Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Валентин Чемерис

Ольвия

Часть первая

Глава первая
Я буду беречь тебя пуще, чем своего коня!..

Этот молодой скифский вождь – дерзкий и лихой – так и сказал ей, загадочно усмехаясь:

– Дочери греческого архонта не о чем волноваться. Клянусь бородой Папая: в степях за Борисфеном я буду беречь тебя пуще, чем своего коня!..

Ольвия с изумлением взглянула на него, встретилась с ним лицом к лицу – с людоловом из диких степей. И в его насмешливых зрачках увидела какую-то девчонку – испуганную, растерянную и совсем беззащитную. Увидела и с ужасом поняла, что это она сама…

– Нет… нет… – торопливо выставила она вперед руку, словно пытаясь защититься от его недоброй, как ей показалось, усмешки. Но черные, похотливые глаза вождя, полные блеска и еще чего-то непостижимого, неведомого ей доселе, немигающе смотрели на нее. И она опустила руку. И – странно! – на какой-то миг ей даже показалось, что он добрый. Или просто она хотела, чтобы этот степняк был добрым… Но эта хищная усмешка на сухих губах! Эта пружинистая, своевольная сила, что так и била из него! Этот откровенный и наглый взгляд необузданного, неудержимого кочевника!

– Ты… кто?.. – зачем-то спросила она. – Человек или…

– Нет, я – скиф! – Он играл треххвостой нагайкой, от удара которой лопалась кожа и на человеке, и на звере. – А скифы сильнее всех людей. Первыми это ощутили на своей шкуре киммерийцы, что некогда жили в этих краях. Скифы пришли, одолели их и сделали их степи своими. А край тот киммерийский назвали Скифией.

– Не хвались, – сказала она, щур́ясь. – Я слышала, что скифов из Азии вытеснили племена массагетов. Отступая, скифы перешли реку Аракс, долго бежали… ну, отходили, пока не попали в землю киммерийскую.

– Кто кого теснил, мы массагетов или они нас, – пусть о том не тревожится дочь греческого архонта, – сдержанно ответил он, а ей стало немного легче оттого, что она все-таки уязвила его гордыню. – Ибо с тех пор, как мы пришли сюда, в степях к востоку и к западу от Борисфена, на юг и на север, нет народа сильнее нас. И покуда в небе сияет Колаксай [1]1
  Колаксай – царь-солнце (скиф.).


[Закрыть], а на земле течет Арпоксай [2]2
  Арпоксай – владыка, повелитель вод (скиф.).


[Закрыть], мы – скифы! – владыки всех здешних родов и племен [3]3
  В конце II – в начале I тысячелетия до н.э. Северное Причерноморье населяли древнейшие из известных под собственным именем племен – киммерийцы. По Геродоту скифы жили в Средней Азии, их потеснили массагеты – одно из сильнейших скифских племен, и они, прибыв в Северное Причерноморье, захватили киммерийские земли. Случилось это, если верить письменным источникам, в VII в. до н.э.


[Закрыть]. И пусть дочь греческого архонта не боится ехать к нам. У саев [4]4
  Саями называли себя царские скифы (древнеперс.).


[Закрыть] ее жизнь будет в полной безопасности.

А ей стало страшно.

О мамочки, к кому же она попала!

И от этого страха в груди будто ком заледенел. Пропала ее жизнь! И никто не спасет ни силой, ни словом.

Но усилием воли она поборола в себе этот страх и стала открыто разглядывать его, так открыто, как не подобает девушке бесстыдно смотреть на мужчину, но пусть… Все равно уже… А так он хоть не будет тешиться, что она испугалась, что душу ее сотрясает дрожь от одного его взгляда…

Он совсем не был похож на тихого и застенчивого Ясона. Неудержимый и горячий, очевидно, жестокий, своевольный, хитрый и коварный, он насквозь пронзал, прожигал ее черными глазами. На нем голубая куртка, отороченная соболем, остроконечный башлык с золотым шишаком, из-под которого выбиваются черные волосы. Его конь грызет золотые удила. Скифы так и зовут своего всемогущего и богатого вождя: Тот, у кого золотые удила. Или просто – Золотые Удила.

– Спасибо, что ценишь меня хотя бы выше своего коня, – попыталась она говорить насмешливо, чтобы скрыть тревожное смятение в сердце.

– Не язви, гречанка, – предостерег он недовольно. – Конь для скифа – что крылья для птицы.

– Так и лети на своих крыльях! – И в отчаянии спросила: – Почему ты так на меня смотришь?

А он скалил белые крепкие зубы.

– Когда я впервые увидел тебя в городе греков – а это было весной, – то сказал себе: скиф, не будь вороной! Дочь греческого архонта слишком хороша, а потому должна принадлежать только тебе!

– По какому праву?

– По праву сильного, – все так же скалил он свои белые крепкие зубы. – Потому я пришел и взял тебя, пташка греческая.

– Вы, кочевники, всегда берете то, что…

– …что нам нравится, – насмешливо перебил он ее. – А красивых женщин мы всегда любим. Быстрых коней, ясное оружие и красивых женщин. Вот что мы, скифы, любим.

Его хвастовство начало ее раздражать.

– Вы, кочевники, не люди, а всадники на конях, – пыталась она уколоть его, но он в знак согласия с ее словами одобрительно и удовлетворенно кивал головой, и шишак на его башлыке вспыхивал на солнце белым сиянием. – Дикари с окраины цивилизованного мира! – выкрикивала она не столько от злости, сколько от отчаяния, что его ничем не пронять. – Вы творите произвол и грабите все племена в этих краях!

Он одобрительно кивал головой, шишак на башлыке вспыхивал, и это злило ее еще больше.

– Вас ненавидят!..

– Пустое! Лишь бы боялись да платили дань. Лишь бы наше оружие брало верх. А любить нас… ну, хотя бы меня, будут другие. Например, ты, пташка греческая… Чего дергаешься, злюка? Твой отец отдал тебя по доброй воле, а дары мои принял с благодарностью.

– А моего согласия ты спросил?

– Ха! – Он красовался в седле, пока конь его грыз золотые удила. – Стерпится – слюбится! Женщина идет не за того, за кого хочет, а за того, за кого ее отдают. Так было, и так будет. И не только у нас, но и у вас, у греков, тоже…

И это была правда.

Греческую девушку, которую родители выдавали замуж, везли в новую семью в нарядной, украшенной цветами повозке. Но стоило новобрачной переступить порог чужого дома, как повозку за дверью сжигали. Сжигали в знак того, что назад ей дороги нет, нет и не будет до конца ее дней. Отныне она переставала существовать для своих родителей, для родни, для всего белого света. Ведь повозка сожжена за дверью, а пепел развеян ветром, ведь у них, у греков, женщина делила со своим мужем только постель (чтобы у него были законные дети!), но не стол, потому что ела отдельно и к гостям мужа никогда не выходила. Самой же принимать гостей – и думать забудь! Дом чужой, мужнин, а мужа своего она, как и велит обычай, называла не по имени, а господином. Ибо, по сути, была ему не столько женой, сколько покорной хозяйкой и верной служанкой одновременно… Даже в покоях не вольна была ходить, где хотела: для жизни ей было отведено свое, женское, помещение – гинекей. В том гинекее и протекали ее одинокие дни. А муж обитал в просторном и светлом андроне. Здесь он принимал гостей, шумно пировал. Сюда она, законная, не могла и носа сунуть. Туда, свободно и не таясь, входила другая, чужая, куда более счастливая, чем она, жена своего господина. Входила гетера. Да и какой муж не имел гетеры? Что за любовь и утеха с законной?.. Потому для любви и утех муж находил себе гетеру, которая называла брак рабством, предпочитая ему свободную любовь, вина и философские беседы…

Горько подумала она об этом, а вслух упрямо воскликнула:

– Как бы там ни было у вас и у нас, а твоей я не буду никогда! Слышишь, кочевник?

– Слышу, не глухой. Дочь греческого архонта становится еще краше, когда гневается. А я люблю диких, необъезженных коней и непокорных женщин.

И снова он взял верх!

– Чтоб глаза мои тебя больше не видели!

И рывком опускает полог кибитки, потому что не хочет видеть улыбающееся смуглое лицо молодого вождя кочевников. Оно – лицо этого степняка – влечет ее, и это злит еще сильнее.

– Людолов!!! – кричит она в кибитке. – Хищник!!! Дикарь!!

А он, скача на коне следом за кибиткой, довольно усмехается.

«Моя… Но еще брыкается. Пустяки. Когда молодого коня арканом выхватывают из табуна, он тоже брыкается. Но как бы ни лягался, как бы ни становился на дыбы, как бы ни кусался, а все равно его усмирят, и узду наденут, и удила в зубы сунут. Ха!..»

И загорелое скуластое лицо Тапура с черной жесткой бородкой становится резким и своевольным.

Конь под Тапуром бьет копытом, грызя золотые удила. Вождь треплет его по горячей шее шершавой, загрубевшей от поводьев и рукояти меча ладонью. Сколько себя помнит, он всегда в седле доброго и верного коня, ибо всю жизнь он не просто человек, скиф, а всадник. Конный лучник, как их, скифов, называют другие народы. Что ж, мужчине, если он, конечно, настоящий мужчина, если он воин, так и подобает. Это женщины – ленивые и тучные сколотки [5]5
  Как свидетельствует историк Страбон, скифы называли себя сколотами. Слово же «скиф» означает «странник», «вечный скиталец».


[Закрыть] – из кибиток не вылезают, а по земле ходят на своих двоих; место же мужчины – седло надежного коня. И так он за жизнь свыкается с конем, что порой ему кажется, будто конь и он – одно целое, что он и родился конем и человеком одновременно, что четыре сильные и неутомимые ноги коня – это его сильные и неутомимые ноги.

Предки Тапура происходили из древнего и воинственного скифского рода гиппемологов [6]6
  Гиппемологи – букв. те, что доят кобылиц, название одного из скифских племен.


[Закрыть], у которых были лучшие в этих степях кони, и летали они на них в битвы, сливаясь в одно целое – конь и гиппемолог. Боевой клич у них был «арара» [7]7
  Каждый скифский род или племя имели свои боевые кличи, по которым воины узнавали своих.


[Закрыть]. Потому каждый гиппемолог при рождении сына собирал весь род и хвалился:

– Родился еще один крикун нашего клича!

И вождь Ор, когда родился сын его Тапур, тоже собрал весь род гиппемологов и тоже хвалился, что у него родился еще один, кто будет выкрикивать их боевой родовой клич. И все гиппемологи, пья хмельной бузат, кричали «арара!», приветствуя рождение Тапура.

Искушеннее мужчин из рода гиппемологов никто не мог доить кобылиц и готовить кумыс или бузат, да еще любить женщин. Ну а уж черную стрелу со змеиным свистом метче всех в земли соседей тоже посылал гиппемолог. От них и унаследовал Тапур свой горячий и своевольный нрав. Ар-ра-ра!!!

У Тапура двадцать пять золотых чаш, а уж мечей в золотых ножнах, да акинаков, да полных сундуков золотых бляшек! У Тапура семьдесят четырехколесных повозок с кибитками и сорок пять шестиколесных. У Тапура семь больших табунов коней, пять стад скота, семь отар овец. У Тапура тысячи пастухов, рабов, слуг. Тапур собирает самое большое после владыки Иданфирса войско на резвых конях. Так почему же Тапуру не быть счастливым?

Силен Тапур, богат и знатен в степях!

Теперь у него и жена будет гречанка. Хороша же, молодая чужестранка! Ни у одного из скифских вождей нет такой.

Кому везет, тот все может.

– Людолов! – кричит дочь архонта в кибитке.

– Ха!.. – смеется вождь голубому небу, солнцу. – Кричи не кричи, а все равно будешь моей. Кричи не кричи, а помощи в этих степях ниоткуда не придет. Сказал, что буду беречь тебя пуще, чем своего коня, – значит, буду беречь. И от меня, греческая пташка, ты не сбежишь – ни на коне, ни на крыльях!..

Глава вторая
А о моем счастье ты подумал?..

…И кто она теперь?

Пленница?

Рабыня?

Или, в конце концов, военная добыча вероломного скифского вождя? Пожалуй, все вместе.

И кем она станет, когда закончится тяжкое заточение в душной войлочной кибитке – этом привычном для каждой скифянки доме на колесах, а для нее – хуже самой темной темницы? Любовницей вождя? Или его женой, бесправной, подневольной, обязанной каждый день страшиться гнева своего владыки? Станет игрушкой для утех? Или, может, он подарит ее своему старому владыке, которого в мир предков, по жестоким скифским обычаям, должна сопровождать молодая и красивая рабыня?

Слыхала она, как пышно хоронят скифских вождей, как золото и прочее добро на тот свет им кладут. Пусть кладут золото, но ведь и слуг, рабов или рабынь, а порой и свободных своих родичей душат или убивают, чтобы бросить теплые, окровавленные трупы в яму к старому знатному владыке! Бр-р-р!!! Дикари!!! Она всегда ужасалась скифской жестокости, о которой в городе ходило столько слухов, и вот ей предстоит столкнуться с ней лицом к лицу. Мыслей бездна, а утешительной – ни одной. Мечталось, закончит Ясон учебу, вернется из Афин, и поедут они вдвоем на прародину, в солнечную Грецию… А там… Какие города, какая жизнь, какие люди… И вот все пошло прахом.

Мысли, мысли, мысли…

Чего только не передумала Ольвия за долгую-предолгую дорогу. Мысленно она бежала… Чувствовала, как у нее растут-вырастают за плечами крылья, легкие, широкие, невидимые для скифов. И она птицей, степной перепелкой, выпархивала из кибитки и неслась, неслась над степью, никем из поработителей не замеченная. Неслась туда, к голубому лиману, к родному городу… И несли ее надежные крылышки так легко, что плакать от радости хотелось, и в какой-то миг – был, был такой миг! – ей верилось, ей грезилось, что она спаслась, она свободна…

Приходила в себя в невыразимой горечи. То лежала, обхватив голову руками, потому что душили слезы и отчаяние, то металась, не находя себе места, потому что тоже душили слезы и отчаяние, куда-то рвалась, кусала руки от бессилия, готова была рвать на себе волосы, лишь бы это помогло ее горю. Пленница… Рабыня…

О боги!.. Она, свободная, гордая дочь знатного и почитаемого архонта, не знавшая за свою жизнь ни принуждения, ни обиды, ни поругания, выросшая в отцовском доме, – и вдруг бранка… Силой вырванная из родного гнезда. Было от чего сойти с ума, утратить веру, надежду… Она впадала в апатию, лежала безвольная, бездумная, только покачивалась в такт движению кибитки…

То поднимала голову, оперевшись на локоть, и думала. Пусть греческие женщины после замужества не имеют воли, пусть их мир ограничен семьей и домом, и мужья с ними не считаются и держат их чуть ли не взаперти, но ведь это дома, а не в чужих степях, не у жестоких скифов, которым поверить – значит мигом головы лишиться.

В такие минуты ей все становилось безразлично… Чувства тупели, мысли умирали. С утра до вечера равномерно покачивается постылая кибитка, навевая сонливость, равнодушие, неверие в свои силы. Да не все ли равно?

Слышны хлопки кнутов, ржание коней, скрип колес.

Однообразный, тягучий… Умереть бы и не жить.

Все вперед и вперед движется караван, все дальше и дальше, в глубь загадочных степей. Где теперь ее город? Кричи – не докричишься, зови – не дозовешься.

То вдруг апатия исчезала, и вместо нее ее охватывало лихорадочное возбуждение. Сама себя корила: почему покорилась? Почему не действовала, не спасала себя? Казалось… сделай она хоть один шаг, и все кончится, и она снова станет свободной, и эта кибитка исчезнет, как кошмарный сон. Но это лишь казалось… Понимала, что выхода нет, и снова – отчаяние, отчаяние, отчаяние… Думала ли она, гадала ли, что придется сменить вольный город на это войлочное жилище на скрипучих деревянных колесах? Словно сон, ужасный, немыслимый… О боги, чем я провинилась перед вами, что вы так жестоко наказали меня?

Ночью ей приснился Ясон.

Он подходил к ней, высокий, красивый, сияющий. Из его лучистых глаз на нее плескалась небесная лазурь. Протягивал к ней руки, улыбался нежно, радостно. И голос у него был мягкий, добрый, родной…

– Ольвия!.. Я так спешил к тебе, так спешил! Отныне никто нас не разлучит, мы будем вечно вместе.

Затрепетав, она бросилась ему навстречу, жмурясь от его ласковых голубых глаз. Бросилась и… замерла от страха, услышав глухой подземный гул. Что-то треснуло, земля под ногами зашаталась и раскололась.

– Ясо-о-он?!!

Но было уже поздно: из трещины высунулось чудовище – каменная баба – и загородило Ольвии путь. Ужасна была та баба, тучная. Вся в трещинах… Тяжело топая, баба двинулась на Ольвию, простирая толстые и короткие каменные руки… Еще мгновение – и она задушит ее в своих каменных объятиях.

– А-а-а!.. – вскрикнула Ольвия и проснулась.

Вскочила, прижимая руки к груди, – сердце готово было выпрыгнуть. Что за кошмарный сон? И к чему он? Каменных баб она когда-то видела на скифских курганах. Давно, а вишь ты, приснились…

За пологом кибитки белел день.

«Как же долго я спала, – подумала она. – Потому и снится невесть что…»

В покои вбежала перепуганная служанка.

– Госпожа, беда! Говорят, скифы пришли… видимо-невидимо…

– Ну и что? – удивилась девушка. – Скифы и раньше приходили в наш город.

– То были хлебные караваны, а это – орда, – тряслась служанка, словно в лихорадке. – А кочевники ордой ходят только нападать. В городе такое говорят, такое говорят…

Наспех натянув на себя алые шелковые шаровары, а на плечи, поверх белой безрукавки, набросив скифскую куртку, Ольвия выбежала на улицу. Зажав в зубах пучок бронзовых шпилек, она на ходу скручивала волосы на затылке в узел, закалывая их.

Утро было прохладным, свежим и чистым. Словно ничего и не случилось, в Нижнем городе голосисто пели петухи да в гавани перекликались торговцы рыбой, но шум, поднявшийся в Верхнем, уже начинал доноситься и до гавани.

Улицы в Верхнем городе были полны мужчин, которые, сбившись в кучки и возбужденно жестикулируя, что-то кричали друг другу. Никто ничего не мог понять, но чьи-то слова, что скифов «видимо-невидимо», сеяли великое смятение. Когда девушка, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, выбежала на окраину, солнце уже поднялось над степью, и далеко за городом в его лучах вспыхивали наконечники скифских копий. Сперва ей показалось, что кочевников и впрямь «видимо-невидимо», как и шептала молва, но, приглядевшись, она немного успокоилась. Степняков было не так уж и много – как выяснилось позже, всего тысяча всадников, – но и тысячи достаточно, чтобы стремительно напасть на беззащитный город. Хоть некоторые всадники и носились туда-сюда, большинство спешилось на равнине, и кое-где уже начали дымиться костры.

– И чего кочевников принесло с утра пораньше? – возбужденно гомонили между собой ольвиополиты. – В гости мы их не звали, а зерна они нам не привезли, как бывало прежде.

– Может, они куда-то держат путь и остановились напротив города передохнуть? – высказывал кто-то предположение. – Пусть себе пасут коней, разве нам травы жалко?

– Кочевнику нельзя доверять ни на миг, – уверяли третьи. – Не успеешь оглянуться, как оберут тебя до нитки. Такие уж они… И года не пройдет, чтоб кого-нибудь не потрепали в степях.

– Но ведь Ольвию до сих пор не тронул ни один скиф. Более того, у нас с Иданфирсом мир.

– Что тот Иданфирс поделает, если вождей у него много и каждый может запросто собрать орду.

Однако вскоре горожане успокоились. Скифы стали лагерем и никаких враждебных действий не выказывали. Если бы собирались нападать на город, разве ж так бы себя вели?.. Но нет-нет, да и билась мысль: зачем они пришли? От вооруженного кочевника добра не жди. Кочевник – не скиф-земледелец, что мирно себе пшеницу растит, кочевник волком по степям рыщет… Потому и покоя не было. Да и какой может быть покой, когда напротив города на резвых конях стоит тысяча вооруженных кочевников. А каждый из них в бою десятерых стоит, вот и сдержи такую силу.

На теменосе – священном месте – уже собрались архонты, тревожно совещались: как быть? С миром или с войной пришли кочевники? И почему стали лагерем? Ждут подкрепления?

И все сходились на том, что воинственные степняки ждут подкрепления, чтобы ордой навалиться на город.

Родон, хмурясь, шагал из стороны в сторону: каллипидские лазутчики доложили ему еще вчера, что с востока идет Тапур – молодой, богатый и сильный вождь кочевников. С ним его сотня и тысяча всадников. Тапура Родон немного знает, тот уже бывал в городе, но тогда без тысячи, с караваном приходил… А что принесет этот приход? Скифы доселе не трогали греков, ведь они и сами заинтересованы в мире и торговле. Особенно частыми гостями греков были скифы-земледельцы, привозили хлеб, золотой скифский хлеб, в котором так нуждалась Ольвия и – в еще большей степени – метрополия, Греция. Как только земледельцы скашивали и обмолачивали пшеницу, их поселения объезжали вожди со слугами и повозками – собирали зерно. Снарядив караван, отправляли его в Ольвию. Неспешно скрипели повозки на высоких деревянных колесах, запряженные низкорослыми комолыми быками. Для Ольвии появление зернового каравана было сродни празднику. Скифы меняли зерно на вина, посуду, масло, золотые украшения, одежду и прочее.

Кочевые же племена скифов пригоняли в город скот, везли шерсть, меха, мед, иногда приводили вереницы рабов, захваченных во время своих многочисленных набегов на соседние племена. Чаще всего кочевники приводили пленных гетов и трибаллов из фракийских земель. Рабов перевозили в Грецию вместе с хлебом. В Афинах, говорят, из скифских рабов набирали городскую стражу. Но на сей раз явился не мирный торговый караван, а тысяча всадников.

Архонты склонялись к мысли, что нужно немедленно созывать народное собрание. Родон был против.

– Собрав народ, что мы ему скажем? – спрашивает он архонтов, и те умолкают. – Граждане нас спросят: зачем прибыли скифы? Что мы ответим народу? Что сами ничего не знаем?

– Кочевники для прогулок не собираются, – гнули свое архонты. – Пока мы будем гадать, они ворвутся в беззащитный город. Резня будет ужасная.

– Полемарх со стратегами готовит оборону, – отвечал глава коллегии архонтов, хмурый Родон. – А граждан соберем тогда, когда узнаем истинную цель степняков. В конце концов, они просто стали лагерем напротив города и нам пока не угрожают. Будем и мы выдержанны, чтобы сгоряча не натворить беды.

После обеда в город прибыли скифские послы.

Трое. Один из них остался у коней на окраине, а двое, спешившись, подошли к отряду городской заставы, который на всякий случай был выставлен по приказу Родона. Оба посла были коренастыми, крепкими, чернобородыми, с длинными, как у всех скифов, волосами.

Первый (видимо, старший) – в бронзовом шлеме и кожаном панцире, на котором ровными рядами были нашиты железные пластинки. Подпоясан широким ремнем из бычьей кожи, на нем висел акинак, а слева – горит со стрелами и луком. В руках он держал нагайку с двумя хвостами и похлопывал ею себя по голенищам мягких сафьянцев.

Второй был одет в желтую куртку, рукава и грудь которой были расшиты орнаментом из цветов. На голове – обычный походный скифский башлык. На поясе тоже акинак.

Первым к Родону подошел скиф в бронзовом шлеме.

– Сотник конницы Анахарис, – сказал он на чистом греческом, и это не удивило архонта: многие скифы, особенно знать, свободно владели языком колонистов.

– Чего хочет скиф, говорящий по-гречески? – спросил Родон.

Сотник Анахарис положил руки на пояс.

– Великий вождь царских скифов, сын вождя Ора, внук вождя Лика, правнук вождя Спира, родич самого царя Спаргапифа, непобедимый Тапур велел передать греческому архонту свое приветствие. Дружеское, – уточнил посол. – Тапур просил еще передать, чтобы вы, греки, не полошились напрасно. Он прибудет к вам в гости, и прибудет с миром. А зачем прибудет – сам скажет.

Такая странная учтивость кочевника еще больше насторожила греков. Раньше они не предупреждали о своем приходе и не были такими любезными, хоть к ране прикладывай. Но Родон велел не выказывать тревоги, а послов угостил вином. Они выпили из больших серебряных кубков, учтиво поблагодарили и отправились к своим.

Всю ночь город не покидала тревога, магистраты на всякий случай выставили в засадах вооруженные дозоры.

А на другой день утром на холме появился белый шатер, и горожане поняли, что к ним в гости приехал сам Тапур – сын вождя Ора, внук вождя Лика, правнук вождя Спира, родич самого царя Спаргапифа. Горожане как будто немного успокоились, и некоторые – самые любопытные – бегали за город поглазеть на скифский лагерь. Бегала – вот дура! – и она. Бегала Ольвия, не подозревая, зачем пришел тот знатный скиф.

Ее почему-то манило смотреть на скифов, на пышный, богатый шатер из белого войлока. Наблюдая издали за шатром, она пыталась представить, каков он, этот Тапур?

На острых, сияющих наконечниках копий реют бунчуки Тапурова рода. У входа в шатер замерли здоровяки в кожаных панцирях и шлемах, с секирами в руках – отборные воины из личного отряда вождя. Есть на что посмотреть! Ну и скифы, хоть и дикари, а вишь, как вождя своего обставляют… Интересно, какой он, их молодой вождь?

А дальше случилось то, от чего Ольвия и по сей день не может опомниться. Скифский вождь негаданно прислал ее отцу, архонту города, богатые и щедрые дары. Двое долговязых конюхов едва удерживали под уздцы коня. Нет, не коня скифской породы, хоть и неказистого на вид, но выносливого в степях, а дорогого чистокровного скакуна, купленного скифами где-то в Азии. Уздечка коня была украшена золотыми бляшками, спина покрыта золотисто-желтым шелковым покрывалом, которое по краям тоже было усыпано золотыми бляшками. За конем шел старый чернобородый с проседью скиф в башлыке и держал в руках золотую чашу, что так и вспыхивала на солнце желтым пламенем. А за ним шагал дюжий воин в бронзовом шлеме и панцире и на вытянутых руках нес дорогой меч в золотых ножнах. Замыкали эту необычную процессию два юноши, и каждый нес по доброй связке мехов.

Почти весь город высыпал поглазеть на скифские дары; горожане ахали и охали, восторженно цокали языками, возбужденно переговаривались между собой.

– Слава богам, беда миновала город!..

– И впрямь, если бы скифы собирались напасть, к чему бы такие дары?

– Оказывается, кочевники не такие уж и злые люди.

– Но что же они пожелают взамен?..

Скифские послы пожелали в жены дочь греческого архонта.

Еще и объявили торжественно, что сын вождя Ора, внук вождя Лика, правнук вождя Спира, родич самого царя Спаргапифа, непобедимый и славный Тапур хочет взять в жены дочь греческого архонта, что он, Тапур, обещает ее беречь и что будет она повелительницей кочевых племен, а кочевники отныне будут поддерживать с греками мир, дружбу и торговлю. Если же грекам понадобится военная сила, Тапур всегда пришлет на помощь свои отряды…

Родон, с облегчением вздохнув, что беда все-таки обошла город стороной, ожил, повеселел душой, хотя и виду не подавал, что у него гора с плеч свалилась и город спасен. Он чинно принял дары, похлопал коня по шее и сам повел его по городу под уздцы. Сватов дома принял как дорогих гостей, велел из погреба достать лучшие вина, сам им наливал в чаши, хвалил Тапура – какой же он славный вождь, хвалил свою дочь – какая она красивая, скромная, добродетельная и воспитанная, а захмелев (он пил с теми степняками как равный с равными!), сам проводил их за окраину, и долго с ними прощался и обнимался, и уверял их в своей дружбе, а скифы уверяли архонта в своей и клялись вовек жить братьями…

А вернувшись, отец попытался обнять дочь за плечи и, дыша на нее вином, все бормотал о каком-то негаданном счастье, которое «наконец-то заглянуло и к ним».

– А о моем счастье ты подумал? – только и смогла спросить ошеломленная дочь.

Родон мигом протрезвел и сказал, что служить своему народу, гражданам и полису – это и есть счастье, и она, Ольвия, должна гордиться, что именно ей выпала такая честь…

Ольвия плакала всю ночь.

А утром отец был уже таким, каким она привыкла его видеть всегда: суровым, нахмуренным, неразговорчивым, даже колючим на вид, с сухим, жестоким лицом, на котором тщетно было бы искать и следа сочувствия…

Как ни просила, как ни молила его Ольвия не отдавать ее тем дикарям из чужих степей – не внял он ни ее слезам, ни ее мольбам, ни ее крику и отчаянию. Отдал ее скифу! Жестокому кочевнику, в дикие степи, куда ни один грек, кроме купцов-сорвиголов, не рискует и носа сунуть. Отдал, еще и сказал:

«Нам нужно укреплять отношения с кочевыми скифами. Они – варвары, не вполне надежные, но… нужно. Понимаешь, нужно. Для благополучия города».

Жестокий! Вздумал породниться со степняками, а разве до этого греки с ними враждовали? Ну, ненадежные они, коварные, но ведь и не нападали до сих пор на город. Так нет же, отцу захотелось еще и породниться с кочевниками, иметь их вождя своим зятем. Вот он и роднится с кочевниками, а каково теперь ей? Как жизнь свою спасти? Придется ей испить до дна свою горькую-прегорькую чашу, ведь отец пил хмельное вино с ее поработителями.

Ох, отец, отец!.. Я же у тебя одна-единственная… Как ты мог отдать меня невесть куда и невесть кому?

А кибитка, ее постылая войлочная темница, все дальше и дальше катится в глубь степей, и с каждым оборотом высоких скрипучих колес угасает надежда вернуться в родной дом. Нет ей пути назад. Что скифы берут, то держат крепко и никогда не возвращают.

Вот так, отец! Укрепляй свои отношения с кочевниками, укрепляй на горе родной дочери.