Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Глава одиннадцатая
Голова предводителя Анахариса

Теперь уже Тапур вел главные скифские силы. После угроз Дария и требований дать бой владыка Иданфирс весело сказал на совете:

– Вожди мои! Мужи мои! Приветствую вас с первой победой: персидский царь просит у нас битвы. У него уже нет сил гоняться за нами, и он, дабы сберечь свое достоинство, просит битвы!

Вождь Таксакис поднял свою тяжеленную, окованную железом дубину, с которой никогда не расставался, и прогудел басом:

– Надо уважить просьбу чужого царя и дать то, чего он хочет: битву! Я готов!

– И я готов! – сказал Скопасис.

– И я готов! – сказал Тапур.

– Дадим битву, но… но не сейчас, – ответил Иданфирс и хитро прищурил глаза. – Немного-немного позже. Когда персы подступят совсем близко. Еще поводим их, потерзаем, а тогда будет в самый раз. А сейчас поступим вот как. Вождь Скопасис со своим войском пойдет на запад к Истру для переговоров с ионийцами, которые защищают царский мост. Его нужно во что бы то ни стало разрушить и отрезать Дарию все пути к бегству, чтобы он навсегда остался в наших степях. Вождь Таксакис со своим войском пойдет на север, обойдет незаметно главные персидские силы и выйдет им в тыл. Вождь Тапур со своим войском и моими отрядами будет стоять к персам лицом и держать их в постоянном напряжении. Отряды, которые Дарий посылает в разные стороны за водой и провиантом, – уничтожать! Персам не давать покоя ни днем, ни ночью, кусать их, дергать, тревожить и держать на одном месте. Или водить по кругу, пока Таксакис не зайдет им в тыл, а Скопасис не разрушит мост на Истре. А уж тогда дадим персам то, чего они от нас хотят, – битву! Одну-единственную – и последнюю!

***

Зной.

Ни дождичка в Скифии, ни облачка на небе.

Солнце – яростное и неистовое, печет и печет, словно нанялось.

Желтое марево колышется в степях.

Горит степь под палящими лучами, выгорает. Пусть печет Колаксай злее, донимает сильнее, пусть задыхаются без воды в чужих степях персы, пусть подыхают от жажды!

Не справится небесный бог – огонь поможет. Травы стоят сухие, пусти искру – заревет в степи пламя, взметнется огненный вал до неба… Словно голодная саранча, движутся враги по выжженной земле, задыхаются от горячего пепла, падают кони, пешие… Воды… И кажется персам, что и вода вместе со скифами убегает на север.

А та, что остается…

О, это страшная вода!

Один из персидских отрядов наткнулся в покинутом лагере на колодец. Такая холодная, такая вкусная была в нем вода. Триста душ напились. До последней капли вычерпали колодец, а потом страшные корчи повергли персов на землю… Пило триста, лишь десяток еле-еле добрался до своих… Умирать…

Страшная скифская степь!

Другой отряд отправился искать хоть какую-то пищу и наскочил на засаду. Откуда взялись степняки, из-под земли выскочили или с неба упали, персы того толком и не поняли.

– Ар-р-р-а-а-а!!!

Закружился, завертелся мир в смертельной круговерти.

Стрелы, как злые осы, жалили чужаков отовсюду, а откуда они брались, понять было трудно.

– Ар-р-р-р-а-а-а-а!!! – во всю свою могучую глотку кричит Тапур. – Рубите персов! Колите!!! Топчите конями! Вытирайте об их чубы свои руки!!

Меч так и мелькает в его руках. Наотмашь рубил чужаков, кому сносил голову, и она камнем летела на землю и подпрыгивала, брызжа и фыркая кровью, кого с плеча до самого коня разрубал, кого наискось рассекал… За ним молча и яростно рубился предводитель Анахарис.

– Ну как, предводитель, погуляем?! – кричал ему вождь.

– Погуляем! – отвечал Анахарис.

Сойдясь вплотную, стена на стену, скифы и персы оглушали друг друга боевыми кличами своих родов и племен. Смешалось все: кони, люди, крики победы, стоны, возгласы радости и предсмертные вопли… Бились пешие и конные, рубились мечами, у кого были мечи, кололи ножами, у кого были ножи, пронзали друг друга копьями, у кого были копья… Раненых затаптывали кони, но раненых было мало. С коней падали только мертвыми.

Персы бились упрямо и яростно, лавиной наседая на скифов, надсадно кричали, подбадривая себя криками.

А вскоре и сил уже не стало кричать. Только хрипели…

– Персиде наконец-то глотку забило! – закричали скифы. – Погодите, чужие пришельцы, мы еще повытираем свои руки о ваши чубы!

Распаленный боем, Тапур ворвался в самую гущу, где от пыли, поднятой конями, и дышать было нечем. Вертелся на коне, отбивая удары с обеих сторон, сам рубил… В смертельной давке персидские и скифские кони бились грудь в грудь, ржали, кусали друг друга за шеи, и всадники, перегнувшись, сцеплялись в поединках, душили друг друга и тоже кусались…

Тапур скрестил свой меч с мечом сотника-здоровяка, но тот отбил удар и сам напал. Был он опытным рубакой и необычайно сильным. Отбив нападение вождя, он ринулся вперед, и его меч, рассекая воздух, полетел на Тапура. Тапур, сделав вид, что падает с седла, метнулся под брюхо коня и вынырнул с другой стороны, держась за повод. Мгновение, и он уже в седле и со всего размаху разрубает сотника пополам… И тут сбоку налетел на Тапура перс в шлеме с пышным султаном из перьев. Его длинный и тяжелый меч взлетел вверх, сверкнул на солнце сталью и стремительно полетел на голову вождя…

– Тапур, берегись!!! – хотел было крикнуть Анахарис, но в горле у него все пересохло, и он не сумел и языком шевельнуть. Только видел, как чужой меч летел на голову вождя…

И Анахарис, напрягшись, прыгнул со своего коня на Тапура, прикрывая его собой, и в то же мгновение, как он прыгнул, тяжелый и отчего-то такой холодный меч рассек его пополам… И боли Анахарис не почувствовал, ибо показалось ему, что ледяной водяной поток пронзил его насквозь и остудил жгучий огонь… И только погас тот огонь, как он провалился в густую и вечную тьму… Но в последний миг ему показалось, что это не он провалился в черную пустоту-пропасть, а провалился жаркий бой…

***

Тапур остановил коня посреди побоища и рукавом куртки вытер мокрый лоб. Удовлетворенно огляделся вокруг. Победа! Пусть и маленькая, над одним лишь персидским отрядом, но – победа! А много малых побед сложат одну большую, и это хорошо. Персидский отряд истреблен до последнего всадника.

– Воинство мое славное! – поднявшись в седле, крикнул вождь своим всадникам. – Арес послал нам победу! Слава Аресу!!!

– Слава Аресу!! – прогремело на равнине. – Слава Тапуру!

– Анахарису слава вечная от рода до рода скифского! – крикнул вождь, сверкая возбужденными глазами. – Слава тем, кто отважно бился и кто своей жизнью спасает товарища по оружию.

– Слава!!!

Воины склонились над разрубленным предводителем, один из них быстрым, неуловимым движением отсек у трупа голову, показал ее всем. И воины в почтении склонили головы и выпрямились.

– Это храбрейшая голова из всего скифского рода с боевым кличем «арара»! – крикнул старый воин. – Мы высушим голову предводителя Анахариса, насадим ее на священное копье, и она, голова мужественного Анахариса, будет вести нас в бои, и мы не будем знать поражений!

И он помчался по равнине, вскинув в руке голову предводителя Анахариса и выкрикивая боевой клич:

– Арара, скифы!.. Слава героям, смерть врагам!!!

Глава двенадцатая
На ладье в небытие

Он остановился на берегу, безвольно опустив руки.

Низко, едва не цепляясь за деревья и дома, над счастливым городом ползли тяжелые серые тучи. Волны бились в гавани, словно в западне, рвались на волю, остервенело бросались на берег и в бессилии, вспененные, откатывались назад, осознав свою безысходность…

И так раз за разом, раз за разом…

Ветер перехватывал дыхание, и ему казалось, что на берегу лимана нечем дышать. А может, из груди его уже исчезло сердце, и кровь больше не бурлила в жилах, и он застыл, задыхался… Ветер трепал на нем гиматий, словно хотел его сорвать, и Родон сказал ветру:

– Зачем тебе мой плащ? Возьми лучше мою душу… Если она у меня еще осталась…

Он отвязал ладью, хотел было сесть, но в последний миг засомневался. Нет, не испугался того, что задумал, а просто захотелось еще раз, в последний, посмотреть на родной город. Держа беспокойную ладью за цепь, он стоял, опустив седую голову, не в силах взглянуть на родной город. Ладья взлетала на волнах, рвалась в море. Родон с трудом удерживал ее за мокрую цепь.

– Подожди… – глухо промолвил он, обращаясь к ладье, – еще успеем… Да и места хватит, велико море… Глубоко…

Ладонь от ржавой цепи стала красной, ржавчина стекала с нее, будто кровь… Родон до боли в руке сжал цепь и рывком повернул посеревшее лицо к городу. Густые, колючие брови архонта сошлись на переносице, тяжело нависая над холодными, некогда стальными, а теперь беспомощными глазами, в которых застыл блеклый туман… И на душе был такой же блеклый серый туман, и нигде не видно было просвета. И смотрел архонт на город с немым укором, как на друга, который предал его и отвернулся от него. Но город его не предавал и даже не знал, что он затеял и почему отвязал на берегу ладью. Город еще спал, ибо было слишком рано, а ему было все равно, ночь ли сейчас, день или утро, потому что последние ночи он уже не спал… С непонятной злостью к самому себе подумал, что это не беда, выспится он на том свете.

Ладья рвалась, билась, взлетала на волнах, рука архонта дергалась, и с ладони стекали красные капли…

– Говорю, подожди, – уже гневно крикнул он ладье. – Хочу в последний раз посмотреть на город, в котором прожил двадцать пять лет. Должен же он проститься со своим архонтом. Для него жил – и сердцем своим, и мечом… Хотя… хотя город подберет себе нового архонта, а вот где он еще найдет такой город? На дне морском его нет.

Ладья будто поняла его, на миг утихомирилась (а может, ветер стих) и легонько качалась на волнах.

Архонт все стоял и смотрел на город.

И даже видел отсюда свой белый дом на горе. Он покинул его в полночь, чтобы никогда уже больше в него не вернуться. И кто бы мог знать, что вот так закончится его жизнь.

Где-то жалобно кричала чайка.

То ли плакала, то ли жаловалась на свою долю.

– Вот и все… – промолвил архонт городу. – Спишь ты, так и спи, раз видишь сны, а старый Хронос с косой уже отмерил мое время.

Из города не донеслось ни звука, словно вымерло все вокруг.

Утро рождалось серым, неприветливым. И город был серым, пустынным, словно пеплом засыпанным… А может, это так серо и пустынно было у него на душе?

Глухо вздыхала вода.

– Эх!.. – сказал наконец архонт. – Пора кончать!..

Он шагнул в ладью; та легко взлетела на волнах, радуясь, что вырвалась на волю. Архонт налег на весла, и ладья быстро удалялась от берега. Чтобы не смотреть на город, архонт сел к нему спиной и греб быстро, словно торопился поскорее от него сбежать.

Когда он отплыл далеко от гавани, то выпрямил спину и подумал, что его никто не увидел, а с берега не узнают… Подумают, рыбак далеко заплыл…

Он вытащил весла из воды, ибо они ему больше были не нужны, и сидел, сгорбившись, чувствуя, как каменеет его тело.

Волны бросали ладью то вверх, то вниз, крутили ее, пытаясь перевернуть, и потому волна била в борт, но Родон не обращал на это внимания. Ладья кружилась среди волн, а он, поглощенный мыслями, смотрел в потемневшую даль опустевшими глазами. Единственное, чего он боялся, – это отчаяния… Ибо отчаяние – первый признак бессилия. Но отчаяние, кажется, уже пришло к нему, и сперва он хотел было отогнать его, а потом подумал: а зачем? Не все ли равно? Никто уже не узнает, с каким настроением он расквитался со своей жизнью.

– Ольвия… – забывшись, произнес вслух архонт. – Как ты жестока, дочь моя! У меня никого нет, кроме тебя, Ольвия…

«Ольвия… Ольвия…» – послышался ему собственный отчаянный голос.

Несколько дней назад из Скифии вернулся его гонец. По скифским степям двигалась персидская орда. Греки со дня на день ждали нападения, но персы ушли вглубь степей. Город беда обошла стороной, но Родон волновался за судьбу дочери. Послал гонца, послал не как архонт. Как отец. Выбрал сорвиголову, которому все нипочем. Щедро заплатил, попросив во что бы то ни стало пробиться к Ольвии, узнать, как она там. И – немедля назад.

Гонец побывал у скифов, вернулся и долго не мог взглянуть в глаза архонту.

Родон до мельчайших подробностей вспоминает все, что поведал ему гонец. Вести он принес страшные.

Море шумит, и чудится ему в этом шуме голос дочери…

***

Ольвия холодно смотрела на гонца из родного города, не испытывая ни радости, ни даже волнения.

– Слушаю тебя, посланник архонта, – промолвила она чужим голосом и взглянула мимо него. – Зачем ты примчался сюда?

Гонец ей сказал:

– Я мчался к тебе много дней, славная дочь нашего города. Повсюду персы, и я ужом прошмыгнул мимо их разъездов. Меня послал архонт, твой отец. Архонт очень тревожится за тебя, ибо в скифские степи пришла великая орда. Архонт хочет знать, как живет его дочь, не нуждается ли в помощи? А может, ее жизни угрожает опасность?..

Гонец умолк, ожидая ответа.

В кочевье не утихал женский плач, рыдания детей, лай собак: гонец уже знал, что женщины и дети собираются в дальнюю дорогу на север.

Ольвия молчала и смотрела куда-то мимо гонца.

Уже были собраны все юрты и шатры, загружены добром повозки, и кочевье зашевелилось, заскрипело колесами.

А Ольвия все еще молчала. Она стояла перед гонцом в черном длинном платье и таком же черном клобуке, гордая и печальная одновременно, она была в тот миг далеко от него.

И гонец, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос:

– Архонт хочет знать, как поживает его дочь.

Ольвия наконец шевельнула губами:

– Спасибо тебе, мужественный человек, что примчался сюда, прорвавшись сквозь персидские отряды. Скажи, как поживает город? Персы не угрожают моему городу?

– Слава богам, пока что хорошо. Правда, торговля пришла в упадок, ибо повсюду в степях персы, и купцы не отваживаются и носа высунуть в степь. А так… все вроде бы в порядке. Кое-кто болтает, будто персы нападут на Ольвию.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, персам не до греков. Не сегодня-завтра они будут бежать из скифских степей к реке Истр.

И умолкла.

– Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь, – во второй раз напомнил гонец. – Я спешу, дорога неблизкая.

– Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь? – с нажимом повторила вопрос Ольвия. – А отчего архонт не поинтересуется, как все эти годы проживала в Скифии слепая рабыня Милена?

– О чем говорит Ольвия? – с удивлением спросил гонец.

Ольвия взглянула на него так, что он невольно попятился.

– Я спрашиваю, почему архонт не поинтересуется, как жила и мучилась в скифской неволе Милена?

– Я не понимаю… ничего не понимаю… Какая Милена?

– Тебе и не нужно знать, – сухо сказала Ольвия. – Ты лишь передай архонту… Скажи ему… Скажи, что Ольвия нашла в Скифии гречанку, которая была продана в рабство и которой скифы выкололи глаза, как они это делают с рабами. Ту гречанку звали Миленой. Умирая, она поведала мне тайну своей жизни. Передай архонту… это не по-людски так поступать… И еще передай архонту, что дочери у него больше… нет… Пусть забудет ее, как когда-то забыл Милену…

Старый седобородый скиф подвел Ольвии коня.

– Пора, госпожа. Кочевье уже отходит, персы близко.

Ольвия села на коня, тронулась, но вдруг круто повернула коня и сказала гонцу:

– Возвращайся домой. И скажи архонту, чтобы помнил Милену. На старости лет это будет нелегко, может, даже тяжко, но и слепой рабыне было нелегко во тьме рабства!

И прочь погнала коня…

И – всё…

***

Серая утренняя мгла нависла над лиманом.

Она опускалась все ниже и ниже к воде, и Родону было тяжело дышать, и нечем дышать. Он сидел в ладье, свесив голову, и внутренним взором видел ту сцену, слышал страшные слова Ольвии…

Ладью бросало, волны налетали из серого морока, и казалось, что и они тяжело вздыхают.

Милена… Милена… Милена… Шептали волны или, может, это ему так чудилось?

Милена…

Мать Ольвии, его юная и прекрасная жена…

Далекая, ох, далекая его жена!

Его любовь единственная, и его горе единственное.

Слепая рабыня скифская…

Кто-то невидимый колол ножом архонта в сердце, и он ничего не мог поделать. Пусть режет сердце, раз есть боль в сердце, тогда чувствуешь себя живым, а не мертвым. Он любил Милену. Он любил ее до беспамятства. О, теперь нечего таиться перед самим собой; он любил Милену, хоть и пытался последние восемнадцать лет вырвать ее образ из своего сердца. О, как он любил ту далекую и неверную Милену! Всю жизнь любил, всю жизнь ненавидел, проклинал, пытался ее забыть и… И ничего не мог с собой поделать. Она вонзилась в его сердце острой занозой, которую ни вырвать, ни залечить рану… А еще он ненавидел предательство. Потому и продал ее в рабство. Простить предательство – значит, предать себя… Богиня Ата, богиня молниеносного безумия, наслала на него такую ярость, что он ослеп от ненависти. И возжелал жестоко отомстить прекрасной, но неверной жене. И он отомстил.

Но разве ему легко было потом? Разве не мучился он все эти годы? Разве она, молодая и красивая его жена, не приходила к нему во снах? Разве он не скрежетал зубами от боли? Это он на людях вида не подавал, каменным казался, а ночью… Словно лютые звери, терзали его мысли. Не мог забыть Милену, но и простить ее тоже не мог. Так и мучился он все эти годы.

Да что теперь. Кого укорять, кого винить, раз уже витает над ним крылатый Гипнос с головкой мака в одной руке и рогом в другой. Вот он подносит рог к губам… Родон слышит трубные звуки… Гипнос – сын ночи, бог сна… Вечного сна для Родона. И он уже трубит, что бытие архонта окончено, отныне его ждет небытие. И сон… Вечный сон в подземном царстве Аида.

А может, и там, в темном-претемном царстве Аида, не сможет он забыть Милену? О нет, глоток воды из подземной реки Леты, и он забудет все: землю и солнце, жизнь в белом свете и Милену… Так – скорее, скорее туда, к забвению!

Два голоса спорили в нем.

Первый: «Тебе не будет прощения, жестокий человек! Твоя совесть никогда не узнает покоя. Ты не только погубил жизнь Милены, ты и свою жизнь погубил! Гнев Немезиды не даст тебе покоя!»

Второй: «Но ведь Милена предала тебя. Подло! Тайно! Ты не прощаешь предателей. Женщина, предавшая законного мужа и семью, предаст и народ, и святыни народные».

Сцепив зубы, Родон слушал эти голоса, и оба они казались ему правыми. Когда он отдавал Милену скифам, то не думал, что они могут лишить ее глаз… Он тогда ничего не думал, ибо в гневе великом был. И думал, что забудет ее на другой же день. Но не мог забыть за все восемнадцать лет и, очевидно, уже не забудет ее до конца своих дней.

Когда Ольвия была рядом, он еще держался. Или делал вид, что держится… А как не стало Ольвии – явилась Милена. Она всегда стояла перед его глазами, смотрела на него горько и печально… Не с гневом, а с тихим, немым укором, от которого он не находил себе места…

Когда думал о дочери, немного легчало на душе.

Думал… А теперь уже и думать не о ком… Дочь… родная дочь отреклась от него. Так на что теперь надеяться? На кого? На какое чудо? Это был тот удар, которого он уже не мог вынести. Его гордость, его сила были сломлены. А без гордости, без силы и достоинства, без правоты в себе он уже не мог жить. И не мог, и не хотел.

Когда представлял встречу Ольвии со слепой скифской рабыней Миленой – тело сковывало льдом.

Милена… Милена… Милена… То ли волны и впрямь шепчут имя его далекой юной жены, то ли ему чудится?

Постой, какие у нее были глаза?..

Забыл… О нет, разве можно забыть глаза любимой…

Он увидел ее впервые лет двадцать назад на осенних пианепсиях – празднике в честь златокудрого Аполлона, бога солнца, света и тепла. Каждую осень, провожая Аполлона, греки благодарили его за весеннее и летнее солнце и тепло, и несли в руках эйресионы – ветви маслин, обвитые шерстью и увешанные плодами, и пели хвалебные гимны.

Во главе торжественной процессии не шли, а плыли юные девушки с эйресионами в руках. Крайней слева на осенних пианепсиях проплывала стройная и хрупкая девушка с длинными волосами и карими глазами, что сияли, словно две звезды. Он взглянул на нее, онемел от изумления и радости и, пораженный ее красотой и чистотой, утонул в тех карих влажных глазах…

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Милена… – тихо ответила она, опустив глаза…

– Родон…

Он поднял голову и увидел Милену.

Увидел ее в скифской куртке и скифском башлыке.

Тихо и осторожно ступая, она шла по воде к его ладье. Как-то странно шла, словно во сне… Да, собственно, не шла, а плыла… летела… Плавно и легко, едва касаясь ногами волн… Вместо глаз у нее зияли две кровавые ямы. Она смотрела этими ямами на него, и он смотрел на эти ямы, не понимая, где ее глаза?

– Родон… – отозвалась Милена. – Когда ты наконец отвезешь меня в Грецию?.. Ты же обещал, и я очень хочу побывать в Афинах. Я хочу посмотреть на столицу солнечной Эллады.

– Как ты можешь посмотреть, если у тебя нет… – и умолк, боясь сказать, что у нее нет глаз и потому она не сможет посмотреть на солнечные Афины…

– Все равно хочу увидеть свою Грецию! – упрямо сказала она. – Только на кого мы оставим Ольвию?

– Разве ты забыла, – сказал он, – что Ольвия уже взрослая и у нее есть муж, скифский вождь Тапур?

– А-а… да, – засмеялась Милена. – Правда, забыла, что Ольвия уже взрослая. Как быстро время летит.

– Быстро, – согласился он. – Будто вчера я увидел тебя на осенних пианепсиях, а уже… уже наша дочь взрослая…

– И все равно я хочу в Афины, – сказала она. – Раз дочь взрослая, пойдем в Афины. Ты обещал мне показать Афины.

– Ну что ж, – поднялся он в ладье. – Ольвия уже взрослая, и мы действительно можем теперь пойти в Афины…

И Родон шагнул из ладьи…

…Через несколько дней над лиманом прошумела буря, и волны выбросили на берег перевернутую ладью архонта…