Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Я слышал о Тапуре, – внезапно отозвался он.

Ольвия вздрогнула и опустила голову.

– Это великий и славный вождь! – сказал он. – О, Тапур хищен, как самый лютый волк! – В его устах это прозвучало как величайшая похвала. – Говорят, он даже самого владыку Иданфирса не боится. Когда Тапур станет владыкой Скифии, гром будет греметь в этих степях.

– Нам пора ехать, – сказала Ольвия, вставая.

Глава шестая
Пока их царь не испугается…

Прошел еще один день изнурительной тряски в седле. На ночлег остановились посреди степи, под открытым небом. Тот, кто уничтожает волков, развел костер, добыв огонь трением двух палочек, нарвал Ольвии травы. Она так устала, что едва держалась на ногах. Покормив Ликту, прижала ее к груди, свернулась клубочком на траве и тотчас уснула, грудью ощущая тепло и дочери, и костра. Тот, кто уничтожает волков, снял с себя волчью шкуру, осторожно накрыл женщину, а сам, сгорбившись, всю ночь сидел у костра в драной куртке и малахае, подкладывал хворост и настороженно прислушивался к вою в степи. Черная, глухая ночь обступила костер со всех сторон, то и дело во тьме выли волки, кричали какие-то птицы… Кони испуганно жались к огню, фыркали и беспокойно топтались.

Всю ночь Ольвии снился Тапур. Она бежала от него, а он гнался следом и кричал страшным голосом:

«Савроматам продам, савроматам!» – и превращался в волка.

Ольвия испуганно кричала во сне.

«Ха-ха-ха!.. – хохотал Тапур. – Разве ты не знаешь, что я могу оборачиваться волком? Я царь всех волков. Ты не убежишь от меня, и тебя не спасет Тот, кто уничтожает волков!»

Проснулась она оттого, что конь фыркал ей прямо в лицо. Она вскочила, с плеч сползла волчья шкура, и женщина испуганно отшатнулась, потому что спросонья привиделось бог весть что…

В степи уже серело, предрассветная свежесть пробирала до костей, и она, поборов отвращение, накинула на плечи волчью шкуру и плотнее прижала к себе Ликту. Костер едва тлел, подернувшись серым пеплом, словно и сам укрылся под волчий мех. Того, кто уничтожает волков, не было. И коня его тоже.

За два дня Ольвия уже начала понемногу привыкать к своему странному, причудливому спутнику, и без него ей стало немного не по себе в степи. Далеко на севере виднелись дымы, на кряже изредка проскакивали едва различимые отсюда всадники. Но они были далеко и вряд ли могли ее видеть, и она успокоилась.

Но вот совсем близко послышался топот копыт. Ольвия потянулась рукой к акинаку, вся напряглась. Из-за кургана вынырнул всадник в волчьем малахае и куртке. Подъехав ближе к костру, он бросил две волчьи головы и, спешившись, пустил коня, а сам подошел к полузатухшему костру и сел, сгорбившись. На нем была старая, потертая куртка, войлочные штаны. В этой куртке он был похож на самого обычного скифского пастуха, пасущего чужие табуны, и лишь малахай напоминал, что он – Тот, кто уничтожает волков.

– Что случилось? – спросила Ольвия.

– Серые волки хотели украсть наших коней, – сердито отозвался он. – Двоим я отсек головы.

Помолчали. Охотник горбился у костра, глядя в одну точку перед собой, и тяжело вздыхал, будто его давил какой-то гнет.

– Кто ты, скиф? – вырвалось у Ольвии.

– Я уже говорил: Тот, кто уничтожает волков. Так меня называют в степях. А еще – злой дух степи. Тоже так называют.

– И долго ты будешь уничтожать волков?

Он пожал плечами.

– Не знаю… Пока не вернут мне сына.

– Что?.. – Ольвия изумленно приподнялась. – Что ты сказал?

– Я был когда-то пастухом, – пробормотал он, не отрывая взгляда от серого пепла костра. – Была у меня кибитка и сын. Он еще не умел ходить, но уже хорошо ездил верхом. Посажу его, бывало, на коня, ухватится руками за гриву и мчится… Добрый бы из него вышел всадник и пастух!

Он вздохнул и долго молчал.

В степи быстро светало, низом потянулись туманы, влажные, холодные. Прошелестел ветер, взвихрив пепел в костре. Где-то за курганами прогрохотали тарпаны, и все стихло.

– Там… – махнул он на восток, – за тремя холмами мы пасли коней. Чужих, нашего вождя. У меня было четверо коней, но прошлой зимой случилась гололедица, и мои кони пропали. Ледяная корка на снегу была такая, что они не смогли пробить ее копытами. И ослабели. Их и порвали волки… Так я остался без табуна и пас чужих коней. Но у меня был сын и была кибитка. Однажды ночью на табун, который мы пасли, напали волки. Много-много волков. И они совсем обнаглели и не боялись нас… Всю ночь мы жгли костры и пускали стрелы в серых. Коней мы тогда уберегли, а сына моего не стало… Его вытащили из кибитки волки. Я видел след их лап. Он, видно, проснулся ночью и плакал, вот серые и услышали… Я искал сына пять дней и не нашел. Тогда я закричал на всю степь: «Эй, волки! Клянусь богами, что я сживу ваше проклятое племя с белого света. Либо верните мне сына, либо я истреблю вас до единого!»

– Давно это было?

– Три лета и две зимы назад.

– С тех пор ты бьешь волков? – Ольвия с жалостью и удивлением взглянула на своего спутника.

– Бью!.. – с ненавистью ответил он и заскрипел зубами. – И буду их истреблять. За свой табун, за сына! День и ночь буду сеять я смерть среди их племени. Пока их царь не испугается и не скажет волкам: верните ему сына поскорее, иначе он сживет нас с белого света. И тогда волки вернут мне сына, и мы будем кочевать с ним по степям…

Светало…

Пылал край неба, и солнечные лучи веером расходились по небосклону. Летели перепела, падали в ковыль, где-то пересвистывались сурки.

– Пора, – сказал Тот, кто уничтожает волков. – Сегодня, когда солнце поднимется в зенит и встанет у нас над головами, мы доберемся до Борисфена. Я перевезу тебя на бревне на тот берег и вернусь в свои степи. Мне еще нужно много-много убить волков, пока они не испугаются и не вернут мне сына… А о тебе я всегда буду помнить, мужественная и добрая женщина.

Глава седьмая
Людоловы на Борисфене

До Борисфена добрались, как и обещал Тот, кто уничтожает волков, и впрямь в полдень, когда солнце уже хорошо поднялось над головой, а тени, съежившись, стали короткими, как хвосты у зайцев.

Добрались как-то совсем внезапно, неожиданно, хотя и спешили к великой реке с самого раннего утра. Мгновение назад они ехали по густому ковылю, что доставал коням до брюха, повсюду простирались однообразные равнины с перелесками и кряжами, балками и взгорьями, с орлами в поднебесье; простирались, казалось, до самого горизонта, где небо сливалось с землей, а потом в один миг кони внезапно остановились как вкопанные, и Ольвия вскрикнула, потому что не увидела перед собой… ничего. То есть она увидела, но – пустоту, наполненную свежим воздухом, который над самой пустотой был чуть голубее, а в следующее мгновение разглядела на дне безбрежной пустоты широкую голубую полосу, словно уже из иного мира.

Качнувшись вперед, Ольвия невольно ухватилась за гриву коня, глянула вниз, потом перед собой и тихо и радостно ахнула:

– Боже мой, как же красиво!..

Они стояли на высокой, отвесной круче, на которой чубом развевался ковыль, а далеко внизу, в широкой привольной долине, среди ивовых рощ, зеленых островов и желтых прибрежных песков, среди необъятных просторов, под высоким и бездонным небом неторопливо струился на юг, к Гостеприимному морю, могучий Борисфен.

И над его лазурью, над зеленью островов и желтизной песков летали белые чайки.

И было тихо и благословенно над всем белым-белым светом.

И вздохнула Ольвия так легко, словно после долгого-предолгого странствия наконец добралась до порога отчего дома.

– Борисфен! – возбужденно крикнула она, и на ее просветлевших глазах заблестели слезы. – Борисфен! – закричала она и, сорвав с головы башлык, замахала им, восклицая: – Борисфен!! Борисфен!!

– …сфен… сфен… – понеслось над долиной, а она, плача и смеясь, все восклицала и восклицала:

– Борисфен!! Борисфен!! Борисфен!!

И дивно было ей, и трепетно, и даже не верилось, что эта великая и славная река несет свои голубые воды к ее родному краю.

– Ликта, доченька… – возбужденно тараторила Ольвия, обращаясь к ребенку. – Взгляни, уже Борисфен… Взгляни, взгляни, ты еще ни разу не видела Борисфена. Это наша река, она течет к моему краю.

По ту сторону реки до самого горизонта простиралась широкая долина; сперва у воды желтели пески, за ними зеленой стеной вставали дубравы и рощи, а еще дальше вздымались горы. И по ту сторону на крутых горах столбами стояли дымы скифских кочевий. И там, за горами, за дымами, был ее родной край.

Тот, кто уничтожает волков, снял малахай и подставил седую лохматую голову ветрам Борисфена.

– Арпоксай… – прошептал он сам себе. – Отец наш…

И после паузы добавил каким-то другим, в тот миг не глухим, голосом:

– Нет у скифов другой такой реки, как Арпоксай. Много в Скифии рек и речушек, а второго такого Арпоксая нет… Он, как отец, один…

От реки веял свежий и чистый ветер, дышалось легко, и усталости больше не было, и горе в тот миг забылось, и забылись невзгоды последних дней, побег, волки, отчаяние… Все-все в тот миг забылось, и казалось Ольвии, что она уже дома, и стоит на круче, и смотрит вдаль…

Но вдруг заплакала Ликта, и Тот, кто уничтожает волков, опомнившись, поспешно натянул на самый лоб малахай и буркнул ей своим обычным глухим голосом:

– Хватит маячить на виду, в эти края забредают недобрые люди. Оттуда, – показал он рукой на север, – рыбу ловят и… людей. Которые им на глаза попадаются.

Он резко повернул коня от кручи и помчался в степь. Прочь от Борисфена. Ничего не понимая, Ольвия поехала за ним следом, и через мгновение они снова были среди безбрежной степной равнины, и казалось, что и не было здесь никогда Борисфена. Только когда она оглядывалась назад, над тем местом, где за кручей внизу текла река, небо голубело чуть ярче обычного.

Но вот охотник повернул коня в сторону и начал круто спускаться в балку. Конь Ольвии тоже круто пошел вниз, и она, одной рукой придерживая дочь на груди, другой уперлась в его гриву, слегка откинувшись назад. Они спустились в зеленую балку, склоны которой были сплошь усыпаны желтыми кистями бессмертника и золотисто-желтыми соцветиями зверобоя; на дне, в густых и зеленых травах, спешил к Борисфену бойкий ручей. Они поехали вдоль ручья. Балка становилась все глубже, крутые ее склоны – все отвеснее, вздымаясь выше и выше. Потянулись голые, сырые глинистые обрывы. Лишь высоко над головой виднелась полоска неба. Так они ехали какое-то время по сырому и душному оврагу, пока за одним из поворотов в глаза не хлестнула лазурь, в лицо не дохнуло свежим ветром. Глинистые утесы внезапно оборвались, расступились, и они выехали на сухой, почти белый прибрежный песок.

Слева и справа тянулись рощи, камыши, а прямо перед ними было плесо чистой воды, и за ним, за плесом, шумел Борисфен, и пронзительно, будто жалуясь на свою долю, кричали чайки.

Когда подъехали ближе, на прибрежных ивах застрекотали сороки. Тот, кто уничтожает волков, остановив коня, прислушался к сорочьему стрекоту и буркнул:

– Не нравится мне их гвалт!

– Почему?

– Сороки просто так кричать не станут. – И, сняв с плеча лук, он положил его на шею коня, ближе подтянул колчан со стрелами и зачем-то погладил рукоять меча.

– Это сороки нас увидели и стрекочут, – попыталась его успокоить Ольвия, но он что-то невнятно буркнул и, отвернув край малахая, прислушивался какое-то время… Но вот сороки начали умолкать, и он, внимательно осмотрев прибрежный песок, молча махнул ей рукой, и они двинулись к плесу. Под ивами, у самой воды, на травянистой лужайке они остановились и спешились. Было тихо, только о чем-то своем, потаенном, шептался камыш, да за плесом шумел Борисфен, да кричали чайки… Коней разнуздали и пустили напиться; они бросились в воду, забрели по колено и, вытянув шеи, фыркая, одними губами распробовали воду, а уж потом принялись жадно пить.

Взвизгнула Ликта, и Тот, кто уничтожает волков, резко повернувшись к Ольвии, недовольно сказал:

– Лучше бы она молчала. Меньше крика – больше удачи.

Ольвия поспешно закачала дочь, и ребенок тотчас утих. Охотник, оглядевшись, нырнул в камыши и словно исчез. Кони, напившись, стояли в воде, отдыхали, и с их мокрых губ падали капли и звонко ударялись о воду: кап, кап, кап… И Ольвия настороженно прислушивалась к этому звонкому стуку, но вокруг однообразно и успокаивающе шумел камыш, на воде отражались солнечные зайчики, было тихо и мирно, и она понемногу успокоилась…

Послышался легкий плеск. Из-за камышей выплыл охотник на какой-то колоде с кое-как обрубленными ветвями, в коре. Он правил длинным шестом.

Подплыв к берегу, он бесшумно спрыгнул в воду и жестом поманил к себе Ольвию. Она забрела в теплую воду. Старая колода была выдолблена изнутри и хорошо-таки вытерта, ибо, видно, служила не одному рыбаку или перевозчику. Он придержал шаткую колоду, она села, прижимая к груди ребенка, и подумала, что здесь, на тихом плесе, ничего, а каково придется плыть в этой колоде на середине Борисфена, где и ветер, и волны порядочные. Да и течение…

Тем временем охотник тихо свистнул коням, и они повернули к нему головы. Он посвистывал, словно приглашая коней в воду, и они поняли его посвист, потому что начали заходить глубже. Тогда он развернул на месте колоду, узким концом к Днепру, и Ольвия оказалась лицом к берегу, а спиной к воде. Но берега толком не видела, потому что он загораживал его собой. Тихо подталкивая колоду, он двинулся, заходя все глубже и глубже. Когда вода уже дошла ему до пояса, он уперся руками в край колоды, готовясь сесть в нее, и тут качнулся, словно вздрогнув, отчего-то резко выгнул спину и откинул голову назад так, что борода его устремилась в небо, а на заросшем лице появилась какая-то гримаса, похожая на удивление.

В тот миг Ольвия еще ничего не могла понять, только дивилась, почему он так неестественно выгнулся и почему не садится в колоду. И вдруг с ужасом она увидела, что из его перекошенного рта, из уголка, потек алый ручеек и звонко, быстро и часто закапал в воду: кап-кап-кап…

– Что с тобой?.. – шепотом спросила она и только тут увидела, что в его затылке торчит стрела с черным оперением и слегка подрагивает… И тогда она поняла, что стоит он перед ней хоть еще и не мертвый, но уже и не живой… И глаза его стекленеют на омертвевшем лице, а на бороде, у рта, кровавится алая пена…

Ольвия хотела закричать, но во рту у нее вдруг так пересохло, что она не смогла шевельнуть языком.

И только тогда до ее слуха донесся пронзительный крик, и из ивняка начали выбегать какие-то низкорослые, кривоногие люди в звериных шкурах. И уже кони забились в арканах, и нападавшие в звериных шкурах взвизгнули от восторга, размахивая кто луками, кто короткими копьями.

Все это произошло в одно скоротечное мгновение, словно в тумане, в каком-то тяжелом и гнетущем сне.

А в следующее мгновение Тот, кто уничтожает волков, с трудом разомкнул окровавленные челюсти, с шумом выдохнул из груди последний воздух и, падая навзничь, резко оттолкнул от себя колоду с Ольвией, а сам скрылся под водой.

И легкая, шаткая колода, с силой оттолкнутая им от берега, поплыла вдоль него, и тотчас же в нее начали вонзаться стрелы. Ольвия упала на выдолбленное дно колоды, и от этого движения колода качнулась и поплыла еще быстрее вдоль камышей, а дальше ее подхватило течение и понесло прочь с плеса, за камыши, к Борисфену.

Ольвия слышала, как на берегу ржали заарканенные кони, как кричали те люди в звериных шкурах, слышала, как затрещал камыш – видно, они через камыши хотели броситься наперерез колоде, – слышала, но ничего не видела, потому что лежала на дне, прижимая к себе Ликту и даже зажмурив от страха глаза.

К ее счастью, течение, подхватив колоду, вынесло ее к Борисфену, а там загудел над водами ветер, волны, что шли чередой на юг, подхватили колоду и понесли ее все дальше и дальше. Колода вертелась, качалась от ветра и волн, взлетала над водой, падала куда-то вниз, и Ольвия теперь боялась не столько тех людей в звериных шкурах, сколько Борисфена. Если волны или ветер перевернут колоду, то пойдет она на дно камнем – плавать Ольвия не умела.

Но пока все шло хорошо, и она начала понемногу успокаиваться.

«Если бы Тот, кто уничтожает волков, уже полумертвый, не оттолкнул от себя колоду на течение, не спаслась бы я», – думала она с благодарностью о том, кто так ее выручил. И еще подумала, что этот странный охотник теперь уж на том свете все-таки встретит своего сына.

Куда ее несло, она не видела, лишь слышала, как над колодой гудит свежий ветер да бьют волны, и брызги заливают ей спину. Колода качалась, и казалось, вот-вот перевернется, и Ольвия вздрагивала, ощущая, какая глубина под ней. Боялась шелохнуться, чтобы неосторожным или резким движением не перевернуть своего утлого челнка, еще крепче прижимала к себе дочь, а когда та плакала, торопливо ей шептала:

– Тише, тише… а то людоловы схватят, а то колода перевернется, а мама твоя плавать не умеет, вот и пойдем на дно…

Ветер начал будто бы утихать, и Ольвия ужаснулась: «А вдруг он подует с другой стороны и погонит колоду назад, к тому страшному берегу, к людоловам в звериных шкурах?..»

Глава восьмая
От бедного скифа к богатому и еще к более богатому…

Колода ткнулась во что-то мягкое, качнулась и затихла, словно застряла. Теперь волны покачивали ее лишь с одной стороны. Ольвия осторожно выглянула и увидела длинную песчаную косу, на которой сидели чайки…

– Ликта, нас прибило к другому берегу, – радостно зашептала она дочери. – Живы-здоровы, моя крошка. Чайки сидят спокойно, значит, здесь безлюдно…

Придерживая дочь, она перевалилась через край колоды на мокрый песок, а потом вскочила и, увязая в песке, пригибаясь, бросилась к ивняку. Бежала, и казалось, что уже свистят стрелы.

– Ну и пугливая же я стала, Ликта, – говорила она дочери уже в ивняке и сама смеялась над собой, над своими страхами. – Жаль того… несчастного скифа. Но он нас своей смертью спас – спасибо ему. Если бы не оттолкнул колоду на течение, ох, схватили бы нас проклятые людоловы!

Пеленки у Ликты были мокрые: то ли волны забрызгали, то ли сама Ликта постаралась?

– Ничего, на солнце высохнет, сейчас лето, и очень тепло. Привыкай, – шептала она и от радости, что спаслась сама и спасла дочь, улыбалась себе. – Скифские дети вон и зимой босиком бегают – и ничего. А ты, Ликта, тоже скифянка.

Вокруг царили тишина и безлюдье.

И чайки успокоились, снова уселись на косе.

Ликта начала плакать, морщила личико, гримасничала, ворочалась, пытаясь выпутаться из пеленок.

– Проголодалась, моя крошка. – Ольвия расстегнула куртку, потрогала грудь и вздохнула. – Ох, совсем пусто… Вчера как поела, так с тех пор и крошки во рту не было. Да и откуда молоку взяться после встречи с людоловами?

Ликта не унималась, нужно было что-то делать. Ольвия встала и почувствовала, как подгибаются ноги… Тошнило…

«Надо что-то съесть, – подумала она. – Хоть что-нибудь, но съесть… чтобы молоко появилось… Что-нибудь…»

Бормоча себе под нос: «Хоть что-нибудь… хоть что-нибудь», – она пошла по косе и увидела на берегу ямку с водой, а в той ямке плавала какая-то блестящая рыбка величиной с палец. Видно, во время ветра ее вынесло волной из Борисфена. Ольвия метнула руку в ямку, но рыбка оказалась вертлявой, и поймать ее вот так запросто было нечего и думать. Сперва Ольвия хватала ее одной рукой, потом обеими, уже промокла по локоть, забрызгалась, а рыбка все ускользала… Став на колени, Ольвия прорыла руками канавку от ямки к речной воде. Вода устремилась в канавку, поплыла с ней и рыбка. Ольвия перегородила канавку ладонями и схватила ее.

– Есть!! Есть!! – закричала она так радостно, словно в этой рыбке было ее спасение. Тут же на берегу она разорвала рыбешку, выбросила крохотные внутренности и, превозмогая отвращение, стараясь не вдыхать сырой запах, с трудом сжевала обе половинки. И глотала через силу, уговаривая себя: «Надо… что-нибудь надо съесть, чтобы появилось молоко». Ликта не унималась; она сунула ей в ротик крошечный хвостик, и дочь затихла, посасывая беззубыми розовыми деснами этот хвостик.

– Ну вот… И от людоловов спаслись, и рыбку поймали, – бормотала она и двинулась через косу к песчаным холмам, за которыми должна была быть долина, а за ней горы, а за горами – далеко-далеко отсюда – Гостеприимное море.

***

По песчаным холмам, заросшим ивняком и перекати-полем, она шла долго. Об опасности и вовсе забыла, думая лишь об одном: что бы еще съесть, чтобы в груди появилось молоко и можно было накормить дочь. Потому шла она механически, а глаза тем временем рыскали по сторонам в поисках чего-нибудь съедобного, но на песчаных холмах, горячих и сухих, кроме перекати-поля и ивняка, не было ничего. Припекало солнце, Ольвия начала уставать. Может, оттого, что было слишком жарко, а может, оттого, что ослабела от голода.

Миновав песчаные холмы, она направилась по долине. Слева, вся в камышах и кувшинках, тихо несла свои воды к Борисфену какая-то маленькая речушка, квакали лягушки, шумели камыши. Ольвия пошла по зеленым мягким лугам; здесь было свежее и дышалось легче. Казалось, и солнце на лугах пекло не так сильно, как на песчаных холмах.

Сколько она так шла – не помнит.

Очнулась оттого, что где-то треснула ветка.

Остановилась, испуганно прижимая к себе дочь, и лихорадочно думала: что делать? Бежать? Но куда? И от кого?

– Эй!.. – послышалось тихое позади нее, и она резко обернулась.

Из-за старой дуплистой ивы, уже наполовину усохшей, выглядывала голова, обмотанная куском ткани вместо башлыка.

– Что?.. – растерялась Ольвия.

Голова приложила палец к губам.

– Тссс!..

Ольвия в знак согласия кивнула: она, мол, понимает, что нужно вести себя тихо, и оглянулась, ища глазами ту опасность, что ей угрожала.

– Эй!.. – снова позвала ее голова из-за старой ивы и поманила пальцем: – Сюда… тсссс…

Стараясь ступать осторожно и бесшумно, Ольвия двинулась к иве, не понимая, что все это значит, но веря, что неизвестный за деревом хочет спасти ее от какой-то беды. Но только она приблизилась к иве, как что-то тонкое метнулось ей навстречу и обвило шею.

Аркан!..

Ольвия рванулась в сторону, но поздно. Волосяная петля туго обвила горло и начала ее душить. Из-за ивы выскочил маленький скиф и, натягивая аркан, бежал к ней вприпрыжку, крича:

– Обманули!.. Обдурили и поймали пташку!.. Ха-ха-ха! Ох-ха-ха, какая красивая пташка!

Он потянул веревку так, что Ольвия упала и захрипела, и, пока она силилась ослабить аркан на шее, он подбежал к ней и ловко обмотал ее несколькими витками веревки. А затем сел рядом и с улыбкой разглядывал то, что только что поймал.

– А здорово я тебя подманил, правда? – смеялся он, сверкая зубами. – Ты бы и так от меня не ушла, но пришлось бы побегать за тобой по такой жаре. А так – сама подошла.

Он присмотрелся к ней повнимательнее и свистнул:

– Фью-уть!.. Да ты не сколотка, хоть и одета по-нашему. Кто ты? Откуда ты взялась в наших краях, а? Здесь такие, как ты, не водятся. По Великой реке приплыла, что ли?

Ольвия злилась на себя, что так глупо пошла к нему, когда он манил ее пальцем, и молчала, поглядывая на веселого, находчивого скифа. Был он низкорослый, рыжий, огненный даже, с лицом, усыпанным веснушками словно девушка весной, с реденькой рыжей бородкой, что забавно курчавилась, и всего с одним ухом. Вместо другого виднелись какие-то обрывки. Но судя по голым локтям, торчавшим из его рваной куртки, и по отсутствию башлыка, она поняла, что он из бедняков. Возможно, пастух. Вот только весел не в меру, подмигивает, скалит зубы, хохочет…

– Ты всегда такой… веселый или только когда женщин ловишь? – спросила она со странным для самой себя спокойствием.

– Всегда, всегда, – веснушчатое, рябое его лицо так и расплылось в улыбке. – У меня нет ничего, кроме этого аркана, вот потому я и веселый такой. А женщин я ловлю редко, тебя первой поймал. Но я очень рад, что тебя поймал.

– А я – нет. Сейчас же отпусти меня!

– Как это – отпусти? – Рыжий (так его мысленно окрестила Ольвия) даже вскочил на ноги от удивления, и его веснушчатое лицо потемнело. – Я тебя поймал, потому что ты ничья и бродила в наших краях. И потому ты моя. И ребенок твой тоже моим будет. А ты – отпусти. Ха! Нашла дурака! Я отпущу, тебя другой поймает, потому что ничьи женщины всем нравятся.

– Я не ничья, – обиженно отрезала Ольвия.

– У меня жены нет, так что будешь мне женой! – весело воскликнул он. – Я давно мечтал завести жену, но не за что было ее купить. А ты – ничья, я тебя поймал, поэтому ты моя и будешь моей женой.

– Но у меня есть муж.

– Ха!.. Второй не помешает.

– Рыжий, да страшный, да в веснушках, да еще и без уха, – отрезала Ольвия. – Не пойду я за такого!

Но рыжий не обиделся.

– Муж женщине нужен не ради уха, – скалил он зубы. – А ухо… ухо мне хозяйский жеребец отгрыз. Ох и лютый же он! Мы его так и зовем: Лютый!

– И много у твоего хозяина жеребцов? – зачем-то поинтересовалась Ольвия.

– Один, – ответил он, – и три молодых жеребенка. Но кобыл у него целых семь. Богатый он.

– Не видел ты еще богатых скифов!

– Эге, я слышал, что богатые живут там, внизу, – махнул он рукой на юг. – У них будто бы столько табунов, что и степи не видно. А у саев, царских скифов, еще больше табуны. Наш хозяин им дань возит каждое лето, так что видел их табуны.

– Ну, поболтали, и хватит, – сказала Ольвия. – Я пошла.

– Куда? – удивился он, и Ольвия увидела, что глаза у него голубые.

– Своей дорогой, – ответила она.

– Тю-тю-тю! Ты ничья, я тебя поймал, а она – пойду! Ха! Ты пойдешь туда, куда я захочу. Иди в наш лагерь, красивая чужестранка, одетая по-скифски. И не вздумай бежать, потому что я пастух, бегаю быстро. Да и аркан у меня в руках, мигом накину на шею. Не таких кобылиц укрощал, а с тобой уж как-нибудь справлюсь.

Ольвия шла по лугу и думала, как ей отнестись к случившемуся. И что это – рабство? Или рыжий пастух шутит? Ведь у него такие добрые голубые глаза и такое смешное веснушчатое лицо… Разве этот бедняк способен на зло?

А рыжий пастух шел позади нее и сам с собой вслух рассуждал:

– Я – Спаниф, бедный скиф, у меня нет даже башлыка на голове. И наконечники моих стрел – каменные. И жены у меня нет, потому что кто из сколоток пойдет за пастуха, который не обзавелся ни кибиткой, ни юртой, ни табуном?.. А чужестранка пойдет за меня, потому что она ничья, и я ее поймал. И потому она моя. И красивая какая, ни у кого, даже у богатых хозяев, нет таких красивых жен.

– А меня, рыжий скиф, да еще и одноухий, ты спросил, хочу я быть твоей женой или нет? – не оборачиваясь, спросила Ольвия. – За такого неказистого я замуж идти не собираюсь!

– Неказистый, зато веселый! И тебе со мной будет весело.

– Вот уж насмеюсь.

– Смейся, а мне все равно, в лагере Гануса все будут завидовать. «Ах, – воскликнут женщины, – у Спанифа нет ни кибитки, ни юрты, ни коня, а какую жену себе раздобыл! Ай, Спаниф, – скажут, – как ему повезло! Даже у хозяина, богатого Гануса, нет такой красавицы, а у бедного Спанифа есть!»

Он говорил и говорил сам с собой, но Ольвия больше его не слушала, а шла и думала: что ей делать и как отделаться от этого чересчур веселого рыжего скифа?

Но стоило им миновать выгон и показаться из-за старых ив, как навстречу выбежали собаки и подняли лай. Спаниф, щелкая кнутом, отогнал псов. Под горой стояло с десяток убогих юрт, кое-как прикрытых кусками войлока, а некоторые и вовсе светили ребрами каркаса. Чуть в стороне, на возвышении, стоял немалый шатер, возле которого на солнце сушились цветастые ковры, а за шатром виднелась повозка. У юрт бегали дети, хлопотали женщины, но, едва залаяли собаки, женщины выпрямились, приложили ладони козырьком к глазам и уставились на выгон: а кого это ведет в лагерь пастух?

– А поглядите-ка, жиночки, какую красивую чужестранку с дитем я поймал! – еще не доходя до лагеря, закричал Спаниф и от радости громко щелкнул кнутом. – Она ничья, от Великой реки шла, вот я и поймал ее себе.

Женщины молча смотрели на чужестранку.

Ольвия в свою очередь смотрела на них. Были они крепкие, смуглые, одетые в платья, иные в пышных юбках или шароварах, но все босые. У некоторых рукава и штанины шаровар были закатаны. Молодые – простоволосые или в платках, и лишь у старух на головах были либо башлыки, как у Ольвии, либо высокие клобуки, из-под которых на спины им спадали покрывала. У молодых волосы были собраны в тугие узлы на затылках.

В тишине, воцарившейся в лагере, тявкнула какая-то собака и тут же умолкла, тоже уставившись на чужестранку. Дети попрятались за широкие материнские юбки и испуганно выглядывали оттуда.

Ольвия сделала несколько шагов и растерянно остановилась.

– Иди, иди, красавица, – подталкивал ее в спину пастух. – Пусть все посмотрят, какую жену раздобыл себе Спаниф. А то они думают, что Спаниф только то и умеет, что пасти хозяйских коней да волов.

Тут женщины, опомнившись, разом загомонили, заголосили:

– Ай-ай!.. И вправду молодая и красивая!

– По-нашему одета, а – чужестранка.

– И где ж ты ее поймал, пастух?

– От Великой реки шла к Малой, – рассказывал Спаниф, радуясь, что хоть раз в жизни оказался в центре внимания всего лагеря. – А откуда взялась – не знаю. И знать не хочу, потому что она теперь моя.

– Спа-аниф… – смеялись женщины, – куда ж ты поведешь свою жену, если у тебя ни кибитки, ни юрты, ни хотя бы шалаша своего нет?

– У Гануса кибитку выпрошу, – по-дурацки скалил зубы пастух. – Женюсь, скажу ему, подари, Ганус, молодому кибитку.

– Ха-ха-ха!! – звонко и гулко хохотали женщины, сверкая белками черных глаз. – Может, ты у него еще и коня попросишь? А прут, чтобы понукать, уж, небось, сам себе в ивняке выломаешь.

Осмелев, дети вышли из-за материнских юбок и окружили чужестранку, разглядывая ее со всех сторон. Собаки расселись между детьми, ловя мух, щелкали челюстями и тоже смотрели на чужую женщину.

К Ольвии, шелестнув пышной юбкой, широко ступая загорелыми ногами с крепкими икрами, подошла дородная молодица в выгоревшей на солнце кофточке. Крепкая, широкоплечая, грудастая, она уперла руки в бока и, сверкая черными насмешливыми глазами, разглядывала Ольвию с бесцеремонной прямотой. Была она простоволоса, черные, до блеска, волосы заплетены в толстую косу, в одном ухе сверкала медная серьга, а на загорелой шее позвякивали мелкие стеклянные бусы.

– Чья ж хоть ты будешь? – спросила она будто бы с сочувствием. – Одна-одинешенька, да еще и с ребенком.

Ольвия молчала, прижимая к груди Ликту.

– Вот и поймал себе Спаниф немую жену, – сверкнула широкими белыми зубами чернявая молодица и от смеха вся заколыхалась.

– Не немая я, – хрипло отозвалась Ольвия. – Домой возвращаюсь, к морю.

– Ой, горе-то какое!.. – закачали головами женщины и, сверкнув белками глаз, переглянулись. – Да где ж то море? У нас тут только степи. Степи и степи.