Текст книги "Ольвия (ЛП)"

Автор книги: Валентин Чемерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Глава третья
Где ты, мой верный Геракл?..

В минуты тоски являлся он.

Она видела сияющего Ясона, с нежной лазурью в прекрасных глазах. Так и не сошлись их пути… Ясон, Ясон, ясное солнышко…

Отец меня, по сути, продал, родной город и пальцем не шевельнул, чтобы меня спасти, наоборот, радовались горожане, что откупились от кочевников мною… Один ты у меня остался, Ясон, остался далеко отсюда, за Гостеприимным морем, в неведомых Афинах. Но ни один скиф, даже вся их орда, не запретит мне думать о тебе, мальчик мой. Хоть ты и далеко, но ты рядом, не за морями, не за горами, не за степями, а рядом… Вижу твои голубые глаза, думаю о тебе, вспоминаю… А вспоминать прошлое – единственное, что мне остается в этой кибитке…

Вспоминала, сквозь слезы вспоминала…

В детские годы Ясон был большим фантазером и мечтателем. Все любил выдумывать страшные и причудливые истории и разные невероятные приключения, которые якобы с ним случались.

Начинал всегда так:

– Потемнело однажды солнце, появилось в наших краях страшное-престрашное чудище… Еще злее, чем Горгона [8]8
  Горгона – чудовище с женским лицом, взгляд которого обращал в камень всех, кто на нее смотрел (греч.).


[Закрыть]. На Горгону взглянешь – в камень превратишься, а на него глянешь – дым из тебя пойдет!

– А что оно такое… чудище?.. – делая вид, что ей страшно, шепотом спрашивала девочка. – Да еще и страшное-престрашное?

– Пожалуйста, сиди и слушай внимательно, – хмурился маленький рассказчик, и его прямо-таки распирало от важности того, о чем он говорил. – Разве непонятно? Вместо волос у него змеи, как у старой Мегеры [9]9
  Мегера – олицетворение гнева и мстительности, изображалась в виде ужасной женщины со змеями вместо волос (греч.).


[Закрыть]. Чу-уди-ище-е… С одним глазом, как у циклопа. Крылья у него огроменные. Как махнет ими – буря гудит, солнце меркнет, деревья к земле клонятся, а на море волны до самого неба вздымаются. Вот какое чудище появилось однажды в наших краях!

Ольвии было и весело, и будто бы даже немного страшно.

– Ну и выдумщик ты! И где такое чудище взялось?

Ясон на миг задумывался, а потом решительно восклицал:

– Когда ты узнаешь, что оно тебя похитит и на край света в когтях унесет, тогда будет не до смеха!

– Ой, страшно! – смеялась девочка. – И кто же меня спасет?

– Н-ну… – мялся Ясон и невнятно добавлял: – Один из наших прославленных героев.

– Может, Геракл? Больше меня спасать некому.

– Ну, Геракл уже все свои подвиги совершил.

Девочка весело смотрела на него и всплескивала руками.

– Уж не ты ли, мальчик? – А у самой глаза так и сияют, так и сияют. – Больше меня, несчастную, спасать некому.

Помявшись-поколебавшись, Ясон скромно признавался:

– Ну… хотя бы и я. А что? Вон Ахиллу было всего шесть лет, а он уже львов и вепрей убивал!

– Так то же Ахилл! – И девочка прыгала на одной ноге перед растерянным мальчиком. – Он же герой, а ты… Ой, не могу, ой, не могу… Ясон – герой! Ха-ха!..

– А ты не смейся!..

– Так смешно же…

Фантазии Ясона начинались одинаково (какое-нибудь самое ужасное чудище, которое и вообразить трудно, негаданно похищает Ольвию) и так же заканчивались (Ясон после ожесточенной битвы героически побеждает всесильное чудище и счастливо освобождает девочку. Живую-живехонькую, только немного напуганную).

– И не страшно тебе, – насмешливо допытывалась она, – с чудищами на поединок выходить?

– Я не ведаю, что такое страх! – упрямо восклицал мальчик.

– Может, скажешь, что ты и самой Ламии [10]10
  Ламия – фантастическое чудовище, пожирающее детей и питающееся их кровью. Ламией пугали детей (греч.).


[Закрыть] не боишься?

Ясон на миг задумывался: Ламия? Это чудище тем и живет, что пожирает детей, и отец, стоило только Ясону расшалится, предостерегал: «Ой, гляди, чтоб тебя Ламия не схватила да не слопала!»

Но ради Ольвии Ясон был готов на все:

– И Ламии не боюсь!

Ольвия тогда подшучивала, а самой было радостно и отрадно, что ради нее маленький Ясон готов сражаться со всеми чудовищами мира.

…О, то было незабываемое детство!

Покачиваясь в кибитке, Ольвия, забыв о слезах, что текут и текут по ее щекам, все вспоминает и вспоминает, ведь только в воспоминаниях можно укрыться от ужасной действительности, а вспоминая, забывает обо всем и улыбается сама себе, улыбается сквозь слезы.

Прошли годы. Ольвия однажды, будто между прочим, напомнила:

– А чудище все еще не летит. То самое, страшное-престрашное, которое меня похищало и на край света несло, а ты, отважный герой, бесстрашно освобождал меня из его когтей.

Юноша густо покраснел.

От маленького фантазера Ясона из ее детства в нем остались разве что голубые глаза да белокурый чубчик, что торчал так же смешно и задорно, как и прежде. Перед ней стоял стройный юноша с нежными, почти девичьими чертами лица, застенчивый, молчаливый. Он неловко переминался с ноги на ногу, краснел, терялся… А ей было приятно смотреть на него – смущенного, с задорным чубчиком и… красивого.

– Или, может, ты больше не хочешь вызволять меня из когтей того чудища? – переспросила она и почему-то зарделась.

Они стояли друг против друга, взволнованные, растерянные.

– Нет!.. – вдруг пылко воскликнул он.

Она рассмеялась, чтобы скрыть свое смущение.

– Неужели мой Геракл пресытился подвигами?

Он смотрел ей прямо в глаза.

– Страшное-престрашное чудище больше никогда не посмеет тебя даже тронуть!

– Интересно. Почему? – Ольвия покраснела, поймав себя на том, что с волнением ждет его ответа.

И тогда Ясон решился.

Качнулся к ней неуловимым движением и робко коснулся губами ее губ… Она тихо вскрикнула. Словно испугавшись собственного поступка, Ясон опрометью бросился наутек… Ольвия, сама не понимая отчего, рассмеялась. Он убегал, а она смеялась…

И теперь она сквозь слезы улыбается, вспоминая, как он коснулся губами ее губ…

Вскоре после того случая Ясон на триере уплыл в Афины – за наукой к тамошним мудрецам.

Простились они сдержанно и застенчиво. Ольвия все еще ощущала то робкое касание на своих губах, потому не поднимала головы, щеки ее пылали, а на губах блуждала какая-то странная улыбка. Ясон тоже терялся, пытался что-то сказать ей напоследок, но так и не решился…

– Когда вернусь, – крикнул он уже с триеры, – я все, все тебе скажу. Жди меня, Ольвия!..

Ждала его Ольвия, ждала, высматривала.

Родители – и его, и ее – давно уже намекали о Гименее, боге брака, и между ними давно было достигнуто согласие о будущем их детей. У отцов и судьбы были схожи: оба потеряли жен, рано овдовев, и больше не женились, посвятив себя детям. Они мечтали, чтобы их дети стали счастливее их… А счастливы они будут, когда поженятся, когда наденут на себя сладостные узы Гименея…

Девушка была не в силах ни возразить, ни одобрить сговор отцов. Любит ли она Ясона? Право, об этом она еще не думала. Но юноша ей нравился. Даже очень. Он был не только красив лицом, но и душой: ласковый, тихий, застенчиво-целомудренный… Словно девушка. Он был чист, как чисты его голубые глаза. И было в нем что-то такое, что влекло ее, манило…

Ясон должен был вот-вот вернуться.

Мечтала… Приплывет Ясон, они оседлают коней и помчатся в степь, до самого Борисфена. Отпустят коней пастись, а сами взойдут на высокий скифский курган, сядут на вершине, и будет она слушать его рассказы: о других морях, о чужих странах, о тамошних народах… А прежде всего, конечно, о солнечной Элладе, о славных Афинах… Будет слушать, восхищаться и смотреть в его нежные и такие преданные голубые глаза… Или пойдут они в гавань встречать, как когда-то в детстве, корабли из чужих морей…

Не вернулся Ясон, а вместо него из дальних степей, из-за Борисфена, примчался этот хищный скиф и выхватил ее из гнезда, выхватил острыми когтями, как орел хватает беззащитную перепелку…

Ох, Ясон, Ясон…

Ты выдумывал когда-то разных причудливых чудищ, а оно – чудище – и впрямь прилетело. Схватило Ольвию. И он, ее юный и верный Геракл, оказался бессилен…

Тяжко, душно.

Казалось, еще миг – и она не выдержит.

Рванула полог кибитки, откинула его, жадно, как утопающая, глотнула свежего воздуха…

– Прощай, Ясон, – только и прошептала. – Не судьба…

Глава четвертая
Пусть дочь будет Ольвией

Степь!..

Товарищ ты мой, друг моих грез и прогулок, как я тебя любила, как тебе верила – почему же ты меня предала?

Я знаю, ты всегда бываешь разной – чарующей и неповторимой, но всегда, всегда была верной.

Так почему же ты меня предала?

Я знаю, ты меняешься не только в течение года – весной, летом, осенью или зимой, – но и в течение дня. Утром ты легкая, свежая, словно только что умытое милое дитя, прохладно-влажная, росистая и мягкая, а днем – знойная, тяжелая, утомленная, как припорошенный пылью дальних дорог странник, а вечером ты снова умиротворенная, спокойная, словно мудрый и почтенный старец.

В солнечный день ты одна, в пасмурный – совсем другая.

Такой же разной ты бываешь в ветреную погоду и в тишину, в зной и в дождь или в грохочущую черно-сизую грозу. Ты бываешь неодинаковой и в зависимости от того, откуда на тебя смотреть. Ведь с холма или кряжа ты совсем не такая, как когда на тебя смотришь из долины. И, наверное же, иной ты кажешься птицам, что глядят на тебя с голубого или грозового поднебесья…

Многоликая и непостижимая степь!

Разная ты, но я не верила, не ведала, что станешь ты еще и коварной предательницей, что заманишь меня в свои глубины, откуда, как со дна морского, уже нет возврата.

Гонялись когда-то за мной фракийские бродяги, которых немало переходит Истр и слоняется здесь в надежде поживиться, гонялись, но ты, степь, спасла меня тогда. Не отдала людоловам, защитила, спрятала меня в глубокой балке. Я тогда даже отцу не сказала, иначе бы и за город не велел выходить. Так почему же ты теперь предала, почему теперь отдала меня людоловам?

Ничто так не любила Ольвия, как степь.

С ранней весны и до поздней осени бывала она в степи.

Только сойдет белое зимнее одеяло, как она уже мчится на отцовском коне за город. И пусть еще по балкам и оврагам прячется снег, еще на холмах парит земля и повсюду журчат ручьи, а степь уже дышит свежестью, и ветры ее – манящие и тревожные. И на душе тогда беспокойно, и куда-то тебя тянет, а куда – и сама не поймешь. По весне степь желтовато-бурая от прошлогоднего костра безостого. Она словно пробуждается ото сна, распахивает свои влажные глаза.

А уже с конца апреля равнины становятся пестрыми, и на буром фоне степи то там, то тут темнеют фиолетовые озерца. Подъедешь ближе – тысячи цветков, словно нежные колокольчики, склоняют головки, и кажется, дохнет ветер – и вот-вот зазвенят бескрайние равнины.

А выберешься из города еще через день-другой, и она уже иная – золотисто-желтая. Это буйствует первоцвет весенний.

А еще через день заголубеет фиалка, словно клочки весеннего неба упадут на равнины.

А в тихий и солнечный денек раскроет свои цветы адонис весенний, и степь будто в золото наряжается.

– Гори, гори, цветок!.. – смеется девушка, и кажется, что степь и впрямь горит, полыхает желтым огнем.

А уже в начале мая степь облачается в зеленые одеяния. И тогда от края и до края – изумрудное море, в котором то тут, то там цветет крестовник, синим вспыхивает василек… Пошел в рост мятлик, да так дружно, так обильно, что конь бредет словно по зеленой пене…

Мимо кибитки проскакивают всадники, пестрой змеей извивается в долине караван… В поднебесье парят орлы… И седое марево на горизонте, и даль, и отчаяние…

Уже цвела шелковая трава – ковыль, и степь в который раз меняла свой наряд. Ныне она совсем неузнаваема. Ости у ковыля шелковистые, серебряные. Глянешь – словно плещущие озера разлились по степи, а там, у горизонта, слились в реку.

Зацветет ковыль – шелковая трава – конец весне.

Конец…

И ее весне тоже конец.

И бессильна она спасти себя – тысяча всадников скачет за ее кибиткой-темницей. Есть у нее, правда, скифский акинак – на поясе висит, да разве одолеет она им тысячу всадников, да еще одного – молодого хищного вождя? Только и может, что руки на себя наложить. Острый скифский акинак, очень острый.

– Отчего дочь архонта печалится?

Ольвия вздрогнула от неожиданности, рывком вскинула голову. Рядом с кибиткой скачет он – ее поработитель. Его конь грызет золотые удила, и сам он – вождь – весь в золоте… Бляшки, ножны акинака, щит горят – все горит желтым сиянием, и уздечка в золотых бляшках. Красуется… Ишь, какой удалец и наглец!

– А отчего дочь архонта должна радоваться? – на его вопрос и в тон ему спросила Ольвия.

– О, дочери архонта будет хорошо в степях.

– Нет, – ответила она, глядя мимо него в степь, – дочери архонта будет хорошо только в городе.

Его конь мотнул головой, словно кивая в знак согласия.

– Видишь, даже твой конь меня понимает.

– А почему тебя так зовут – Ольвия? – спросил он внезапно. – Ведь и твой город называется Ольвия.

– Почему да почему… – Помолчала. – За заслуги моего отца, вот почему. Разве скифскому вождю не все равно, какое имя носит его… пленница?..

– У тебя красивое имя… Ольвия, – сказал он задумчиво. – Поведай мне, кто дал тебе такое имя.

Ольвия родилась и выросла в самой большой и значительной греческой колонии Северо-Западного Причерноморья, которая славилась как крупный ремесленный, торговый и земледельческий центр всего Понта Эвксинского. [11]11
  Понт Эвксинский, то есть Гостеприимное море (греч.) – Чёрное море.


[Закрыть]

– Тесно стало грекам в Греции…

Так говорил ей отец.

Ольвия не могла понять: как это грекам – и вдруг стало тесно в Греции? Но на вопрос, как и почему их предки появились на берегах Понта Эвксинского, отец неизменно отвечал:

– Тесно стало грекам в Греции, вот и перебрались сюда.

– В чужие края?

– Когда-то они были чужими, а потом стали своими.

– Тесно… Отчего же на родной земле стало тесно?

– Зачем тебе это?

– Хочу все знать, – задумчиво отвечала дочь. – Может, когда-нибудь посчастливится побывать в Греции, на нашей прародине, – я должна знать все.

– Давно это было, – неохотно отвечал Родон, – я от отца своего слышал, а он – от своего… Ох, давно. Тесно тогда грекам стало в Греции. Не столько тесно, сколько обидно. Знатные роды, в руках которых была вся власть, начали все больше и больше притеснять крестьян, захватывали их земли, а самих хозяев превращали в рабов. Крестьяне не покорялись, боролись, но что они могли поделать? Да и с богачами-землевладельцами им было не тягаться. У тех хозяйства были крепче. Потеряв землю, шли в города, но там и своих бедняков было полно. Особенно ремесленников, которые не знали, кому сбыть свои изделия… Куда податься? Крестьяне объединялись с городской беднотой, которая тоже не знала, куда приложить руки. Вместе боролись с родовитой знатью. Безземельных бедняков в городах становилось все больше, они становились опасны для власти. Их нужно было куда-то деть, чтобы пожары не охватили города… Вот тут-то и помогла колонизация. Все, кто не находил на родине себе места и куска хлеба, все, кто мечтал о собственной земле, – все хлынули в чужие края…

Колонистам прокладывали пути торговые караваны. Они плавали повсюду, знали дороги и в чужие земли, они основывали свои фактории, они и подсказывали, где лучше поселиться. Города, чтобы как-то избавиться от бунтующей голытьбы, снаряжали караваны, сзывали добровольцев…

В колонисты шли и представители знатных родов, потерпевшие поражение в борьбе за власть, и купцы, и ремесленники, но основную массу составляла сельская и городская беднота, которая отправлялась в чужие края в надежде обрести землю. С собой в колонии перевозили жрецов, связанных с культами полисных богов метрополии, а также из очага родного города брали священный огонь. Между метрополией и колониями существовали прочные связи: колонисты участвовали в религиозных празднествах, посылая в метрополию своих послов; в колонии устанавливался такой же, как и в метрополии, политический строй, те же законы, те же культы богов, и горел тот же огонь, что и в метрополии. Но вскоре колонии начали становиться независимыми от метрополии, поддерживая с ней лишь тесную торговлю и прежде всего отправляя на прародину хлеб, которого так не хватало Греции.

Так и возникло поселение греков на острове Березань. Но жизнь на острове оказалась не слишком удобной (нехватка питьевой воды, волны размывали берега и тому подобное), и со временем, в первой половине VI в. до н. э., колонисты перенесли свое поселение с острова на материк. Вот тогда на правом берегу Бугского лимана, неподалеку от места его впадения в Днепровский лиман, и возникла Ольвия.

А возникла она из землянок.

Для сынов солнечной Эллады климат Северного Причерноморья был слишком суров, зимы холодными, потому и зарывались в землю.

В этих краях камень был не везде, под ногами же была земля – твердая, надежная. Для бедняков – единственное богатство.

Кайлами долбили твердую землю, рыли в свой рост четырехугольные ямы, на столбах ставили двускатные или односкатные крыши. Сверху клали хворост, обмазывали его глиной с соломой – вот и вся крыша.

Какая семья – такая и землянка.

Кто белил стены глиной, кто обставлял их плетеным тыном из лозы, а кто и просто так жил, лишь пригладив земляные стены водой.

Пол обмазывали глиной, застилали его тростником.

В землянках вдоль стен – лежанки из материкового грунта, в одну из стен врезали сводчатую печь. В иных и печей не было – просто ямка в полу для очага. Для отопления зимой и приготовления пищи – глиняные жаровни, в которых тлели древесные угли.

В стенах выдалбливали ниши, где ставили светильники, килики для питья, чаши, посуду. В пол порой вкапывали амфоры для вина, воды или оливкового масла.

За каждой землянкой – погреб, зерновые амбары, цистерны для воды, летние печи, – все они были землянками. Еще дальше – ямы для мусора и золы. Весь город был земляным. Так жили первые поселенцы, их дети и внуки. И лишь со временем начали появляться первые наземные дома, храмы, хозяйственные постройки, и уже во времена Ольвии город понемногу приобретал вид… города.

А вокруг него простирались плодородные земли, богатые травами пастбища, реки и лиманы были полны рыбы, и – безбрежная степная даль.

И еще небо.

Небо, небо, небо.

Высокое, звонкое, бездонное.

А могучий Днепр-Борисфен так пленил греков своей красотой и величием, что ольвиополиты иногда называли себя еще и борисфенитами.

Шли годы, город расширялся, застраивался. Оборонительных стен еще не было – они появятся через сотню лет, и уже полководец Александра Македонского Зопирион в 331 году до н. э., придя брать штурмом Ольвию, остановится, пораженный, перед ее могучими стенами и башнями. После долгой осады он уйдет назад со своим тридцатитысячным войском, так и не одолев греков. Но стены появятся позже, а пока беззащитный город торговал и дружил с соседними племенами, и дружба та и торговля защищали город не хуже стен, и в Грецию шел и шел скифский хлеб.

Город был назван Ольвией, что в переводе с древнегреческого означает «счастливая», «счастливый город».

И потекли с тех пор годы и годы.

В те времена, о которых идет речь, наибольшей властью в городе обладал архонт. Он не только руководил коллегиями, но и мог в случае нужды созывать народные собрания. Одним из самых суровых владык города был тогда Родон – отец Ольвии, немолодой, скупой на слово, с тяжелым характером. Сын и внук гончаров, он сумел так утвердиться, что народное собрание его одного переизбирало каждый год, и он десятки лет оставался архонтом. Его выцветшие стальные глаза никогда не знали ни сочувствия, ни жалости и смотрели из-под нахмуренных кустистых бровей, словно наконечники смертоносных стрел.

Нелегко было с ним горожанам. «Не архонт, а камень», – говорили о нем. Но за справедливость, которой он неизменно отличался на посту архонта, за заботу о полисе, за честность и ненависть к предательству и подлости его уважали, ему верили. Таким и должен быть архонт: честным, справедливым, но решительным и безжалостным, как того требовали обстоятельства дикого Причерноморья.

Хотя Родон и достиг власти, уважения и богатства – имел один из лучших домов в городе, несколько мастерских, слуг и рабов и немало золотых вещей, – но не гордился, не выставлял себя напоказ и был всегда выдержан, равен со всеми свободными горожанами, будь то бедняк, купец или знатный ольвиополит. Ибо всегда помнил, из какого он рода вышел. Его предки – безземельные бедняки из Милета – приехали когда-то к берегам Понта без монеты в кошельке, а лишь с одними руками – трудолюбивыми и мозолистыми. И жили они тогда, как и все, в обычной землянке с небелеными стенами, а спали на камнях, порой не имея и куска хлеба, но трудились изо дня в день, веря, что судьба все-таки сжалится и над ними. Дед его был гончаром, имел кое-какую мастерскую, лепил посуду, и у архонта до сих пор хранится в доме треснувшая амфора для вина, сделанная руками деда. Из нее он пьет вино только в торжественных случаях, не забывая при этом помянуть деда-гончара. А отец уже не только делал посуду, но и понемногу торговал ею, сперва в Ольвии, а потом снаряжал караваны и дальше. Под конец жизни он стал купцом, небогатым, правда, середняком, но – купцом. Купил себе раба, имел слугу. Как-то поехал он в степь за Борисфен продавать свои изделия, поехал и не вернулся. Ни он, ни раб его, ни слуга… Человек иногда исчезал в безбрежных чужих и загадочных степях бесследно, исчез и отец бесследно. Где оборвалась его жизнь – того никто не знал. То ли разбойники в степи подстерегли, то ли собственный раб ночью прикончил, а сам, захватив добро хозяина, сбежал (бывало и такое), то ли к злым племенам отец попал, а те сделали его рабом и продали скифам, или савроматам, или даже гетам на ту сторону Истра, то ли хищные звери где-то растерзали, то ли сбился он с пути и заплутал в степи… Узнай теперь!.. Степи тайн не раскрывают.

Но сына своего, Родона, он успел выучить, дал ему не только образование, но и состояние – оставил его человеком независимым. Правда, вздыхал иногда, что сын его единственный не идет по отцовской стезе, не проявляет сметки ни в купеческом деле, ни хотя бы в гончарном – его тянуло в политику. На каждом народном собрании он просил слова и умел говорить красно. И красно, и по делу. Его заприметили магистраты, начали давать разные поручения, а со временем, когда он уже набрался опыта и снискал уважение, его избрали архонтом.

Семнадцать лет назад, когда у Родона родилась дочь, народное собрание постановило: за великие заслуги отца перед полисом и народом пусть дочь архонта зовется именем родного города!

Пусть зовется она Ольвией! Пусть будет она счастливой!

Пусть будет…

Над Ольвией – счастливым городом греческих колонистов – голубело небо, и теплый весенний ветер гудел в парусах триер, что стояли в гавани, гудел над священным местом – теменосом, над агорой, над лиманом, над далеким отсюда Гостеприимным морем.

Родон был счастлив, как никогда. О, такой весны у него еще не было. Он любил свою юную жену, у него родилась дочь, и казалось, счастье никогда не покинет его. Хоть и долго оно искало архонта, а все же нашло и пригрело.

Но и тут он остался верен себе: сдержал, задавил в себе эту радость. Разомкнул тяжелые челюсти с властным, резко очерченным ртом, шевельнул сухими губами:

– Я – архонт, сын и внук гончаров, клянусь богами – не посрамит моя Ольвия чести и великого доверия народа! Клянусь богами, что я – сын и внук гончаров – и впредь буду служить полису и народу честно и справедливо! Клянусь богами, что я – архонт, сын и внук гончаров – ради благополучия родного города и народа не пожалею своей жизни и жизни своей дочери!..

И он не пожалел. Архонт исполнил свою клятву.

Пришли скифы, и он отдал ее скифам, отдал во имя высших интересов полиса. А ей напомнил:

– Ты помнишь, какую честь оказали тебе ольвиополиты, назвав тебя именем родного города?

– Помню, отец.

– Ты в долгу перед городом, – напомнил он ей. – А долг нужно возвращать. И вот это время пришло, дочь.

Это были высокие слова, слова, произнесенные с пафосом, и Ольвия тоже с пафосом воскликнула:

– Я готова отдать жизнь за отечество, только… – и уже тише закончила: – Только не идти к этому скифу в кибитку или шатер.

– Когда служишь родному городу честно, то не выбираешь, какой долг платить легче, не выбираешь легкую службу.

– Отец!.. – вскрикнула она. – Я понимаю, но…

Но отец был неумолим.

– Вот как раз отечеству ты и послужишь, дочь, если пойдешь за скифа. Если станешь женой повелителя кочевников, одного из претендентов на верховную власть в Скифии. Ты поможешь еще больше укрепить мир и торговлю между нами и степняками. Это даже хорошо. Мы, греки, с твоей помощью будем иметь влияние на скифов. Для нашего города и полиса это просто счастье.

– А о моем счастье ты подумал? – вызывающе бросила дочь.

И ей показалось, что отец в тот миг еще сильнее постарел, еще резче залегли морщины на его суровом, дубленом лице.

– Ты думаешь… думаешь, я с радостью отдаю тебя в чужие степи? – и голос на миг предательски дрогнул. – Но – надо. Надо, Ольвия, надо… Вот ты говоришь… счастье… А я его так понимаю: величайшее счастье – это борьба за счастье своего народа. Вот как я понимаю счастье, дочь. А потому иди к скифам, иди!

И она пошла.