Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
– Как здоровье жены? Благополучно разрешилась? – продолжал расспрашивать Долгушин бригадира.
– Благополучно. Здорова. Уже работает по домашности.
– Значит, за детей спокоен? Будет в доме хозяйка, мать?.. Слышал я, товарищи, такую хорошую пословицу: домашняя дума в дорогу не годится. Верно сказано? А ваш выезд в поле на всю весну – это же все равно что отправиться в дальнюю дорогу.
– Дом меня не тревожит, Христофор Данилыч, – отвечал Савченко. Подумав, добавил: – Этот дом, что здесь. А вообще-то есть беспокойство. Об другом доме.
– О каком другом?
– Отец наш живет у моего меньшого брата, в Челябинске. Поехал к нему в прошлом году погостить и заболел там. И пишет мне, что очень ему там плохо. Невестка – женщина безжалостная, такая, что только о себе думает, о нарядах да гулянках. Валяется он там без ухода, иной день и супу горячего не похлебает. А брат все в разъездах, в экспедициях, он по геологии работает. Забрать бы надо отца оттуда домой, но кто ж поедет за ним? Мне невозможно отлучиться. Зимою ремонтом был занят, теперь вот посевная начинается. И жену с маленьким не пошлешь. А без провожатого он один не доедет, такую даль. Боюсь, помрет отец и не увижу его больше. Может, вы бы помогли? Если бы как-нибудь договориться, чтоб дали ему оттуда сиделку в дорогу? Я бы ей и билет оплатил в оба конца.
Долгушин посмотрел на Марью Сергеевну, та понимающе кивнула головой и вытащила из своей дамской сумочки маленькую записную книжку.
– Попробуем помочь тебе, – сказал Долгушин. – Вот Марья Сергеевна, секретарь парторганизации, сделала себе заметку. Напишет в Челябинский областной здравотдел, попросим, чтоб отправили твоего отца домой с сиделкой. Должны бы уважить нашу просьбу. И в Цека профсоюза напишем. Поможем… А больше ничего такого нет? Колхоз рассчитался с тобою и с трактористами? Хлеб есть?
– Рассчитались полностью. Вот уже теперь, при товарище Руденко.
– С нами не рассчитались, товарищ директор, – поднялся один тракторист. – Колхоз «Рассвет». Дает нам прелую пшеницу, такую, что и куры клевать не станут, а мы не берем. Мы хорошую пшеницу убирали, а что колхозники погноили ее в кучах на токах – при чем мы? Себе пусть гнилую берут по трудодням, а нам пусть дают хорошую.
– Погоди, Селихов, – остановила его Марья Сергеевна. – Не перебивай. Дойдет до вас очередь.
– Значит, точно рассчитал, Андрей Ильич? – продолжал Долгушин. – В шесть дней можешь закончить сев?.. Рассчитал – и молчишь. А производственное задание тебе на восемь дней. Двойная бухгалтерия получается. Нехорошо. Да садись, чего ты стоишь. За сокрытие резервов в промышленности, знаешь, нашего брата, руководителей, не хвалят… Ну, а ты как, Игнат Сергеич? – глянул Долгушин на бригадира Зайцева, работавшего в колхозе «Рассвет». Тот поднялся с лавки. – Сиди, сиди! Тоже давал обязательство?
– Давал.
– Сколько дней?
– А я не помню. Там товарищ Холодов записали…
Трактористы засмеялись.
– Вот это здорово! Давал обязательство и сам не помнит, на сколько дней!
Зайцев угрюмо поглядел на трактористов.
– Чего ржете? Потому не помню, что это есть одна голая бумажная писанина. Хоть шесть, хоть семь дней скажи – все одно не выполним. Куда нам уложиться в срок! Полмесяца нам долбаться с севом колосовых, а если еще дожди будут перепадать, то и целый месяц.
– Почему у бригадира такое паническое настроение? – нахмурился Долгушин. – В наших руках растянуть или сократить сроки сева.
– Кабы только в наших! Вы, товарищ директор, не знаете еще колхозной работы. Вам показывается, будто вы на заводе, где все в руках этого инженера или рабочего, который к машине поставлен. Нет, у нас маленько не так.
– Да уж разобрался, что не так.
Зайцев все же встал: так ему удобнее было говорить.
– Вот на нас, трактористов, валят всю ответственность за урожай. В ваших руках, мол, техника, вы, механизаторы, всю главную работу на полях делаете своими машинами. Мэтэес – фабрика зерна. Оно-то так, конечно. Похоже маленько на фабрику – дым идет. Только порядку нет такого, как на фабрике. Вот ежели мы, к примеру, пашем, культивируем, стараемся как лучше разделать землю, а колхоз дал негодные семена. Вот тебе и урожай! Либо навоза нет у них, скота не развели, нечем удобрять поля, либо вот, как Селихов говорит, готовое зерно погноили. Вот тебе и фабрика!
– Это я знаю, товарищ Зайцев, что над колхозным урожаем у нас пока два хозяина. Но ты все же объясни, почему целый месяц собираешься сеять?..
– Ну, не месяц, меньше. Это я сказал, если дожди будут нам мешать… С прошлого года беру пример. Как было у нас в прошлом году? И сами ездили «Универсалом» за водой, и поля очищали под пахоту, и сами за прицепщиков работали. Какая она работа, ежели день за сеялкой, а ночь за рулем? Не было у нас ни вагончика, ни кухарки. За харчами домой за десять километров бегали. Опять же, хлынет ливень, негде ребятам обсушиться, расползлись по домам; назавтра с утра хорошая погода, можно бы запускать машины, а они только к обеду в бригаду соберутся. Сколько у нас вот так, дурьм, пропало золотого времени! И в нынешнем году в этом колхозе, Христофор Данилыч, никаких перемен против прошлого не намечается. Опять те же полеводческие бригадиры, самогонщики, бездельники, что все лето под скирдами в карты резались. Будем, значит, опять загорать без прицепщиков и без горючего. Новый председатель там ни рыба ни мясо. Ничуть не лучше старого. Тот был малограмотный и пьяница, так хоть видели его колхозники в поле, хоть глаза мозолил, покрикивал кой-когда на людей. А этот три раза на неделе ездит к жинке в Троицк, покажется в колхозе, как молодой месяц, на час – и закатился. И зачем было посылать этого Бывалых председателем колхоза? Там народ так соображает, что Бывалых не справился на районной должности и это ему сделали вроде как последнее испытание: годится ли он вообще в ответственные работники? Оно-то не вредно, конечно, такой опыт сделать, может, его нужно проверить так, чтобы и партийным билетом больше не козырял, но это же все на колхозе отражается! Время-то идет! Вот он уже там четвертый месяц, весна на носу – и никакого сдвигу! Если верно, что районные организации хотели испытать его, то пора бы уже кончать с ним. Все ясно. И надо, пока не поздно, искать другого председателя… А есть там один человек, член партии, – поднял бы колхоз, дать ему только права в руки!
– Кто? – спросил с интересом Долгушин. – Я там знаю кой-кого из коммунистов.
– Артюхин, Филипп Касьяныч. Не приметили? Старичок такой, с бородкой, в очках, но еще крепкий. Он там у них сейчас на рядовой работе, по ремеслу – кадушки делает, ведра починяет. Человек он вообще замордованный. Пробовал бороться с этой шайкой-лейкой, что колхоз пропивают, так они ему подстроили штуку. Загорелся ночью телятник – а Филипп Касьяныч был тогда заведующим на животноводстве, – ни печку там не топили в тот день, ни корма не варили, и загорелся. Много погибло телят, и помещение сгорело. Выезжала комиссия, установила, что не было у него там каких-то предохранений против пожара, – припаяли ему, в общем, по суду что-то много тысяч, до сих пор выплачивает. И опять же он не унялся, еще написал письмо в Москву, в Цека. Все описал, что у них в колхозе творится. А у этих бандитов дружок-приятель был на почте, перехватил, должно быть, письмо, не пошло оно в Москву. Через сколько там дней едут колхозники с поля, стучат Артюхину в ворота: «Касьяныч! Там в Гадючьей балке твоя корова лежит, дошла уже. Голова порубана топором». Вот так помыкался-помыкался человек – и согнулся. Что сделаешь один против них? Постукивает себе молоточком, обручики набивает, книжки по вечерам почитывает. А дельный старик. Грамотный. У него там дома и Ленина сочинения, и Карла Маркса, и Льва Толстого. Когда он заведовал животноводством, порядок был на фермах! Все делалось по науке, кормов в достатке, падежа не знали. Вот я и говорю: кабы этого Филиппа Касьяныча выбрали председателем, он бы повел дело не так! Только, может, сам не захочет, откажется. Надоело ему уже своей головой рисковать.
– Не знаю Артюхина, – сказал Долгушин. – Может быть, вы, Григорий Петрович, знаете его?
Холодов отрицательно покачал головой.
Долгушин задумался.
– Ты вот, Игнат Сергеич, негодуешь на пьяниц в «Рассвете», а говорят про тебя, что ты и сам грешен по этой части. Говорят, крепко зашибаешь.
– Не крепко, это неверно…
Зайцев, пожилой человек, с сединой на висках, с худым, морщинистым лицом, смущенно потупившись, мял в руках шапку.
– От хорошей жизни не запьешь, товарищ директор… Был за мной грешок. Прошлым летом товарищ Зарубин два раза застал меня в поле выпившим. Так по какой причине я выпил? По той причине, что нет порядку. Трактора стоят, людей нам не обеспечили, бригадиры магарычи за ворованное сено пропивают, никто об урожае не беспокоится. Ну и сам… Упадешь духом и выпьешь с горя… А ежели на то пойдет, чтобы бороться с этим, то обещаю вам в рабочее время не пить. За выходной, конечно, не ручаюсь.
– Хорошо. Запомню твое обещание.
Долгушин внимательно посмотрел на Зайцева.
– А у тебя есть корова, Игнат Сергеич?
– Есть. Корова и телок. Свинья есть.
– Не боишься, что вот этот наш разговор про шайку-лейку станет известным в колхозе и твою корову постигнет та же участь, что корову Артюхина? Или хату спалят?..
– Все может быть, товарищ директор… Как не бояться. Боюсь. Но и терпеть уже невмоготу! – Зайцев поднял голову. – Один посовался было – замолчал, другой будет молчать – что ж оно получится? Читаем газеты, кругом после постановления Цека жизнь пошла в гору, а у нас как в стоячем болоте!
– Ты коммунист?
– Нет, беспартийный… Коммунисты там примирились. А которые и сами замешаны… Есть там один тип, не коммунист, простой колхозник, Кашкин, «демократом» его зовут по-уличному. Когда-то давно, еще до коллективизации, все выступал на сходках: «Я за демократию! За братство, за равенство!» А сам у родного брата в голодный год за пуд муки хату купил; народный суд потом отменил эту куплю-продажу, как кабальную сделку. Вот этот «демократ» любит там коммунистов опутывать! Пасека у него большая, сад, рыбу вентерями ловит, всегда есть у него выпить-закусить. И уж если кого подобьет на грязное дело и привезет себе коммунист украдкой охапку сена или соломы, так этот Кашкин потом, вокруг того коммуниста, себе десять возов сена натаскает!
Долгушин, склонившись к Холодову, сказал ему тихо:
– Вот как, Григорий Петрович, переплетается наше эмтээсовское с колхозным! А Медведев говорит мне: не лезьте в колхозы. Как же не лезть? И наша тракторная бригада не может работать в полную силу, если такое творится в колхозе!
Холодов молча, как бы соглашаясь, кивнул головой.
– Ну, теперь еще расскажи нам, Игнат Сергеич, про свою бригаду. – Долгушин откинулся на спинку стула. – Насчет колхоза ясно. Ну, а как ты сам подготовился к севу? В каком состоянии машины? Как качество ремонта? Обкатал машины, испробовал? Как с прицепным инвентарем? В чем имеешь нужду? Какие у тебя претензии к нашей мастерской, к главному инженеру?
Зайцев рассказал, чего недостает ему из инвентаря, какие нужны запасные части. Беседу с ним Долгушин завершил так:
– Значит, главное, что нам нужно сделать поскорее, – навести порядок в колхозе «Рассвет». Так?
– Так, Христофор Данилыч. Дальше терпеть нельзя.
– Порядок наведем.
Холодов вскинул глаза на Долгушина и тотчас опустил их. На губах его скользнуло нечто вроде улыбки. Его поразил самоуверенный тон директора.
– Наведем порядок. И если не будет тебе никаких помех со стороны колхоза, за сколько дней сможешь управиться с ранними колосовыми?.. Ты же старый механизатор, Игнат Сергеич, двадцать лет стажа, не одну, а три собаки съел на этом деле! И трактористы у тебя как будто неплохие.
– На трактористов не обижаюсь. Есть двое без практики, с курсов, ну ничего, подучим…
– Так за сколько рабочих дней?..
Зайцев сел, вытащил из внутреннего кармана пиджака, будто из-за пазухи, замасленную ученическую тетрадку, где у него было выписано количество гектаров весновспашки, культивации, сева, нормы сменных выработок, раскрыл ее и долго молча шевелил губами, что-то подсчитывая про себя.
– На таких условиях, – улыбнулся наконец Зайцев и решительно хлопнул тетрадкой себя по колену, – могу, Христофор Данилыч, подписать обязательство на семь рабочих дней!
– Вот это деловой разговор! Без паники. Твердо?
– Твердо! Лишь бы вы свои обещания выполнили.
– Жму руку. – Долгушин встал и потянулся через стол. – Марья Сергеевна! Разбивай, за свидетеля.
Борзова, под громкий смех трактористов, сильно рубанула ребром ладони по черным от въевшегося в поры кожи масла, заскорузлым, толстым пальцам бригадира, крепко сжавшим небольшую белую руку директора.
– Так и запишем… Бригада номер девять. Бригадир Зайцев. Сев ранних колосовых за семь рабочих дней.
Целый день продолжался такой разговор директора с трактористами. Было выяснено все: и обнаруженные в последние дни недостатки ремонта машин, требующие немедленного устранения, и обстановка в колхозах, и взаимоотношения тракторных бригад с полеводческими, и характер, слабости отдельных трактористов и бригадиров, и их семейные дела. Для себя Долгушин, кроме того, много узнал нового о сельскохозяйственной технике и особенностях предстоящих посевных работ в каждом колхозе. Лишь обдумав и обговорив все, бригадиры со своими трактористами брали и подписывали социалистические обязательства на весенний сев.
– А теперь, – подвел Долгушин итоги собрания, – давайте условимся, что будем в своей работе следовать такому правилу: обещал – сделай! Я всю жизнь провел среди рабочего класса на заводах. Там люди дорожат словом, привыкли слово товарища считать реальной вещью. Там не дают обязательства «просто так», для газетки, как понял было это дело товарищ Чалый. Такие обязательства – это болтовня, липа. Болтовню будем изгонять из нашей жизни беспощадно! Я не для того потратил день на разговоры с вами, чтобы этот список с вашими обязательствами завести в красивую рамку, повесить вот тут и любоваться им. Я буду требовать выполнения обязательств. И поскольку мы здесь всем нашим собранием выяснили, что обязательства эти не фантастические, вполне реальные, мы, руководство МТС, пересмотрим производственные задания бригадам. То, что взято в обязательствах, будет записано и в производственные задания. Не к чему нам вести этот двойной счет – один для дела, другой для болтовни. Будем отныне заниматься с вами здесь, в Надеждинской МТС, только делом! Есть возможности сократить сроки сева ранних колосовых – сократим. И еще запланируем дополнительно какие-то работы тракторному парку на эти дни. Вот видите, как это важно – выполнить свое обязательство! На нем будут построены все расчеты. Не выполнит один, не выполнит другой – подведете МТС, сорвете все расчеты. А МТС – это твои товарищи, друзья по работе, это большой рабочий коллектив. Не подводить товарищей, не бросать слов на ветер; дав слово, помнить его как присягу! Самый опасный в обществе человек, слову которого нельзя верить. Пустую болтовню долой из нашей МТС! Вот так будем жить с вами, друзья.
Хотя всех разморило от жары и духоты в переполненном кабинете, ни один тракторист не задремал на этом необычном собрании, продолжавшемся – с небольшими перерывами для куренья – часов шесть. С кем бы ни вел разговор директор, слушать этот разговор было интересно и поучительно всем.
– Много вы им наобещали, Христофор Данилыч, – сказал Холодов, открыв форточку и закуривая, когда трактористы, захватив с собою скамейки и табуретки, на которых сидели, вышли из кабинета.
– Так же, как и они нам, – ответил Долгушин. – И чтобы они свои обещания сдержали, нам надо сдержать свои. Очень прошу вас, Григорий Петрович, заняться колхозом «Рассвет». Думается мне, что вам там найдется работа и по вашей бывшей профессии следователя.
– Возможно, – согласился Холодов.
– Не кажется ли вам, дорогие товарищи, – сказал Долгушин, надевая пальто и шапку, весело поглядев на Марью Сергеевну и Холодова, довольный, видимо, удачно проведенным собранием трактористов, – что я сегодня отбил у вас кусок хлеба?
– Да, нашу с Григорием Петровичем зарплату за сегодняшний день надо перечислить вам, – ответила в тон ему, шутливо, но все же смущенно Марья Сергеевна. – Такое собрание трактористов нам нужно было провести вчера! Я сегодня, слушая вас, многое поняла.
Но Холодов не сдавался:
– А соцобязательста в основном остались те, что мы записали. По двум бригадам только изменили, – сказал он, запихивая свои блокноты в туго набитую разными документами полевую сумку. – Цифры были правильные.
– Души не было в тех цифрах, Григорий Петрович! – горячо возразила ему Борзова, не думая в ту минуту, что критика – вещь не всем приятная и что рискованно называть бездушной работу старшего по должности товарища.
Разошлись из конторы МТС в разные стороны. Долгушин пошел пообедать на свою квартиру, к бригадиру Смородину, который жил тут же, на усадьбе, за мастерской, в бывшем поповском доме, – в поповском потому, что сама МТС обосновалась на бывшей церковной площади и контора стояла как раз на месте разобранной немцами в войну для ремонта моста через Сейм старой деревянной церкви. Холодов поехал на «газике» в Троицк, в райком, докладывать о проведенном собрании трактористов. А Марья Сергеевна пошла в село, где жила тоже пока на частной квартире, у одной бывшей учительницы, пенсионерки, которая охотно присматривала за ее детьми, когда она отлучалась из дому. Надо было постирать белье себе и ребятам, наварить, напечь им чего-нибудь побольше – перед выездом с тракторными бригадами в поле на посевную.
5
Холодов не выехал в «Рассвет» ни на другой день, ни на третий. Ему мешали разные, как он говорил, «оперативные дела»: он выполнял какие-то срочные поручения райкома, собирал сведения, составлял ведомости, передавал их по телефону и лично отвозил в Троицк, задерживаясь там всякий раз до ночи.
Посевная началась недружно. Почва плохо подсыхала из-за ночных заморозков. Местами, где на южном склоне можно было уже кое-как пахать и сеять, тут же, через перевал, на северном склоне плуги по самую раму утопали в грязи и тракторы буксовали в борозде. Но все же гектаров по пять – семь кое-где в колхозах удавалось посеять за день.
Холодов посоветовал Долгушину не давать пока сводок в район о таком выборочном севе.
– Почему? – удивился Долгушин.
– Потому, что с первой же сводки нам зачтут начало сева. И если мы потом даже закончим сев раньше других МТС, все равно будет считаться, что мы сеяли не семь-восемь рабочих дней, а двенадцать – пятнадцать.
– Черт возьми! – сказал Долгушин. – Мы с вами, Григорий Петрович, вместе начали работать в сельском хозяйстве. И моложе вы меня лет на пятнадцать. Но откуда у вас такой житейский практический опыт? Я бы ни за что не догадался!
– Передадим ли мы в район сводку или не передадим, все равно в область она оттуда не пойдет до начала массового сева.
– Да?.. В область не пойдет?
– Но внутри района будут считать, что мы начали сев такого-то числа.
Долгушин подумал.
– Значит, можем очутиться на последнем месте в районе по севу?.. Но как же так: посеяно уже почти двести гектаров – и молчать?.. Ладно, дело товарища Медведева передавать или не передавать сводку в область, а мы в район передадим. Не будем копить гектары про запас. В конце концов, Григорий Петрович, первенство на севе еще ничего не решает. Дело в урожае. Из сельскохозяйственных пословиц мне очень нравится одна: цыплят по осени считают.
В колхоз «Рассвет» поехал на второй день массового сева сам Долгушин.
Он был еще мало знаком с работой колхозных животноводов и поэтому решил в первую очередь побывать на фермах. Молочная ферма «Рассвет», свинарники и птичник были по пути, на этой стороне реки Сейма, дорога на наром и в село пролегала как раз мимо животноводческого поселка. Долгушин выехал из дому, чуть забрезжило на востоке. Он хотел поприсутствовать при утреннем доении коров – нигде, никогда не видел он еще, как это делается.
Делалось это в «Рассвете» самым обычным путем – руками. Ни доильных аппаратов, ни автопоилок, ни подвесных дорог на ферме не было. Тем не менее присутствие директора МТС, которого доярки видели уже однажды у себя в колхозе на собрании, странным образом сразу же сказалось на количестве надоенного молока.
Первым заметил смятение среди доярок шофер Володя, ходивший с директором по коровнику в качестве консультанта.
– Да где же он, наш Голубчик? – закричала одна доярка. – Девки, Харитон еще не пришел? Это он у Дашки Караваихи зорюет. Пригрела его под мышкой. Куда молоко сливать? Посуды нет.
Другая доярка, тоже обеспокоенная, вышла из коровника, вытирая руки полой синего халата, надетого поверх стеганки, взобралась на кучу навоза и закричала в сторону села:
– Эге-ей!.. Харито-он Иваны-ыч! Эге-ей!.. Что-сь маячит возле парома, кажись, он идет, – сообщила она, вернувшись в коровник. – Чертов пропойца! Когда он уже нажрется той водки, чтоб она ему в брюхе загорелась!
– Что ты, Пашка, сдурела? Чего желаешь человеку! – укоризненно покачала головой одна доярка, самая старая из всех и, должно быть, сдержанная на язык.
– А докуда ж нам мучиться с таким заведующим? Бог не берет его от нас, пусть сатана заберет! Сколько ни говори ему, ни доказуй: того надо, другого надо, – ничего не делает! С утра помнит, к обеду уже забыл. Похмелился, чертики заиграли в голове, уже какая-сь сорока пригласила его ночевать, чуб накручивает, сапоги начищает – до коров ли ему?..
– Чего, девушки, бросили доить? Посуды не хватает? – подмигнув Долгушину, спросил Володя.
– Да надо бы еще бидона три…
– А вчера куда сливали? Хватало посуды?
– Обходились…
– Чем же вы таким питательным накормили коров, что сегодня молока прибавилось?
– Чем питательным? А вон посмотри, что в яслях. Тем и накормили. Соломой пшеничной.
– И больше ничего не давали?
– Силосу еще давали немного. Сена давали. Вон, видишь, какое. С осени еще попрело на лугу, в воде. Его и не едят коровы.
– С чего ж прибыло молока?..
Доярки угрюмо молчали.
– Может, ваши коровы начальства испугались? Так с испугу или от какой другой помехи корова дает меньше молока.
Володя обернулся к директору.
– Соображаете, Христофор Данилыч? Вчера им хватало посуды, а сегодня, при вас, не хватило. Значит, или недодаивали, или прямо на землю…
Доярка, которую звали Пашей, обвела сердитым взглядом подруг.
– Чего ж молчите, девчата? Так и говорите, правду говорите: недодаивали. И на землю шло молоко. Верно, так и было. Так разве ж мы виноваты?..
– А куда его девать, раз посуды не хватает? – зашумели доярки. – В подол, что ли?
– В сапоги бы сливали, так нам сюда и сапог не дают. Вот в чем бродим по грязи! – выставила одна доярка ногу в стоптанном дырявом валенке, из носка которого торчали тряпки и солома.
– Привезли в сельпо резиновые сапоги, так их враз расхватали мужики, которые охотники да рыболовы, а нам опять нету!
– Сколько было в колхозе этих бидонов в прошлом году! Чи побили их, чи поворовали?
– Самому председателю уже заявляли насчет посуды, и тот мер не принимает!
– А тут еще возчик у нас такой, с принципом: что заберет за один раз на телегу, то везет, а другой раз ехать не хочет.
– Как зовут вашего заведующего? – спросил Долгушин.
– Бесфамильный.
– Как?
– Фамилия у него такая – Бесфамильный. А по-уличному зовем его «Голубчиком». Поговорка у него за каждым словом: «Вы, мои голубчики»… Да вот он идет сам.
К коровнику приближался медленной развалистой походкой, подкручивая пышный рыжий ус, высокий мужчина лет сорока пяти, в галифе, черной сатиновой стеганке и шапке-капелюхе с опущенными, неподвязанными наушниками. Хромовые сапоги его были начищены действительно до зеркального блеска, и весь его вид – сытая, плотная фигура, лоснящееся, румяное лицо – говорил о том, что человек хорошо выспался, успел уже, вероятно, позавтракать и вообще доволен жизнью.
«Колхозный альфонс Харитон Голубчик», – отметил про себя Долгушин.
Остановившись метрах в десяти от коровника, Бесфамильный окинул хозяйским оком двор и закричал зычным голосом:
– Эй, девки, голубчики, что ж вы делаете? Сколько разов приказывал вам! Манька! Куда ж ты объедья бросаешь, тудыть твою!.. – и осекся, увидев за углом коровника знакомый «газик» директора Надеждинской МТС.
Бросив быстрый взгляд в темный со двора проем двери коровника и заметив там среди столпившихся доярок две мужские фигуры, Бесфамильный подтянулся, вынул руки из карманов и подошел к Долгушину почти строевым шагом.
– Здравствуйте, товарищ директор! – пахнул он в лицо Долгушину густым винным перегаром. – Приехали нас навестить? Ночевали в колхозе или прямо из дому? Раненько, раненько вы встаете!
– Кто рано встает, тому бог дает, – тряхнул Долгушин своим запасом деревенских пословиц.
– Приехали к нам, товарищ директор, на нашу работу полюбоваться, а у нас опять незадача – посуды не хватает. Дойку бросили, – сказала старуха доярка. – Куда ж молоко сливать?
Недодоенные коровы беспокойно метались в стойлах, мычали. Доярки зло, исподлобья поглядывали на заведующего.
– Это что за новости – посуды не хватает? – удивился Бесфамильный. – А вчера хватало?
– Вчера хватало, мы уже выяснили. По случаю приезда директора МТС надоили три лишних бидона, – Володя улыбнулся. – Вот бы вам, Христофор Данилыч, ничего не делать, ездить только по фермам и присутствовать, когда коров доят. Глядите, процентов на тридцать прибавилось бы молока. Без лишних кормов, без концентратов.
– Где ж вам посуды взять?.. – Бесфамильный, сдвинув шапку на лоб, почесал затылок.
К коровнику подошел колхозник, по виду ездовой, с кнутом, – вероятно, тот самый, «с принципом», о котором говорили доярки, инвалид на деревяшке, поздоровался.
– Приехал, Тюлькин? Где твой драндулет? – обратился к нему заведующий.
– А там, – указал колхозник кнутом куда-то за коровник.
– Ну-ка, голубчик, смотайся в село, поищи там еще бидонов несколько. Пройди по нашей улице. У Гашки Кузьменковой, кажись, есть один. У Феньки Сорокиной видел вчера, сушился на плетне. Чертовы бабы, берут, ездят на базар, а не приносят в кладовую. И к моей там загляни… Живо, голубчик, духом! Одна нога здесь, другая там! – и сам расхохотался над своей шуткой.
Колхозник, недовольно бормоча, заковылял на деревяшке за сарай, к повозке.
– Сколько у вас коров на ферме? – спросил Долгушин Бесфамильного. – Всего, фуражных?
Заведующий подумал с минуту.
– Всего, значит, так… семьдесят восемь коров у нас.
– А сколько доится?
– Сколько доится?..
– Сорок две коровы доим сейчас, – подсказала Паша-доярка.
– Так мало? Остальные что же – еще не отелились? Яловые? – храбро продолжал Долгушин задавать такие вопросы, в которых сам еще недавно был не силен.
– Есть которые и не растелились. А есть и вообще не годные к госпроизводству.
– Как? К чему негодные?
– К госпроизводству, – важно повторил Бесфамильный. – Так называется у нас по зоотехнике.
– В зоотехнике есть термин – воспроизводство стада, – пояснил Володя.
– Догадываюсь, – кивнул Долгушин. – Проще сказать – держите на ферме коров, которые вообще не способны давать приплод?
– Неспособные, да. По два-три года уже не телятся.
– Зачем же вы их держите? У вас же молочная ферма, а не мясная.
– Ставил вопрос на правлении. Сдать бы надо их в мясопоставку, чтоб и корма на них не переводить.
– Но действительно ли все они бесплодны? Специалисты осматривали их? Может быть, не случали их?
– Нет, случали, как же.
– Учет ведете при случке? Какая корова покрыта, какая не покрыта?
– Да, и учет ведем… А вообще я, товарищ директор, на быков надеюсь… У нас хорошие быки-делопроизводители. Три быка. Вот стоят, посмотрите. Сам выбирал в совхозе. Цементальской породы.
Долгушин не выдержал, рассмеялся.
– Нет, у вас тут, товарищ Бесфамильный, какая-то особенная зоотехника! Такого я еще не слышал!..
– Так мы называем, – обиженно надулся заведующий.
– Бык-производитель, – поправил его Володя. – Эх ты, животновод! Делопроизводители в канцеляриях сидят.
Долгушин с Бесфамильным и Володей молча прошли взад-вперед по длинному, грязному, с дырами-просветами в соломенной крыше коровнику, постояли возле быков, возле одной коровы крупного мясного экстерьера, которая, как объяснил заведующий, за всю свою уже немолодую жизнь не дала ферме ни одного теленка. Скот был нечищеный, тощий. Доярки кучкой ходили следом за ними.
– Ох! Харитон Иваныч, голубчик ты наш! – тяжело вздохнула Паша. – На быков, говоришь, надеешься?.. А скажи, какой доярке у нас лучше: у которой все коровы отелятся или у которой половина яловых?
– Конечно, для общего дела лучше, чтоб у нас не было яловых коров, – ответил Бесфамильный.
– Я тебя не про общее дело спрашиваю, а про доярок!.. Товарищ директор! – вскипела наконец Паша и, покраснев от волнения, горячо жестикулируя, стала говорить: – Послушайте, товарищ Долгушин, как у нас делается. Все вам расскажу! А вы, – кинула взгляд на доярок, – скажете, верно ли я говорю или брешу. Вот за мною с позапрошлого года закреплено десять коров. Как и за всеми. У каждой у нас тут по десять коров. Мои коровы прошлой весною все были покрыты, сама последила, пастуху пол-литра поставила, чтоб следил. Зимой, в феврале, в марте, все отелились, как одна. Десять телят. А куда их девать? Телятника приспособленного нету. Тыкаемся с этими телятами по всем куткам. Пять телят взяла к себе в хату, а больше некуда. Другим вот тут, за кладовкой, отгородила место. Возилась с ними, пока трое телят пали. Одного теленка отдала в колхоз от своей коровы на то место, а двое вот теперь на моей шее.
– Как на вашей шее?
– А так, что грозятся вывернуть с меня при отчетном годе за телят из тех денег, что по трудодням заплатят. Видите, какие порядки! Теперь слушайте дальше. Все мои десять коров потелились, всех десять дою. Работы, значит, мне больше? А вот вам Катька Архипова. У нее тоже десять коров. Как она их там случала, не случала, не знаю. Четыре коровы у нее всего отелились. Четыре теленка. Выходила их без забот, без хлопот, все живые, передала их телятницам, никакого ей убытку. И теперь всего четыре коровы доит. А трудодень что мне, что ей – одинаково!
– Верно говорит Зайцева! Кто шесть коров доит, кто восемь – всем трудодень!
– Зайцева? – навострил ухо Долгушин. – Вы Зайцева? Не жена ли нашего бригадира?
– Жена.
– Она самая. Жена Игната Сергеича, – подтвердили доярки.
– Ну, будем знакомы. Как вас по батюшке?
– Никитишна. – Зайцева улыбнулась. – Прасковья Никитишна. Мне про вас Игнат рассказывал, как вы там в мэтэесе кой с кого дурь выгоняете. Вот бы еще у нас тут!..
