Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
Руденко в этом месте своего рассказа помог словам выразительным жестом.
– Раньше было здесь в хозяйстве вот так, – он развел руками в стороны, – а сейчас у нас пошло вот так, – сделал руками широкое обратное собирательное движение.
– Ясно, – кивнул головой Мартынов. – Бухгалтерия простая и понятная.
– Но знаешь, Илларионыч, – продолжал Руденко, – вот только теперь, когда сам снизу все просмотрел, вижу я, как много трудностей у председателя колхоза! И не только в безденежном колхозе. Мы же никогда не спрашивали у председателя, как он сумеет построить или приобрести что-либо. Сделай, и все! Ну, теперь я узнал, как это – «сделай»!.. Мы совсем забыли простое, благородное слово: «купил». Только и слышно «достал», «добыл», «вырвал», «отхватил». Такой-то колхоз достал, говорят, запчасти для жнеек. Что это значит – «достал»? Неужели мы в нашей богатой стране не можем как следует организовать торговлю хозяйственными товарами для колхозов? За каждой чепухой гони машину в облсельхозснаб! Да и там никогда ничего не захватишь. Надо, чтобы в каждом районном центре был хороший магазин, где бы продавали колхозам всё – от конных жнеек, сепараторов, телег, хомутов до камер и покрышек на машины и кровельных гвоздей. Свободная торговля, без разнарядок и без блата! Никак не могу я согласиться с тем, что у нас нельзя организовать широкую продажу колхозам хозяйственных товаров! Привыкли валить все на «нехватку» и валим вот уже сколько лет! Взять хотя бы автотранспорт. Ведь как-никак все же не стоят в колхозах машины без колес, ездят. Но в «снабах» наших никогда не купишь по-честному резины. Откуда же она «добывается»? Есть, стало быть, в натуре эта резина? Есть. И подшипники есть, и горючее, и мешковина, и кабель для электропроводки. И все это в конце концов доходит до потребителя. Но только по каким каналам!..
– Ты знаешь, Иван Фомич, я уже устал писать письма по таким вопросам, – сказал Мартынов. – Ты сам человек грамотный. Пиши, брат! Пиши в «Сельское хозяйство», в «Правду». Не носи эти мысли за пазухой.
Когда собрались уже ехать дальше и вышли из вагончика, Мартынов взял Руденко под руку и отвел его немного в сторону.
– Ну, а все же, как настроение, Фомич?..
– Настроение?.. – Руденко посмотрел по сторонам на поля, на село за Сеймом, на тракторный вагон, поскреб небритый подбородок. – Да вот уж я теперь убедился, что за год можно только фундамент заложить. Если получим нынче хороший урожай и выдадим прилично на трудодни, это не все. Все самые знаменитые колхозы, что гремят по Советскому Союзу, это те, где председатели по пятнадцать – двадцать лет работают. И Демьян во «Власти Советов» двенадцатый год уже трудится… Строиться буду, Илларионыч! – решительно сказал Руденко. – Беру кредит и этим летом начну строить себе дом в колхозе. Вот мое настроение и мои планы. Брехуном перед партией никогда не был. Не для того я шел в колхоз, чтоб только сдвигов добиться. Неужели моя голова не сработает за другие председательские головы? И у меня она ведь не соломой набита… Сейчас вызывать «Власть Советов» еще рановато, это было бы нахальством с нашей стороны, посмеются только люди. Но с будущего года начну соревноваться с Опёнкиным.
Беседуя с Руденко, Мартынов краем уха слышал обрывки разговора Долгушина с бригадиром Савченко:
– …Заело на прогрессиях, Христофор Данилыч! Решаю задачки – не выходят.
– Я и сам-то их уже нетвердо помню, эти прогрессии. Прочитай еще раз учебник.
– … Трудно, Христофор Данилыч! Редкий день выберется час-два свободного времени.
– Отпуск дадим, я уже тебе говорил!..
По пути в следующий колхоз Мартынов спросил Долгушина:
– О каких это прогрессиях вы толковали с Савченко?
– А вот это и есть, Петр Илларионыч, наш будущий главный инженер! – сказал Долгушин. – Никому пока не говорю и ему не говорю ничего, но готовлю его на эту должность. Вы хорошо знаете Савченко?
– Знаю, как одного из бригадиров. В прошлые годы он ничем особенным в Надеждинке не выделялся.
– Да, человек он незаметный, в глаза не бросается… Знаете, чем он меня заинтересовал еще зимою, на ремонте? Сумел так наладить уход за машинами и профилактику в своей бригаде, что когда пригнали в мастерскую его тракторы и осмотрели, оказалось – ни одна машина не нуждается в капитальном ремонте. Рекордами он не гремел, да и в колхозе было такое положение, что трактористы сами и свеклу убирали, и семена чистили. Но по экономии запасных частей, по расходу горючего, по сменной выработке – это лучшая бригада в МТС. У Савченко себестоимость гектара пахоты в два раза ниже нашей средней себестоимости. Вот вам и незаметный! Прекрасно знает машины всех марок, любит технику. Капитан запаса. В последние месяцы войны командовал батальоном. И образование у него, если посчитать все: и семилетку, и школу лейтенантов, и военно-технические курсы, – почти среднее. Вот я насел на него, чтобы он сдал экстерном за десятилетку. Изыщу возможности предоставить ему для подготовки отпуск месяца на два. И потом определим его на заочное отделение института механизации сельского хозяйства. Время сейчас такое, что без диплома его не утвердят в должности главного инженера. Но если он будет студентом-заочником, то уже есть шансы. Да если еще вы поддержите нас перед областью…
– Я пока еще не знаю, за что нужно снимать вашего нынешнего главного инженера, – сухо заметил Мартынов. – Со мною никто об этом не советовался.
– Зачем снимать? Он ведь временно исполняет обязанности главного инженера. Заведовал ремонтной мастерской, туда и вернется. Уверяю вас, Петр Илларионыч, с Савченко мы не ошибемся. У него необычайные способности в механике. Послушает пять минут чужую, незнакомую ему машину – и можете смело по его заключению составлять дефектную ведомость. Кроме всего, он просто хороший человек. А мы на эту сторону дела как-то мало обращаем внимания, когда выдвигаем кого-либо на руководящую работу. Я знаю его семью, жену, детей, старика отца, которого мы помогли ему перевезти из Челябинска. Хороший, добрый сын и любящий, строгий отец. Главный инженер в МТС – большая фигура. Не только с моторами имеет он дело – с людьми. Если он сам порядочный человек – и на производстве, и в домашней жизни, – ему и других легче воспитывать… Может быть, это старое мое заблуждение, но я никак не могу согласиться, что мы, хозяйственники, должны заниматься только центнерами, кубометрами, запчастями, неодушевленными, в общем, предметами, а в воспитании наших подчиненных можем целиком положиться на партийные органы: это, мол, за нас сделают другие товарищи. А если в этом партийном органе люди занимаются тоже только центнерами и кубометрами?..
В «Борьбе» секретарь парторганизации Рыжков, после разговора о хозяйственных делах, шутливо приложил руку к козырьку кепки: «Товарищ секретарь райкома, разрешите обратиться к директору МТС?» – и начал спрашивать у Долгушина совета, как лучше им организовать в колхозе работу учеников старших классов в летнее время – создать особые бригады школьников или влить их в колхозные производственные бригады? И как быть, если некоторые ученики, с расчетом выбора будущей профессии, захотят работать не в полеводческих бригадах, а на фермах? Ведь там штаты постоянные и лишних работ нет. Нельзя ли учеников брать на фермы подсменными? В полеводческих бригадах как дождь, так люди отдыхают, общий выходной, и зимою у всех достаточно свободного времени, а на животноводстве работа круглогодовая, ни в дождь, ни в снег перебоя нет, пора подумать о регулярных выходных для всех работников животноводства. Вот в летнее время можно подменять школьниками то ту, то другую доярку или свинарку. И для штатных животноводов облегчение, и для молодежи это будет как бы стажировка.
Председателю колхоза Нечипуренко, присутствовавшему при этом разговоре, стало неловко за Мартынова, и он сделал замечание Рыжкову:
– Что ж ты, Василий, при живом секретаре райкома обращаешься с таким делом к товарищу Долгушину?
Но Мартынов сделал вид, что бестактность Рыжкова его нисколько не обидела.
– Вот еще, субординацию какую-то выдумали. Мы не в армии.
А в «Рассвете» сам Мартынов с большим интересом слушал, как Долгушин рассказывал председателю колхоза Филиппу Касьянычу Артюхину о постановке экономического учета в промышленности, подводя речь к тому, что и в колхозах невредно было бы заняться наконец подсчетом прибылей и убытков и себестоимости продукции.
– Вот Золотухин в «Спартаке», – говорил Долгушин, – как будто способный хозяйственник. Даже слишком способный – до сих пор не может согласиться, что ему правильно объявили на партийном собрании строгий выговор за барышничество. Но вот и он, при всей его изворотливости, ведет хозяйство вслепую, а в цифры вникать не любит. Наш инструктор-бухгалтер поработал у них в колхозе две недели, и там выяснилось много интереснейших вещей. Племенная конеферма, например, которой так гордился Золотухин, в течение ряда лет, кроме похвальных грамот с выставок да убытков, ничего им не дает. Видимо, коневодство выгодно лишь в больших размерах, а держать маленькую ферму, вроде любительской, нет никакого смысла. Овцы тоже не дают им дохода. Кончать надо с этой старой крестьянской привычкой – не считать, во что обходится вырастить овцу или получить ведро молока! Что, мол, считать эту солому, сено – не купленное, свое! Да, свое, и труд колхозников свой, но это же «свое», если его повернуть на другое дело, может быть, даст колхозу куда больше дохода?.. Вы, Филипп Касьяныч, всего лишь два месяца как выбраны председателем, только начинаете хозяйствовать. Так давайте сразу отказываться от кустарщины и ставить дело на научную ногу. Я пришлю и к вам нашего бухгалтера. Пусть вместе с вашими счетоводами выявит себестоимость каждого вида колхозной продукции. Это для начала, чтоб у вас была полная картина состояния хозяйства. А потом вместе подумаем, на что приналечь, какие стороны хозяйства двинуть вперед. И как те отрасли, которые нужно сохранить, из убыточных сделать доходными. Я, занимаясь колхозными балансами, выяснил для себя еще одну примечательную вещь. Чем крупнее животноводство в колхозе, тем дешевле себестоимость продукции. Это лишний раз доказывает, что нам нужны в колхозах большие фермы. Совсем необязательно иметь в каждом колхозе фермы всех видов животных, от кроликов до орловских рысаков. Не надо распылять силы. Если разводить в колхозе птицу, то это должна быть действительно птицефабрика, а не каких-то жалких три сотни кур – только для отчета, что есть птицеферма. Пятьдесят коров в крупном колхозе – это декоративное стадо, а не промышленное. Очень дорого обойдется колхозу молоко, пусть даже по три тысячи литров даст каждая корова. А пятьсот коров – это деньги!
– Ну конечно, – согласился Артюхин, – пятьсот коров дадут больше дохода, чем пятьдесят.
– Нет, Филипп Касьяныч, вы поймите меня правильно, – доказывал Долгушин. – Здесь доход возрастает не в простой пропорции. Пятьсот коров дадут дохода больше, чем пятьдесят, не в десять раз, а раз в двадцать! В крупном животноводстве больше условий для механизации – значит, меньше людей будет занято на уходе за скотом. Гораздо дешевле обойдется строительство водокачек, силосных траншей да и самих коровников – в расчете на одну голову. Если бы речь шла только о том, что две коровы дадут молока больше, чем одна, то нечего и доказывать, это всем ясно. Две коровы дадут больше молока, чем одна – и себестоимость молока будет ниже! Вот в чем дело! Тут-то и начинается прибыльное ведение хозяйства!
– Дошло, Христофор Данилыч, – кивнул головой Артюхин. – Я читал в книжке, что в Америке если уж мясное животноводство – так мясное, если молочное – так молочное. Имеет фермер, скажем, триста голов мясного скота – и ни одной молочной коровы. Ему выгоднее для своего питания купить пять литров молока в магазине, чем тратить время на дойку коровы.
– Да. И учтите, что это молоко привезено в магазин не его соседями. Все фермеры в округе ведут так хозяйство. Ни у кого не найдешь ни стакана собственного молока. Оно попало в магазин откуда-то издалека. Вот это и называется специализацией сельского хозяйства. Мы не можем в такой степени специализировать свое хозяйство, нам не так легко перебрасывать скоропортящиеся продукты из одного конца страны в другой, как это делают американцы при их дорогах и транспорте. Но все же надо бы и нам придерживаться правила: лучше меньше всяких ферм в колхозе, да покрупнее. Это как поточное производство в промышленности. Только поток дает самую низкую себестоимость!
Старик Артюхин и Мартынов были еще мало знакомы. А у Долгушина с Артюхиным, как заметил Мартынов, установились уже близкие отношения. Рассказывая о своих хозяйственных начинаниях, о трудностях, с которыми он встретился, о людях колхоза, Артюхин обращался больше к Долгушину, как к человеку, который хорошо знал, что было здесь в колхозе раньше, и сам, собственно, был виновником происшедших перемен. Минутами, увлекшись разговором, оба забывали о третьем собеседнике.
Подошел Зеленский, новый секретарь колхозной парторганизации, стал рассказывать о последнем партийном собрании, на котором приняли в партию еще двух рядовых колхозников, и тоже больше рассказывал Долгушину, главному как бы для него авторитету в решении вопросов колхозной жизни, работы с людьми.
Мартынову вдруг стало не по себе. Под предлогом, что у него сильно разболелась голова и ему надо минут десять подремать в тишине, он пошел, ковыляя костылем, к машине, сел на заднее сиденье в угол, привалившись плечом к борту, и так и сидел целый час, молча, закрыв глаза, не перекинувшись ни словом с шофером, пока Долгушин вышел из конторы.
Поехали на поле к свекловичницам. И там Долгушина встречали в каждом звене как старого знакомого. К нему обращались и за советами по агротехнике – правильно ли агроном предложил им такую-то смесь удобрений вместо такой-то для подкормки, – и за разъяснениями по поводу нового закона о поставках, и со всякими бытовыми нуждами. Одна колхозница, отведя его в сторону, долго рассказывала о своих домашних неурядицах и просила его, чтобы он как-нибудь заехал к ним, поговорил с дочкой, образумил ее: влюбилась в пьяницу и развратника, который на пятнадцать лет старше ее, двух жен уже бросил, за трех детей алименты платит! Хочет выходить за него замуж. Что это за жизнь будет у нее? Сама, дура девка, лезет в петлю.
Долгушин по крайней мере половину встречавшихся в поле женщин называл без особого напряжения памяти по имени, а то и по имени-отчеству.
– Завидую вам, Христофор Данилыч! – сказал Мартынов, когда они поехали дальше, уже к повороту на надеждинский грейдер. – Как вы натренировали память! Вероятно, знакомы с какой-то особой системой мнемоники?
– Нет, никаких систем мнемоники я не знаю, – ответил Долгушин. – Просто записывал в тетрадку, кого как зовут, наших трактористов, звеньевых, доярок. Я и сейчас ее с собой вожу, – Долгушин похлопал по внутреннему карману пиджака, – но уже не так часто в нее заглядываю. Припомнишь, при каких обстоятельствах встречался с человеком, в каком колхозе, его наружность, как он работает, какое-то словечко, что он сказал тебе, – и тут само встает в памяти и его имя. Это, знаете, очень хорошо действует на колхозников, когда называешь их по имени-отчеству. К ним – уважительно, и они к тебе так же.
– А почему вы, Христофор Данилыч, не перевозите семью из Москвы? – спросил вдруг Мартынов. – Вот это-то нехорошо действует на людей! Плотников и Сазонов, оказывается, тоже до сих пор не перевезли свои семьи из Троицка – по вашему примеру. На первом же бюро поставим вопрос о них! Но надо полагать, что разговор зайдет и о вас.
– Почему не перевожу семью из Москвы? – удивился Долгушин. – Видите ли, мне очень трудно собрать свою семью даже в Москву, не говоря уже о переселении всех в Надеждинку… Один сын у меня майор, служит на иранской границе, другой – дипломат, в Индии. Дочь на Дальнем Востоке, замужем за судовым механиком. Осталась только жена. Вчера получил от нее письмо – грузит вещи малой скоростью и на днях выезжает ко мне.
– Простите, я не знал, какая у вас семья, – пробормотал Мартынов. – Если дети живут самостоятельно, то конечно…
И еще, после долгой паузы, Мартынов спросил Долгушина:
– Все-таки хотите строиться в Надеждинке?
– Не только хочу, а уже сельсовет дал усадьбу, и мне туда привезли лес и кирпич. На днях начнут класть фундамент. Думаю к зиме справить новоселье, – ответил Долгушин.
– Не советую, – сказал Мартынов.
– Почему? – возразил Долгушин. – Мне ведь тоже хочется как-то уютнее обосноваться. Не жить же все время на квартире. Жена моя очень любит возиться с цветами, с огородом… Думаете, будут разговоры? Я уже это предвидел и во избежание всяких кляуз даже машины для перевозки стройматериалов брал не в МТС, а в автоколонне. И рабочих беру на стороне.
– Дело не в кляузах…
– А в чем же?
Мартынов так долго молчал после каждой фразы, как будто ему очень трудно было продолжать начатый разговор.
– Руденко я посоветовал строить себе дом в «Вехах коммунизма». Это его место. Ему, может быть, действительно придется там поработать лет десять… А вам не рекомендую затевать стройку в Надеждинке. Ваше положение там не прочно.
– Выгонят-таки?..
– Не выгонят, а выдвинут. Наши коммунисты выдвинут… Вот будет у нас через месяц районная партийная конференция, меня, как слабого работника, освободят, а вас изберут секретарем райкома.
– Шутите, Петр Илларионыч? – Долгушин с любопытством поглядел на Мартынова.
– Какие шутки!..
Долгушин спокойным, ровным голосом стал говорить, положив руку на спинку переднего сиденья и загибая пальцы:
– Во-первых, это чепуха. Какой вы – слабый работник? Дай бог, чтобы все секретари райкомов у нас были такими слабыми! Кого прокатят на конференции на вороных, так это, возможно, Медведева. Во-вторых, я достаточно знаю порядок выборов наших партийных органов, чтобы не бояться никаких случайностей по отношению к своей персоне. Прокатить кого-либо «случайно» на конференции еще могут, но выбрать секретаря без рекомендации, сверху – вряд ли. А мнение обо мне сложилось в области такое, что можно не ждать подобных рекомендаций. В-третьих, я приехал сюда не для того, чтобы меня перебрасывали, как мячик, с места на место. Я и года еще не поработал в МТС. В-четвертых, я хозяйственник и никогда не был…
– А в-пятых, поживем – увидим! – оборвал его почти грубо Мартынов.
Долгушин, поняв, что Мартынов чего-то нервничает, пожал плечами и замолчал.
Совместная поездка в колхозы и этот разговор не сблизили Мартынова с Долгушиным. Встречаясь, они всякий раз чувствовали какую-то неловкость, будто были в чем-то виноваты друг перед другом. Долгушину казалось, что Мартынов действительно боится критики на предстоящей партийной конференции и какой-либо неожиданности при выборах. А Мартынов очень жалел, что дал повод Долгушину для таких подозрений. Чтобы поправить дело, он сказал однажды Долгушину:
– Сам буду агитировать, Христофор Данилыч, за вашу кандидатуру.
– Ей-богу, не пойму вас, Петр Илларионыч, шутите вы или всерьез говорите? – Долгушин в недоумении развел руками. – Если не шутите, то еще хуже! Тогда это просто никчемный и пустой разговор. Взбрело ему в голову, что он плохой секретарь райкома! Ребячество какое-то!
– Отнюдь – плод размышлений зрелого мужа, не ребенка. – Мартынов выжал на своем похудевшем лице улыбку. – Весьма долгих размышлений.
– Вы плохо выглядите, Петр Илларионыч, у вас нездоровый вид. Вам надо было после больницы поехать на курорт, еще подлечиться, а не приступать сразу к работе.
– Наоборот, я чувствую себя сейчас, как никогда, способным горы свернуть!
– Так в чем же дело?..
– Вы знаете, что такое гамбургский счет?
– Что-то смутно помню. Где-то читал.
– В старое время у борцов был обычай – раз в несколько лет съезжаться в Гамбург и бороться без публики, при закрытых дверях, просто так, для себя, для души, чтобы узнать, кто же из них действительно сильнее.
– Еще что скажете?.. Ну, я старше вас по партийному стажу, по житейскому опыту, но что из этого? Какой я секретарь райкома? Загляните в мою анкету. Я нигде никогда не был на партийной работе. Даже секретарем первичной парторганизации не был.
– А разве нам в наших выборных партийных органах нужны какие-то особые запатентованные специалисты по партийной работе? И должна ли быть вообще такая специализация? Ведь сами коммунисты выбирают свое партийное руководство. А вдруг на сей раз не выберут этакого «специалиста»? А он ничего больше другого делать не умеет? Вы думали когда-нибудь об этом, Христофор Данилыч? Или вы не имели за последнее время свободных дней и ночей для раздумья, как я в больнице?..
Мартынов послал в обком первому секретарю письмо с просьбой назначить ему день для приезда и разговора по неотложным делам. Через несколько дней Крылов вызвал его телеграммой.
12
В этот приезд секретарь обкома Алексей Петрович Крылов показался Мартынову не то несколько отяжелевшим, не то каким-то более суровым и официальным, чем был он раньше. И вообще за те месяцев пять, что Мартынов не видел его, Крылов заметно постарел, как-то поблек, обрюзг. Он болел зимою, плохо было с сердцем, и врачи запретили ему временно любимый его вид отдыха – охоту и рыбную ловлю. В каком-то месте разговора Крылов поднялся из-за стола, прошел по кабинету, остановился возле календаря, посмотрел на него, пробормотал: «Суббота сегодня», – и тяжело вздохнул. В глазах его на минуту появилось выражение скуки и усталости. «Тоскует по своим озерам и лесным трущобам», – подумал Мартынов.
Но, кроме всего, Мартынов заметил, что Крылов стал каким-то успокоившимся или ищущим спокойствия.
– Мы дождались прекрасных решений по сельскому хозяйству – того, о чем мы с тобой, товарищ Мартынов, могли лишь мечтать несколько лет назад, – говорил Крылов. – Одно снижение налогов и поставок с колхозников чего стоит! Мы боялись об этом и заикнуться, а правительство и без наших ходатайств пошло на этот шаг. А какие решения о кадрах, о материальном и техническом снабжении! Ты можешь думать обо мне, что я заболел казенным оптимизмом, но, право же, у нас сейчас есть все основания смотреть на жизнь куда веселее!
– А я никогда не смотрел на жизнь мрачно, – вставил Мартынов.
– Я недоволен нашей печатью, – продолжал Крылов. – Разворачиваешь номер областной газеты – материал на три четверти критический. Там недостатки, там непорядки, там преступления. Нельзя же так односторонне освещать жизнь. Да, скажем прямо, до сентябрьского Пленума трудно было найти в деревне хорошие образцы и партийной работы, и хозяйственного руководства. Но с тех пор прошло уже немало времени. Уже есть большие сдвиги. Сейчас нам надо уже не столько бичевать недостатки, сколько утверждать то новое, хорошее, что появилось у нас!
– Я знаю по своей газетной практике, Алексей Петрович, – сказал Мартынов, – что очень трудно отделить одно от другого – бичевание недостатков от утверждения хорошего. Это взаимосвязано. Мне, например, никогда не удавалось написать статью о чем-нибудь хорошем, чтобы тут же не разозлиться на плохое.
Мартынов повел глазами по сторонам, осматривая кабинет первого секретаря обкома, в котором ему не так уж часто приходилось бывать – за время работы в Троицке всего лишь третий раз сидел он здесь. Полуспущенные голубые шелковые шторы задерживали бьющие прямо в окна солнечные лучи, мягко рассеивали свет. Огромный, чуть не на весь кабинет, толстый ковер приятно пружинил под ногами – будто почва на старом высохшем торфянике. В углу медленно, с чуть слышным тиканьем ворочался под стеклом футляра-шкафа бронзовый маятник больших часов. Тихо журчали два вентилятора: один на сейфе, другой на столе. Но кроме них, видимо, еще какие-то электрические приборы охлаждали воздух – в кабинете было прохладно, как в мраморных подземных залах московского метро… И Мартынову вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его, командира стрелковой роты, вызвали с передовой, чуть ли не прямо из боя, в штаб дивизии для нового назначения. Он побрился, почистил сапоги, подшил свежий подворотничок, но стираной гимнастерки в запасе не оказалось, и он пришел в штаб с белой от соленого пота спиной, с бурыми пятнами на рукавах от крови похороненного вчера, скончавшегося на его руках замполита. Штаб дивизии расположился в поросшей молодым дубняком балке в блиндажах, вырытых на косогоре. И тут была война, жужжали зуммеры телефонных аппаратов, офицеры с озабоченными лицами перебегали из блиндажа в блиндаж с какими-то пакетами и картами, и сюда изредка долетали снаряды тяжелой немецкой артиллерии, и несколько раз за день слышалась предупреждающая команда наблюдателей: «Во-озду-ух!» – но все же здесь было куда тише и не пахло так солдатским потом, гарью стреляных гильз, испражнениями и еще чем-то гниющим там впереди, за проволочными заграждениями, откуда подувал ветер, как пахло всем этим в окопах передовой стрелковой линии. Начальник штаба пил чай не из алюминиевой кружки или консервной банки, а из настоящего стакана с серебряным подстаканником. В блиндаже начальника связи Мартынов даже заметил под койкой прикрытую газетой эмалированную посудину специального назначения. И из наивных расспросов некоторых молодых офицеров, о том, что делается там, понял он, что кое-кто из этих щеголеватых, с безукоризненной выправкой военных имеет смутное представление о настоящем бое, настоящей войне… Этого нельзя было сказать о командире дивизии. Когда Мартынов предстал перед генералом, с первых же его слов он почувствовал, что разговаривает с человеком, который съел с солдатами не один пуд соли и видел смерть в глаза, вероятно, тысячу раз. И не мудрено. Этот генерал начинал свою армейскую службу с должности рядового стрелка на турецком фронте в первую мировую войну, был ефрейтором, унтер-офицером, командиром эскадрона в гражданскую войну, командиром полка в финскую и, наконец, на тридцатом году службы дотянул до генерала. Но и в этом чине он ежедневно не меньше трехчетырех часов проводил в частях, в окопах на передовой, чтобы не забывать солдатскую жизнь и не отрываться от нее; слышал перед собою близкие пулеметные очереди и обонял весь букет запахов обжитого в долговременной обороне бойцами переднего края – все то же, что слышал и обонял он, будучи еще ефрейтором. Видимо, генерал был не только храбрым солдатом, но и мудрым человеком и знал, что отрыв на длительное время от трудностей, которые несет на переднем крае народ, иной раз притупляет у начальника способности чутко улавливать настроение людей, обрывает те душевные нити, что незримо связывают его волю, чувства, устремления с чувствами и волей подчиненных ему рядовых бойцов.
Крылов говорил:
– Все дано нам, что мы просили и чего не просили. Теперь надо работать! Меньше разговоров, больше дела! Ваш район как-то странно лихорадит. То вы в первой пятерке по полевым работам и молоку, то вдруг окажетесь где-то на десятом или двенадцатом месте. А у вас есть все данные к тому, чтобы прочно занять первое или одно из первых мест в области. Секретарь райкома молодой, энергичный, хорошие кадры председателей колхозов – что вам, не под силу такая задача? Прости, я забываю, что ты последние месяцы не работал… Ну, как сейчас твое здоровье? С костылем все же не расстаешься?
– Здоровье ничего. Скоро и костыль брошу… А не кажется вам, Алексей Петрович, что у нас осталось еще много нерешенных вопросов по сельскому хозяйству? Я написал вот что-то вроде «Писем из деревни». Начал писать еще в больнице, а кончил вчера дома. Посмотрите. – Мартынов положил на стол перед Крыловым довольно толстую папку.
– Хорошо, почитаю на свободе. – Крылов открыл панку, полистал странички. – Много стали нам писать в последнее время. Пишут и доярки, и свинарки, и учителя, и железнодорожники, и водопроводчики. У каждого какие-то государственные предложения, советы.
– Я думаю, это хорошо, что много пишут. Одна дельная мысль в письме – и то уже ценность.
– Конечно, неплохо, что пишут. Но надо же и практическим делом заниматься… Вот у тебя – сколько это отняло рабочего времени?
– Я в больнице лежал… – напомнил Мартынов.
– Прости, забываю… Сорок восемь страниц. Это все, по-твоему, нерешенные вопросы?
Крылов захлопнул папку, отложил ее на край стола.
– Егозишь ты что-то, товарищ Мартынов. Ну чем ты недоволен? Чего тебе еще надо?.. Меньше уже надо заниматься всякими прожектами, а на той реальной основе, что создалась у нас, бороться за крутой подъем сельского хозяйства. Тот будет из нас лучшим мыслителем-философом и радетелем государства, кто сумеет получить больше молока, больше мяса, больше зерна! Вот что нам нужно сейчас для благосостояния народа! Конкретное практическое дело, а не маниловские мечты вслух о красивой жизни!
Мартынов слушал Крылова, угрюмо нагнув голову, и чувствовал, как кровь приливает к его щекам и он краснеет, но не от стыда.
– Я не отрываю человеческие вопросы от производства зерна и молока. Это все для подъема колхозов! Не сам райком ведь пашет землю и доит коров…
– С чем приехал, кроме этой папки? – резко спросил Крылов, так что Мартынов невольно вздернул голову. – Ты писал, что хочешь поговорить о положении в районе. Что за положение там у вас?
«И вот с этим самым Алексеем Петровичем, в этом же кабинете у нас однажды был совсем другой разговор! – подумалось Мартынову. – Как он меня тогда поддержал, когда Голубков донес на меня, будто я сорвал собрание партактива! Как он меня понял с полуслова, с каким гневом говорил о своих областных «гроссмейстерах» пустозвонства! Помог мне додумать до конца то, о чем я лишь догадывался… Что сделалось с ним? Хотя его, конечно, можно по-человечески понять. Больше десятка лет работает уже секретарем обкома, в других областях и у нас, и все в трудных условиях. Ему уже хочется поскорее бы увидеть полный порядок всюду и сплошное довольство. Хочется нового «Кавалера Золотой Звезды» почитать, только получше написанного и уже про наши дни. А тут опять о недоработках, неполадках, неурядицах. Надоело ему уже это все хуже горькой редьки!.. Устал? Укатали сивку крутые горки?..»
– Я приехал, Алексей Петрович, – начал Мартынов, – во-первых, просить вас поскорее решить вопрос о нашем втором секретаре. Вы слышали, какой у нас был пленум райкома?
– Слышал. Докладывали мне. Странный пленум.
– Да. То же самое и я сказал, когда узнал о решении пленума. У членов райкома не хватило духу освободить товарища Медведева от обязанностей секретаря.
