Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Глава третья
В «царстве теней»

Сразу за городом живых начиналось «царство теней» – некрополь. Последнее и вечное пристанище неугомонных, веселых ольвиополитов. Ох и много же собралось их здесь, в городе мертвых. В десять раз больше, чем в городе живых!

И растет некрополь день ото дня, ибо каждый белый день для кого-то оборачивается черной очередью: собирайся, прощайся, пора!..

И ничего не поделаешь, такова уж участь людей: из царства живых переселяться в царство мертвых, к родным, к отцам, к прадедам, к предкам, в вечность. Так было, так есть и так будет всегда, покуда солнце в небе сияет. Ибо такова воля богов, а потому – что поделать? – ольвиополиты провожали своих граждан в царство мертвых с философским спокойствием: все там будем! Рано или поздно, а каждому доведется глотнуть воды из подземной реки забвения и навеки забыть белый свет.

А места на том свете хватит всем, вот и растет некрополь день ото дня, ибо каждый белый день для кого-то оборачивается черной очередью, и неумолимая Ананка [18]18
  Ананка (Ананка) – необходимость. Богиня, олицетворяющая неизбежность (грец.).


[Закрыть] постучит в порог своим страшным посохом: эй, живой! Собирайся, прощайся, пора! Место твое под солнцем уже нужно другому, тому, кто с первым криком рождения уже отправляется в дорогу жизни!

Что ж, пора – так пора!

И ольвиополиты собирались, прощались (если было время) и отправлялись в вечность.

В «царство теней» вел Последний Путь – широкая дорога, по которой веками живые провожали мертвых.

К жизни вела одна дорога, но как же много их ведет к смерти!

И в «царстве теней» словно земляные волны замерли и застыли навсегда. А вокруг – безымянные холмики, холмики, холмики… Холмики над истлевшим прахом первых ольвиополитов, тех, у кого уже и родни не осталось на белом свете. Ибо все, кто с ними жил – и друзья, и враги, – все уже поумирали. А нынешнее поколение ольвиополитов помнит лишь близких и родных. Но некрополь оберегают как священное и вечное место граждан счастливого города.

Не знали только ольвиополиты, что минет тысяча лет, и на их могилах, на их городе мертвых, вырастет село[19]19
  Село Парутино, возникшее на территории северной части ольвийского некрополя.


[Закрыть] живых. И будут живые – уже славяне, а не греки – возводить дома над мертвыми, засевать хлебом поля и сажать сады. И вишни на земле некрополя, на прахе ольвиополитов, будут буйно цвести по весне, и живые будут смеяться и плакать на мертвой земле, и юноши будут встречать девушек в вишневых садах и горячо их целовать, и будут здесь зачинать и рождать детей, будут здесь и умирать, ложась в землю рядом с прахом ольвиополитов.

А сады цветут на древнем некрополе, а нивы колосятся золотым хлебом, а жизнь идет – с радостями и печалями, со счастьем и бедой, – идет жизнь, и в этом, быть может, и есть вечность, и бессмертие рода людского, и сама жизнь на белом свете…

Неподалеку от Последнего Пути похоронил Керикл свою Лию.

Она заступилась за раба – совсем уже седого старика, которого на улице бил палкой хозяин, приговаривая:

– Будешь побыстрее поворачиваться, старая черепаха?! Будешь?! Или ты только к еде прыткий, а как до работы, так сразу ноги волочишь? Вот тебе!.. Вот!..

И лупил старика палкой по голове, и оттого белая борода раба начала алеть.

– Не смейте! – крикнула Лия, проходившая мимо. – Он же человек, а не скотина. К тому же старик.

– Не распускай язык, – злобно отозвался хозяин раба. – Ты такая же рабыня, как и мой лентяй. Хоть с тобой и спит полемарх. Прочь отсюда!..

И ударил ее палкой по голове.

И от этого удара, на глазах у всех, в груди ее будто оборвалась какая-то нить…

Лия вернулась в дом полемарха бледная, только губы дрожали. Она не проронила ни слова, легла, отказалась от еды и на третий день умерла, так и не разжав искусанных в кровь губ.

День выдался погожий, солнечный, когда хоронили Лию. Керикл в последний раз смотрел на свою жену и думал о том великом счастье, которое она ему подарила.

«Но счастье всегда ходит об руку с несчастьем, – горько думал он, утешая себя, и не мог утешить. – Кто был счастлив, тот непременно должен побыть и несчастливым. Ибо добро идет следом за злом, и наоборот. Как правда ходит с кривдою. Но я был счастлив, потому и горе приму как должное».

Яму вырыли глубокую, просторную. Дно устлали циновкой – вечным ложем тех, кто уходил в «царство теней».

Возле покойницы поставили, как и положено, посуду с едой, положили зеркальце и глиняный ковшик для питья.

Кулаки у Лии были сжаты, она и умерла со сжатыми кулаками, так ее и в яму положили. И уже в яме Керикл просунул ей между застывших, сжатых пальцев монетку.

– Это плата Харону, – тихо сказал он, – плата за то, что старик перевезет тебя на своей ладье через подземную реку забвения в «царство теней».

И накрыл ее своим плащом.

Ему подали руку, он выбрался из ямы, постоял со склоненной головой, а потом бросил на грудь Лии горсть земли.

И яму быстро засыпали, и в некрополе появился еще один холмик…

Пятнадцать лет минуло с тех пор.

Сидит Керикл в уютном дворике и тихо радуется: сын приезжает. Его стройный белокурый мальчик с голубыми глазами. Учился в Афинах разным наукам.

Если бы только Лия была жива…

Из некрополя возвращаются слуги.

– Господин, – кланяются они, – серебряную чашу с вином мы поставили на могиле хозяйки.

– А что вы сказали хозяйке?

– Мы сказали: госпожа, твой муж Керикл ласково приглашает тебя в дом на пир по случаю возвращения сына Ясона. И только мы это вымолвили, как из-за могилы взмыла чайка.

– И куда она полетела? – быстро спрашивает Керикл.

– С криком она полетела к лиману и скрылась в небе.

– Добрый знак, – обрадовался Керикл. – Лия полетела к морю встречать своего сына. Счастливого тебе полета, ласточка моя!

И возбужденно добавляет:

– А все-таки хорошо на свете жить!

Но вдруг останавливается посреди двора и обхватывает голову руками.

– Но что я скажу ему? Что я скажу своему сыну, когда он, переступив порог, спросит об Ольвии? – почти кричит Керикл, и слуги испуганно прячутся в доме. – Что Родон отдал дочь скифскому вождю, чтобы укрепить союз греков со скифами? Какое Ясону дело до этого укрепления союзов? Он же без Ольвии жизни своей не представляет… Найдется ли у него сила воли, чтобы побороть боль и отчаяние? Поймет ли он, что Родон поступил так не по своей прихоти, а из высших интересов?.. И какое дело до этих высших интересов города моему сыну, моему мальчику?

Он выкрикивал эти слова и не находил ответа, и ясный день начал меркнуть перед ним, а радость – угасать…

Глава четвертая
Лучше бы я вовсе не возвращался!

В Афинах ему было знамение.

Долгих два года, пока он учился, тоска по далекой возлюбленной не покидала его ни на миг. И даже славная, известная на весь мир, волшебная столица солнечной Эллады не могла развеять его печаль, терзавшую сердце с каждым днем все мучительнее. Друзей у него не было, ибо он любил одиночество, и часто после учебы одиноко бродил по безлюдному берегу моря или сидел на камне и мыслями уносился туда, где на окраине цивилизованного мира, на берегу другого, Гостеприимного, моря есть город и девушка, носящие одно, самое дорогое для него имя: Ольвия. Когда он уходил за город, к морю, то в шуме прибоя, в посвисте дальних ветров ему слышался тихий и нежный голос любимой, и он вскакивал и воздевал руки к небу, благодаря богов, что даровали ему голос Ольвии.

Однажды под вечер, когда в посвисте ветра ему вновь послышался дорогой голос, Ясон сел в рыбацкую лодку, найденную на берегу, и поплыл в открытое море.

«Хоть немного, а все же буду ближе к Ольвии», – подумал он, налегая на весла.

Тихое и ласковое море – ни всплеснет, ни вздохнет… Словно уснуло, онемело, только где-то там, на горизонте, гудят далекие ветры, принося ему голос любимой. Утомленное солнце медленно катилось к горизонту, готовясь нырнуть на покой в зеленоватую глубину.

С берега ему кричали рыбаки и махали руками, чтобы он немедленно возвращался, еще и указывали на алые полосы закатного неба, но Ясон, думая о любимой, не слышал и не видел их. И рыбаки, махнув рукой, принялись вытаскивать свои лодки подальше на берег, куда не мог достать прибой.

Ясон так замечтался, что не заметил, как заплыл далеко.

Внезапно тихое и ласковое море потемнело, вспенилось, захохотал-завыл ветер, и, словно бешеные звери, вздыбились волны…

Не успел Ясон и опомниться, как закрутился вихрь, вырвал из его рук весла…

Новый, еще более сильный, порывистый порыв ветра перевернул лодку, и Ясон оказался в воде. Когда он вынырнул, выплевывая соленую воду, лодки уже не было… Повсюду море, море и море… Ясон взлетал на волнах и с каждым взлетом с тоской и отчаянием смотрел на далекий, недосягаемый берег… И – ни одного паруса на горизонте!

Ошалевшее море бушевало недолго и стихло внезапно. Умчался куда-то ветер, унялись волны, море снова стало тихим и мирным. Шквал исчез, словно его и не было, и унес с собой лодку.

А берег утекал, берег оставался далеким и будто таял, уменьшался на глазах. Ясон почувствовал, что выбивается из сил. Напрягаясь, он изо всех сил греб руками, слишком горячился, не берег силы…

И вскоре ощутил, как холодная невидимая сила властно начала тянуть его вниз, в морскую глубину. Он отчаянно хватал ртом воздух.

«Все… – безнадежно подумал юноша, – не добраться до берега. Море заманило меня, чтобы утопить. Видно, такова моя доля. А от своей судьбы и на быстром коне не ускачешь…»

Он оставил борьбу с морем, отдался на волю волн. Что будет – то и будет… А будет – конец…

И тогда, словно из тумана, перед ним возникла Ольвия.

Совсем рядом, почти у самого лица, увидел юноша ее нежный облик со стрелками бровей, увидел глаза, что светились для него, как две теплые, две самые родные звезды…

– Ольвия! – крикнул он, все еще не веря увиденному. – Радость моя… Я не сдамся. Я одолею море, чтобы вернуться к тебе. Я вернусь, верь мне… жди… жди…

Сердце снова забилось, кровь горячо забурлила в жилах, неся остывшему телу новую силу и веру в победу. Образ любимой, возникший перед ним, вдохновил его, пробудил жажду жизни.

Ясон добрался до берега. Как он одолел море, как плыл – не помнит. Перед ним неотступно маячила Ольвия, манила, звала на берег. Выбравшись на прибрежный песок, он лежал без сил, со слезами на глазах шепча дорогое имя возлюбленной.

И Ясон сердцем почуял: это было знамение. Там, на дальних берегах Понта, Ольвия зовет его, зовет и не может дозваться, и если он сейчас же, немедля, не вернется домой, то потеряет возлюбленную навсегда.

Утром, никому не сказав ни слова, он побежал в Пирейскую гавань, и – о счастье! – в гавани снаряжалась в дальнее плавание торговая триера, которой предстояло везти в Ольвию амфоры с оливковым маслом и вином, посуду и другие товары.

К наукам Ясон не вернулся; его взяли на триеру матросом.

В полдень, дождавшись попутного ветра, трепеща парусами, триера уже выходила из гавани. В последний раз взглянул Ясон на Афины, где он провел целых два года. Вот уже остался позади мыс Сунион с мраморными колоннами храма морского бога Посейдона, и город словно отплывал, сливался с морем, пока не исчез за горизонтом навсегда.

И прощайте,

О сияющие, фиалковым венком венчанные,

Воспетые в песнях, славные Афины,

Могучая твердыня Эллады…

Впереди были недели и недели дальнего и опасного плавания, впереди была Ольвия – город и возлюбленная.

Печали прощания с солнечной Элладой не было, была радость встречи с Ольвией…

Когда утром триера с попутным ветром входила в гавань родного города, Ясон готов был броситься в воду, чтобы вплавь, поскорее, добраться до берега. Слишком медленно входила триера в гавань, ее паруса то беспомощно обвисали, то снова трепетали. Гребцы налегали на весла, но скорость от этого не сильно прибавлялась.

Ясон прикипел к борту, мысленно подгоняя триеру, и до боли в глазах всматривался в знакомые очертания гавани и города… Его взгляд метался по берегу в поисках девушки в белом платье – Ольвия должна его встречать, обязана. Парусники примчались в город раньше, известили о приходе триеры. Она задержалась, ожидая нужного ветра, а парусники легкие, их парусам хватило и малого дуновения.

Значит, Ольвия знает о прибытии триеры, а раз знает – выйдет встречать, непременно выйдет.

И он всматривался и всматривался в знакомые очертания гавани, но девушки в белом платье пока не видел.

«Сейчас она прибежит, сейчас…» – думал он, и радостная улыбка блуждала на его загорелом, обветренном лице.

Он смотрел на медленно приближавшуюся гавань и вспоминал: детьми они любили приходить сюда, чтобы встречать далекие заморские суда. И было так волнующе, необычно, когда в гавань, трепеща белыми парусами, входила триера. Взявшись за руки, Ясон и Ольвия часами молча простаивали в гавани, смотрели на разные диковины, и казалось им, что они сами попали в загадочные заморские края…

Рабы, словно муравьи, цепью, не имевшей ни конца, ни начала, сновали с берега на судно и с судна на берег с мешками за плечами, носили корзины, амфоры…

Скрипело дерево, ревел скот, кричали люди, а над всем этим шумом беззаботно кружили белые чайки. И Ольвии казалось, что это ее мечты парят над морем…

Любили они смотреть, как выгружают товары. И чего там только не было: чернофигурная посуда из Аттики, вино с островов Родос и Самос, фрукты из Египта, с островов Эгейского моря…

Как-то раз Ясон признался ей:

– Вырасту – стану мореплавателем. В дальние страны мира поведу триеры.

– А я? – удивленно отзывалась Ольвия. – Меня бросишь?

– А ты… ты будешь ждать меня из заморских краев! – пылко восклицал он. – Я тебе диковин, знаешь, сколько привезу. Будешь меня ждать? Будешь?..

Он трепетно ждал ее ответа и, не мигая, смотрел на нее голубыми, чистыми глазами. И она, смущаясь и теряясь, ответила ему шепотом:

– Буду…

И Ясону всегда слышался ее голос, всегда, все эти годы звенело в душе это короткое, как клятва, слово: «Буду».

Слышится оно ему и сейчас, слышится в шуме волн, в крике чаек, в посвисте ветра, в трепете парусов…

Триера наконец пришвартовалась в гавани.

Девушка в белом платье так и не пришла его встречать.

Встретил Ясона отец, полемарх Керикл.

– Ну и вымахал же ты за два года афинской жизни! – воскликнул он, обнимая сына, стискивая его плечи, похлопывая по ним. – Ишь, какой красавец! Просто загляденье. Совсем уже взрослым стал, совсем.

И, не давая ему ни слова вымолвить, ни вопроса задать, торопливо говорил, говорил:

– Ну, рассказывай, рассказывай, как там в Афинах? Чему ты научился за два года? Чем обогатился? Что видел в дальних краях?..

В единственном глазу отца вспыхивала радость встречи с сыном, но где-то за этой радостью таились тревога, и боль, и отчаяние… И сын уловил эту тревогу в отцовском глазу, и тревога сжала ему сердце. Что случилось? Почему отец – вообще-то неразговорчивый – так много говорит, говорит… Словно боится, что сын его о чем-то спросит…

– Отец… – настороженно сказал Ясон. – Ты что-то таишь от меня, раз так много говоришь. Я чую тревогу и беду… О, теперь ты и вовсе замолчал… Говори, отец, говори…

Керикл вмиг будто поник, угас его единственный глаз, и Ясон увидел, что отец за эти два года очень постарел, ужасные шрамы на его лице проступали теперь еще резче, сильнее бросались в глаза, и на них было больно смотреть.

– Ну что же ты, отец мой? – И сын обнял отца за плечи, пытаясь заглянуть ему в глаз. – Я вернулся, все будет хорошо. Только скажи мне… сейчас же скажи, немедленно скажи… что случилось? Отчего у тебя печаль на сердце? Почему ты с такой скорбью на меня смотришь? Говори!..

– Ольвия… – выдохнул отец и поник головой. – Ее больше нет, сын. Ольвии нет. Слышишь?..

– Слышу. – Но до него еще не дошел смысл этих страшных слов, и он медленно приходил в себя. – Как – нет?.. Что ты говоришь?..

– Нет! – крикнул отец.

– Умерла?.. – вскрикнул сын. – Погибла? Когда? Как? Отчего? Почему?.. Да не молчи, не молчи… Умерла?

– Хуже, сын, гораздо хуже. Умершую мы бы оплакали и… Да что говорить. Хуже… Но так было нужно. Понимаешь, так было нужно. Нужно.

И что-то начал бормотать об интересах города и ольвийского полиса, а интересы эти, мол, выше человека, и с ними надо считаться. Вот Родон и счел, и решил, что так будет лучше для полиса и народа.

– Я ничего не понимаю, – потемнел лицом сын. – О каких ты интересах города и полиса говоришь? Какое мне дело до этих интересов? Я спрашиваю тебя об Ольвии, что с ней и где она?

– Сынок, будь мужествен. Нет больше Ольвии, дочери Родона, а есть жена скифского вождя.

И воскликнул в отчаянии:

– Она ушла, чтобы укрепить союз греков со скифами! Вот так, сын… Нежданно все это случилось, негаданно. Такова, видно, твоя судьба. А свою судьбу не сменишь на другую, на лучшую.

– На лучшую, на лучшую… – бормотал Ясон. – А лучше было бы, если бы я вовсе сюда не возвращался!

Керикл снова что-то забормотал о высших интересах города и полиса, о дружбе греков и скифов… Но что было сыну до этих высших интересов? Он шел с отцом по улице, ведущей из Нижнего города в Верхний, шел, а города не видел. Здоровался со встречными, что-то им отвечал, даже на вопросы, а как там Афины, хвалил Афины («О, Афины!..» – многозначительно восклицал), кому-то улыбался, кому-то жал руку, с кем-то раскланивался, кому-то говорил, что город изменился к лучшему, что небо над ним стало еще голубее, а аисты еще задорнее клекочут, но все это делал и говорил механически, а сам ничего не видел и не слышал. Ибо шел словно во сне, и все ему казалось, что вот-вот навстречу выбежит Ольвия, улыбнется, протянет ему руки, и все и впрямь окажется сном – ужасным, страшным, но сном. И отец, улыбаясь, будет трясти его за плечи:

– Да проснись же, сын!.. Ольвия пришла тебя встречать.

Но это пробуждение почему-то так и не наступало.

Уже дома Ясон будто очнулся, заулыбался отцу, забегал по комнатам, удивляясь, что ничего здесь не изменилось за время его отсутствия, а потом внезапно воскликнул:

– Как я его ненавижу!!

И отец не спросил, кого, ибо знал, кого теперь ненавидит сын. А потому снова (в который раз!) завел свою старую песню о высших интересах города, полиса и народа…

Глава пятая
А где моя Ольвия?..

…И Родон почувствовал, что боится.

Он, Родон, который никогда не знал, что такое страх, вдруг стал бояться. И кого? Чего?

Встречи с сыном полемарха, который вернулся из Афин и в любую минуту может прийти к нему и спросить: а где моя Ольвия?

И Родон страшился этой встречи, потому что сам не знал, где его Ольвия. Вернее, боялся не встречи, а первого взгляда Ясона, первых его слов. Потом будет легче, но первых слов он боялся. А может, даже и не боялся, «боялся» – не то слово. Просто Ясон разбередит рану в душе архонта, и он, архонт, потеряет покой… Хотя… Хотя покой он уже потерял, и рана в его душе саднит и не заживает. Не хотел он отдавать единственную дочь в чужие, неведомые степи, но так было нужно. Обстоятельства оказались выше его отцовских чувств. И он подчинился им. Ибо он не просто отец, он еще и архонт и должен прежде всего заботиться о полисе, о городе, о горожанах, об их настоящем и будущем, а уже потом думать о себе.

Поймет ли это сын полемарха? Не просто сын полемарха, а сын его побратима, которого он любил как родного и был бы счастлив, поженись тот на Ольвии, живи Ольвия в доме полемарха, а не в шатре скифа. Но вышло так… Обстоятельства…

Сколько времени прошло с тех пор, как скифы забрали Ольвию, он не знал. Время для него остановило свой бег. Или, наоборот, текло слишком быстро… А пожалуй, все-таки быстро, потому что казалось, Ольвии нет уже целую вечность. Никогда не думал архонт, что так тяжко придется ему без дочери. Пока она была рядом, в доме, он как-то и не думал о ней, потому что она – была. А как только ее не стало… Ох, как ему стало тяжело. А еще тяжелее будет сыну полемарха.

Керикл понимает, что он, архонт, не мог поступить иначе, но разве поймет его Ясон? Он придет и непременно спросит: а где моя Ольвия?..

И сын полемарха пришел. Стал перед ним, сжал кулаки и, глядя потемневшими глазами в глаза архонту, гневно спросил:

– Где моя Ольвия?..

– Твоя?.. – ухватился за слово архонт, и оттого стало чуть легче в первые мгновения встречи. – Почему это она твоя? Разве я отдавал тебе свою дочь? Или дарил? Или брал с тебя выкуп за нее, а потом обманул? У вас было общее детство, юность, и только. Она моя дочь, и я…

– Она – моя!!! – крикнул Ясон, себя не помня. – Самой судьбой была мне суждена!

И архонт не заметил, как у него вырвалось:

– Да, она была суждена тебе, но… но обстоятельства порой бывают сильнее нас. Обстоятельствами правят боги, а не мы, люди.

– Только не говори мне, архонт, о высших интересах города и полиса, об укреплении союза между греками и скифами. Мне об этом отец твердил и твердил. Но все это напрасно, сердце мое не хочет слушать этих слов. Сердце спрашивает: где Ольвия?

Архонт хмуро молчал.

И тогда Ясон выкрикнул ему в лицо, выкрикнул с ненавистью, с гневом, что ослеплял его в тот миг:

– За золотые дары отдал дочь скифам, архонт?!! За породистого коня?!! Ну, золото, понимаю… А зачем архонту конь? Или, может, архонт теперь и к народу будет являться только на коне? Ах, какой торжественный миг: архонт на скифском коне въезжает на агору, ольвиополиты приветствуют своего архонта!..

Родон смотрел на сына полемарха пораженно, с изумлением, словно впервые его видел.

– Гнев твой ослепляет твой разум, потому ты и несешь несусветное. Но я не гневаюсь на тебя, я понимаю тебя. На твоем месте я бы тоже так кричал. – Архонт умолк. – А где Ольвия теперь? Если бы я знал, где она теперь, где моя дочь… – он взглянул на Ясона тяжелым, колючим взглядом. – Что тебе еще сказать? Словами тут не поможешь. А того, что случилось, не воротишь вспять и не переиграешь. Нет больше твоей Ольвии, сын полемарха. Нет и не будет никогда. А был сон, и она тебе снилась. Вот и все.

– Это похоже на сон. – У Ясона беспомощно опустились руки, и он тяжко-тяжко вздохнул.

Архонт будто бы с сожалением взглянул на него.

– Чем тебя угостить в моем доме, сын полемарха?

– Благодарю!.. – резко выкрикнул Ясон. – Архонт меня уже угостил. Сит по горло, – он провел ребром ладони по шее. – До конца своих дней не забуду.

– А ты думаешь, то, что случилось, я забуду? – глухо спросил архонт. – И старость моя будет тяжкой. А ты… ты только начинаешь жить. У тебя впереди целая жизнь. А время, как известно, все лечит.

– Если бы твои советы, архонт, лечили раны.

– Не будь злым. Зло еще никого не украшало.

– А отчего мне быть добрым?

– В городе много девушек. Красивых.

– Но среди них нет Ольвии!

– Да, нет, – согласился архонт.

– Я ненавижу тебя, архонт, – выкрикнул Ясон.

Родон даже не шелохнулся.

– Я заслужил твою ненависть, потому принимаю ее как должное.

Ясон повернулся и вышел из покоев с еще более тяжелым сердцем, чем прежде. Он не надеялся на разговор с архонтом, но билась мысль: поговорит с ним, и, может, что-то изменится? Была такая мысль, хоть он и понимал, что она наивна. Ничего уже не изменится, да и не может измениться.

Архонт шел следом за ним. Уже во дворе Ясон спросил:

– В каком краю Ольвия? У каких скифов?

– Тапур – вождь кочевых скифов.

– Где они? Кочевники?

Архонт развел руками.

– Степи безбрежны, а скифы кочуют, на месте не стоят. Разве я знаю, где они теперь?

Ясон шагнул к архонту и, глядя ему в глаза, твердо промолвил:

– Не прячь от меня Ольвию, архонт! Я все равно найду этих проклятых скифов и того Тапура, который ее захватил. И Ольвию найду. Слышишь, архонт, найду!

***

В те дни Ясон искал себе коня.

Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, а все думал о коне. Найти бы резвого коня, ринуться в степи, и – верилось! – он бы нашел скифов, он бы выручил Ольвию из беды. Даже когда с отцом ходил в некрополь навестить мать, даже когда стоял у ее могилы, все думал и думал о коне и верил: найди он коня – найдет и Ольвию.

Ему даже снился конь – ретивый, крылатый. Садился на него юноша и летел над степями, и крылатый конь мчал его, мчал под самыми облаками, и уже видел он внизу скифов… Но в тот миг просыпался…

И понимал, что все это – затея с конем – детская затея. Спрашивал у отца о том дне, о том последнем дне, когда скифы забрали Ольвию. Как она к ним пошла? Со слезами или с радостью?..

Отец не хотел этого говорить, чтобы не бередить сыну сердце, но сын настаивал, и отец был вынужден ему рассказать:

– Скифы тогда стали лагерем за городом. Примчались и стали внезапно. Все переполошились – тысяча скифов! На резвых конях. А они раскинули для своего вождя шатер, зажгли костры. Их всадники носились по равнине туда-сюда, залетали в город. А потом их вождь прислал к архонту сватов с богатыми дарами, и архонт…

– Не надо дальше, – просил сын. – Я и так знаю, что архонт продал дочь за богатые дары, а теперь ссылается на какие-то обстоятельства…

– Но это и впрямь были обстоятельства, – начал было отец, но сын снова его остановил:

– Говорю, не надо об этом… – Помолчал. – Ты расскажи мне, как Ольвия шла к скифам…

***

Была она в скифском наряде: в алых шароварах, малиновой куртке, на голове – башлык, из-под которого рассыпались по плечам каштановые волосы…

На поясе – акинак.

В руках – нагайка.

В глазах – слезы.

В сердце – отчаяние.

А скифы подошли ближе к городу, чтобы достойно встретить дочь архонта. Тысяча всадников стала перед городом стеной и ждала ее.

Чем ближе подходила Ольвия к стене всадников в черных башлыках, тем медленнее становились ее шаги. А скифы будто сами плыли ей навстречу – бородатые, чубатые, смуглые, белозубые…

Страшные, неведомые, непостижимые.

Хищные.

– Ой, мамочка… – вырвалось у нее, и девушка в отчаянии остановилась и даже сделала шаг назад.

И тогда из толпы провожавших ее ольвиополитов кто-то ободряюще крикнул:

– Не забудь, дочь, прислать нам гонца, что у тебя все в порядке. Мы будем ждать от тебя вестей!

– И сама в гости наведывайся!

– Счастливого тебе пути, славная дочь архонта!

Горожане махали ей руками и улыбались, желая счастья.

Ольвия оглянулась, кивнула им, мол, спасибо за добрые советы, утерла рукавом куртки слезы и быстро пошла вперед.

Всадники расступились перед ней (в конце длинного прохода, образованного конями, она с ужасом увидела на холме белый шатер вождя), и едва она ступила в этот проход и сделала несколько шагов, как всадники шевельнулись и сомкнули ряды. И не стало больше Ольвии.

И спрашивает теперь Ясон, а где моя Ольвия, и никто ему не может сказать, где же его Ольвия.

«Коня, – шепчет в отчаянии юноша, – крылатого коня, и я догоню скифов и спасу свое счастье».

Но никто не знает, где на свете есть крылатые кони, в каких краях, в каких степях они пасутся на зеленых травах…