Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
– Так почему же вам одинаково начисляют трудодни? Разве вы не получаете дополнительной оплаты за надой молока?
– Какая же дополнительная оплата, когда мы плана не выполняем. А чем его выполнять? Какие у нас корма? Сами видите. Разве это сено? Его только на подстилку, гнилье такое! А чтоб там жмыху какого или картошки дать коровам – этого у нас и в помине нет. На смех поднимут тебя на собрании, ежели о концентратах заговоришь. Но все же мы считаем, товарищ директор, это неправильно!
– Что?
– Да вот, что поровну трудодни пишут. Пусть мы плана не выполняем, а все же кто десять коров доит, кто четыре – разница? Нам говорят: ухаживает доярка все равно за всем десятком. Так одно дело кормить, а другое дело еще и доить! Какой же нам интерес не допускать, чтобы коровы яловели? Я за своих поставила пастуху пол-литра, чтоб случал, а Катька, может, за своих поставила два пол-литра, чтоб не случал!
– Ничего я ему не ставила, пустое мелешь! – озлилась Катерина Архипова. – Что я, вредительница какая, чтоб нарочно коров портить? Так пришлось, что мои не огулялись.
– Может, и пришлось так, кто его знает. Но все одно неправильно, что нам с тобою плата ровная!
– Об этом начальники наши знают, как нам платить! Ты тут своих законов не установишь!
– На быков, значит, надеетесь, товарищ заведующий? – Долгушин взял под руку Бесфамильного и прошел с ним несколько шагов по коровнику к выходу. – Если так будете на них надеяться, скоро совсем останетесь на своей ферме без госпроизводства. Я еще нигде не видел в хозяйстве таких идиотских порядков – прошу не обижаться. Это же просто какое-то самоубийство! Оказывается, колхоз платит дояркам не за надои молока и сохранение телят, а за то, чтобы не было на ферме ни телят, ни молока!
– Не я эти порядки здесь заводил, товарищ директор. До меня тут сто заведующих перебыло. Не мною это началось, не мною и кончится.
– Да как сказать… Началось не вами, а кончится, может быть, вами.
– И вообще обзывать нас адиётами хватает тут кому и без вас! – вдруг обиделся Бесфамильный и, высвободив руку, отошел от директора. – Приезжают товарищи из района, из области. Есть над нами начальники. А вы валяйте в свою мэтэес и там командуйте!
– Да, товарищ Бесфамильный, я у вас тут никакой не начальник, – не повышая голоса, наружно спокойно, раздумчиво сказал Долгушин. – Таково уж мое положение: отвечаю за все, что делается в колхозах, а распоряжений, приказов вам здесь давать никаких не могу. Но есть еще начальник и над вами, и надо мною – народ. Народ может приказать и вам и мне. Может и совсем оставить нас министрами без портфелей. Вот к этому начальнику и придется, пожалуй, обратиться.
– У вас здесь на животноводстве был когда-то заведующий Артюхин Филипп Касьянович. Кто из вас работал при нем на ферме? – спросил Долгушин у доярок, когда Бесфамильный вышел из коровника и стал что-то делать у колодца, поправлять и укреплять столб журавля, который и без того достаточно прочно стоял на своем месте.
– А вы знаете Касьяныча? – заговорили доярки.
– Как же, многие при нем работали. И я работала, и Настя вот работала, и Марья.
– Вот то был заведующий! Хозяин!
– На быков не надеялся!
– У меня и сейчас похвальная грамота висит в красном углу, что при нем получила от партийного комитета из области!
– Премии нам давали. По пятьсот литров молока дополнительной оплаты получали!
– Курсы тут были на ферме, обучали нас по зоотехнике.
– Горькими слезьми плачем о Касьяныче, кто помнит, как он здесь руководствовал!
– А вы чего спрашиваете про него, товарищ директор? Может, думка есть – назад его к нам повернуть?
– Не пойдет он. Обидели человека!
– Вон на том месте стоял телятник, что сгорел. Вот там, где куча самана. Подожгли какие-сь головорезы. А его потом затягали по судам.
– И в колхозе эти наши фулиганы на него злобились, и власть – на него же. Разобрались, защитили человека!
– А кто эти ваши хулиганы?..
Доярки замолчали.
– Да есть такие…
– Кто?
Женщины, поглядывая друг на дружку, молчали. Катерина Архипова взяла метлу, стала подметать проход между стойлами, другая доярка отошла к коровам.
– Вот так у нас всегда! – махнула рукой, горько усмехнувшись, Зайцева. – Промеж собою шумим, лютуем, готовы на мелкие кусочки их растерзать, а как до дела – языки прикусили!
– «Кто, кто»! Чего у нас спрашиваете, товарищ Долгушин? – выступила вперед, отважившись, доярка, которую звали Марьей. – Целый час вы разговаривали с Голубчиком. Либо вам еще не ясно, что он за человек? Наш колхозный объедала, опивала! Трутень в нашем бабьем рою! Может, кому неловко про него так говорить, – Марья бросила вызывающий взгляд на Катерину Архипову, – а я скажу! Он ко мне ночевать не ходит, я его яишней с салом не кормлю, у меня свой мужик есть. Вот вам один такой безобразник! Живут в свое удовольствие, а на хозяйство им наплевать!
– И на фронте сумел как-то отвертеться от передовой. – К Долгушину подошла другая доярка. – Всю войну где-то в тылу огинался.
Женщины заговорили враз:
– Наши там головы положили, а он трофеи собирал! В трофейной команде был начальником!
– С такой мордой! Туда бы инвалида какого-нибудь, в тыл, а ему – пулемет на горбу таскать!
– Пять аккордеонов привез из Германии! А еще там всякого добра – на тридцать лет продавать и работать не надо!
– Должно быть, какой-то начальник за трофеи и в партию его там принял. Задобрил кого-то.
– Его выгоняли уже раз из партии, перед войной. И судить надо было, да как-то замотали. По пьяному делу одного бригадира ножом пырнул. И два центнера меду у него в кладовой не хватило. Нет же, опять партейным пришел с фронта! Оправдался!
– Когда вот такие там заседают, так неохота и идти к ним в правление с какой-нибудь жалобой.
– Кому жаловаться?..
К коровнику подъехала, дребезжа пустыми бидонами, телега. Ездовой сердито закричал, не слезая с нее:
– Эй вы, мокрохвостые! Забирайте свои бидоны! Растащат посуду по всему селу, а я ездий, собирай! Кто мне полтрудодня запишет за лишнюю работу? А ну, живей поворачивайтесь! Когда я теперь доберусь до завода? И молоко ваше к черту прокиснет!
– Хоть бы уж ты не орал на нас, Тюлька! – зло замахнулась на него метлой Катерина Архипова. – Одно слово – Тюлька, а орет тоже, как начальник!
– А как же, – зашумели доярки, – начальник над слепой кобылой!
– Вожжи в руках – значит, начальник!
– Ежели ты еще, Тюлька, будешь обзывать нас такими словами, гляди, как бы эти вожжи по тебе не походили!
– А чего, простое дело: штаны спустим и так тебя почешем, что и правнукам закажешь над бабами изгаляться!..
Ездовой Тюлькин, опасливо поглядывая на разъярившихся по неизвестной ему причине доярок, понимая, что, если они вздумают привести свою угрозу в исполнение, ему от них не отбиться – директора МТС и шофера, стоявших в глубине коровника, он не заметил, – сразу притих и, чего, видно, никогда не бывало, даже слез наземь и сам стал выносить из кладовой и устанавливать на телегу полные бидоны.
Женщины с цибарками разошлись по коровнику додаивать ревущих в стойлах коров. Долгушин и Володя, попрощавшись с доярками, поехали дальше.
«Вот тебе и яловая порода! – думал Долгушин, пытаясь на тряском ходу «газика» записать в блокнот кое-что из разговора с доярками. – Сколько вокруг этой породы новых новостей открывается!..»
Решение провести в этом колхозе открытое партийное собрание пришло к Долгушину уже перед вечером.
Часа в три дня пошел сильный дождь, густой и обложной, надолго, на весь остаток дня, пожалуй, и на всю ночь. Тракторы остановились, народ повалил с поля домой в село. Можно было созвать собрание без ущерба для посевных работ.
– Проводились ли здесь, в колхозе, открытые партийные собрания? – спросил Долгушин у инструктора райкома по зоне Надеждинской МТС Зеленского.
– Никогда, должно быть, не проводились, – ответил Зеленский. – Сколько ни проверял я у них протоколов – все закрытые и закрытые собрания. А знаете, почему закрытые? Не потому, что секретные вопросы обсуждают. Стыдятся народа! Боятся приглашать на свои собрания колхозников!
С зональным инструктором Зеленским Долгушин встретился еще утром, едучи с фермы в полевые бригады. Зеленский шел из Надеждинки напрямик, полями, по не просохшей еще местами стерне, волоча по пуду земли на сапогах, в сером прорезиненном плаще, со свертком газет в кармане плаща и папкой под мышкой – типичный вид «уполномоченного». Он рассчитывал провести в «Рассвете» два дня – для изучения работы партийной организации на весеннем севе. Долгушин пригласил его в машину.
Зеленский бывал уже в «Рассвете» много раз.
– Нечего мне тут уже изучать, – говорил Зеленский. – Для чего изучать? Делать что-то надо с этим колхозом, а не изучать! Что мы, диссертации будем писать на тему о недостатках? Я уже десять докладных вручил Холодову об этом колхозе, а он их к делу подшивает. Что тут изучать? Я знаю, как они расставили коммунистов, сам был у них на собрании. Все прикреплены к бригадам. Но толку-то от таких прикрепленных!.. Вот приедет к колхозникам Егор Трапезников – есть тут такой член партии, был и заведующим мельницей, и председателем сельсовета, и председателем колхоза; отовсюду выгоняли его за всякие грязные дела, а теперь живет спекуляцией. Всю осень брал в автоколонне машины, скупал у колхозниц картошку и возил ее в Донбасс. Придет в бригаду и станет разъяснять колхозникам решения Пленума, убеждать их честно и добросовестно трудиться. А им тошно смотреть на него, противно его слушать! Чья б мычала, а твоя молчала. У самого за прошлый год пятнадцать трудодней, и у жинки всего трудодней десять. Такие агитаторы только на нервы людям действуют. У них и Харитон Голубчик числится агитатором. Тоже – разъясняет народу, как надо жить, трудиться.
Долгушин с Зеленским побывали в полеводческих бригадах, на парниках, в колхозных мастерских. Нашли и Филиппа Касьяныча Артюхина. Старик оказался не таким уж запуганным, как говорил о нем на собрании трактористов бригадир Зайцев. Он откровенно высказал свои соображения о делах в колхозе, дал обстоятельные характеристики всем членам правления, новому председателю Бывалых, местным коммунистам.
Зеленский, парень простой, без начальнического гонора, умеющий вовремя и скрепить разговор острым словцом, и шутку пустить, располагал к себе людей. Колхозники рассказали ему и Долгушину о своей жизни много такого, чего другим «представителям», возможно, и не стали бы рассказывать. Видимо, и о Долгушине прошли уже всюду хорошие слухи как о директоре, не на шутку взявшемся наводить порядки в МТС и отстающих колхозах.
В третьей полеводческой бригаде они не нашли на поле бригадира коммуниста Милушкина, бригада начала сев без него. Милушкин в воскресенье справлял именины и все никак не мог протрезвиться. Во второй бригаде с утра не было прицепщиков, потом, когда они пришли, оказалось, что вывезли непротравленные семена. В первой бригаде некому было убирать с поля прошлогоднюю солому. Сами трактористы приспособили к «натику» волок и стягивали ее на дорогу, вместо того чтобы пахать трактором. Зайцев был прав. Такая расхлябанность с первых же дней полевых работ не предвещала ничего хорошего в смысле сроков сева.
В тракторной бригаде повариха, молодая девушка, комсомолка, рассказала Долгушину и Зеленскому, как правление назначило ее зимою старшей птичницей и почему она сбежала с той работы.
– Как-то мы на нашем комсомольском собрании стали говорить: почему это никого из комсомольцев у нас не посылают на животноводство? Разве нету нам доверия или мы такие неспособные? Записали в протокол, передали секретарю парторганизации товарищу Чайкину. Потом, слышим, было у них заседание правления. Зовет меня товарищ Бывалых: «Назначаем тебя, Кострикина, старшей птичницей. Принимай птичник и с завтрашнего дня приступай к работе». Ладно. Пошла я туда, посчитала кур. Выписала корму на неделю. Помощницей у меня – девочка одна, сирота, глухонемая и немножко не все дома, но работать может. А до меня там была старшей птичницей Крутькова, жинка одного нашего бригадира. Заболела, положили ее в больницу на операцию. Потому и назначили меня, что место освободилось.
Приезжает ко мне на птичник завхоз Мамченко. «Ну, смотри, Клавдия, чтоб все в порядке было. Вон берданка висит, вот тебе два патрона, вот так надо заряжать, вот за это дергать. Если будут лисы поблизости ходить – стреляй! Работай, говорит, доверяем тебе это дело. А продукция чтоб была на уровне». И не поняла я его с первого разу – про какой такой уровень он говорит! «Постараюсь, говорю, кормов только давайте побольше». Приезжает он еще дня через три. «Сколько вчера вечером сдала яиц в кладовую?» – «Двести тридцать штук». – «А сегодня сколько собрала?» – «И сегодня, говорю, около того – двести двадцать семь. Может, какая где-то не в гнезде снеслась, не нашла еще». – «Как приедет Тюлькин, отдай ему сто двадцать штук, остачу придержи пока, до особого распоряжения. Сложи в сундучок и замкни на замок». Приезжает опять через несколько дней: «Ты ж чего меня не слушаешь? Зачем все яйца сдаешь! Сказано тебе – держи на том же уровне. Сколько у Лукерьи была сдача?» Посмотрели мы тетрадку, что осталась от Крутьковой, – сто, сто десять яиц принимал от нее Тюлькин. «Вот и ты, – говорит, – около этого сдавай, на яйцо больше, на яйцо меньше. А то – в особый фонд. Разберемся потом. Что ж нам, ревизию теперь назначать, почему у Крутьковой такая была сдача, а у тебя такая? Женщина в больнице лежит, может, при смерти, а мы тут дело на нее будем заводить?»
Иду я как-то из дому на птичник селом, тем краем, за оврагом, слышу – у Милушкиных гулянка. Танцы, песни. Орут! И товарищ Чайкин там, на гитаре бренчит. И Мамченко там. Все там. Про товарища Бывалых не скажу, его голоса не слыхала. Вечером, по-темному – я уже все позапирала и спать ложилась в сторожке, – прибегает Петька Мамченкин с кошелкой. «Батя сказали, чтоб ты дала сотню яичек из особого фонда». Отсчитала ему сотню. «Батя говорили: и себе можешь взять десятка два, это тебе премия от правления». Потом на масленой у Бесфамильного собрались. Там компания побольше была. Две сотни яиц им дала и пять петушков зарубала… Поработала две недели и вижу: если на таком уровне держать, то и комсомольский билет свой потеряю тут и еще, может, чего похуже будет. Отказалась. «Не могу, говорю, работать там. У меня мама больная, возле нее надо ночью кому-то быть, не могу ночевать на птичнике». Сдала кур Надьке Филипенковой, невестке нашего бухгалтера. Не знаю, у нее теперь – на каком уровне…
– И не заявляла никому об этом? – возмутился Зеленский. – Молчала? Факты на руках – и молчала! Или, может, тебе пригрозили, чтоб молчала?
– А кому заявлять? Чайкину? Так он же с ними лег, с ними встал. Одна чашка-ложка. К товарищу Бывалых не добьешься. Пошла как-то к нему, а он меня выгнал.
– Как – выгнал?
– В правлении, когда ни заглянешь, там люди всегда, неудобно при людях рассказывать. Я пришла к нему вечером на квартиру. Он лежит на диване в полосатой пижаме, слушает патефон. «Я, говорит, на квартире не принимаю по колхозным вопросам. Я здесь отдыхаю от ваших дрязг. Приходи в правление по вторникам и четвергам от десяти до двенадцати». И прямо взял меня за руку и вывел из. комнаты. Очень был сердитый. Может, по дому взгрустнулось, жена, детишки вспомнились, в Троицк к ним захотелось, а тут я как раз не вовремя, со своим заявлением…
– Колхоз – дело общественное, тут в одиночку не украдешь, обязательно компания нужна, – объяснял Долгушину «механику» воровства колхозный кузнец Тихон Кондратьевич Сухоруков. – Это Егор Трапезников здесь целую шайку развел, когда еще был председателем. На рынок полномоченным по колхозной торговле назначил жинкиного родича Ваську Жмакова. По полгода жил в городе, и кто его там проверит, что почем продавали, ежели на базаре цены каждый день меняются? Объездчиком в поле держали пьянчугу Мишку Святкина, который за литру водки голый по селу среди бела дня пробежит. А зерно ночевало в кучах на всех токах, и сторожей не было. И шофером на машине работал Мамченкин брат родной, Степка. Люди, может, не скажут, а кабы ту машину допросить, на которой Степка ездил, она бы рассказала, сколько тонн пшенички перевезла в город на мельницу, сколько муки из той пшенички Васька Жмаков на базаре продал! А бухгалтер у нас тоже гусь хороший. Бывший снятый заведующий сберкассой, в денежную реформу дружкам-приятелям незаконно сто тысяч обменял. Пьют же сукины сыны до умопомрачения! От водки болеют, водкой лечатся, водкой все дела вершат. Один пьет с баловства, другой со страху, что рано ли, поздно придется отвечать, а третий – от стыда, ежели еще остался стыд. Сами пьют, и кого хочешь возле себя споят. Приезжал прошлым летом следователь из Троицка, так они его так накачали на прощанье, что тот и портфель с бумагами по дороге потерял.
Старик Артюхин рассказал о «методах» зажима критики.
– Про телятник ничего не известно, может, и случайно загорелось, из мужиков, может, кто заходил да бросил цигарку. А корова моя, конечно, не сама себя зарубила. А то есть еще у них такой способ – оклеветать человека. Вот тут одного колхозника у нас, Грачева, довели, что хоть в петлю лезь! Задал Грачев вопрос на отчетном собрании: для какой цели Егор Трапезников с Бесфамильным целую скирду сена не заприходовали, продать собирались или по домам развезти? А Трапезников на него: «Ты власовец, изменник родины, какое имеешь право на собрании голос поднимать?» Так и прицепилось к нему – «власовец». Создали комиссию, следствие вели. И я был в комиссии. Никаких материалов нет на Грачева. Ни в эмгэбэ, ни в военкомате. Сущая клевета! Что Грачев в плену был – это известно. Пять лет пробыл в лагерях, в немецких и американских. Это все знают. Документы есть у него от наших органов, прошел проверку. А насчет власовца сам Трапезников пустил слух: будто кто-то на фронте говорил ему, что видел Грачева у власовцев. Так они и делают! Сказал человек слово – сразу же ему кляп в рот! А не клеветой, так другим доймут. Нарядами могут донять. Есть в колхозе такие работы, что давно уже видно всем: не годятся нормы. Какой бы ни был хороший работник – и двадцати соток не натянет за день, хоть пуп тресни! И не пересматривают. Нарочно! Чтоб было чем наказывать людей за критику. Выступил на собрании – вот тебе наряд на неделю на такую работу, где ноль без палочки получишь.
Доярка Зайцева, которую Долгушин встретил еще раз в селе, когда они с Зеленским шли из мастерских к конторе, говорила:
– Мы уже так и привыкли понимать, что не все то идет от партии, что наши здешние партейцы делают. Слышим Москву по радио – вот то партия с нами разговаривает, то ее голос. Читаем газеты, постановления Цека – это партии слова. А на своих перестали уж и внимание обращать. Раз ты говоришь одно, а делаешь другое – какой же ты партеец? Хоть вы и считаете Харитона Бесфамильного коммунистом, а мы его все одно за члена партии не признаем! Нас эти поганцы не собьют с того пути, куда нас Цека зовет, не потеряем мы из-за них веру свою. Но все же трудно нам, колхозникам, хозяйство поднимать, когда вот такие люди у нас руководствуют!
Разговоры с колхозниками так разволновали Долгушина, что он, пожалуй, и не смог бы уже уехать сегодня ни с чем, не начав немедленно, сейчас же, что-то делать для оздоровления колхоза.
И Зеленский был настроен на решительные меры. Зеленский говорил:
– Некоторое время назад у нас в сельском хозяйстве была круговая порука плохого. Станешь критиковать какого-нибудь председателя, а он говорит: «Чего вы ко мне привязались? Вон у соседей, в «Красном пахаре», еще хуже, чем у нас!» А в «Красном пахаре» говорят: «И мы не самые первые от заду, в «Рассвете» еще хуже». Вот так и прятались друг за друга. А теперь нам надо создать круговую поруку хорошего! Все тянут в гору, а кто-то тормозит. Где осталось еще вот такое, как здесь, надо всеми силами наваливаться на него и приканчивать! Облаву надо делать на плохое, как на волка! Брать его под перекрестный огонь!
– Круговая порука, да! Именно круговую поруку создать! – Долгушину очень понравилось это выражение, он несколько раз повторил его. – Руденко, Щекин, Нечипуренко, Грибов – все взялись за дело честно. Мы могли бы за год нашу МТС со всеми колхозами зоны вытянуть в передовые! А этот Бывалых нож в спину нам всаживает. Предатель! Волчью облаву – на такое плохое! Правильно!
Рассказал Зеленский, между прочим, Долгушину и о себе, как он попал в партийные работники.
В партию он вступил на фронте в сорок третьем году. После демобилизации его, двадцатипятилетнего парня, капитана запаса, райком послал председателем кустпромартели «Геркулес». Но ему не пришлось там ломать голову над новым для него делом, изучать производство пива, халвы, джемов. В артели за него работал технорук, а он сам зиму и лето был уполномоченным в колхозах. Потом, при Борзове, его взяли в райком инструктором. Это было продолжением все той же кампанейщины, вечных разъездов по колхозам в качестве «толкача». Меньше всего приходилось ему в этих командировках заниматься партийной работой. Обижался Зеленский и на Мартынова – за его невнимание к работникам аппарата райкома. У Мартынова все заботы ушли в кадры председателей колхозов, видимо, кроме хороших председателей, ему больше никого и не нужно. На аппарат смотрел тоже как на порученцев и на писарей. Есть кому расследовать жалобы и отвечать на бумажки обкому – и ладно. Не учил он инструкторов, как построить работу, чтоб интереснее им было жить на свете, чтоб видели они хоть какие-то результаты сделанного ими. Вообще до партийных организаций, до рядовых колхозных коммунистов у Мартынова не дошли руки.
Когда организовывали зональные группы, Зеленский сам напросился в Надеждинскую МТС – все же ближе к живому делу, к народу. Но и здесь настоящего удовлетворения не получил.
– Надоело уже мне, Христофор Данилыч, – говорил он, – ходить вот так, пешим апостолом, из колхоза в колхоз. Четыре колхоза у меня – значит, ни за один как следует не отвечаю. Да и что я могу сделать своими советами? Должность у меня очень уж бесправная. Где хорошо в парторганизации, там и без меня обойдутся, а где плохо, как вот здесь, в «Рассвете», моих прав не хватает, чтоб улучшить положение. Что толку давать Чайкину советы? Ему надо коленом в одно место! Я бы больше пользы принес, если бы сел где-то секретарем колхозной парторганизации. Хотя бы здесь, в «Рассвете». Нет у нас освобожденных секретарей – ладно, не надо зарплаты, на трудоднях. Считали бы за мною всю культурно-массовую работу, учебу колхозников, и за это – трудодни.
Найдя в Долгушине внимательного слушателя, Зеленский охотно делился с ним своими мыслями.
– Очень много у нас стало работников в партийных аппаратах. Если всех посчитать – по нескольку человек на колхоз придется. Но все они какие-то разъездные, командировочные. А еще – советские работники, заготовители всякие, земельные работники. Гастролируем по колхозам. И так как маршруты не согласованы, то иной раз в каком-нибудь звене, что при большой дороге работает, человек десять представителей за день побывает. Десять женщин работают с тяпками, и – десять уполномоченных за день. Там машины и из области, и из района, и из МТС, и на линейке кто-то подъедет, и пешим ходом подойдет, вроде меня. И даже не то раздражает людей, что много ездит к ним начальников. Пусть бы ездили, да дело делали. Но дела-то и нет. Безобразий в колхозе куча, и все мимо проскакивают. Не серьезно все как-то, по верхам. «Давай-давай!» Можно представить себе, сколько проехало начальников по полям «Рассвета» за все послевоенные годы, а в колхозе что творится!.. Был бы я здесь один-единственный партийный работник в должности секретаря парторганизации, и никаких больше уполномоченных, и мне легче было бы работать, чем вот сейчас, когда нас слишком много да по пятам друг за дружкой ходим. По крайней мере, не пришлось бы краснеть перед народом за гастролеров и оправдывать как-то наши раздутые штаты. Но думается мне, что все же к тому идет: кончать будем эти командировки. Сажать каждого прочно на какой-то участок, и чтоб дело делали! А из наших райкомовских инструкторов, да и из обкомовских тоже, много бы вышло хороших секретарей колхозных парторганизаций! Председателей в колхозы подбираем, а об этих кадрах еще и не подумали!..
Вот после таких разговоров и почти целого дня езды по бригадам Долгушин с Зеленским и решили на свой страх и риск созвать вечером в колхозе открытое партийное собрание. Зеленский по лютому настроению Долгушина догадывался, какое именно он хотел провести собрание: вывести на чистую воду всех разложившихся, а коммунистов, не связанных с колхозными «объедалами» и «опивалами», но и не боровшихся с ними, заставить почувствовать свою ответственность за судьбу колхоза.
Секретарь парторганизации Чайкин стал было возражать против собрания, без подготовки, в рабочий день. Его убедили тем, что дождь все равно сорвал работы в поле и люди все дома и что от него или от председателя колхоза не требуется обширного доклада – надо сделать лишь короткое сообщение о ходе полевых работ. Зеленский добавил:
– Непременно надо провести собрание! Иначе план работы парторганизации на этот месяц останется невыполненным. У вас же только одно собрание было. А знаешь, как Василий Михайлович требует, чтоб все запланированные мероприятия выполнялись? Поедешь, товарищ Чайкин, отчитываться на бюро двадцать третьего, это тебя, может, только и спасет, если на плане работы будут всюду стоять мои галочки: «выполнено».
Бывалых, только к концу дня появившийся в колхозе – ездил по каким-то делам в район, – пытался безуспешно дозвониться в райком Медведеву, сообщить ему, что директор МТС занялся в колхозе не своим делом, посягает на функции партийных органов. Один раз ему ответили, что Медведев вышел, потом – что у Медведева представители из области и он просил его пока ни с кем не соединять, наконец, девушка на почте сказала, что грозой поврежден провод и связи не будет до утра. Холодова тоже не оказалось в МТС. Отменить скоропалительное партийное собрание было некому.
Зеленский, прихватив с собою для порядка секретаря парторганизации, поехал на директорском «газике» по всем бригадам, фермам.
Если бы колхозников оповестили, что созывается обычное общее колхозное собрание, сходились бы долго и пришло бы, пожалуй, как всегда, человек сто – из семисот членов колхоза. Но когда народ узнал, что состоится партийное собрание, открытое, и принять участие и даже выступить на нем приглашаются все желающие, что приехал директор МТС и собрание, видимо, будет по очень важным вопросам, – к восьми часам вечера – на дворе было еще совсем светло – в клуб пришло человек четыреста. Двенадцать членов и кандидатов партии и четыреста беспартийных колхозников.
Сообщение о ходе сева сделал Бывалых. Зеленский рассказал, что видели они с Долгушиным днем в бригадах. Никаких перемен, все то же, то было здесь осенью, прошлым летом.
И начались прения… Выступили все, с кем Долгушин разговаривал днем, и еще много незнакомых ему колхозников. Поднималось сразу по десятку рук – просили слова у председателя собрания Артюхина. Разговор с сева перешел на общее положение в колхозе. Началось собрание в восемь часов вечера, а закончилось в два часа ночи.
Все высказали колхозники, что накипело у них. В последнее время, видимо, каждый много передумал, что же делается в колхозе. Всюду вокруг жизнь на их глазах круто пошла в гору, а они в своем «Рассвете» остались как в поле обсевок. Шайка бессовестных мазуриков захватила в свои руки главенство. Потому и отпала охота у людей работать. Говорили колхозники о коммунистах, о каждом, кто чего, по их мнению, стоит. Говорили и о таких, что стали общипанными воронами, а были орлами. Бригадир Милушкин вступал в партию в партизанском отряде. Человек кровью своей доказал преданность партии. У немцев в гестапо был. Под пытками ни слова не сказал о партизанских базах. Из-под расстрела бежал. Что же сейчас случилось с ним? Кто его опутал? Говорили о Бывалых. Чистоплюй, барин. Приехал в колхоз, как на дачу. Семью не перевозит, больше в Троицке бывает, чем здесь. Раньше девяти утра в правление не является, и боже упаси потревожить его на квартире по какому-нибудь срочному делу! Компании с этими «объедалами» он не водит, но что толку. И не трогает их, не мешает бесчинствовать. Просто не хочет человек работать в колхозе и наплевать ему на все, что здесь творится.
Долгушин в конце собрания, подводя итоги, сказал:
– Такое могло случиться с вашим колхозом только потому, товарищи колхозники, что вы позабыли свои хозяйские права. Колхоз – это ваш дом, ваше общественное хозяйство, и хозяин этому дому – вы, общее собрание колхозников. А у вас в последние годы, говорят, с трудом удавалось созвать даже годовое отчетное собрание. Не идете на собрание, не желаете пользоваться своими правами. В жизни всякое может быть. Может случиться, что в райкоме будет худо с руководством, в партийной организации будет худо, как сейчас. Но при всем этом, что бы ни было, вы хозяева своему колхозу. За вами остается право сойтись вот таким собранием и прогнать в три шеи тех, кто ведет ваше общественное хозяйство к развалу, а вас – к копеечным доходам. Всегда, при любых обстоятельствах, это – ваше неотъемлемое право!
Когда подошли к принятию решения, Долгушин предложил первым пунктом исключить из партии Бывалых: за полное бездействие в течение четырех месяцев, за попустительство врагам колхозного строя, за намерение удрать из колхоза, ничего не сделав для его подъема.
За исключение Бывалых проголосовали семь членов партии, и за ними в зале поднялся еще целый лес рук. Секретарь собрания, писавший протокол, вопросительно поглядел на Долгушина, Зеленского.
– Ничего, – сказал Долгушин, – можно отметить в протоколе, что и столько-то беспартийных присоединилось к решению партсобрания. Это учтется.
Зеленский подсчитал поднятые руки – четыреста три.
Исключили из партии Трапезникова и Бесфамильного. Отстранили от руководства парторганизацией Чайкина. Выборы нового секретаря решили согласовать с райкомом, отложили до следующего собрания. И записали в решении, что новое руководство должно продолжить и довести до конца очищение партийной организации от примазавшихся шкурников и социально опасных людей.
А затем тут же, с тем же составом, открыли общее собрание колхозников. Собрание сняло с должности председателя колхоза Бывалых и распустило правление, как не заслужившее доверия народа.
