Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)
Валентин Овечкин
Собрание сочинений в трех томах
Том второй
Районные будни
Борзов и Мартынов
Дождь лил третий день подряд. За три дня раза два всего проглядывало солнце на несколько часов, не успевало просушить даже крыши, не только поля, местами, в низинах, залитые водой, словно луга ранней весной, в паводок.
В кабинете второго секретаря райкома сидел председатель передового, самого богатого в районе колхоза «Власть Советов» Демьян Васильевич Опёнкин, тучный, с большим животом, усатый, седой, коротко остриженный, в мокром парусиновом плаще. Он приехал верхом. Его конь, рослый, рыжей масти жеребец-племенник, стоял нерасседланный во дворе райкома под навесом, беспокойно мотал головой, силясь оборвать повод, ржал. Опёнкин, с трудом ворочая толстой шеей, время от времени поглядывал через плечо в окно на жеребца.
Секретарь райкома Петр Илларионович Мартынов ходил взад-вперед вдоль кабинета, неслышно ступая сапогами по мягким ковровым дорожкам.
– Больше с тебя хлеба не возьмем, – говорил Мартынов. – Ты рассчитался. Я не за этим тебя позвал, Демьян Васильич. Ты старый председатель, опытный хозяин. Посоветуй, что можно делать в такую погоду на поле? Три тысячи гектаров еще не скошено. На что можно нажимать всерьез? Так, чтоб люди в колхозах не смеялись над нашими телефонограммами? Я вчера в «Заветах Ильича» увидел у председателя на столе собственную телефонограмму, и, признаться, стыдно стало. Обязываем пустить все машины в ход, а сам пришел к ним пешком, «газик» застрял в поле, пришлось волов просить, чтобы дотянуть до села.
– Куда там! Растворило!..
– Косами, серпами не возьмем по такой погоде? А?..
– Я, Илларионыч, не имею опыта, как по грязи хлеб убирать, – усмехнулся Опёнкин. – Наш колхоз всегда засухо с уборкой управляется… Жать-то можно серпами, а толку? Свалишь хлеб в болото. Если затянется такая погода – погниет. Порвет, дьявол, уздечку! – Опёнкин грузно повернулся к окну на заскрипевшем стуле, распахнул створки. – Стоять, Кальян! Вот я тебе! – Увидел проходившего по двору райкомовского конюха. – Никитыч! Есть у тебя оброть? Накинь на него оброть, пожалуйста, а уздечку сними.
Мартынов подошел к окну:
– Где купили такого красавца?
– В Сальских степях. Дончак. Крепкая лошадь. Лучшая верховая порода.
– Застоялся. Проезжать надо его почаще.
– Вот – проезжаю. Вчера в совхоз «Челюскин» на нем ездил. Во мне сто десять кило. Нагрузочка подходящая.
– А чего ты так безобразно толстеешь? – Мартынов похлопал по животу Опёнкина. – На кулака стал уже похож.
– Сам не знаю, Илларионыч, с чего меня прет, – развел руками Опёнкин. – Не от спокойной жизни. После укрупнения и вовсе замотался. Три тысячи гектаров, семь бригад. Чем больше волнуюсь, тем больше толстею.
– Покушать любишь?
– Да на аппетит не обижаюсь…
Ветер задувал в окно брызги, мочил журналы, лежавшие на подоконнике. Опёнкин закрыл окно. Мартынов отошел, присел на край стола.
– А не получится опять по-прошлогоднему? – Опёнкин вскинул на Мартынова глаза, черные, умные, немного усталые.
– Как по-прошлогоднему?
– Соседи наши на семидесяти процентах пошабашат, а нам опять дадите дополнительный?
– По хлебопоставкам? Нет, насчет этого сейчас строго… Может быть, только заимообразно попросим. У тебя много хлеба осталось, а у других нет сейчас намолоченного. Вывезешь за них, потом отдадут.
– Вот, вот! – Опёнкин заерзал на тяжело скрипевшем под ним стуле. – Я ж говорю, что-нибудь да придумаете. Не в лоб, так по лбу! Нам уж за эти годы после войны столько задолжали другие колхозы! Нет на меня хорошего ревизора! Судить меня давно пора за дебиторскую задолжность!.. Тысячу центнеров должны нам соседи милые. И хлебопоставки за них выполняли, и на семена им давали. И не куют, не мелют! Станешь спрашивать председателей: «Когда ж вы, братцы, совесть поимеете, отдадите?» – смеются: «При коммунизме, говорят, сочтемся». А по-моему, – встал, рассердившись, Опёнкин и, тяжело сопя, стуча полами мокрого, задубевшего плаща по спинкам стульев, заходил по кабинету, – по-моему, коммунизма не будет до тех пор, пока это иждивенчество проклятое не ликвидируем! Чтоб все строили коммунизм! А не так: одни строят, трудятся, а другие хотят на чужом горбу в царство небесное въехать!..
– Погоди, не волнуйся, Демьян Васильич, – сказал Мартынов. – Может, обойдемся и без займов.
– Какие займы! Говорите прямо – пожертвования. Никто и в этом году не отдаст нам из старых долгов ни грамма. Придут к вам, расплачутся, и вы же сами нам скажете: «Повремените, не взыскивайте. У них мало хлеба осталось. Надо же и там чего-нибудь выдать по трудодням, засыпать семена».
Остановился против Мартынова – высокий, грузный, на толстых, широко расставленных ногах.
– Ты не подумай, Петр Илларионыч, что я жадничаю. Почему не помочь колхозу, ежели несчастье постигло людей – град, скажем, либо наводнение? Пойдем навстречу, с открытой душой. Но если только и несчастья у них, что бригадиры с председателем во главе любят на зорьке понежиться на мягких пуховиках, – тут займами не поможешь!.. Не о своем колхозе беспокоюсь. Мы не обедняем. Еще тысячу центнеров раздадим – не обедняем. Но это же не выход из положения. Вы же никогда так не поправите дело в отстающих колхозах – подачками да поблажками!..
– Я тоже не сторонник таких методов подтягивания отстающих, – ответил Мартынов, глядя Опёнкину прямо в глаза, умные, много перевидавшие за десять лет его работы председателем колхоза. – Так мы действительно не наведем порядка в колхозах и район не поднимем… Дополнительного плана тебе не будет. Ни под каким соусом.
Опёнкин недоверчиво покачал головой:
– Это пока ты правишь тут за первого. А приедет Виктор Семеныч? Скажет: «Ну-ка, потрясти еще Демьяна Богатого!»
– Попробуем и Виктора Семеныча убедить. Это самый легкий способ, потрясти тебя, других, выполнивших досрочно план.
– Когда у него отпуск кончается?
– Если не продлят ему лечение – в субботу приедет.
– Вот с дороги отдохнет, может, часика два и начнет шуровать!
Мартынов не ответил, отошел к окну, перевел разговор на другую тему.
– Все же плохо организовано у нас хозяйство в колхозах. Пошли дожди не вовремя – и мы садимся в калошу. А если такая погодка продлится еще недели две?.. Надо вдесятеро больше строить зерносушилок, крытых токов.
– У крестьян раньше были такие сараи – риги назывались, – сказал Опёнкин.
– Не сараи – навесы хотя бы, соломенные крыши на столбах.
– Ежели без стен – еще лучше, – согласился Опёнкин. – Продувает ветерком, быстрее просушивает… Посевные площади не те, Илларионыч. Раньше у хозяина было всего десятин пять посева. А ну-ка, настрой этих риг на три-четыре тысячи гектаров!
– Вот и я говорю, – продолжал Мартынов, – совершенно в других размерах надо все это планировать! Даем колхозу задание: построить три зерносушилки. А надо – двадцать, тридцать!.. То засуха нас бьет, то дожди срывают уборку, губят уже готовый урожай. Когда же это кончится?.. Тебя, Демьян Васильевич, я вижу, это не очень волнует. Ты думаешь небось: «Мне хватило двух недель сухой погоды для уборки». Ну, знаешь, и ты не очень хорохорься. А если бы дожди пошли с первого дня уборки? Тоже кричал бы караул! Пусть это раз в десять лет случается, но и к такому году мы должны быть готовы.
Опёнкин слушал Мартынова спокойно, с улыбкой:
– Готовимся и к такому году. Из нашего колхоза десять человек третий месяц уже работают на лесозаготовках в Кировской области. Пятнадцать вагонов леса получили оттуда. Еще раза три по столько же отгрузят. Хватит там и на электростанцию, и на клуб, и на крытые тока, и на сушилки.
– У вас-то хватит!..
– Я тебе объясню, Илларионыч, – сказал, помолчав, Опёнкин, – почему в нашем колхозе работа спорится, люди дружно за все берутся. Потому что колхоз богатый, есть чего получать по трудодням и хлебом и деньгами. У нас самое тяжкое наказание для человека, когда отстраняем его решением правления от работы дня на три.
Мартынов засмеялся:
– Объяснил! А колхоз богатый потому, что люди дружно работают.
– Да, – улыбнулся Опёнкин, – так уж оно, как пойдет колесом… А пережили и мы немало трудностей… Приехал ко мне как-то в военное время Михей Кудряшов, председатель «Волны революции», не помню уж по каким делам. Повел я его обедать к себе домой» А у меня – черный хлеб на столе. «Как тебе, говорит, не стыдно? Председатель, не умеешь жить! Не можешь для себя хотя бы организовать?» А чего – стыдно? Время было тяжелое, война. Сдали сверх плана в фонд Красной Армии полторы тысячи центнеров. Сами сдали, добровольно. Решил – переживем. Картошки в хлеб подмешаем, того, сего – выдюжим! Прошлым летом заехал я к ним в «Волну». Какой был лично у Кудряшова хлеб – не знаю, а у колхозников у всех – черный. И семян просят занять им. А у нас уж который год все белый хлеб едят, как и до войны. «Как тебе, говорю, теперь не стыдно?» Кабы себя от людей не отделял да черный хлеб ел, тогда, может, злее был бы, пуще стремился бы скорее одолеть трудности! Колхоз – не для нас только, председателей, так я понимаю, не для нашей роскошной жизни. Когда всем хорошо, то и нам хорошо…
…Долго еще думал Мартынов после ухода Опёнкина об этом человеке. Если бы все были такие председатели колхозов в районе! Вот у него пошло колесом – колхоз богатый, потому и люди хорошо работают. А в некоторых колхозах тоже идет «колесом», только наоборот: на трудодень – крохи, потому что был плохой урожай, плохо работали колхозники, а плохо работали потому, что и в прошлом году получили мало хлеба по трудодням. Тут уж получается не колесо, а заколдованный круг. Но этот круг надо разорвать во что бы то ни стало! Кто может его разорвать? Вот такие люди, которым народное дорого, как свое кровное… Мартынов был зимою в колхозе «Власть Советов» на отчетно-выборном собрании. Когда выдвинули вновь кандидатуру Опёнкина в председатели, один колхозник, выступая, назвал его: «Душевный коммунист».
Ветер сыпал в окна крупными каплями дождя, будто щебнем. Мартынов принял за день много людей – всех заведующих отделами райкома, каждого со своими вопросами, районного агронома, заведующего сельхозотделом райисполкома. Оказалось, что по случаю ненастной погоды весь партийный актив был дома.
– Что-то неладно получается у нас, товарищи, – сказал Мартынов. – Такое тяжелое положение с уборкой, а мы отсиживаемся дома. Вот сейчас-то нужно быть всем в колхозах!
– А что же можно там сейчас делать? – спрашивали его.
– Спасать хотя бы то зерно, что намолочено. В кучах лежит, под дождем. Строить сушилки, крытые тока, перетаскивать туда зерно, лопатить. Машины не идут – волами возить просушенный хлеб на элеватор.
У него уже созрело решение – на что, в случае затяжки ненастья, можно и нужно сейчас поднять в районе все живое и мертвое. Он велел помощнику созвать членов бюро в девять вечера на небольшое заседание по одному этому вопросу.
В конце дня, когда Мартынов собирался уже сходить домой пообедать, в кабинет вошла Марья Сергеевна Борзова, жена первого секретаря, молодая, чуть располневшая женщина, миловидная, с широким добродушным лицом, усыпанным мелкими веснушками, с живыми, веселыми карими глазами, – директор районной конторы «Сортсемовощ».
На днях в одном колхозе Мартынову сказали, что у них третий год подряд не вызревают арбузы, убирают их осенью зелеными и скармливают свиньям. Он спросил – что за сорт? Оказалось, семена присланы с Кубани. Мартынов почувствовал завязку большого вопроса для постановки перед обкомом и Министерством сельского хозяйства и попросил Борзову составить ведомость, откуда получает их контора семена овощей, и зайти с этой ведомостью к нему.
– Вот, сделала, Петр Илларионыч, – сказала Борзова, кладя перед ним на стол исписанный лист бумаги. – Выбрала из накладных. Верно, что-то не по-мичурински получается. Есть у нас местные семена хороших сортов, их областная контора куда-то отсылает, а нам дают другие сорта. Арбузы, дыни – с Кубани, из Крыма. И помидоры – с Кубани.
– Там лето месяца на полтора длиннее. Арбузы привыкли к такому лету и растут себе не спеша, – сказал Мартынов.
Пока он просматривал ведомость, Марья Сергеевна, скинув мокрую дождевую накидку, села в кресло у стола.
– Мой-то, товарищ Борзов, сегодня приезжает, – сказала она.
– Как – сегодня? – Мартынов поднял голову. – У него еще отпуск не кончился.
– Должно быть, не высидел. Я ему отсюда посылала авиапочтой областную газету со сводками, по его приказанию.
– Если сегодня, ему пора уже быть, – Мартынов взглянул на настольные часы. – Поезд прошел.
– Вот и я думаю – каким же он приедет? Может, ночью, в час? Так то уж другое число. Он телеграфировал: «Буду двадцать третьего, целую».
– Погоди, тут мне какие-то телеграммы принесли, я еще не смотрел. – Мартынов порылся в бумажках на столе. – Да вот, есть от него: «Приеду двадцать третьего». Только без «целую».
Марья Сергеевна вздохнула:
– Опять пойдут у вас всенощные заседания? Будете ругаться с ним на каждом бюро до утра?
– Не знаю, – ответил Мартынов, – как он теперь, после ессентукских вод. Может, язва не так будет его мучить.
– А мы с ним поженились, когда у него язвы еще не было. Я-то его давно знаю. Это у него не от болезни. У обоих у вас – характеры! Коса на камень… Развели бы вас по разным районам, что ли!
– От третьего человека слышу: просись в другой район, – сказал Мартынов. – Выживаете меня?
– А я не сказала: просись в другой район. Я говорю – нужно вас развести. Либо ему здесь оставаться, либо тебе… Ну, скажи мне, Петр Илларионыч, чего вы с ним не поделили?
Мартынов усмехнулся:
– Почему меня спрашиваешь? Тебе ближе его спросить.
– Он по-своему объясняет.
– Как? Небось: был Мартынов газетчиком, борзописцем, так бы и продолжал бумагу портить. А в партийной работе он ни шиша не смыслит. Да?
– И так говорил…
Зазвонил телефон, Мартынов снял трубку, долго разговаривал по телефону. Потом ему доложили, что из колхозов приехали пять человек за получением партбилетов, ждут приема. Борзова поднялась.
– Ладно, Марья Сергеевна, как-нибудь поговорим. Эту ведомость я оставлю у себя, а ты мне еще пришли сводку об урожаях местных сортов и привозных.
– Хорошо, пришлю… Пойду домой, похлопочу насчет обеда. Может, он все же приедет сегодня. Поезд, может, опоздал.
Выдав молодым коммунистам партийные билеты, поздравив их с вступлением в партию и поговорив с ними о делах в колхозах, Мартынов замкнул на ключ ящики стола, оделся, но успел выйти только в коридор – прошумела отъехавшая от райкома машина, на крыльцо взошел по ступенькам уверенной, хозяйской походкой Борзов, среднего роста, коренастый, с нездоровым, желтоватым лицом, в длинном, почти до пят, кожаном пальто.
– А вот и сам наконец, – сказал Мартынов, остановившись в коридоре. – Мы уж не ждали тебя с дневным. Здравствуй!
– Привет трудящимся! – подал руку Борзов.
– Трудимся. А ты что ж это Конституцию нарушаешь? Не используешь полностью права на отдых?
– Отдохнешь! – Борзов снял шляпу, отряхнул, расстегнул мокрое пальто.
– Зайдем в кабинет?
– Зайдем на минутку. Я еще дома не был… Отдохнешь! – Сняв у вешалки калоши и пальто, Борзов прошел к столу, но не сел в кресло секретаря, а сбоку на стул. – Дураки в это время ездят лечиться! Только и слышишь по радио: уборка, хлебопоставки, сев озимых. Область нашу «Правда» трижды помянула уже в передовицах как отставшую.
Мартынов тоже не сел в кресло, стал у окна. Он был выше коренастого, бритоголового Борзова, – загорелый, синеглазый брюнет, с поджарой, немного сутулой, несолидной фигурой. Разница в возрасте у них была лет в семь. Мартынову – лет тридцать пять, Борзову – за сорок.
– Сам виноват, – сказал Мартынов. – Съездил бы весною, когда сев кончали. Я тебе говорил: вот сейчас проси путевку и поезжай подлечись.
– Сев кончали – прополка начиналась. Разве из нашей беспрерывки когда-нибудь вырвешься? А зимою тоже неинтересно ездить на курорты… Ну ладно, давай рассказывай, как дела?
– Когда же ты приехал? Поезд в тринадцать сорок прошел.
– Я с вокзала заезжал на элеватор. Не звонил насчет машины, подвернулся «газик» директора МТС. Проверил на элеваторе, как хлеб возят… Плохо возят, Петр Илларионыч!
– Да, можно бы лучше… До этих дождей выдерживали график.
– Как же вы могли выдерживать график, если три колхоза у вас уже с неделю не участвуют в хлебопоставках: «Власть Советов», «Красный Октябрь» и «Заря»?
– Другие колхозы вывозили больше дневного задания. «Власть Советов», «Октябрь» и «Заря» рассчитались.
– Как – рассчитались?
– Так, полностью. И по натуроплате – за все работы.
Борзов с сожалением посмотрел на Мартынова:
– Так и председателям говоришь: «Вы рассчитались»? Эх, Петр Илларионыч! Учить тебя да учить! Где сводка в разрезе колхозов?
Пересел на секретарское место, энергичным жестом отодвинул от себя все лишнее – лампу, пепельницу, стакан с недопитым чаем. Под толстым стеклом лежал большой разграфленный лист бумаги, испещренный цифрами: посевная площадь колхозов, поголовье животноводства, планы поставок. Мартынов невольно улыбнулся, вспомнив слова Опёнкина: «Два часа отдохнет и начнет шуровать».
– Да, вижу, правильно я сделал, что приехал. – Взял чистый лист бумаги, карандаш, провел пальцем по стеклу. – «Власть Советов». Сколько у них было? Так… Госпоставки и натуроплата… Так. Это – по седьмой группе. Комиссия отнесла их к седьмой группе по урожайности. А если дать им девятую группу?..
– Самую высшую?
– Да, самую высшую. Что получится? Подсчитаем… По девятой группе с Демьяна Богатого – еще тысячи полторы центнеров. Да с «Зари» – центнеров восемьсот. Да с «Октября» столько же. Вот! Мальчик? Не знаешь, как взять с них хлеб?
Мартынов с непогасшей улыбкой на лице подошел к столу.
– Я не мальчик, Виктор Семеныч. Эти шутки мне знакомы. Но пора бы с этим кончать, право! На каком основании ты предлагаешь пересчитать им натуроплату по высшей группе?
– На том основании, что стране нужен хлеб!
Мартынов закурил, помолчал, стараясь взять себя в руки, не горячиться.
– Во «Власти Советов» урожай, конечно, выше, чем в других колхозах. Но все же на девятую группу они далеко не вытянули. И убрали они хорошо, чисто, никаких потерь. А что на двух полях у них озимую пшеницу прихватило градом – то не их вина. Почему же теперь им – девятую группу, да еще задним числом? Что Опёнкин колхозникам скажет?
– Пусть что хочет говорит. Нам нужен хлеб. Чего ты болеешь за него? Старый зубр! Вывернется!
– Знаю, что убедит он колхозников, повезут они хлеб. Но объяснение остается одно: берем с них хлеб за те колхозы, где бесхозяйственность и разгильдяйство.
Вошел председатель райисполкома Иван Фомич Руденко – в одной гимнастерке, без фуражки – перебежал через двор. Райсовет помещался рядом, в соседнем доме.
– Здорово, Виктор Семеныч! С приездом! Гляжу в окно – знакомая фигура поднимается по ступенькам. Недогулял?
– Привет, Фомич. Недогулял.
Руденко посмотрел на хмурое, рассерженное лицо Борзова, на нервно покусывающего мундштук папиросы Мартынова.
– С места в карьер, что ли, заспорили? Может, помешал?
– Нет. – Борзов вышел из-за стола, не глядя на Руденко, подвинул ему стул. – Садись. Ну, продолжай, Мартынов.
– А что мне продолжать, – Мартынов затушил окурок в пепельнице и встал. – Как член бюро голосую против. – Обратился к Руденко: – Предлагает дать девятую группу Опёнкину и другим, кто выполнил.
– Ну-ну… – неопределенно протянул Руденко. – Это надо подумать…
– Чтоб и в тех колхозах, где люди честно трудились и где работали через пень-колоду, на трудодни хлеба осталось поровну!.. Я тоже знаю, Виктор Семеныч, что стране нужен хлеб, – продолжал Мартынов. – И план районный мы обязаны выполнить. Но можно по-разному выполнить. Можно так выполнить, что хоть и туго будет потом кое-где с хлебом, но люди поймут, согласятся: да, это и есть советская справедливость. У наших агитаторов будет почва под ногами, когда они станут с народом говорить: «Что заработали, то и получайте». И пусть рядом, во «Власти Советов», люди втрое больше хлеба получат! И нужно строить на этом политику! А можно так выполнить, что… – Мартынов махнул рукой, заходил по кабинету.
– Да, Виктор Семеныч, как бы не зарезать ту курочку, что несет золотые яички, – сказал Руденко.
Борзов сел опять за стол.
– Хорошо. Подсчитаем, что мы можем вывезти из других колхозов, не трогая этих. – Провел пальцем по первой графе с наименованиями колхозов. – Какой возьмем? Ну, вот «Рассвет». Сколько у них на сегодняшний день намолоченного зерна?
– Нет ничего, – ответил Мартынов. – Они до дождей хорошо возили, все подбирали, что за день намолачивали. Скошенный хлеб у них в скирдах. И не скошено еще процентов десять.
– Их МТС подвела, – добавил Руденко. – Дали им молодых комбайнеров, курсантов. Новые машины, а больше стояли, чем работали.
– Так. Значит, в «Рассвете» нет сейчас зерна. А хлебопоставки у них…
– На шестьдесят два процента, – подсказал Руденко.
– В «Красном пахаре» как?
– Такое же положение.
– «Наш путь»?
– Там хуже дело, – подошел к столу Мартынов. – Не скошено процентов тридцать, и скошенный хлеб не заскирдован… У них же нет председателя, – помолчав, добавил он. – В самый отстающий колхоз послали самого ненадежного человека. В наказание, что ли? За то, что завалил работу в промкомбинате?..
– Так… «Вторая пятилетка»?
– Там есть много зерна намолоченного, – сказал Руденко. – Но лежит в поле, в кучах. Надо сушить.
– Так какого же вы черта толкуете мне тут про справедливость, политику? – Борзов стукнул ребром ладони по столу. – Где хлеб? Такой хлеб, чтоб сейчас, в эту минуту, можно было грузить на машины и везти на элеватор?
– В эту минуту, положим, машиной не повезешь, – Мартынов кивнул на окно, за которым лило как из ведра.
– Перестанет дождь – за день просохнет. А хлеб где? Те – выполнили, умыли руки, на районную сводку им наплевать. У тех нет намолоченного. Обком, думаете, согласится ждать, пока мы здесь эту самую справедливость будем наводить? Что мы реально сможем поднять в этой пятидневке? Что покажем в очередной сводке? По-ли-ти-ки!..
– А если без политики выполнять поставки, так и секретари райкомов не нужны. Каким-нибудь агентам можно поручить, – ответил Мартынов.
– Я вижу, – сказал Борзов, – что главная помеха хлебопоставкам в районе на сегодняшний день – это ты, товарищ Мартынов. Сам демобилизовался и других расхолаживаешь. «Выполнили!» Разлагаешь партийную организацию.
– Ну, это уж ты слишком, Виктор Семеныч! – задвигался на стуле, хмурясь, Руденко.
Мартынов сел, потеребил рукой волосы, откинулся на спинку стула, пристально глядя на Борзова. Загорелое лицо его побледнело. Но сказать он ничего не успел. Борзов позвонил, в кабинет вошел помощник секретаря, белобрысый молодой паренек, Саша Трубицын.
– Приехали, Виктор Семеныч?!
– Да, приехал. Здравствуй. Садись, пиши… «Всем директорам МТС, председателям колхозов, секретарям колхозных первичных партийных организаций… Безобразное отставание района в уборке и выполнении плана хлебопоставок объясняется исключительно вашей преступной беспечностью и полным забвением интересов государства…» Написал? «Предлагается под вашу личную ответственность немедленно, с получением настоящей телефонограммы, включить в работу все комбайны и простейшие орудия…» Написал? «Обеспечить круглосуточную работу молотилок… Безусловно обеспечить выполнение дневных заданий по хлебовывозу, с наверстанием в ближайшие два-три дня задолженности за прошлую пятидневку… Загрузить на хлебовывозе весь наличный авто– и гужтранспорт… В случае невыполнения будете привлечены к суровой партийной и государственной ответственности…» Подпись – Борзов. – Покосился на Руденко. – И Руденко.
Руденко махнул рукой:
– Валяй!
– Один экземпляр этой телефонограммы, Трубицын, сбереги, – сказал Мартынов. – Может, когда-нибудь издадут полное собрание наших сочинений.
Саша Трубицын остановился на пороге, удивленно-вопрошающе поглядел на Мартынова.
– Иди печатай, – сказал Борзов. – Передать так, чтоб через час была во всех колхозах!
Трубицын вышел.
– Для очищения совести посылаешь эту «молнию»? – спросил Мартынов. – Все же что-то делали, бумажки писали, стандартные телефонограммы рассылали.
– Напиши ты чего-нибудь пооригинальнее. Тебе и карты в руки, литератору, – с деланным спокойствием ответил Борзов и повернулся к Руденко, хотел заговорить с ним, спросил его о чем-то, но тот не ответил на вопрос, кивнул на Мартынова:
– Нет, ты послушай, Виктор Семеныч, что он предлагает.
– А что он предлагает?
– Вот что предлагаю, – Мартынов придвинулся со стулом к Борзову. – Жерди, хворост в лесу рубить по дождю можно? Можно. Навесы крыть соломой можно? Неприятно, конечно, вода за шиворот потечет, но можно. На фронте переправы под дождем и под огнем строили. Машину не уговоришь по грязи работать – человека можно уговорить. Вот на что нужно сейчас нажать!
– Одно другому не мешает, – ответил Борзов.
– Нет, мешает! Забьем председателю колхоза голову всякой чепухой – он и дельный совет мимо ушей пустит. «Включить в работу все комбайны». Это же болтовня – такие телефонограммы! – взорвался наконец Мартынов. – Тогда уж вали все: и озимку предлагаем сеять, невзирая на дождь, и зябь пахать.
– А мы из обкома не получаем таких телеграмм? Нам иной раз не звонят: «Почему не сеете?» А у нас на полях еще снег по колено.
– Область большая. Там – снег, там – тепло, там – дожди, там – засуха… А у нас же все на глазах!.. Знаешь, Виктор Семеныч, чего никак не терпят хлеборобы в наших директивах? Глупостей. Они-то ведь знают не хуже нас, на чем булки растут.
Борзов долго молчал. Больших усилий стоило ему придать голосу некоторую теплоту, когда он наконец заговорил:
– От души советую тебе, Петр Илларионыч: поезжай в обком, нажалуйся на меня, чего хочешь наговори, но скажи, что мы вместе работать не можем. Пусть тебя переведут в другой район. Я со своей стороны буду рекомендовать, чтоб тебя послали первым секретарем. Да в обкоме у нас обычно так и делают. Если где-то второй не ладит с первым, хочет сам играть первую скрипку и парень будто энергичный – посылают его первым секретарем в другой район, испытывают: ну-ка, покажи, брат, как ты сможешь самостоятельно работать?.. Поезжай, поговори. Когда хочешь, хоть сегодня. Дадут тебе район, может, по соседству с нами. Будем соревноваться. Руководи! Ты – с этой самой крестьянской справедливостью, а я – по-пролетарски.
– Тьфу! – не выдержал Руденко. – До чего вы тут договоритесь? По-пролетарски, по-крестьянски! Таких и выражений нет. По-большевистски надо руководить!
– И в другой район я не хочу, – ответил Мартынов, – я уж здесь узнал колхозы, людей и на первую скрипку не претендую. Плохо ты понял меня, Виктор Семеныч. Мне и в должности второго секретаря работы хватает. Но я не Молчалин, чтоб мне «не сметь свои суждения иметь».
Пошел к вешалке, надел пальто.
– Пойдем пообедаем. В здоровом теле – здоровый дух. Марья Сергеевна заходила сюда, ждет тебя, получила телеграмму… Я созывал на девять часов бюро. Не отменишь?
– Нет, почему же, – ответил Борзов. – Бюро надо провести. Начнем работать. – Позвонил помощнику: – Вызвать на бюро всех уполномоченных, прикрепленных к колхозам.
Заседание было бурное. Часть членов бюро поддерживала по многим вопросам Мартынова, часть – Борзова. Все же воздержались пока рекомендовать комиссии перевести выполнившие поставки колхозы в высшую группу. Решили повременить – как будет с погодой, с обмолотом в других колхозах.
Расходились по домам поздно ночью, под проливным дождем. Мартынов и Руденко прошли по главной улице до угла вместе.
– Ну, ты сегодня зол! – говорил Руденко. – Не даешь ему ни в чем спуску. Прямо какая-то дуэль получается у вас, бокс.
– Отвык от него за месяц, – ответил Мартынов.
– Ему, Илларионыч, из кожи вылезти, а хочется добиться, чтоб в первую пятидневку по его приезде хлеба вывезли раза в два больше, чем при тебе возили. Чтоб в обкоме сравнили: вот Мартынов давал хлеб, а вот – Борзов!.. Он и в санаторий уезжал с неспокойной душой. Как это вдруг обком перед самой уборочной отпустил его лечиться? Тебе больше доверия, что ли?..
За углом Руденко свернул налево, пошел узеньким проулком, чертыхаясь, попадая впотьмах в лужи и набирая жидкой грязи в калоши, бормоча про себя: «Не всегда, стало быть, та первая голова и есть, которая первая по чину…» Мартынов пошел дальше главной улицей к своей квартире, тоже чертыхался, оскальзываясь в грязи и попадая на выбоинах дороги в глубокие лужи, и думал: «Сколько времени, сил тратим на споры, а нужно бы – на работу! Паны дерутся, у холопов чубы трещат…»
На рассвете Мартынов поехал верхом в самый крупный из отстающих колхоз «Красный пахарь». Там он жил два дня. Собирал коммунистов, фронтовиков. Напомнил фронтовикам о более трудных днях, когда в дожди, по бездорожью несли на себе станковые пулеметы, помогали лошадям тащить пушки. Кирпич и лес, заготовленные для строительства новой конторы, посоветовал употребить на зерносушилки и крытые тока. Все бригады вышли в поле – кто подносит солому на носилках, кто зерно. Начали было строить навесы и над молотилками, чтобы попробовать молотить со скирд, но к вечеру второго дня дождь перестал. Не было дождя и ночью. Утром показалось солнце, подул прохладный восточный ветер. Установилась надолго сухая погода.
Уборка и прочие полевые работы в районе вошли более или менее в колею. Дороги просохли, вновь потянулись по ним колонны автомашин со свеженамолоченным зерном. Так-таки и получилось, что в первую пятидневку при Борзове колхозы сдали больше хлеба, чем в последние перед его приездом дождливые дни. Район выполнил план хлебопоставок в числе не передовых, но и не самых отстающих.
Однажды Марья Сергеевна Борзова сказала Мартынову:
– Чего никогда не зайдешь к нам, Петр Илларионыч, вечерком посидеть?
– Спасибо, – поблагодарил немного удивленный Мартынов. Он давно не получал от Борзовых приглашения в гости. – Вечерков-то свободных почти не бывает.
– Нет, верно, заходи. Что вам с Виктором Семенычем все спорить да ругаться? Посидим, поговорим.
Мартынов пообещал зайти, но не торопился выполнить обещание. «Мирить, что ли, собирается нас за чашкой чая?» – подумал он.
Вскоре Борзова вызвали в обком на десятидневный семинар первых секретарей райкомов, а Марья Сергеевна все же позвонила Мартынову:
– Сегодня суббота, Петр Илларионыч, под выходной разрешается раньше кончить работу. Нет у тебя вечером заседаний? В колхоз не едешь? А обещание помнишь? Ну, приходи, буду ждать.
Встретила его Марья Сергеевна принаряженная, немножко смущенная тем, что может подумать Мартынов об ее настойчивом желании видеть его у себя дома. К шелковой ее блузке был приколот орден Ленина.
