Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Глава семнадцатая
Для чего человек на свете живет?

Еще дотлевали многочисленные пожары в степях, еще не успели улечься тучи пыли, еще скифы вылавливали там и тут рассеянные, заблудившиеся персидские отряды, еще свозили в кучу их обозы, отбитые в боях, еще не унялась яростная горячка стремительных схваток, еще скифские кони не успели остыть от безудержной погони за бегущим врагом, еще мечи не были вытерты от вражеской крови, а владыка Иданфирс уже собрал на совет мужей своих знатных.

Примчались Скопасис, Таксакис, Тапур – каждый со своими предводителями и знатными воинами.

Выкрикивали:

– Владыка! По ту сторону Истра избитой змеей уползает персидская орда в глубь фракийской земли!

Высок курган, далеко с него видно!

Во-о-он могучий Арпоксай голубеет, а во все стороны и до самых горизонтов, и еще дальше и дальше – земля скифская простирается. Дотлевают на ней пожары, последние черные дымы тают в небесной выси, и небо яснеет, и даль светлеет – свободна отныне родная земля. И уже на север посланы гонцы быстрокрылые, чтобы скифский люд – женщины, дети, юноши и старики – возвращались в свои кочевья: свободна земля!

Над широкой долиной ветры шумят.

Над высоким курганом ветры шумят, белые волосы Иданфирса (а они за шестьдесят дней войны еще белее стали) на скифских ветрах развеваются… На вершине кургана возле владыки три его знатнейших вождя: Скопасис, Таксакис, Тапур. Царские слуги подносят им золотые чаши, полные хмельного бузата. А ниже – знатные воины и предводители поднимают чаши за победу, за царя своего, за вождей, за воинов их отважных, за убеленного сединами Иданфирса пьют.

– Владыка! По ту сторону Истра избитой змеей уползает персидская орда в глубь фракийской земли!

Иданфирс воздевает к небесам дрожащие иссохшие руки свои, желтые, худые, узловатые, кожа да кости.

– Отец наш Папай! Ты слышишь радостные возгласы вождей моих, что персидская орда избитой змеей уползает за Истром в глубь фракийской земли? Мы, опоясанные акинаками, собрались, чтобы сказать тебе, отец наш: мы разбили персов, земля наша, край наш свободен отныне. Осиное гнездо Скифии ужалило Дария, бежит он уже за Истром, хоть и хвалился, идя на нас, что Колесо Персиды сокрушит наши кости. Но победило ясное скифское оружие, наточенное на черном камне. По скифским степям светлая и радостная яса летит – победа, победа, победа!

Из золотых чаш совершили жертвенное возлияние, пили хмельной бузат за Папая, за Ареса, за победу, за ясное скифское оружие и его находчивых воинов, за осиное гнездо Скифии, что, встревожившись и грозно загудев, изгнало врага из своего края.

Тихим старческим голосом, усталым и выцветшим, Иданфирс вел речь со своими вождями.

А слушала его вся Скифия.

– За шестьдесят дней похода персы потеряли многих храбрых воинов из своего войска. Живую силу их мы подрубили под самый корень. Дарию понадобится немало времени, чтобы зализать раны и восстановить свою былую мощь. Да и бесславие он снискал, не скоро от него отделается. Дарий прежде не знал неудач, а от нас потерпел поражение, так что слава достанется нам великая и молва по земле пойдет о нас великая. Персов было больше, а мы не испугались и вступили с ними в поединок, измотали их и выгнали прочь. Мы навязали им свой замысел ведения войны в невыгодных для них условиях – и – выиграли. Мы не только сильнее, но и находчивее. Скажу больше: головы у нас на плечах оказались что надо. Хотя мы и допустили промахи. Первый наш просчет: не сумели захватить и уничтожить мост на Истре. (Скопасис заерзал, засопел и в конце концов опустил голову, буркнув: «Моя вина. Поверил ионийцам, будь они…»). Второй просчет, – тихо говорил дальше владыка и щурился на солнце, – когда персы, оставив в лагере ослабевших воинов и обозы, бросились бежать, мы «потеряли» их. До сих пор не пойму, как это могло случиться. Пока мы их искали в степях, время было упущено, и персы успели первыми добраться до спасительного моста. Выходит, что персов мы хоть и победили, но полностью не уничтожили, как то было нужно, а лишь с позором изгнали из своей земли. – Он помолчал, задумчиво глядя вдаль. – Но и это немало. Ибо это – великая и славная победа. И ею мы укрепили свое положение, ощутили себя силой, способной ломать хребет другой, еще большей силе. Теперь мы будем наводить порядок у себя дома, в своем краю. Будем сплачивать, собирать и укреплять Скифию, чтобы ни один враг не посмел больше посягать на наши края. А что до персов, то вот что я скажу вам, вожди мои: будем ли мы сидеть и радоваться, что персы бегут за Истром, что мы их побили малой своей кровью, или, может, сидеть нам еще рано?

– Позволь слово молвить, владыка, – пробасил дюжий и коренастый скифский богатырь, вождь Таксакис, черный от степного загара. – Кто как, а только я радоваться не собираюсь. Я бы еще погонялся за войском Дария. А чего? Руки мои еще держат оружие, так чего сидеть и радоваться? Гнать персов надо, гнать и за Истром, – и он погладил свою дубину, окованную железом. – А покрошил я персидских голов немало, ой покрошил! Так и лущил их, так и лущил, как скорлупу!

– Владыка, позволь слово молвить, – отозвался Тапур, ставя на белый войлок золотую чашу. Иданфирс кивнул, приглашая его говорить. – Я думаю, что нужно немедля послать за Истр наше войско и погонять Дария еще и в тамошних краях. Заодно мы проучим и фракийцев в лисьих шапках – большинство из них выступило на стороне персов, врагов наших.

– Если не проучим лисьи шапки, – вмешался Скопасис, – то не будет нам покоя на западе скифских земель. Ты знаешь, владыка, что фракийцы давно зарились на наше добро, не раз их шайки переплывали Истр и шастали в наших краях – женщин наших ловили, коней. Пришло время дать лисьим шапкам по… шапкам! – весело воскликнул Скопасис. – И позволь, владыка, это сделать мне!

Прищурившись, Иданфирс потеплевшими глазами смотрел на Скопасиса – одного из самых знаменитых своих вождей. Хитрый, находчивый, удачливый Скопасис! Хоть и доверчив немного – ионийцы этим и воспользовались. Но раз наученный, во второй раз Скопасис не скоро поверит лисьим словам врагов.

– Что ж, быть по-твоему. – Иданфирс хлопнул ладонью по колену. – Дай по шапке лисьим шапкам! В помощь тебе даю Таксакиса. Вдвоем потреплете за Истром персов и будете их гнать до тех пор, пока они не забудут дорогу в наши края!

– Я готов! – воскликнул Таксакис, одной рукой поднимая свою тяжеленную дубину. – Ох и погуляет эта штука по персидским головам еще и за Истром!.. Отведу душеньку свою, отведу…

– Тапур останется со мной, – подытожил Иdanфирс. – Дома сейчас тоже хлопот немало, да и племена некоторые надо проучить. Те, которые нам не хотят повиноваться. А чего – мы теперь сила и любую силу скрутим в бараний рог!

Как было решено, так и сделали: отборные конные войска под предводительством вождей Скопасиса и Таксакиса вскоре перешли Истр (скифы знали броды на Истре) и ринулись в погоню за персами, «благодаря» заодно и их союзников – фракийцев.

***

За шестьдесят дней и ночей персидского похода в Скифию, когда он ни на одно мгновение не выпускал из своего ясного ума ход войны, Иданфирс состарился, ссутулился, иссох, став еще меньше, еще хрупче на вид и будто бы весь светился изнутри. В течение тех шестидесяти дней и ночей войны он отдавал всего себя победе, отдавал до последней капли сил и жизненной энергии. И теперь тихо, на глазах у своего народа, догорал, как сухой стебель. Молодые и сильные его вожди гонялись где-то за Истром за персами, скифский люд с песнями возвращался с севера в свои кочевья, а владыка их будто уже ничего не видел и не слышал, и ничему не радовался. Отдав всего себя победе, он больше себе уже не принадлежал, и казалось, что все остальное его уже не интересует, не волнует. Он с трудом уже садился на коня, а потом и вовсе перестал подходить к нему, сделался тихим, молчаливым и все думал, что время ему, что пора ему уже собираться в мир предков. В этом мире он свое сделал – спас край свой от чужеземного нашествия, отдал всего себя победе, так что больше ему в этом мире делать нечего. Чувствовал, что жизнь его завершала свой последний круг.

И хорошо – слава богам! – завершала.

Для чего человек живет на белом свете, думал Иданфирс и беззвучно шептал сухими, синеватыми губами: а ради дела, которому человек служит. Дело же его, как владыки Скифии, – защита земли родной. Он защитил ее, исполнил свой священный долг, теперь можно передать Золотую Уздечку молодым. Пусть они властвуют и защищают край свой. А он свое сделал, и дело его, которому служил, – победило. Теперь новая жизнь начнется в этих краях, а новая жизнь всегда принадлежит молодым.

Для чего человек живет на свете белом?

Чтобы след свой оставить на черной земле под ясным солнцем.

Он оставил свой след, и добрый след оставил на земле своей. Так что – пора. К прадедам, к пращурам.

…Пройдут века, не один десяток их пронесется над скифской землей, а люд скифский из уст в уста будет передавать легенды о старом, и мудром, и хитром владыке Иданфирсе, о том, как он победил гигантскую орду чужеземного царя. Победил не большим войском, а великим талантом полководца, не пролив при этом скифской крови… Грядущие поколения будут петь героические песни о подвиге Иданфирса, передавать предания, где правда и вымысел уже переплетутся навечно, воины и вожди в почтении будут замирать при одном лишь упоминании этого славного имени, и каждый скиф, опоясанный акинаком, будет клясться именем Иданфирса, как именем самого бога. И вырастет легендарная фигура Иданфирса, и станет он величайшим скифским исполином для всех будущих поколений, и все будут свято верить, что при жизни Иданфирс и впрямь был богатырем, какого доселе мир не знал и не скоро узнает.

И слава о скифах, как о непобедимом народе воинов, неудержимых Всадниках с Луками, облетит все тамошние народы и племена, прогремит в веках и надолго переживет самих скифов.

Глава восемнадцатая
Где ты делся, бог вечной молодости и жизни?

Перед ней было озеро с родниковой водой.

Она удивленно моргала, не веря увиденному.

Невесть откуда взялась среди однообразных равнин жаркой степи эта необычная балка с живой водой бога вечности. Словно из-под земли она вынырнула, дохнула свежестью. Будто и не было наверху испепеляющего солнца, пустынной степи вокруг.

– Что это?.. – пораженно спросила Ольвия. – Словно иной мир.

– Это мир бога живой воды и вечности, – сказал Тапур. – Пока бьют здесь родники, до тех пор и родят в наших степях травы.

– А персы здесь не были?

– Один их отряд в поисках воды наткнулся было на эту балку, но мы его уничтожили!

Они спешились и отдали коней охране.

Ольвия, стоя на склоне балки, задумчиво смотрела на верхушки деревьев, что виднелись из ее глубины.

– Неужели там, внизу, нет зноя?

– О, зной не властен над озером Пама-Лама, – Тапур показал рукой на середину балки, где голубело озеро. – Там – живая вода. Ты искупаешься в ней, смоешь со своего тела следы злого духа. И только тогда станешь здоровой. Знай: кто искупается в озере с живой водой, тот не ведает, что такое старость. А я очень хочу, чтобы ты всегда была молодой и красивой! А искупавшись в озере, мы поедем к владыке Иданфирсу пить хмельное вино победы. Его гонцы в розовых плащах разносят эту радостную весть по всем войскам.

Узенькой тропкой они спустились по склону на дно балки, где земля была мягкой и прохладной. Свежее дыхание балки, благоухание трав пьянили Ольвию. Она разулась и ступала босиком по мягким травам, что были здесь нежнее самых нежных ковров.

А потом тропа нырнула в кусты, продиралась сквозь ивняк узкой звериной тропкой, которая то сбегала в глушь, то выводила на маленькие полянки, где стояли старые ивы, по колено утонув в траве. Вдоль тропки журчал маленький светлый ручей, весело спеша к озеру. Тапур и Ольвия пошли вдоль ручья и вскоре в зеленой чаше кустов и трав увидели озерцо, что приветливо взглянуло на них светлым, чистым оком из-под зеленых ресниц. На воде сидела утка, словно зрачок этого озера-ока.

Утка удивленно смотрела на них, безмолвно вопрошая: как вы здесь очутились и что вам нужно в царстве бога живой воды?

– Мы пришли за вечной молодостью! – словно отвечая на этот немой вопрос, воскликнул Тапур.

Утка встрепенулась, пробежала по глади озера, громко шлепая крыльями по воде, хрипло крякнула и, пролетев над озером, упала где-то в ивняке… Потревоженное озеро успокоилось, и снова вода стала светлой, словно серебром покрылась. Ольвия взглянула вверх: высоко над ней голубело небо, на склонах балки виднелись охранники Тапура и белые облачка за их плечами…

– А на белом свете все-таки хорошо, – вырвалось у Ольвии. – Хоть и горя много, а все равно – хорошо… Если бы не было богини старости Грайи, и совсем было бы славно.

– О, у нас будет много-много жизни, – улыбался Тапур. – На дне этого озера живет добрый бог, он ненавидит смерть и прогоняет ее прочь, как только она приблизится к Пама-Лама. Так скифы называют эту балку. Пама-Лама, живая вода бога. Царство жизни! Царство вечной молодости!

В зарослях ивняка внезапно звонко треснула ветка.

– Тапур… – вздрогнула Ольвия. – Я… я боюсь. У меня такое чувство, будто со мной здесь должно что-то случиться.

Тапур весело смеялся, сверкая белыми зубами.

– Конечно, случится. Ты навсегда останешься молодой и красивой. Вот что с тобой случится.

И радостно крикнул:

– Правду ли я говорю, боже Пама-Лама?

– …ама… ама… ама… – пронеслось над озером.

– Слышишь?.. – шепнул он Ольвии. – Бог отвечает, что ты станешь молодой и красивой навсегда. И будешь жить, жить, жить…

– …жить… жить… – пронеслось над озером.

– Слышала? – радостно засмеялся он. – Бог говорит, что будешь ты молодой жить. Но чтобы сгинула старость, нужно омыть тело живой водой Памы-Ламы. Скорее раздевайся и беги в озеро к живой воде…

И Тапур отвернулся, а через мгновение почувствовал, как что-то пролетело и опустилось на траву… Ему показалось, что зеленая трава в том месте немного побелела… Он тихо засмеялся, осторожно скосил глаза: на зеленой траве лежала белая сорочка, и трава вокруг нее посветлела…

Тапур рывком обернулся. Ольвия стояла на берегу без сорочки. Руки – словно крылья распростерла, одна нога уже в воде… Почувствовав, что он смотрит на нее, тихо ойкнула и застыла с поднятыми руками, словно хотела в тот миг взлететь…

Тапур онемел от изумления… А она, встретившись с его глазами, стояла растерянная, испуганная, не зная, что делать. И Тапуру показалось, что Ольвия вот-вот улетит от него…

В ивняке снова треснула ветка.

Тапур ничего не видел и не слышал. Он стоял перед Ольвией словно завороженный, смотрел на нее жадно и шептал ее имя…

Это было последнее мгновение его счастья.

Смерть свою Ольвия увидела первой.

Заросшее бородатое лицо, безумные глаза… И оскаленный, словно у мертвеца, рот… Ни зверь, ни человек… А еще она увидела стрелу с острым железным наконечником, что дрожала на туго натянутой тетиве…

– Тапур!!! – хотела крикнуть она, но только прошептала.

Свистнула, прозвенела стрела…

И Тапур, словно в ужасном, невероятно ужасном сне или бреду, увидел, как нечто длинное и тонкое со свистом прилетело к Ольвии и клюнуло ее в самую середину, между грудей… И уже не было в мире такой силы, которая бы успела отвести беду. Оно клюнуло и глубоко впилось в ее белое и такое прекрасное тело…

Ольвия качнулась, руки ее беспомощно взметнулись вверх, словно в последний миг она хотела взлететь…

– Ольви-и-ия?!! – закричал Тапур и бросился к ней, все еще не осознавая, что же случилось.

Ольвия упала ему на руки.

Он подхватил ее, осторожно опустился с нею на траву.

Голова ее откинулась назад, волнистые волосы разметались по траве.

Она еще была жива и успела удивленно прошептать белыми, как снег, губами:

– За что?.. Я жить хочу… жи-ить… Почему бог впустил смерть в царство жизни?..

И потом крикнула:

– Вон они!..

– Кто?!

– Керы летят… страшные Керы. А за ними Эреб… а-а-аа…

Вздрогнула, закрыла глаза и застыла…

Лежала у него на руках молодая, красивая, словно спала…

А он все еще не мог уразуметь, почувствовать, что ее уже нет. Что ее больше нет, что жизнь уже покинула ее… Навечно.

– Ольвия?.. – пораженно и тяжело звал он ее. – Это правда или страшный сон?..

Он все еще надеялся, что она будет жить, ибо не мог представить ее мертвой и холодной… Он еще чувствовал тепло ее тела и потому не мог поверить в смерть. Осторожно вытащил стрелу из ее груди, кровь побежала по телу быстрее. Он испуганно зажал ладонью эту кровавую струйку, в отчаянии оглянулся, моля о помощи.

– Боже Пама, – кричал он и плескал водой на ее рану в груди. – Я молю тебя, спаси… Твоя же вода живая. Так оживи мою Ольвию, оживи-и… Где же ты, боже? Почему молчишь?

Почему медлишь?.. Иди скорее на помощь… Верни ей жизнь. Ты слышишь меня, бо-о-оже-е?..

Он плескал и плескал ей на грудь живой водой.

Бог молчал.

Ольвия холодела…

Тапур в отчаянии плескал и все еще верил, что Ольвия оживет от живой воды Пама-Лама.

Он не видел, как его воины вытащили из кустов безумного перса с дико вытаращенными глазами и распухшими, испеченными губами.

Свистнул меч, покатилась голова в траву, а тело успело еще сделать несколько шагов к воде, прежде чем упасть безголовым…

– Боже… – шептал Тапур, холодея оттого, что на его руках холодела Ольвия. – Где ты делся, добрый боже вечной молодости и жизни? Почему молчишь? Ты же бог жизни. Как ты мог впустить в свое царство смерть?.. Как мог??? Как мог??? – закричал он, не помня себя.

Бог молчал.

Руки Тапура дрожали, и Ольвия на руках у него тоже дрожала. И ему в отчаянии казалось, что она оживает… Всего он мог ждать. Даже собственной гибели, но только не этого… Много, очень много видел он на своем веку смертей и привык к ним, как привыкают к чему-то обычному, будничному…

Но такой нелепой, такой дикой и жестокой смерти представить не мог…

– Боже Пама-Лама-а-а??? – в последний раз закричал он.

Бог молчал.

На озере с живой водой – ни шелеста.

Ольвия не оживала…

И, быть может, впервые Тапур осознал, что смерть – это не просто обычное, будничное событие. Смерть – это нечто страшное. И жестокое. Ибо ничего жесточе убийства живой жизни быть не может на свете.

«И вода в этом озере мертва, и бог его – мертвый бог», – подумал он, и от этой мысли, от этого осознания своей безысходности ему стало больно и тяжко.

Его жгла тупая боль, а бог молчал, а Ольвия холодела на его руках, и тело ее коченело и деревенело.

«Бежали от злого духа, а настигли смерть», – подумал он, и одна слеза – первая и последняя в его жизни – выкатилась из глаза и упала Ольвии на холодное, мертвое лицо…

***

И пили в тот день все мужи Скифии хмельное вино победы.

И пил его со всеми мужами Скифии и Тапур.

Но очень горьким и терпким показалось ему хмельное, сладкое вино победы. И не мог он захмелеть, хоть и жаждал того, и не мог он забыться, хоть и жаждал того. И когда воины запели древнюю скифскую песню мужского мужества, он тоже подхватил ее, надеясь хоть в песне найти – хоть на миг найти! – забвение:

Мы славим тех, кто степь любил без края,

Мы славим тех, кто рос в седле ретивых скакунов,

Мы славим тех, кто знал любовь прекрасных жен,

Кто солнце дал сынам и доблесть отчую бесстрашную.

Мы славим тех,

кто пил бузат хмельной в кругу друзей

И побратимству верен был вовек.

Мы славим тех,

кто, пламя завидев на башнях сторожевых,

Седлал коня и мчался в бой с воинственным кличем.

Кто в сече лютой пил горячую кровь врагов.

Мы славим тех, кто смело в мир иной шагнул,

В бою со смертью встретившись лицом к лицу.

***

Эпилог
И затворил Тапур двери навеки

Ольвию похоронили в междуречье Борисфена и Танаиса, в бескрайнем краю кочевников, неподалеку от караванного пути, что спешил по скифским степям к далеким берегам Гостинного моря.

Похоронили на возвышенности, на Трех Ветрах, чтобы издалека была видна на равнине ее могила, чтобы и Ольвии тоже было далеко видно.

А видно Ольвии, как внизу, на равнине, степь грезит, видно, до самого горизонта, где синеют кряжи, где голубая лента Борисфена сливается с лазурным небом. И еще видно, как вдали неторопливо ползет вереница по караванной дороге, направляясь к морю, к ласковому и теплому Понту Эвксинскому – Гостинному морю, к счастливому городу Ольвии.

Даль…

Седой ковыль на ветрах качается…

Марево вдали блуждает.

Пролетит орел.

Мелькнет в степи рыжая лисица, и долго потом зеленые травы пламенеют, словно подожженные лисьим хвостом.

Пронесется табун, а вон на горизонте промчатся всадники.

Пройдут мимо могилы сторожкие дрофы, свистнет рыжий сурок, прошумит ветер, устремляясь на юг, тоже к берегам Гостинного моря, проплывет в вышине одинокое облачко… Остановится над высокой могилой, задумается, потемнеет…

И упадет тогда вниз несколько капель, блеснут они слезинками на зеленой листве, вздохнет ветер, и поплывет облачко дальше – грустное и печальное…

Тишина.

А то внезапно прокатится по степям гром, звонкий, раскатистый, зашумят ветры, гоня перед собой тяжелые черно-синие тучи… Загудит, засвищет ветрище, пригибая ковыль к земле, потемнеет в степи, насупится-нахмурится даль, закутается в тяжелую серую кирею… На горизонте, где кряжи, станет черным-черно, там свирепствуют молнии, кромсая небо… Раскатится гром-громовержец над степями, погремит, да так, что треск и лязг вокруг стоят, а потом внезапно стихнет, затаится где-то в небе, будто его и не было… На миг станет так тихо в степи, что в ушах звенит от тишины, и все живое притихнет в ожидании чего-то страшного… Стрекотнет где-то кузнечик раз-другой, испуганно крикнет птица, и снова немота… А небо чернеет, словно гневом наливается, а потом – тр-р-рах!!! Аж раскаты пошли. И снова тишина, только тревожно засвистят сурки, прячась по норам… Но вот уже ухо начинает улавливать отдаленный шум, еще не ясный, не четкий. Но тревожный, грозный, всепобеждающий. Шум нарастает с каждой волной, он словно мчится из глубины степи на широких могучих крыльях, а иногда пересаживается в железную колесницу и – гремит, гремит, гремит… Но вот гром затих, только слышен испуганный шелест ковыля, а потом засвистело все вокруг, загудело, завертело, как в водовороте, и уже степь утонула в этой сумятице…

Потемнело до боли в глазах, и хлынул ливень…

И исчез мир за водяной стеной, только треск стоит, а что там за дождем – поди разгляди.

Как внезапно нагрянет, так внезапно и утихомирится водная стихия. Утащит гром за собой тучи, пошумит ливень дальше, на горизонте еще сильнее потемнеет, и там – словно конец света. А здесь начнет быстро проясняться, молния еще несколько раз черканет по небу, и станет затихать гром, только далекое эхо еще будет ворчать в степи, стихая, замирая… Выглянет солнце, зеленая умытая степь вспыхнет красками, и встанет между небом и землей радуга… Одно ее коромысло, кажется, там, в море, воду пьет, а другое здесь, за могилой Ольвии. А может, и на ее могиле…

Тихо станет, свежо, чисто, легко…

– Гроза… – скажет Тапур и выйдет из белого шатра, и долго-долго будет смотреть в потемневшую даль, где под цветастой радугой стоит высокая могила на возвышенности Трех Ветров.

«Как она там?» – подумает он и унимает боль, что никак не хочет утихать, умирать, исчезать…

Тяжело станет на сердце. Примчится к могиле Тапур, остановит боевого коня, задумается… Ветер треплет его черные волосы, что-то гудит в ушах о далеких военных дорогах, о чужих землях… Смотрит Тапур вдаль, думает, степь слушает… О ней думает… Об Ольвии… Блестит мокрая от росы степь, блуждает по степи марево… Является из этого марева белый стан, руки к нему простирает… Ольвия… Ольвия… Нет, это не она, это туманец после ливня блуждает по мокрой степи… Не она… А он видит ее, видит стрелу в ее груди… И красную струйку, что вытекает из-под стрелы, видит. Она простирает руки, все ближе и ближе подплывает к нему над степью, но Тапур не шелохнется, и Ольвия летит над землей дальше и исчезает за радугой…

Прошел уже год со дня гибели Ольвии, а Тапуру все кажется, что беда случилась сегодня, вчера…

Будто вчера, будто сегодня, будто в это мгновение вылетела из ивняка черная стрела безумного перса… Будто в это мгновение, а на ее могиле уже расстелился чабрец и кровью пламенеет горицвет…

***

От кочевья к кочевью Ольвию везли на траурной повозке, запряженной двумя белыми и двумя черными конями. Две тысячи всадников ехали по обеим сторонам повозки, сопровождая свою госпожу в мир предков. Процессия двигалась медленно, останавливаясь на перекрестках дорог, и в каждом кочевье навстречу с причитаниями выбегали скифянки, выходили мужчины… Как велит древний обычай, скифянки плакали и голосили, рвали на себе одежду, волосы, царапали лица… И тягучий, тоскливый плач несся над степью… Так скифы прощаются с самыми дорогими своими соотечественниками.

Ехали окольными путями, чтобы больше охватить кочевий, чтобы больше степняков простилось с Ольвией, оплакало ее, и Ольвии тогда будет не так тяжело покидать эту степь.

Тапур ехал сразу же за повозкой и ничего не видел, кроме белого платья Ольвии, что холодным зимним снегом белело на повозке… И казалось Тапуру, что вся степь укрыта зимним снегом…

Скрипят колеса, равномерно движутся всадники в черных башлыках, звучат причитания, а степь Тапуру кажется белой и холодной. И думает он о ней… Нет, он не просто любил Ольвию. Он многих любил и знал… Но забыл их и никогда не вспомнит за свою жизнь… А вот Ольвию не забудет. Она ему дорога. Ольвия стала ему родной. А это выше любви. Это – вечное. И сколько он будет жить, он будет помнить ее и знать, что она была у него… А еще она будет приходить к нему во снах… Часто будет приходить. И он будет с ней говорить, и обнимет ее во сне, и будет чувствовать ее живой, молодой и красивой…

Что-то звенит в его душе, неуловимое, неведомое доселе: он любил и любит. И она ему родная. И от этого ему легче прощаться с ней. Ведь он стал другим. Потому другим, что у него была она. Была и будет. Хоть во снах будет.

Скрипит печальная повозка.

С каждым оборотом колес все ближе и ближе вечная обитель Ольвии, а значит, и миг прощания…

Яму выкопали глубокую. Солнце высушило ее, и стены затвердели. А уже потом стены выложили камнями, а на крышу уложили крепкие дубовые бревна, которые напилили у Борисфена. Должны они веками держать на себе тяжелый курган. В гробницу Ольвии ведут маленькие двери. Посреди гробницы уже стоит высокое ложе, накрытое пурпурным покрывалом, на концах которого тихо позвякивают золотые бляшки…

Тапур не верит, что это уже – всё.

Не верит, что отныне она будет приходить к нему только во снах… Он закрывает глаза, стоит, слегка покачиваясь. А когда взглянул – на ложе уже был саркофаг из кипарисового дерева…

В саркофаге – Ольвия.

Словно живая, только бледная и будто чем-то удивленная. Тапур знает, почему она удивлена. Когда персидская стрела клюнула ее в грудь, она удивленно воскликнула: «За что?..» И так и ушла в тот мир с немым удивлением на бледном лице: за что?.. И сейчас на ее лице застыло то вечное удивление, и все же она кажется ему живой. В который раз он отгоняет мысль о ее смерти… Лежит Ольвия мягко и спокойно, словно задремала перед утром. На вид – немного уставшая, даже изможденная. Потому и прилегла отдохнуть…

Дыхнешь – на ней шевельнется легкое белое шелковое платье… Волнистые каштановые волосы перевязаны золотой лентой, на голове сияет диадема из золота и драгоценных камней. В ушах блестят золотые серьги, на руках – золотые браслеты. Словно на праздник нарядилась Ольвия.

«Она жива… жива… жива, – думает Тапур. – Вот сейчас она встанет, мы выйдем отсюда, вскочим на коней и помчимся в степь».

Но она не встает, и он тяжело вздыхает…

У левой руки Ольвии положили бронзовое зеркало с золотой ручкой и золотой гребень, на котором изображены сцены из скифской жизни, а также поставили лекиф с благовониями. Вдоль правой руки лежит меч в золотых ножнах. Так велел Тапур. Чтобы в знак ее доблести положили меч. А еще поставили в гробнице золотую чашу, в углу – ларец с одеждами, чтобы на том свете ей было в чем ходить. Золота для Ольвии он не жалел. Больше золота – легче будет жить ей на том свете.

Положили и вышли.

И остался Тапур один.

С нею вдвоем…

До сих пор Ольвия, хоть и мертвая, была рядом с ним, теперь же он прощается с нею навсегда… А сердце не верит и верить не хочет…

– Ольвия?! – внезапно восклицает Тапур, и голос в гробнице звучит глухо и тяжело.

– Ольвия? – громче повторил Тапур. – Отзовись мне в последний раз, ибо я должен идти. Отзовись, чтобы я унес в белый свет твой голос.

Дзинькнула бляшка на пурпурном покрывале.

Тапур бросился к саркофагу.

– Ольвия? – крикнул он возбужденно. – Ты подала мне знак. Знаю, что смерть онемила твои уста в этом мире. Слушай мои последние слова, пока я не затворил гробницу. Я тебя любил. И люблю. Но «любовь» – это не то слово. Я счастлив, что ты у меня была, будешь и есть. Что ты навсегда останешься в моем сердце. А потому мое сердце и не пусто. Оно наполнено тобой, как степь – солнцем, как даль – небом. Прощай, Ольвия. Спасибо тебе за то, что ты была.

И сделал два шага к выходу.

Но что-то будто остановило его, и он вздрогнул. И прислушался. И показалось ему, что снова тоненько звякнула золотая бляшка.

– Ольвия…

Он вернулся к саркофагу.

– Ольвия… – повторил он и почувствовал, как тупая боль полоснула по сердцу. – Ты не гневайся, что покидаю тебя. Как мне ни тяжело, но я должен идти. И я иду… – Однако он не шел, а стоял и все смотрел на нее, смотрел. – Вот еще немного посмотрю на тебя и уйду. И затворю двери. Они скорбно скрипнут, и потом всю жизнь будут скрипеть в моей душе. Я затворю двери, Ольвия, навеки. Их завалят камнями, чтобы никто не мог потревожить твоего вечного сна. А потом… Потом мои люди всю ночь будут жечь костры и петь прощальные песни. А утром к твоей гробнице потянутся повозки со скифской землей. Их будет много, много… И все они будут везти землю… На твою могилу. День будут возить землю, два, три, десять дней… Много-много дней будут они возить землю и ссыпать ее на твою обитель. И до тех пор будут ссыпать, пока не вырастет над тобой высочайшая могила. Такая высокая, что видна она будет всей Скифии… А еще потом… Что же будет потом?.. – Он задумался и долго молчал, понурив голову. – А потом будут века… Много-много веков проплывет над твоей могилой. И вырастет на ней ковыль или горькая полынь… Дожди будут шуметь над тобой, и грозы будут греметь, и солнце сиять… И может быть, когда-нибудь прилетит от твоего Гостинного моря белая чайка на твою могилу и напомнит тебе о твоем крае…

Прощай, Ольвия!

Только чаще приходи в мои сны. Я буду ждать тебя этой ночью, приходи в мой сон. Я так буду ждать тебя во сне… Живой приходи и радостной… Я так буду ждать тебя во сне. Так буду ждать…