Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Глава двенадцатая
От архонта приехали гости…

Когда умер старый месяц и родился новый, повиснув над степями узеньким серпиком, в кочевье примчался гонец с доброй вестью: от греческого архонта, от Гостеприимного моря, из города Ольвии к Тапуру едут гости.

Купеческий караван прибыл на второй день и стал лагерем в долине у черных камней, где по традиции устраивали и торжища, и советы скифов перед набегами, и где воины точили свое оружие. Повозки встали полукругом, раскинули шатры, и слуги погнали волов и коней на пастбище, а купцы на коврах принялись выставлять свои товары. Тут же вертелась скифская детвора, норовя хоть что-нибудь утащить, и у греков было немало хлопот, как уберечь товары, которые – зазевайся только! – в один миг растащит черноглазая, проворная ребятня.

В тот же день на торжище прибыл Тапур. Соскочив с коня, он поприветствовал купцов, осведомился о здоровье архонта и заверил гостей, что они – его дражайшие гости и пусть чувствуют себя в его кочевье как дома. Купцы пожаловались на детей; Тапур свистнул, и слуги мигом разогнали их нагайками.

После полудня начался торг.

Сперва молились: греки – своим богам, прося их не продешевить, а скифы с Тапуром – своим, чтобы подешевле выменять товары. После этого купцы встали по одну сторону товаров, а Тапур – по другую. Перед греками лежали остродонные амфоры с оливковым маслом и вином, стояла блестящая чернолаковая посуда из Аттики, громоздились щиты, мечи, шлемы, панцири. Тапур нетерпеливо поглядывал на оружие, и глаза его горели огнем. Отдельно, на коврах, сверкали на солнце золотые и бронзовые украшения, среди которых были перстни, женские зеркальца, серьги, браслеты, гривны, гребни, бляхи с изображением зверей и птиц. За все это Тапур и его богатые родичи должны были платить мехами, скотом, конями. Наконец после молитв начался и торг. Сперва тихо, а потом все громче и громче, живее и беспокойнее… Вот уже скифы бегом понесли на плечах остродонные амфоры с маслом и вином, воины – щиты, панцири, мечи и шлемы, а к грекам кожаные метки, горами ложились связки шкур, заревел скот, который сгоняли в стада, передавая их греческим купцам.

Еле-еле дождалась Ольвия конца торга, так хотелось увидеть купцов, услышать от них весточку из родного города, от отца…

Уже вечерело, когда торжище опустело; все, что выторговали греки, было сложено на повозки, а стада скота согнаны в одно место под присмотр их слуг; все же, что выторговали скифы, было спрятано по шатрам и кибиткам. По случаю удачной торговли Тапур пригласил гостей на пир в Большой шатер. Еще до захода солнца освежевали двух быков, трех коней и нескольких баранов. В бронзовых котлах уже закипала вода, и в лагере не спадало оживление: все ждали вина и куска мяса, которым по случаю удачного обмена должен был угощать вождь. У черных камней пировать остались простые скифы. Купцов, старейшин и знатных своих мужей Тапур пригласил в Большой шатер.

Когда Ольвия в сопровождении вождя вышла к гостям, сердце у нее билось как неистовое.

– Мир вам и счастливого пути домой, славные и дорогие гости, – Ольвия слегка поклонилась купцам. – Я рада видеть знатных людей моего родного города. Пусть всегда будет легкой ваша дорога от берегов Гостеприимного моря к скифам!

Купцы вскочили, низко склонив головы в почтительном поклоне.

– Мира и счастья тебе, славная дочь нашего города!

Ольвия села по правую руку от вождя, с облегчением перевела дух.

Уселись и купцы.

– Довольны ли вы торгом, гости мои? – спросил Тапур.

– О, мы довольны торгом, – закивали завитыми бородами купцы. – Если так будет всегда, греки и скифы станут близкими и добрыми соседями. Нам не нужна война.

Один из купцов, низкорослый грек с острым носом (Ольвия узнала в нем богатого торговца Михея), выступил вперед и молвил, обращаясь к Тапуру:

– Позволь, великий вождь, передать приветствие твоей жене от отца ее, архонта нашего города.

– Отчего же… передавай, – кивнул в знак согласия Тапур. – Ольвия уже давно ждет вестей от отца.

Купец Михей поклонился Ольвии:

– Город шлет тебе, о мужественная жена, пламенный привет и желает тебе добра и счастья. Твой отец приветствует тебя и гордится тобой. И все горожане помнят тебя.

– Как отец? – спросила Ольвия. – Он не хворает? Не тоскует? Мне очень хочется его увидеть.

– Слава богам, архонт чувствует себя хорошо. Скучает, правда, по тебе, но рад, что ты нашла свое счастье в скифских степях.

– Как город?

– Слава богам, все хорошо, – сказал Михей.

Тут появились виночерпии, разлили по золотым и серебряным чашам вино, слуги тем временем внесли медные блюда, на которых лежало дымящееся мясо… Гости и хозяева разом оживились.

– Поднимите чаши, поблагодарите богов за добрую торговлю! – велел Тапур, и все так и сделали, и благодарили богов: греки – своих, скифы – своих.

– За Тапура и Родона, чтобы мир между ними был, и дружба, и добрая торговля! – поднял вторую чашу Михей. – И за прелестную госпожу, которая пусть всегда единит греков со скифами. За торговые караваны и гладкие да ровные дороги!

Гости и хозяева осушили чаши до дна и вскоре зашумели, загомонили… Все стали веселыми, возбужденными: одни – оттого, что удачно продали, другие – что удачно закупились.

Ольвия, обрадовавшись, что внимание гостей отвлекло вино, украдкой разглядывала купцов. Отчего-то ее настораживал третий купец, до сих пор не проронивший ни слова. У него была густая черная борода, но как молодо, как пылко горели его голубые глаза, когда он смотрел на Ольвию! Сам не свой становился, почти не пил, а не спускал с нее глаз.

Такое поведение купца немного смущало женщину; что-то не походил он на торговца. Ведь у них глаза горят лишь на товары да на золото. Она терялась в догадках… Почему он так странно себя ведет? И кто он?.. Что-то будто знакомое в его глазах, а не вспомнишь… Ольвия хмурилась, показывая, что недовольна его поведением, что так вести себя гостю неуместно, но купец упрямо не сводил с нее горящих глаз. В конце концов Ольвия была вынуждена покинуть пир. Гости и хозяева были уже хмельны, и никто не обратил внимания, когда она вышла из Большого шатра.

Придя к себе в шатер, Ольвия почувствовала беспокойство. Она стояла в задумчивости посреди шатра, и воспоминания одно за другим поплыли перед ней: видела родной город, отца… Очнулась, когда на плечо ей легла горячая рука. Она резко обернулась и обомлела: он, тот странный купец!

– Ох!.. – Ольвия испуганно отскочила от него. – Что тебе, чернобородый? Немедленно беги отсюда! Ты рискуешь своей жизнью, неразумный! Если Тапур тебя здесь застанет…

– Ольвия… – прошептал купец и дрожащими руками сорвал свою бороду. – Доколе ты будешь меня мучить?

Ольвия сдавленно вскрикнула.

Перед ней стоял… Ясон.

Бледный, взволнованный, голубоглазый Ясон.

Она не в силах была заговорить, стояла с широко раскрытыми от изумления глазами, а где-то в сердце что-то тревожно ёкало, и билось, и больно ее клевало…

Прошло мгновение, другое, третье…

– Ольвия?! – крикнул он.

Еще прошло мгновение, другое, третье…

Словно вечность…

– Ольвия!.. – протянул руки Ясон. – Да это же я…

Она отрицательно покачала головой, все еще не веря своим глазам, и тихо молвила:

– Нет, нет…

– Ольвия… я заплатил купцам, чтобы они взяли меня с собой. Я все им отдал, потому что хотел тебя видеть. Смертельная тоска меня снедает. Я без тебя – что земля без солнца, что дельфин без моря… Почему ты смотришь на меня, будто я пришел с того света?

Ольвия с трудом шевельнула пересохшими губами:

– Что ты хочешь, друг моего детства?

– Я за тобой, Ольвия!.. – голос его задрожал. – Сбежим отсюда. Я вырву тебя из скифской неволи. Слышишь, любимая моя? Пока не поздно… Я приготовил за лагерем, в овраге, двух коней. К утру мы будем далеко-далеко… Ни скиф нас не догонит, ни ветер, ни волк.

Ольвия уже овладела собой и, хоть сердце ее тревожно сжималось, спросила с внешним спокойствием:

– Отец ведает о твоем намерении?

– Нет…

– А если бы узнал, одобрил бы?

Ясон отрицательно покачал головой.

– Если бы заподозрил что-то, посадил бы меня в яму… Он жесток и зол. А с тех пор, как тебя забрали скифы, стал еще злее. Совесть, видно, мучает, что отдал тебя в скифскую неволю.

Да, бесспорно, Ясон изменился. Раньше он был застенчив и не так решителен…

– Ольвия, бежим!.. Я только и ждал этой минуты.

– Хочешь, чтобы Тапур привел орду к Ольвии?

– Не пойму я тебя, – растерялся Ясон. – Если домой опасно, то сбежим в Пантикапей… В конце концов, мир велик, и для двоих место всегда найдется.

Ольвия покачала головой.

– Ты не знаешь Тапура.

– Я не хочу его знать!

– Но он найдет меня и в Пантикапее, и… и на краю света. От него невозможно укрыться даже под землей.

– Ты будто… не рада мне? – испуганно спросил Ясон. – Я не узнаю тебя. Что с тобой, Ольвия?.. Или скифы напоили тебя водой из подземного царства Плутона, и ты забыла свое прошлое? Родной город забыла, который у тебя один-единственный?.. Опомнись, Ольвия!.. Это скифские колдуны тебя так околдовали!

– Может, и околдовали…

Он протянул к ней дрожащую руку: на ладони лежала круглая бронзовая монета Ольвии – асс, на лицевой стороне которого, она это хорошо знала, орел держал в лапах дельфина.

– Вот, взгляни… – шептал он. – Дельфин зовет тебя в родной город, к лиману, к голубому морю… Почему ты медлишь? Бежим, Ольвия, пока есть время.

Его голубые глаза наполнились слезами.

Она смотрела на бронзовую монету и чувствовала, как вдруг защемило сердце по родному городу. Она даже хотела было протянуть руку, чтобы хоть коснуться монетки и на миг ощутить себя дома, но сдержалась. Произнесла каким-то чужим голосом:

– Еще не известно, были бы мы вместе.

– Что ты говоришь? Мы росли вместе. Наши отцы уже о свадьбе говорили, и если бы не скифы…

– Если бы не скифы, – задумчиво повторила она. – И к свадьбе готовились… А насчет любви – не знаю…

– Что – не знаю?

– Не знаю, любила ли… тебя, или мне просто так казалось. А может, ты нравился мне… Ты хороший, нежный…

– Ольвия, неужели ты никогда не любила меня?

– Не знаю, Ясон… Если бы была настоящая любовь, никакая орда ее бы не одолела!

– Скифские колдуны тебя околдовали! – испуганно крикнул он. – Дай руку!.. Пойдем!..

Но руку она выставила предостерегающе.

– Не надо, Ясон. Я умоляю тебя, не подходи ко мне. Не суждено нам. У каждого своя мойра. У меня – такая, у тебя – другая. Я должна была достаться Тапуру. И больше никому. Потому что он… он – единственный в мире!

– О боги!.. – обхватил голову Ясон. – В детстве я выдумал чудовище… И кто знал, что оно тебя украдет?..

И снова протянул к ней руки.

– Ольвия, тебя зачаровали скифы… Зельем опоили… Я спасу тебя… Пойдем…

– Ясон, я… я стану матерью…

– А-а-а!!! – Обхватив голову, Ясон выбежал, а в шатре еще долго отдавалось эхом: а-а-а-а…

Ольвия было рванулась за ним.

– Ясон…

– …а-а-а…

Но где-то шумели пьяные купцы…

– Ясон… – прошептала Ольвия. – Пойми меня…

И внезапно заплакала…

***

Вся жизнь скифа-кочевника – это сплошное движение вперед. Пастухи перегоняют табуны и стада от одного пастбища к другому, от реки к синему кряжу на горизонте, от кряжа к глубокой балке, с равнины на равнину, из края в край… Начинают кочевать с юга, где зимовали, начинают, как только весна вступает в свои права, идут на север, с севера поворачивают на восток, затем с востока переходят на запад и снова к осени появляются на юге, где теплее, где кони и скот всю зиму находятся на подножном корму. Так и год проходит. Так и течет жизнь от лагеря к лагерю, от стана к стану, от недолгой стоянки к стойбищу, так и проходит жизнь в бесконечном движении в междуречье Борисфена и Танаиса. Проходит и будет проходить, ибо так заведено еще первыми людьми Скифии, первыми ее пастухами.

Вот и лагерь Тапура наконец зашевелился, словно муравейник. Сколотки торопливо паковали вещи, голосили, возбужденно поблескивая черными глазами, позвякивая стеклянными бусами, шелестя пышными юбками, сверкая голыми загорелыми икрами, мелькая дородными задами. В дорогу! Как надоело на одном месте! Быстрее, быстрее собираться. Поднялись суматоха, беготня, суета, визг, гам, толкотня… Лаяли собаки, ржали кони, протяжно, чуя дорогу, ревели волы.

Суматоха, суматоха, суматоха.

Но какая же радостная, ибо кочевнику в дорогу собираться – что птице в полет. Только Ольвия среди этого возбужденного смятения ходила опечаленная и молчаливая – как в воду опущенная. Вязать узлы или паковать вещи жене вождя было ни к чему, все делали за нее слуги, за которыми присматривала старая седая скифянка с бородавкой на носу. Поэтому Ольвия ходила как неприкаянная и не могла себе найти места или чем-то занять руки. Пугало путешествие невесть куда, но одно было ясно: скифы завезут ее еще дальше от родного края, откуда, возможно, и не вернешься. Она поглядывала на далекие кряжи на горизонте, куда должен был двинуться караван, и вздыхала… И на душе было невыразимо тяжело. Только вроде бы обжилась на одном месте, только вроде бы немного привыкла, как уже надо собираться…

Так не хотелось срываться с обжитого места, но скифы шумят, скифы рады, скифы не могут долго усидеть на одном месте.

Уже вернулись разведчики: три дня пути до кряжа, а там стеной стоят нетронутые, нехоженые травы. Уже носятся всадники, сгоняя в кучу табуны и стада, вытягивая их в длинную вереницу. Ничто не веселит душу так, как кочевка на новые места, потому и визжат дети в предвкушении близкого странствия, потому и носятся туда-сюда их матери, в спешке уже не зная, за что и хвататься…

На второй день вроде бы и собрались. Уже слышалось щелканье кнутов, уже запрягали в ярма волов, уже рассаживались в кибитках женщины и дети, а мужчины уже взнуздывали коней, уже передние кибитки потянулись из кочевья, чтобы там, на равнине, собраться в караван, как вдруг остановились, потому что в одной из кибиток – это как раз была Ольвина хата на колесах – треснул обод на заднем колесе и вылезли спицы. Ольвия обрадовалась поломке, как ребенок, даже в ладоши всплеснула. Вот глупая! На миг показалось, что никуда они не поедут, но показалось лишь на миг. Разве мало у Тапура кибиток?

Кто-то кому-то что-то крикнул, тот передал дальше, и вскоре пришел колесный мастер – коренастый, плотный скиф с покрытым шрамами грубым лицом, на котором вместо бороды лишь кое-где торчали, закручиваясь, толстые черные волоски.

– Колесного мастера им, видите ли, захотелось! Колесного мастера все кричат! – бормотал он, скаля щербатые зубы. – Как в стойбищах сидим, так колесный мастер вроде и не нужен никому, а как в дорогу собрались, так и заголосили: колесного мастера, колесного мастера! Эге, что бы вы и делали без колесного мастера. Колесо – это вам не затычка какая-нибудь! Без колеса не покатишь, а без колесного мастера не видать вам колеса, как своих ушей. Вот и выходит, что колесный мастер – самый главный человек. Вот!

И показывал Ольвии щербатые зубы, должно быть, улыбался.

– А, неправду я говорю, а?

И удовлетворенно цокал языком.

– То-то же!.. Уважайте колесного мастера, если по земле ездить хотите.

Говоря это, он взялся за задок кибитки, на диво легко поднял ее вместе со всем скарбом, что был на нее погружен, и с Ольвией, сидевшей в задке, подставил под ось свое колено, что-то помудрив, снял колесо, а под ось подсунул камень и опустил на него кибитку. Колесо двумя руками взял, поднял его над головой и завертел против солнца.

– Докатилось же ты, родимое, – говорил он колесу, покачивая своей чубатой головой. – Дождей не было, вот и рассохлось. Да ничего, мы тебя соберем заново.

Колесный мастер сбил с колеса старый обод из двух кусков гнутого дерева, ударами своего здоровенного волосатого кулака поставил на место спицы, надел новый обод и скрепил его деревянными шпильками, которые он тоже забивал ударами своего кулака, и Ольвии казалось, что кулак у него железный или каменный. За работой мастер не молчал, что-то сам себе бормотал, с кем-то спорил и все кому-то доказывал, что без него, без колесного мастера, ни тпру ни ну, ни цоб ни цабе. А его, колесного мастера, видите ли, никто и не уважает, как-то следовало бы уважать такого человека, как колесный мастер.

Бормотал он занудно и однообразно, но дело свое знал, и работа в его грубых, мозолистых руках так и кипела. Управившись с ободом, он достал кованые железные шины с отверстиями для гвоздей и приладил их к деревянному ободу.

– Как тут и были! – удовлетворенно воскликнул он и принялся забивать молотком гвозди, снова, словно осенний дождь, зарядив свою словесную морось и кому-то невидимому доказывая, что без колесного мастера – ни тпру ни ну, ни цоб ни цабе… – А все, вишь, пастухов хвалят, а все, вишь, тех расхваливают, что в набеги ходят за чужим добром.

– А нам, колесным мастерам, чужого добра и не надобно, – говорил он Ольвии, не обращая внимания, слушает она его или нет. – Мы, колесные мастера, и сами вот этими руками добро делаем.

Ольвия соскочила с задка кибитки на землю. Мастер поднял ось, насадил колесо и, придерживая кибитку одной рукой, другой вертел колесо.

– Ге-ге, крутится!.. Крутилось бы оно у вас без колесного мастера!

Он опустил кибитку, вставил в ось металлический шплинт, загнул его, чтобы не выпал.

– Готово! – воскликнул он, вытирая руки о штаны. – Хоть на край света покатится. Я свою работу знаю, мне чужого добра не надо, я сам добро делаю.

– Спасибо, мастер, – поблагодарила Ольвия, и колесник прямо-таки расцвел от благодарности.

– Слыхали?.. – неведомо к кому обращаясь, воскликнул он. – Чужая женщина, не сколотка, а все знает и все понимает. Мастером меня назвала. Правильно, мы, колесные мастера, – мастера.

Закинув на плечо молоток, он пошел вдоль кибиток, выкрикивая:

– Эй, племя скифское, у кого еще колеса рассохлись? Кому еще чинить? Отзывайтесь, пока я добрый…

Ольвия стояла, не зная, к чему ей приложить руки и куда себя деть, а на душе было невыразимо тяжело. Ибо так потянуло домой, что бросила бы все и побежала, полетела бы…

Пришли два погонщика – маленькие невзрачные человечки, без башлыков, головы у обоих кусками выцветшей ткани повязаны; волов за собой на недоуздках привели. Длинновязый завел волов так, чтобы один из них переступил через дышло, повернул их и чуть подал вперед.

– Тпру, серые! – крикнул он напарнику: – Ярмо!

Тот подал ярмо, и длинновязый возложил его на покорные шеи волов. Напарник поднес под шею подгорлицу и соединил ее с ярмом с помощью снуз, вставив в них колышки, а по бокам засунул занозы. На дышло надел кольцо, закрепил его чекой.

– Готово, госпожа, – отозвался длинновязый, обращаясь к Ольвии. – Вели, и будем трогаться.

Ольвия молчала.

Неожиданно примчался Тапур, осадил горячего коня, блеснул на нее черными глазами и белыми зубами.

– Ольвия, почему ты стоишь и не радуешься? Кочевка же! Для скифа это такая радость! Будем странствовать, а нет ничего лучше, чем по степям на новые места ехать.

И исчез так же внезапно, как и появился.

***

Тронулись, как всегда, как в прошлый раз, как год назад, как век назад. Заскрипели кибитки с добром, с женщинами и детьми, запряженные двумя, а то и тремя парами комолых волов. Место же мужчины – в седле. В любое время года – в зной или в холод, в дождь или в метель – не покинет скиф седла, с которым сроднился и сросся. Примчится иногда к своей кибитке, гикнет-свистнет, откинется полог, выглянут дети и жена, поговорят на ходу, и снова мчится глава семьи к табунам. Или к своим, или, если беден, к чужим…

Во главе каравана – самые большие и богатые кибитки, повозки с шатрами и разным имуществом, отряды всадников, богато убранные кони, сияние золота… Впереди идет род Тапура со всеми родичами и домочадцами. Ольвия ехала вместе со своей слепой рабыней в большой шестиколесной кибитке – настоящем доме на колесах, разделенном на три части. Вместо сиденья для возницы – навес над передком.

Бегут погонщики, пощелкивают кнутами, скрипят колеса, навевая грусть и тоску… Кибитка обтянута войлоком, не пропускает ни пыли, ни ветра, ни дождя… ни белого света. Темно в закутках кибитки, душно, тяжело…

Дремлет Милена, покачиваясь в такт движению. Что ей, старой слепой рабыне, жизнь ее уже в прошлом – она дни свои считанные доживает… А каково ей, Ольвии… Тяжело Ольвии, гнетуще на душе, словно камень там лежит. Поглядывает на юг, где за черной громадой туч – недосягаемый теперь Понт. А ее снова везут, везут, как в плен, везут все дальше и дальше от родного города, в глубь Скифии. Хочешь не хочешь, а придется становиться скифянкой – назад уже нет пути. И дети ее будут скифскими, и род ее весь отныне и навеки скифским будет…

Глянешь назад – караван, караван, караван… Ни конца ему, ни края. А вокруг ковыль, соломенно-желтая, зеленая даль, кряжи на горизонтах. Скачут всадники, черными тучами движутся табуны, отовсюду слышится гомон, шум, смех…

Скрипят колеса, тоску навевают…

И кажется Ольвии: уехали греческие купцы, и последняя нить, связывавшая ее с родным городом, навсегда оборвалась…

Что ее ждет там, за темным грозовым горизонтом, и сколько еще в ее жизни будет таких кочевок, ночей под звездным небом, костров, стойбищ, пастбищ… Вспомнит Ясона – защемит сердце, а отчего – и сама того не знает…

Налетел шквал ветра, закрутил пыль и сухие листья, прошелестел, прогудел над караваном разбойничьи, напылил так, что и дышать нечем, и исчез… А за ним начали надвигаться тучи, серые, однообразные, гнетущие… Через какое-то время они потемнели, словно затаили зло на этот скифский караван, снизу подернулись пеплом. В степи быстро смеркалось, горизонты уже потеряли четкие очертания, все слилось, расплылось, будто затянулось серой пеленой. Снова налетел ветер, в степи вдруг пожелтело, и эта желтая мгла, от которой резало глаза, залила весь мир… Она была нереальной, неестественной, а потому и тревожной, пугающей… Внезапно ударил гром – раз, другой, и пошел гул по степям. Когда грохот немного утих, послышался отдаленный шум дождя, который быстро догонял караван; небо будто треснуло, провалилось, и на землю хлынул ливень… Кроме шума дождя, не слышно было ничего. С навеса, что нависал над передком, струились потоки, но кибитка не останавливалась, ибо караван двигался и двигался, а куда – неведомо.

И следы позади нее смывали потоки.

«Наверное, я уже никогда не вернусь домой и не увижу Гостеприимного моря, – невольно и отчего-то горько-горько подумалось Ольвии. – Завезет меня этот караван на край света, затеряется в скифских степях мой след навсегда».

А ливень диким зверем ревел и грохотал в степи…