Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
Пьесы
Бабье лето
Пьеса в 3-х действиях,
8-ми картинах
Действующие лица
Катерина Дорошенко – лет тридцати шести. До войны была рядовой колхозницей, в пьесе – бригадир.
Павел Чумаков – демобилизованный гвардии старший лейтенант, в пьесе – старший механик МТС. Лет около сорока. Правая рука по локоть – протез в перчатке. Носит военную форму, в первом действии еще с погонами. На гимнастерке ордена Красного Знамени и Красной Звезды.
Андрий Кравченко – председатель колхоза, демобилизованный гвардии капитан, лет сорока. Награжден орденом Отечественной войны и медалью «За оборону Сталинграда». В первом действии – в военной форме с погонами.
Кость Романович – секретарь райкома партии, лет сорока пяти. Был в партизанах, награжден орденом Красного Знамени и партизанской медалью.
Вера Шульга – пышущая здоровьем молодица лет тридцати двух. Хорошо поет.
Марфа Стеблицкая – тихая, болезненного вида, лет сорока пяти.
Баба Галька – лет шестидесяти пяти, маленькая, сгорбленная. Посмотреть на нее – в чем душа держится, но эта старуха из тех, что живут до ста лет. Ходит быстро, разговаривает громко.
Нюрка Вакуленко – бригадир, лет двадцати трех. Хорошо поет.
Ариша – жена Андрия, лет тридцати восьми.
Гаша – трактористка, лет двадцати восьми.
Мусий Петрович – бригадир, лет шестидесяти пяти. Туговат на ухо.
Иван Назарович Стешенко – колхозный агротехник из опытников-самоучек, лет пятидесяти. Был в партизанах, носит красную ленточку на шапке.
Максим Трохимец – рослый мужик, лет сорока семи, хромой.
Явдоха – лет сорока.
Мирон – муж Веры, лет тридцати пяти, в военной одежде без погон.
Подростки:
Вася – сын Марфы Стеблицкой
Грицько – сын Веры
Женщины, старики, девчата, подростки.
Время и место действия: Украина, зима, весна и лето 1943–1944 гг.
Действие первоеКартина первая
Хата Марфы Стеблицкой, разделенная на две комнаты печью и стеной. В прихожей живут хозяйка с сыном, там кровать, стол, кухонная утварь. В передней, отведенной под правление колхоза, – стол, лавки, шкафчик для бумаг, плакаты и армейские листовки на стенах. На столе лампа из снарядной гильзы крупного калибра. На подоконнике ведро и кружка. В углу стоит свернутое знамя. Заседание правления колхоза. У стола на лавках сидят: Андрий, Мусий Петрович, Павел, Максим Трохимец, Катерина, Вера, Нюрка Вакуленко, Марфа Стеблицкая с сыном Васей. Тихая минута. Заседание окончилось, час поздний, но люди не расходятся, хотят еще поговорить с вернувшимся в колхоз старым председателем.
Мусий Петрович(Андрию). Вопросы все порешали, а делá я тебе еще не передал… А что тебе и передавать, Андрий Степанович? Земля – там, за селом, лежит под снегом, на старом месте. Сколько было при тебе, столько и осталось, ни на гектар не поменьшало. Кони в конюшне стоят…
Нюрка Вакуленко. Фрицы…
Мусий Петрович. Как? Фрицы, да. Трофейные. Партизаны отбили у немцев пять штук. Не знаем, как и поделить на три бригады: по две головы – много, по полторы – мало.
Андрий. По полторы – мало…
Мусий Петрович. А бумажки из района тут сохраняются. (Открывает ящик стола, ищет.) Одна входяща, другая исходяща. Нет, не тут. (Идет к шкафчику.) Нету, покурили, сукины дети (Васе Стеблицкому). Васька, лазил в мою канцелярию?
Вася. Я не брал, дедушка.
Мусий Петрович. Ты мне смотри!
Вася. Да не брал, говорю!
Андрий. Имущество передаешь, диду, а где люди?
Мусий Петрович. Люди?.. Девчат двадцать две души в Германии.
Нюрка. Двадцать одна осталась. Со мной было двадцать две.
Андрий. Кадры мои куда девали? Где наши старые бригадиры? (Громче). Бригадиры где?
Мусий Петрович. Микола Сергеевич погиб под Золотоношей, извещение получили. (Глянув на Марфу, тише). Михайло Стеблицкий в партизанах был, тут погиб. Артем Иванович воюет, живой, письма шлет. Вот Нюрка на его месте бригадиром, отца заменила.
Андрий. А Ольга Хромченко, знатная стахановка наша? (Спрашивает как бы про себя, судьбы людей, о которых он спрашивает, уже известны ему.) Ольга?..
Мусий Петрович. Ольгу фашисты расстреляли, со всем ее звеном. На Горюновой балке памятник мы им поставили…
Пауза.
Катерина(Павлу). В ее звене и племянница моя была, Дуня. Сирота, у меня жила. Этот свой платок прислала мне оттуда. Увидала, что отводят в сторону, по одной, и стреляют в голову из автоматов, а платок белый, пуховый, кровью зальет, – сняла, отдала соседской девочке: «На, говорит, отнеси тете Кате»… Я не была там, больная лежала.
Марфа. Пережили мы тут…
Кто-то тянется кружкой к ведру, стоящему на подоконнике. Кружка стучит о пустое дно. Стеблицкая берет ведро и, накинув шаль, выходит из хаты.
Нюрка. А сколько войска прошло! Каких только наций не повидали!
Вера. И итальянцы были у нас. Петухи. Перья на шляпах. Вояки! Сами продавали нам оружие.
Катерина. На продукты меняли. «Дай, матка, сала, бери граната, носи партизан».
Вера. Мы с Катериной выменяли у одного за два куска сала пистолет и патронов пригоршню. А гранатам цена была известная – десяток яиц за штуку. У нас тогда еще куры оставались, так мы наменяли их штук двадцать. А баба Галька доставила куда надо.
Входит Марфа с ведром и баба Галька.
Вот она, наша связная. Положила гранаты в кошелку, сверху яблоками замаскировала – на Спаса было дело, – пошла в Марьевку до церкви, посвятила всё, и яблоки, и гранаты, и передала там партизанам.
Катерина. А командовал партизанами Кость Романович, наш секретарь райкома.
Андрий. Кость Романович? Оставался здесь?
Катерина. Да, был здесь, с нами.
Баба Галька. Здравствуйте, кого не видела сегодня. Можно до вашей хаты?
Андрий. Можно, можно. Здравствуй, Архиповна. Легкая на помине. Проходи.
Марфа. Ох и мороз! Да темно стало. Месяц зашел, ничего не видно. Как вы, Архиповна, нашли дорогу?
Баба Галька(стряхивая снег с шали). На огонек правилась. Смотрю – у Марфы светится. Не спят люди, чего-то об нашей жизни думают. Андрий Степанович приехал, старый председатель, должно быть, колхоз принимает. Чего ж не позвали бабу?
Андрий. Садись, Архиповна. О подготовке к весенней посевной думали. Может, дашь нам совет, как пятью лошадьми пятьсот двадцать гектаров посеять?
Баба Галька. Эге! Баба даст вам совет, баба научит! Бабе на ее веку приходилось и одним волом пахать, и коровой, и сама с дедом борону тягала. Козу да петуха только не пробовала запрягать.
Андрий. А сколько коров осталось у колхозников?
Мусий Петрович. Коров?.. Коровы есть, да с бабами не сговоришься. Хочется ей и лишнюю литру молока на базар понести, и от того не прочь, что сеять надо. «Сеять, говорит, надо, не отказываюсь, а корову не дам». Так кого ж запрягать – меня, председателя, что ли?
На улице раздается злобный лай собаки.
Катерина. Еще кто-то идет.
Андрий(прислушивается). Чей это такой злой? Я что-то у вас в селе и собак не видел.
Нюрка. Это Корниенковых, Колчак. Помните, был у них кобель рябой, с одним ухом? Без хозяев остался, бездомно живет, под скирдами ночует. Пробовали приманывать – не идет ни к кому, одичал.
Лай слышен во дворе, под окнами. Марфа вздрагивает, оборачивается к темному окну, вскрикивает и порывается встать. Но к ней уже подошла Нюрка, мягко берет ее за плечи, уводит в другую комнату. За ними выходит и Вася.
Вера(Андрию). Как услышит, будто рвут кого-то собаки, так и вспоминает Михайла. Его немцы поймали, когда он в село приходил. Дома убили, на ее глазах. Ох, господи!.. А потом мертвого повесили во дворе на груше и овчарок на него натравливали…
Нюрка, усадив Марфу на кровать, успокаивает ее.
Входит Стешенко.
Стешенко. Чтоб ты издох, проклятый! Лежал бы в теплом кубле, а он бегает по улицам, на людей бросается. Здравствуйте! Можно до вас в компанию?
Андрий. Здравствуй, Иван Назарович! Поздно пришел. Пора уже расходиться. Хозяйке надо покой дать… (Павлу.) Похоже, старший лейтенант, попали мы с тобой из огня да в полымя… Я, сказать по совести, когда посылал тебя вперед, думал, что тебя выберут тут председателем.
Павел. Я же здесь чужой человек.
Андрий. Не чужой – за весь Советский Союз воевал. Теперь ты даже родня нашему колхозу, зять наш… А ты, Катерина Григорьевна, девка не промах. Какого гвардейца себе отхватила! Слыхал, слыхал, Ариша мне уже рассказала. Ну, чего застеснялась? Дело житейское. Счастливо жить вам в паре! Желаю тебе, Катя, счастья!
Катерина. Спасибо, Андрий Степанович.
Андрий. Мы с ним три месяца в одной палате лежали, койки рядом. Лежим, обсуждаем – куда ехать? У меня – дом, семья, а у него хуже дело. «Мне, говорит, теперь все равно, куда глаза глянут». – «Ну, говорю, поезжай к нам».
Вера. А в палате вас, раненых, много было?
Андрий. Двенадцать человек.
Вера. Вот бы всех и направили в наш колхоз.
Андрий. Не всех демобилизовали. Троих только.
Вера. Хоть бы этого, третьего, привезли…
Андрий. Тебе? А Мирон вернется?
Вера. Эх, кабы вернулся!.. А вы, Павло Тимофеевич, не встречали часом на фронте Шульгу Мирона Федотовича? Танкиста?
Павел. Нет, не встречал.
Вера. Всех спрашиваю – никто не встречал. Как ушел – ни одного письма не получила… А вы сами не танкистом были?
Павел. Сапером.
Андрий. А до войны он работал бригадиром тракторной бригады. Изобретатель. Может, кто помнит – делали мы сцепки для комбайнов системы Чумакова? Это тот самый Чумаков. Вот какой человек… Послал я его вперед. «Скажи, говорю, что мой товарищ, и живи, ожидай меня. Если не дорежут меня врачи, и я приеду». А сам думаю: выберут его сразу председателем, я вернусь – мое место занято. Отдохну немножко, а потом попрошу себе какую-нибудь другую должность, полегче. Пойду в сельпо, ситчик мерить. Не вышло!
Нюрка с Васей возвращаются в переднюю комнату. Марфа сидит на кровати. Павел встает, проходит в угол, где стоит знамя, разворачивает его до половины. Видна вышивка «Колгосп «Ленiнский шлях».
(Встает.) Смотри-ка, вижу его тут, и не толкнуло в голову спросить, как же оно сохранилось! Старое знамя. В тридцать первом году шефы подарили его нам. Кто его сберег? Мусий Петрович! У кого знамя было?
Мусий Петрович. Про знамя спрашиваете? Не знаем, кто его схоронил. Было зашито в клеенку и закопано в землю на огородах за старой мельницей. Убирали картошку – выкопали плугом.
Андрий. Кто ж его там закопал?.. Да, в земле лежало. Вот тут шелк почернел от сырости и дырочки.
Стешенко. Из живых никто не похваляется, что он схоронил…
Андрий. Ольга?..
Вера. Могло быть. Туда, к старой мельнице, Ольгина усадьба выходит.
Павел. За такие дела в армии орденами награждают…
Андрий(сворачивая знамя, задумчиво). Старое знамя…
Баба Галька. От погибших нам, живым… Тебе, председателю. Покинуть нас хочешь? Пришел герой (указывает на ордена) и загордился! Чего решили тут насчет посевной?
Андрий. Да ничего толком не решили. Будем еще не раз собираться и думать гуртом… Не загордился я, Архиповна, а просто думаю, что если б свежий человек, которому это по новости, так, может, лучше повел бы дело.
Баба Галька. По новости, по новости… Нам это всем по новости. Были войны, были враги у нас, но таких врагов еще не видали… Так что решили? Мало тягла? Должно быть, не дадите мне плуга на огород? Придется нам лопатами землю копать?
Нюрка. Почему вам копать? Вас же на амбары назначили.
Баба Галька. Не пойду я на амбары. Не хочу. Не по моим силам работа.
Вера. Пусть пленные фрицы лопатами копают. Где они, те, которых Красная Армия в плен берет? Вот их сюда, к нам. Ограбили нас, обездолили – пускай теперь копают. А я не буду.
Катерина. Будешь, если на то пойдет.
Вера. Не буду! Для кого мне жилы рвать?
Катерина. У тебя сын есть.
Вера. Сын!.. Вот затянется война, и сын пойдет туда, где батько. А не будет войны, все равно – вырастет, уйдет, и останусь одна.
Максим. Строили, строили, затратили миллиёны на эти мэтэсэ, мэтэхвэ, и опять нам же строить…
Андрий. А как иначе?
Максим. Иначе?.. И в хатах можно выкормить тех телят и поросят. Хозяин бы выкормил…
Вера. Как подумаешь, как нам трудно будет – и руки не поднимаются, и жить не хочется. Зачем жить?
Катерина. Затем и жить, чтоб легче стало.
Вера. Хорошо тебе говорить, Катька. Вот вы, двое, сошлись, вас уже парочка… Да если б было мне для кого, я бы пальцами рыла землю, по зернышку руками бы сажала! Чтоб прийти домой, да не в пустые стены. Чтоб пожалел он тебя, пригрел, слово ласковое сказал… Эх, доля наша бабья, богом проклятая!..
Баба Галька. Э, Верка, Верка! Я больше твоего на свете прожила. Сколько я видала, и хорошего, и плохого, сколько я людей похоронила! А хочется посмотреть своими глазами – что оно будет еще лет через двадцать.
Максим. Чертов батька знает, что оно будет… Может, союзники потребуют от нас за свою подмогу, чтоб мы и колхозы распустили.
Андрий. Что ты мелешь? (Долго смотрит на Максима). Некому было тебе, вижу, без нас мозги прочесывать. Два года фашистскую брехню тут слушал.
Максим. Никого я не слухал, я сам по себе жил. Они на мой край до лесу и ходить боялись.
Андрий(Павлу). Видал такого? Последним единоличником был у нас.
Максим. Вот, опять вспоминаете! Последним вступил, да. Один оставался. Куда деваться? А если скажут (встает): «Разойдись!» – опять же выполню команду.
Катерина(Мусию Петровичу). А вы говорите, диду Мусию, с бабами не сговоришься.
Нюрка. Эге! Забирайте его в свою бригаду. Я его такого (она выглядит девчонкой рядом со вставшим во весь рост Максимом) не перевоспитаю.
Андрий. Этого не предвидится – «разойдись». Чего тебе в голову взбрело?
Баба Галька. Видит, что все спалено, машин нету, ничего нету, думает – и колхоза нету.
Андрий. Колхоз – вот мы, люди… (Встает.) Ну, давайте кончать. Утро вечера мудренее. Завтра пойду опять в район, буду выяснять, что и как… (Укладывает бумажки в стол.)
Колхозники одеваются. Марфа входит в переднюю комнату.
Баба Галька(подходит к Андрию). Так я, товарищ сержант, хотела…
Нюрка. Не сержант, Архиповна. Видите – четыре звездочки. Капитан.
Баба Галька. Я, товарищ капитан, хотела…
Стешенко. Гвардии капитан.
Баба Галька. А чтоб вам!.. Понадевали погоны, ордена, не знаешь, как до вас и подступить.
Андрий. Подступай по-старому.
Баба Галька. То и лучше. Я хотела, Андрий, спросить, какую работу ты мне дашь на весну. Опять на огород?
Андрий. Хочешь – иди на огород.
Баба Галька. Ну и добре! А то Мусий хотел меня своей властью амбарщицей назначить. А что там делать на амбарах? Раздать семена по бригадам, а потом до самых жнив мышей ловить в пустых закромах? Так с этой работой и кот справится, зачем туда бабу посылать?
Андрий. Пойдешь на огород, не возражаю.
Колхозники расходятся. У стола остаются Андрий и Павел. Катерина, Вера и Нюрка задерживаются у двери. Марфа подметает пол в передней. Вася стелет постель.
Марфа. Кто ж мне будет трудодни писать за то, что убираю тут всякий раз после гостей? Заняли хату под правление… (Метет.) Нет, не надо, я шучу. Нам веселее, когда у нас люди собираются… Как засвечу лампу, так и идут на огонек, идут…
Стешенко возвращается в хату.
Стешенко. У тебя там, Марфуша, в сенях снегу полно намело. Дверь не прикрывается плотно. Есть топор? Найди-ка, я поправлю.
Марфа достает из-под лавки топор. Стешенко дает ей зажигалку.
Идем, посветишь мне. (Уходит с Марфой в сени.)
Вера (Катерине). Своего ждешь?
Катерина (тихо). Не знаю, как его звать при людях. По отчеству?
Вера. А дома как зовешь?
Катерина. Пашей зову…
Вера. Тихий он у тебя. Молчит все. Не скучно тебе с ним?
Катерина. Лишь бы ему не скучно было…
Вера. Вы идете, товарищ старший лейтенант?
Андрий. Он сейчас, мы тут еще немножко поговорим. А ты, Катерина, ступай, ужин ему пока подогрей. Сто грамм приготовь.
Вера. Приготовить недолго. Ей страшно идти одной, волки съедят.
Андрий. Ну вот, давно ли нажила себе провожатого?
Вера. Пойдем, мы проводим.
Павел. Через яр не идите. Там снегу намело с головой.
Андрий. Яром без сапера не пройдете. Надо в обход, по выгону.
Вера. Пошли!.. Ничего, мы себе тоже найдем саперов, если наши не повертаются до дому. Закончится война – все эшелоны пойдут назад через Украину. Будем выходить, солдатки, на станцию и перенимать: свой, не свой, – иди к нам, оставайся, живи, приголубим, не хуже родной жинки. И саперов наберем, и танкистов, и сержантов, и лейтенантов. Аж когда полностью укомплектуемся мужиками, тогда будем и дальше поезда пропускать.
Уходят. Марфа возвращается в хату, садится на кровать, ожидает, пока все уйдут. Вася укладывается спать. Андрий и Павел, надев шинели, стоят у стола.
Андрий. Хорошо, что так вышло у вас с Катериной. Хорошая женщина.
Павел. На квартиру меня к ней поставили… Я и не знал, что она одинокая.
Андрий. Полюбил ее?
Павел(помолчав). Полюбил. Обое жалеем, что не встретились раньше, молодыми еще. Может, иначе жизнь повернулась бы… А как мы могли встретиться? Я же сюда не приезжал. О том жалеем, чего не могло случиться…
Андрий. Да, брат, из огня да в полымя… Видал кадры? Деды, старухи. С кем работать? А колхоз какой был! Сколько построек, скота! Ты не знаешь, тебе оно не так болит.
Павел. У меня тоже свой колхоз был, там… И вырос в нем. Старый колхоз. Из первых краснопартизанских коммун…
Андрий. Да, дела… А ведь я, Павло Тимофеевич, и в армии не отдохнул от хозяйства. Я же был помощником командира полка по хозяйственной части. Ну, там проще – приказ. Народ тертый. Подойдет, отойдет, как положено, повторит приказание, откозыряет… Как меня баба Галька понизила в звании: «Товарищ сержант», говорит… Чины свои нам тут придется забывать.
Павел. Соберем трактора. Снег сойдет, объезжу район, подберу где что валяется… Плохо только с одной рукой. Я двумя привык работать…
Андрий. Не получал больше писем из дому?
Павел. Получил одно. Из госпиталя переслали. От председателя райисполкома. И я написал туда, адрес свой сообщил. Может быть, узнают хоть, где похоронены… Как я этого боялся!
Андрий. Чего?
Павел. Что из строя выйду раньше времени… Будто оборвалось что-то в душе. Мне тоже там легче было. Там враг перед глазами!..
Андрий. Работать надо, Павло Тимофеевич. Все равно наших рук это не минет… Не горюй! Если Катерина лучше прежней – чего ж горевать!
Павел. Не шути этим, Андрий… Я с женой двенадцать лет прожил. Дети у нас были…
Андрий(смотрит на часы). Второй час. Пойдем, отдыхай… А я спать не буду. Жинка сердится: «Чадишь всю ночь своей махоркой! Я, говорит, думала, он соскучился по мне, только и дела – целоваться будет, а он коптит меня табачищем!..» Домой вернулся, а – непривычно. Тихо тут. Самолеты не пикируют, снаряды не рвутся… (Стеблицкой.) А ты чего сидишь, Марфа Ивановна? Это мы тебе спать не даем? Уходим уже, закрывай… (На пороге, обернувшись к Павлу.) А может быть, живы, Павло Тимофеевич? Ты же говорил, в Сибири где-то родня у жинки? Может, бежала она из лагеря?
Павел. Нет. Я и туда писал…
Андрий. До свидания, Марфуша, спокойной ночи.
Павел. До свидания, хозяйка.
Марфа. До свидания. Не откроете? Там палкой подперто. (Выходит за Андрием и Павлом в сени, провожает их, возвращается, ставит на место в передней комнате скамьи, гасит лампу.) Тихо… А когда немца гнали – сколько войска прошло! Как набьются в хату – рогачом возле печки не повернешь. Говорят: «Не серчай, тетка, что много нас. Много – значит, есть кому Гитлера бить. Еще пожалеешь о нас. Пройдет фронт – у вас тут скучно будет». (Долго смотрит в окно.) Нигде уже огня в хатах нет. У одной Катерины только светится. (Садится на кровать.)
Слышен далекий глухой взрыв. Стеблицкая настораживается.
Вася поднимается, тревожно смотрит на нее.
Вася. Мамо, то на станции, то саперы мост разбирают, они и ночью работают.
Ружейный выстрел на улице. Стеблицкая встает.
Мамо, это наши, кто-то волков пугает.
Еще выстрел. Лай собаки громкий, злобный. Стеблицкая подходит к окну, вскрикивает: «Ой, боже мой!» Вася вскакивает с кровати, подбегает к ней, обнимает, отводит ее от окна, усаживает на кровать.
Мамо, не надо! Мамо, это Колчак, не надо! Мамо! Мамо!..
Занавес.
Картина вторая
Вечер Восьмого марта. Хата Катерины. Обстановка: стол, выдвинутый на середину, застланная плащ-палаткой кровать, вокруг стола скамейки и просто доски, положенные на кирпичи. Светит лампа, такая же как и в правлении, из снарядной гильзы, только поменьше калибром. На стенах оборванная местами электропроводка. С потолка свисает пустой патрон для лампочки. За столом сидят Катерина, Ариша, Вера, Марфа Стеблицкая, баба Галька, еще несколько женщин. Из мужчин – Павел, Андрий, Мусий Петрович, Стешенко и Кость Романович.
Кость Романович. Что ж не поете, девчата? Украина без песен – не Украина.
Мусий Петрович. Стесняются вас. Мало выпили.
Вера. Запоем еще, Кость Романович… И запоем, и заплачем. Наш праздник.
Кость Романович. В трех колхозах сегодня побывал. Иду селом, солнце светит, ручейки играют, весной пахнет, а песен не слышно. Тут только понял я, как нам трудно будет… «Песенники, вперед!» – с этого, что ли, начинать?..
Андрий. Песенники помогают. В походе особенно…
Баба Галька. Андрий Степанович! За вами чарка. Людям выпить хочется.
Вера. Да, да, не задерживайте. А то одни навеселе будут, а другие еще трезвые.
Стешенко. В агротехнике это называется – неравномерное созревание.
Андрий. А этот меня все агротехникой донимает… Я же вам сказал, товарищи, что мне теперь нельзя водку пить. Половина желудка осталась. Ни соленого нельзя, ни кислого, ни спиртного – одними глазами. Категорически запретил врач употреблять. Разве, говорит, только по большим праздникам, на Первое мая или на Октябрьскую годовщину, и то понемножку. А насчет Восьмого марта речи не было.
Марфа. Не обижайте нас. Чем же наш праздник хуже?
Ариша. Смотри, Андрий! Не буду тебе живот парить.
Андрий. Ишь ты! И сама пьет. Сама пьет, а мне нельзя.
Вера. Ничего, мы придем, попарим. Пей, Андрий Степанович!
Андрий. Что мне с вами делать?.. Ну, ради женщин выпью немножко. Будем здоровы!
Катерина. Закусывайте, Кость Романович!
Стешенко. Пешком ходите? А где ж та машина трофейная, что у фрицев мы отбили?
Кость Романович. У нас, в райкоме. Стоит, выехать нельзя.
Ариша. Грязно в поле?
Кость Романович. Развезло. А на северных склонах еще снег лежит. Если не будет морозов, недели через полторы начнем сеять.
Андрий. Начать – начнем…
Кость Романович. Да кончим когда, хочешь сказать?
Баба Галька. Вот грибы, Кость Романович, соленые. А может, картошки хотите с маслом? Небогатый наш стол, извиняйте. Это если б как раньше мы жили, так было б в этот день и жареное, и пареное, и гусятина, и курятина…
Марфа. Жили, так жили… Помнишь, Андрий Степанович, как вы с Мишей привезли к нам во двор наш заработок – четыре воза пшеницы и воз ячменя? А я все не верила? Ты тогда еще бригадиром был. «Смеетесь вы, говорю, надо мной. Это вы хотите бригадный хлеб на сохранение к нам ссыпать». А потом, как поняла, что наш хлеб, то начала плакать. «Что ж вы, говорю, раньше не сказали? У меня и на горище не подмазано, и в каморе всякого хлама навалено под потолок. Куда его девать, зерно? Посреди двора высыпать?» Дура-баба была, о чем горевала – что некуда хлеб девать…
Стешенко(поднимает чарку). Ну, за все, что было, и за все, что будет! За умерших и за живых! За наших бойцов, которые врага добивают.
Андрий. Добивают… А мы сидим тут, в теплой хате, горилку пьем. Где они сейчас, товарищи наши, идут этой темной ночью? Скоро уже к старой границе подойдут… И ты, Павло, не снял свой гвардейский знак? (Кость Романовичу.) Мне так удачно пришлось – в одной дивизии все время провоевал. Два раза был ранен и опять в свой полк возвращался.
Ариша. Как сойдутся, так и фронт вспоминают. Все про войну, про бои.
Андрий. А ты думаешь, Ариша, это забудется?..
Вера запевает: «Теплый ветер дует, развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять…»
Стешенко(Кость Романовичу). Вот и запели… И песни у них – солдатские…
Кость Романович(Павлу). Чего зажурился, Чумаков? Не довоевал? (Стешенко.) И нам в партизанские воспоминания удариться, Иван Назарович? Рассказать им про Черный Яр?.. Нет, не надо. Отставить воспоминания!
Мусий Петрович(выпивает). Эх, хорошо пошла! Другой раз бывает как-то боком, а на женский день – пошла. (Подкручивает усы, заигрывает с сидящими возле него женщинами, запевает громко и фальшиво: «Ревэ тай стогнэ Днипр широкий». Ему никто не подтягивает.)
Баба Галька. Не трогай его, Верка, это мой кавалер.
Вера. А нехай он вам, с капустой в придачу. Навешал на бороду капусты и лезет целоваться.
Кость Романович(ко всем). Вы думаете, потому они часто фронт вспоминают, что такие уж заядлые вояки? Просто – сдрейфили перед нашими трудностями. (На Андрия.) Полковым завхозом был. Вояка! Небось ни разу и из автомата не выстрелил.
Андрий. Такое мое счастье. На самую проклятую должность угодил. А что вы думаете, покормить вовремя солдат – половина победы.
Павел. Хоть меня не позорьте, товарищ секретарь. Боевую характеристику показать?
Кость Романович. Не надо… Старые характеристики спрячьте на память. Новые будем здесь писать.
Входят Гаша и Нюрка, одетые по-дорожному: Гаша в солдатской шинели, подпоясана ремнем, с кнутом. Нюрка в стеганке и плащ-палатке.
Гаша. Добрый вечер! Приятного аппетита! Нюрка. Здравствуйте! Андрий Степанович тут? Вот вам бумажка от ихнего председателя. Еще сорок центнеров есть у них.
Кость Романович. Чего – сорок центнеров? Где вы были?
Гаша. Да ездили вот с бригадиршей в Глафировку за семенами.
Андрий(Кость Романовичу). Мы им даем ячмень на фураж, тот пригорелый, что спасли тут на пожаре, а у них овес есть лишний. (Гаше и Нюрке). А чего вы так припозднились?
Гаша. Припозднились! Что ж мы – трактором, на третьей скорости ехали, что ли? Коровы молодые, необученные. На них кричишь: «Цоб!» – а они в кручу тянут. Ни руля, ни вожжей в руках. За хвосты тянуть их, подлюк, чи за рога?
Катерина. Раздевайтесь, девчата. Садитесь к столу.
Гаша. А стали подъезжать к мосту, заяц как выскочит из бурьяна, они как хватят в сторону – и дышло поломали, и ярмо, и повозку перевернули до горы колесами. А зерно нáсыпом в коробе, без мешков. Пригоршнями собирали. Эх, работенка!.. Сказала б, да мужчины мешают.
Вера. Работенка веселая… То и нам предстоит, как выедем пахать на коровах.
Нюрка и Гаша садятся за стол.
Гаша(наливает стопку водки, выпивает). И чего правительство не выпустит такого закона, чтоб баб всех – на фронт, а мужиков – сюда?
Вера. Правильно! Хватит им уже, навоевались. Не мы с тобой, Гаша, в Верховном Совете заседаем, так бы и сделали.
Павел(Андрию, на Гашу). Трактористка?
Андрий. Была трактористкой до войны… Морская пехота. Моряк без корабля.
Вера. Что ж мы так неровно сели? Тут густо, а возле Кость Романовича пусто. Я от этих дедов к вам пересяду. Можно?
Андрий(Нюрке и Гаше). Плохая дорога?
Нюрка. Гроб! Ни саньми, ни колесами.
Гаша. Выпила молча и присказки никакой не сказала. Это коровы мне отшибли память… За что вы тут пили?
Вера. За все. За весенний сев.
Мусий Петрович. Не за то пьет казак, что есть, а за то, что будет!
Нюрка. Нельзя по такой дороге на коровах возить, тяжело, порежем их, нечем будет потом пахать. Мы уж так думали с Гашей, Андрий Степанович. Сорок центнеров, двести сорок пудов, дело небольшое – перенесем на плечах. Пятнадцать километров, туда-сюда за день можно обернуться. По пуду возьмем – и то груз. Всей бригадой выйти – за два дня семена дома будут.
Одна из женщин (Мусию Петровичу, громко). Первая бригада на себе хочет семена носить из Глафировки.
Мусий Петрович. А-а! А на ком же? Раз коровы не везут, значит, на себе.
Андрий. Завтра поговорим в бригадах. Я не возражаю.
Кость Романович. Еще бы! Сто лет будешь, Андрий Степанович, ломать голову над графиками и не придумаешь того, что люди тебе подскажут… (Всем.) Вчера он два часа просидел у меня в райкоме со своими расчетами: столько-то плугов, такие-то нормы выработки, – сколько же месяцев будем сеять? Не знаю… По расчетам выходит – три месяца, до июля. Так нельзя же до июля! Не фрицам будем сеять – себе. То при немцах мы вам давали установку из нашего подпольного штаба: купите в каждую бригаду по две колоды карт и соревнуйтесь, кто меньше выработает.
Баба Галька. До июля сеять – до зимы только хлеба кушать.
Гаша. А вы, должно быть, Андрий Степанович, по вашим графикам и на подвозку семян от амбаров тягло планировали?
Андрий. Планировал, восемь коров.
Гаша. Ну, вот, на целых два плуга! А тут дело домашнее, и подавно можно без транспорта обойтись.
Кость Романович. Самое позднее, к середине мая надо нам закончить сев.
Павел(Андрию). Сколько ты тракторов учитывал?
Андрий. Два, сколько же. Больше не дадите?
Павел. Дадим. Еще соберем. Тебе, Гаша, будет машина.
Стешенко. Вот бы еще дерноснимы к плугам приделать. Когда мы уже начнем пахать по всем правилам? Меньше посева осилим, так хоть бы лучше землю обработать.
Андрий. А этот со своими агроправилами! Где я тебе возьму кузнеца, чтоб поделал те дерноснимы? Сами бабы сеялки ремонтируют… Поп со своим, а черт со своим!
Кость Романович. Как, как? (На Стешенко.) Вы что тут – не ладите? Притесняет он науку? Это у него старая болезнь!..
Андрий. Он меня притесняет, а не я его. Хочет такие агроправила навязать бригадирам, что меня же первого придется судить за нарушения. А условий не учитывает. Перекрестный сев? Не могу. Два раза сеялку туда-сюда гонять – не могу. Яровизация? Делай, пожалуйста. Опыты? Бери, кого хочешь. Вот Катерина будет опытами заниматься. Удобрения нужны? Дадим, если колхозу дадут. Пусть собирают пока золу, куриный помет. Только кур у нас не осталось… Верите, Кость Романович, – лежу ночью, рассвет уже близко, а петухи в селе не поют.
Кость Романович. Насчет петухов есть пословица: «Хочь спивают пивни, хочь не спивают, а день будэ!»
Мусий Петрович опять затягивает: «Ще третьи пивни не спивалы».
Вера. Да бросьте вы! Вот дал бог голосу – скрипит, как немазаный журавель на колодце. Давайте мы, бабы, споем. Что они все про посевную? Собрание у нас продолжается или праздник? Какую споем? «На захид солнце»? Можно, Кость Романович?
Кость Романович. Давно хочу послушать.
Вера запевает: «На захид солнце похылылось…»
(Андрию.) В это нам не мешает поверить, что с меньшей площади посева, при хорошей агротехнике, можно больше урожая взять, чем раньше брали со всей площади… Вот товарищ Чумаков на фронте жил ненавистью. Ну что ж, война скоро кончится. А враги у нас есть. Надо быстрее богатеть, быстрее силы набираться!
Андрий(тихо). Я понимаю, Кость Романович, вам тут иначе и нельзя говорить. Начинать год – надо верить, что сделаем что-то. Такая ваша обязанность – подбадривать нас. А небось ночью, дома, и вам страшно становится?
Кость Романович. Что?.. Что ты мне шепчешь на ухо? На этот вопрос я и громко отвечу. Страшно бывает, да. И сегодня страшно стало, когда в трех колхозах в праздничный день песен не услышал… Пять сел спалили немцы дотла. Там еще хуже, чем у вас. И коровы ни одной не осталось. Чем пахать? А посеять надо. Что же делать? Вот к вам пришел за советом… Так бывает мне тяжело, будто первый год работаю секретарем райкома. Но я, когда мне тяжело, не прячусь от людей (на Павла), как вот Чумаков. Я в лесу привык все время проводить с бойцами.
