О чем ты думаешь?
Павел(смотрит на Катерину). Думаю – увидимся ли еще когда-нибудь?
Катерина. Вряд ли. Далеко ваш край. Тебе к нам не будет случая приехать, да и мне туда дела нет. Ты сейчас станешь на место, столько хлопот на тебя свалится, забудешь меня?
Павел. Не забуду, Катя…
Катерина. Не пожалеешь, что уехал от меня?
Павел. Не знаю…
Катерина. А радовался, когда получил письмо.
Павел. Что ты говоришь, Катя! Ведь родные же. Дочка…
Катерина. И зачем ты приехал? Разбудил мое сердце. Не знала любви-печали, так бы и жить. (Обнимает Павла).
Павел. Прости.
Катерина. За что? За что?.. (Долго молчит, прижавшись к Павлу.) Когда стала я собирать тебя в дорогу, все вспоминалось мне мое девичество. Знаешь, бывает так: останется в памяти один день на всю жизнь… Лет семнадцать мне было. Пошли мы с девчатами в лес по грибы осенью. Осенью у нас в лесу хорошо, солнце греет не жарко, трава на полянах пробивается после дождей молодая, как весною. Ягод много поздних, ежевики. Крупные такие ягоды, как малина, только черные. В сосновом лесу совсем незаметно, что осень наступила, а в лиственный зайдешь – там видно, на дубах лист краснеет. Теплый был день, бабье лето. Мы даже в озере выкупались, в Бирючьем яру… И там я отбилась от девчат. Они пошли дальше в лес, а я села на полянке, стала волосы сушить. У меня коса была длинная. Села спиной к солнцу, распустила косу, стала грибы перебирать. И сморил меня сон, заснула я на зеленой траве. Долго я там спала, чего-чего только не наснилось, вот ведь сколько времени прошло, а до сих пор помню. И маленькой девчонкой видела себя во сне. Пасу гусят с подружками на выгоне, а коршун украл одного гусенка, я гонюсь за ним и кричу: «Отдай, отдай, это мой!» Потом приснилось, будто у нас во дворе возле хаты яблоня выросла, и на ней маленькие яблочки. Я вышла из хаты, стала те яблочки рвать и есть. А они кислые – аж дух захватывает. Бабья примета, знаешь: если перед замужеством кислицы приснятся – не будет счастья… Ну, не то важно, что снилось, а как я проснулась. Солнце заходит за соснами, а мне показалось – еще только утро. Забыла даже, как в лес попала – так мне сон заморочил голову. Потом пришла к памяти. Но не совсем. Выбралась на дорожку, иду домой, а сама все-таки думаю, что утро. Пришла, говорю матери: «Мамо! Почему коров гонят обратно в село? Мамо! Почему солнце сегодня не там всходит?» Мать смотрит на меня: «Ты что, дочка, очумела? Оно не всходит, оно уже заходит…» Вот и сейчас со мною, Паша, как тогда в лесу. Проснулась – и солнце увидела, думала – утро. А оно – заходит…
Большая пауза.
Что жена тебе писала? Ты еще письмо получил?
Павел. Получил, когда послал ей телеграмму. Гордая. Не хотела первой писать мне. Что пишет? О колхозе пишет. О себе, как жила… Их гестапо забрало в первые же дни, как пришли немцы… Мне было радостно не только потому, что жива она и дочку спасла, а что хорошо прожила это время… Много я передумал о ней на фронте. Я самого худшего боялся. Думал, не дорого ценила все наше, легко с ним и расстанется. А она в партизанах была, воевала.
Катерина. Значит, и ее коснулось… Не надо, не рассказывай. Не думай о ней сейчас, Паша! Смотри на меня… Душу она из меня вынула!.. Вот говорю так, а если бы остался ты, не знаю, как бы мы жили. Все стояла бы перед глазами та, которую ты бросил, раненую… Вон машина уже едет…
Павел(смотрит на дорогу). Наша машина… Остановилась. Зовут. (Встает.)
Катерина(встает). Обними последний раз.
Долгая пауза.
Павел. Мне нелегко без тебя будет…
Катерина. Знаю… (Словами песни.) «Полетила б за тобою, та крылэць нэ маю…»
Павел. Чего тебе пожелать, Катя, на прощанье?
Катерина. Ничего не желай. Что было, то прошло, что будет – увидим. Прощай, иди… Прощай, Паша, сердце мое! (Плачет, еще раз обнимает и отталкивает его от себя.)
Павел уходит, оглядываясь. Катерина смотрит туда, куда удалился Павел, на машину, увозящую его, на степную дорогу – смотрит, застыв неподвижно на месте.
Занавес.
Действие третьеКартина седьмая
Двор Марфы Стеблицкой. Слева крыльцо хаты с вывеской: «Правлiния колгоспу «Ленiнский шлях». На середине двора большая яблоня, под ней летняя печка с высокой железной трубой, стол, скамейки. Справа плетень, отгораживающий усадьбу Стеблицкой от хозяйственного двора. На земле, под плетнем, валяется немецкая каска – можно догадаться, что Марфа приспособила ее под какие-то домашние нужды, наливает в нее воду курам или кормит поросенка. На хозяйственном дворе, под навесом, виден разный уборочный инвентарь. В глубине сцены – панорама села. Кое-где на обгорелых стенах хат уже новые стропила. Под яблоней собрались: Марфа Стеблицкая, Вера, Катерина, женщины из других бригад, Явдоха и Мирон. За плетнем, облокотившись на него, стоит Максим. Он, видимо, починял инвентарь на хозяйственном дворе – в руках у него молоток и большой гаечный ключ. Женщин интересуют ящики, сваленные под яблоней. В них – товары, привезенные из района.
Вера. Ну, покажи, Мирон, что там за товары привезли нам?
Мирон. Нельзя. Это вот все у Марфы Ивановны под отчетом будет. Пусть в хату снесет и под замок. А в воскресенье откроем распродажу – под трудодни. Я уже вам говорил: это район выделил нам, как передовому колхозу.
Вера. Хоть один ящик открой!
Мирон. Вот пристали! (Открывает крышку одного ящика). Смотрите.
Женщины заглядывают в ящик. Вера достает оттуда сапоги огромных размеров.
Вера. Или они думают, что мы тут рыболовством занимаемся? (Роется в ящике). Нет, только одна пара на верблюда, а то все на людей. И калоши есть.
Мирон. Посмотрели? (Заколачивает ящик.)
Женщина. А там что?
Мирон открывает крышку другого ящика, там мануфактура.
Вот этого возьму себе на костюм! Давно хотела пошить костюм.
Марфа(достает кусок материи). А мне этого рябенького на блузку.
Мирон. Вам тут товаров отвалили – вагон!
Вера. О, девки, заживем! Будет из чего пошить и летное, и зимнее, и кровати будет чем застлать.
Явдоха. Одним дуже жирно, а другим – ничего.
Вторая женщина. Ничего, как трудодней в табеле ничего. А трудодни есть – получишь.
Явдоха. Что получу?
Первая женщина. На собрании скажут.
Мирон. А, Явдоха заговорила!.. У тебя-то с получкой, пожалуй, плохо будет. Сколько у тебя трудодней?
Явдоха Тринадцать, чи шо, подсчитывал бригадир.
Мирон. Несчастливое число. За месяц?
Вторая женщина. Какое за месяц! С самой зимы, как и восстановили колхоз.
Мирон(заколотил ящик, сел за стол). Ну, давай тогда, Явдоха Семеновна, поговорим официально. Мне Андрий Степанович поручил, как временному завхозу, выяснить, что ты дальше думаешь делать. Тринадцать трудодней за полгода! За такие достижения и до войны из колхозов выгоняли.
Явдоха. А я, Мирон Федотыч, справку имею от фершала.
Мирон. Покажи. (Берет у Явдохи бумажку, читает.) «Выдана гражданке Явдохе Семеновне Марченко…» Так… «растяжение жил на правой задней ноге и воспаление ратиц…» Ничего не понимаю. Это у тебя растяжение жил на правой задней?..
Явдоха. Ох, не ту дала! То на корову! У меня еще есть. (Ищет за пазухой.)
Марфа. Ты брось свои справки, а скажи человеку прямо: огороды мешают тебе о колхозе подумать.
Женщина(загибает пальцы). На своем плану – один огород. Корниенковых план захватила – два. В лесу три поляны распахала…
Явдоха. Две.
Женщина. Брешешь, три, и за лесниковой хатой есть, сама видела, как ты картошку там полола. Сколько? Пять? Да у Савченковых сирот пополам взяла. Шесть огородов!
Марфа. Гектара три нахватала.
Катерина. Есть от чего жилам растянуться.
Мирон. Кто ж ей разрешил?
Вера. Староста разрешил, так и пользуется с тех пор.
Мирон. За какие заслуги?
Явдоха. Староста, да. По тому времени он начальником был. Я не самоправно. Мне власть дала. Хочь поганая, да власть. А вот ваши бригадиры самоправно колхозное жито косят.
Катерина. Кого властью называешь? Что плетешь?
Марфа. Палач он был, а не власть.
Мирон. Погоди. Кто косит жито? Где?
Явдоха. Дид Мусий косит.
Вера. Какое жито? То, что постановили бросить горобцам на пропитание.
Явдоха. Я себе хотела нажать там снопов двадцать, так дид Мусий прогнал меня оттуда. А сам косит, ему можно – бригадир!
Марфа. Да брешешь ты!
Явдоха. Чтоб мне провалиться! И Иван Назарович с ним. Поделили пополам. Должно быть, уже кончают, если не разбомбило их там. Сама видела.
Марфа. Иван Назарович? На минах?..
Мирон. Неужели соблазнились?..
Максим. А чего ж? Жито хорошее, колхоз отказывается – чего ему пропадать! У хозяина бы не пропало.
Явдоха. Огороды мои глаза им колют! Корову им отдай, сама на работу иди, а получать что? Им и калоши, и ситчики, а мне – ничего.
Максим. Значит, жито косят? Та-ак!.. Первые активисты пример показывают. На словах только за колхоз, а у каждого думка – волчья.
Мирон. Чего, чего ты, Максим? Куда ты гнешь?
Первая женщина. Гнет не паримши. Все ходит, зудит: «Если б однолично, если б однолично!..» Натаскал добра полные каморы, вот оно и не дает ему покоя. Думает: «Эх, кабы все это в хозяйство пустить, помещиком бы стал!» Кому – война, кому – растащиловка.
Максим. Что я тащил? Ты видела?
Марфа. Как первый раз фронт проходил, тут страсть такая – пули свистят, бомбы рвутся, а он, смотрим, катит бочонок масла с фермы прямо по улице.
Вера. А когда мы с дидом Мусием на пожаре семенное зерно спасали, всё возле обозов крутился, тех, что на летняку застряли. Трофеи какие-то носил оттуда. Там и сахар был, и одёжа, и чемоданы офицерские.
Максим. Ничего я оттуда не носил. Чтоб я там взял, когда по летняку «катюши» раз за разом били?
Первая женщина. Да тебя и «катюшей» от трофеев не отгонишь, такого долгорукого.
Катерина. Максим Гнатович! Слышишь! А у тебя дома не ладно.
Максим. Что там?
Катерина. Да видела, когда шла сюда: хлопцы там что-то безобразничают, солому раскидывают, ящики какие-то вытащили из-под скирды.
Максим(как ужаленный). Что ж ты мне раньше не сказала? Чего их ко мне черти принесли? Там той соломы – жменя, берег для коровы в зиму, и ту перепакостят. (Поспешно уходит.)
Все поражены действием слов Катерины.
Мирон. Верно?
Катерина. Да я так сказала, наобум, чтоб прогнать его отсюда.
Первая женщина. Побежал, как на пожар.
Вера. Надо заявить в сельсовет. Что там у него за трофеи?
Мирон. А ты куда, Явдоха? Подожди, с тобой еще не кончили. Иди сюда… Так что ты нам ответишь? Уборочная настает, самое трудное время. Урожай – уже вот он, в руках. Женщины наши вырастили хлеб, пока мы воевали. А кто ж убирать его будет?
Явдоха. Кому получать его, тому и убирать.
Марфа. У нее своя уборка.
Явдоха. Где ж она, ваша правда? Земля – народу!
Катерина. Земля – народу. А народ – в колхозе. Тут, Мирон Федотович, и говорить много нечего. Огороды у нее надо отрезать. Сколько положено – оставить, а лишнее – в колхоз.
Явдоха. Отрезать? Мой труд, мои семена? (Кричит.) Да я вам тут (замахивается на Катерину палкой, выдернутой из плетня) головы всем поразбиваю!
Мирон(перехватывает палку). Тише, тише!
Явдоха. Кто отрежет? Ты? Я тебя и слухать не желаю!
Катерина. Нет, послушаешь. Я слушала, когда ты говорила: «Ты же, Катька, стахановкой раньше была, горело все у тебя в руках, премии получала за свою работу, чего ж ты теперь ходишь, как мертвая?» Как мертвая ходила, да. Не я одна. А ты радовалась, хвостом перед старостой вертела.
Явдоха. Каждый свою выгоду ищет. А ты сейчас перед правлением выслуживаешься. То звеньевой была, теперь бригадиршей заделалась. Поменьше работать – побольше получать.
Катерина. Только для того и стараюсь?..
Мирон. Тише!.. Дело ясное… Слушай сюда, Явдоха! Мы, фронтовики, народ сердитый. Мы под пулями, под снарядами были, а товарищи наши и сейчас еще кровь проливают. Не за то они ее проливают, чтоб терпеть нам здесь опять таких паразитов. Я тебя и до войны помню. Показали свое нутро, хватит! (Кричит.) И не смей ты, стерва, замахиваться на наших людей! Не дадим мы таких, как она (на Катерину), в обиду. На них все держится. Мы за них воевали. Придут фронтовики – земно поклонятся им за их работу. Верно говорю. А ты загудишь из колхоза на первом же собрании. Выгоним в три шеи, чтоб и духом твоим здесь не воняло!
Катерина. Не волнуйся, Мирон Федотович, не кричи, успокойся. (Берет у него палку, отнятую у Явдохи, переламывает ее о колено, отбрасывает куски в сторону.) Э, какие у вас, у фронтовиков, нервы слабые!
Мирон. Я ж контуженый, Катерина. Справки мне показывает!.. Пойдем-ка, Явдоха, в сельсовет, чего тут время терять! Посмотрим там, сколько у тебя огородов числится. Кто знает, где ее огороды?
Первая женщина. Да я знаю.
Мирон. Ну, пойдем с нами. Не боишься, что тяпкой зарубает?
Первая женщина. Не такое лихо видали.
Присмиревшая Явдоха, бормоча что-то про себя, идет со двора, за нею Мирон с женщиной.
Марфа. На кого руку подняла? На колхоз замахивается. Не подумает, безмозглая голова: что б мы делали сейчас, бабы, после такой войны, если б не колхоз? Сидела бы каждая в пустой хате, хоть кричи, хоть головой об стену бейся – кому ты нужна со своими злыднями?..
Третья женщина. Ох, бабы, не одна Явдоха дело нам поганит! У моей соседки тоже справка от фершала, а на базар такие оклунки носит на себе – с земли не поднимешь.
Вторая женщина. Ну, покажи, Марфуша, что там еще есть.
Марфа открывает крышку ящика.
Вера(вынимает из мешка мануфактуру). Вот сатинчик хороший! Такого бы Мирону на рубаху.
Третья женщина. Зачем ему такая рубаха? И в казенной походит. Он же не насовсем пришел.
Марфа(поглядывает тревожно за село, Катерине, тихо). То жито – во второй бригаде. Что ж их не видно? Уже вечер… Вон машина чья-то едет.
Вера. А ну, Марфуша, примеряй. Мужское или бабское? (Надевает на нее дамский жакет.) Нет, бабское, тут и юбка к нему есть. А ваты намостили! Для чего столько?
Вторая женщина. Это нам, в первую бригаду. Может, еще придется носить семена из Глафировки, так чтоб плечи не давило.
Марфа. А это нашей бригадирше. (Накидывает Катерине на плечи красивую материю.) Сошьем ей платье по моде. Вот тут так, тут подобрать, тут припустить. Ну, Катя, ты в этом платье прямо на артистку будешь похожа.
Катерина прихорашивается, мельком взглядывает, как в зеркало, в кадушку с водой, вздохнув, снимает и сворачивает отрез. Через хозяйственный двор к правлению идет Андрий. Женщины поспешно заколачивают ящик. В другой стороне, за хатой, слышен шум подъехавшей машины. Одновременно к женщинам подходят: с одной стороны – Андрий, с другой – Мусий Петрович и Стешенко с косами, за ними – Кость Романович. Мусий Петрович в чистой белой рубахе.
Кость Романович. Здравствуйте! А, и председатель тут! У него контрабандой жито косят, а он и не знает.
Мусий Петрович идет с косой, задевает ею ветки яблони, сваливает железную трубу летней печки.
Мусий Петрович (возбужденно). Есть почин! Андрий Степанович, ставь магарыч. Два гектара скосили.
Стешенко. Куда ж ты, Мусий Петрович, с косой на людей лезешь! Поставь ее.
Мусий Петрович ставит косу у плетня.
Это он от страху ошалел. До него только сейчас страх дошел. Нестроевик!
Кость Романович. Нарушителей обязательного постановления привел. Захватил на месте преступления.
Андрий. Где вы были?
Стешенко. На передовой были, товарищ председатель.
Андрий. Жито косили?
Мусий Петрович. Эге!
Андрий. На минах? Кто вас туда послал?
Мусий Петрович. Что спрашивает?
Стешенко. Спрашивает, кто нас послал.
Мусий Петрович. А! Я послал. Я же все-таки бригадир, имею власть над людьми. Ты не шуми, Андрий. Нам уже и от Кость Романовича влетело. Это же не по-хозяйски – такое жито бросать. Подумал я, подумал – жито второй бригаде принадлежит, Нюрка косить его не обязана. А кто в нашей бригаде больше всех на свете пожил? Дид Мусий. Ну и пошел, богу помолясь. Встретил его (на Стешенко), и он за мной увязался.
Марфа. Значит, вы не себе?
Стешенко. Как – не себе? А кому ж? Гитлеру, что ли?
Андрий. Ну, понятно… Если б имел я права, как в армии, я бы вам сейчас по трое суток гауптвахты пленил.
Мусий Петрович. На губвахту? Нет, я домой пойду, старухе надо показаться.
Андрий. Да будь оно неладно, и жито это самое, как нам из-за него людей терять!
Стешенко. А мы, Андрий Степанович, оберегались. Мы не в куче были. Мы, как это говорится, рассредоточились. Он с одного края косил, а я с другого, на случай, если рванет, так чтоб не обоих сразу побило.
Катерина. Вот Явдохе и показалось, что они поделили жито.
Марфа(ставит на стол кувшин с молоком, режет хлеб). Выпейте молока, Кость Романович! Вы, должно быть, целый день ездите? А Андрий Степанович, я знаю, – как уйдут из дому на зорьке, так аж вечером обедают. Иван Назарович! Вам далеко до дому идти. Диду Мусий!
Кость Романович. Молока выпить? Можно. (Садится к столу.)
Мусий Петрович. Спасибо, Марфуша, я пойду. Моя соседка видела, где мы косили, – должно быть, рассказала старухе. Мне и дома попадет. Она еще утром посмотрела на меня с подозрением: «Чего это ты, говорит, чистую рубаху надел?» Пойду я. До свидания! (Берет косу, уходит.)
Андрий и Стешенко садятся за стол.
Кость Романович. Счастье твое, Андрий, что так обошлось. А то бы угодил под суд.
Андрий. Да, председателю за все отвечать, это известно…
Кость Романович. Было же приказано строго-настрого: пока саперы не прошли по таким участкам, и близко никого туда не допускать. И этот хорош! (На Стешенко.) Три агротехника в колхозах осталось на весь район, а он на мины прется. Герой какой!
Стешенко. Пейте молоко, Кость Романович. Холодное!..
Андрий. Если меня судить, Кость Романович, так и вас надо судить. В моем колхозе, а в вашем районе случилось… А и так подумать: за что же нам в тюрьму садиться? За то, что люди у нас такие?..
Пауза. Мужчины пьют молоко.
Кость Романович. Люди… Теперь ты понял, Андрий, что не чудом мы землю подняли? Никакого чуда нет. Это чудо люди сделали. (Катерине). Тебя, Катерина Григорьевна, в Сосновке до сих пор вспоминают за твою помощь на весеннем севе.
