Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

В памяти дольше держится то, что видел собственными глазами, и думается, проводы арестантов, рыдания женщин, скрип телег, губы, лобзающие распятие, запомнятся куда дольше, чем пересуды о спаленной соломенной крыше. Тогда я полагал, по велению разума, что среди схваченных есть, очевидно, и настоящие Избранники, и люди непричастные. А каково крестьянам смотреть, как ни в чем не повинных товарищей увозят в тюрьму, в них пробуждалась и жалость, и ярость – до чего же зависимы они от воли или даже прихоти помещиков! В дальнейшем, когда некоторых из крестьян мне доведется узнать получше, этот эпизод вновь и вновь будет пересказываться мне, будто с него и начались наши беды.

Ирландцы – народ чувствительный, но ветреный, так отмечают почти все побывавшие в стране. Семейные и дружеские узы весьма сильны. Вспыльчивый и обидчивый характер. Человек, пользовавшийся дурной репутацией, враз становится едва ли не героем, случись ему кончить на виселице или хотя бы сесть за решетку. В тавернах о нем начнут слагать прочувствованные, исполненные гнева баллады. А если такой человек и дотоле пользовался уважением и почитанием, как Джералд О’Доннел, гнев людской еще пуще. А может, и впрямь наши беды начались в тот день, когда телеги прогрохотали по дороге в баллинскую тюрьму. Как знать! Начальное звено в цепи страстей человеческих не сыскать, не разглядеть в вихре наших чувств.

5

УГОДЬЯ КИЛЛАЛЫ, АВГУСТА 5-ГО

– Из-за тебя я стала посмешищем всего прихода, – бросила Джуди Конлон.

– Ну, Джуди, согласись, в этом наша общая заслуга, – отшутился Мак-Карти.

Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и глядел на бухту.

– При муже никто и слова дурного обо мне не смел сказать, он меня, бывало, и защитит, и похвалит.

– Как не похвалить! Всякий, кто с тобой переспал, равнодушным к твоим прелестям да красоте не остался. Да и я ли тебя не хвалил – и в сердце своем, и в стихах.

– Тогда я замужняя была и сейчас могла бы замуж выйти.

– Ну какой из учителя, да еще и поэта, муж!

– Говорят, Оуэн, ты хороший поэт.

– Верно говорят. Я и впрямь хороший поэт.

– Но из тебя и учитель неплохой, а в Киллале всегда нужна школа.

– Нужна, да не мне. Ухожу я, Джуди. Не по нутру мне все, что здесь творится, и то ли еще будет!

– Это ты о Сэме Прайоре, о том, кому уши отрезали? Ничего, старому упырю это к лицу.

Мак-Карти рассмеялся.

– Ну и свирепа же ты! В один прекрасный день ты и меня порешишь. Боюсь, одними ушами не удовольствуешься. Нет, Киллалу ждут смутные времена, поэту здесь несдобровать. Богом клянусь, кабы не господин Фолкинер и этот маленький протестантский священник, сидеть бы мне сегодня ночью в тюрьме. Уж как Куперу не терпелось меня засадить!

– Куперу не терпится на свою голову беду накликать, – подхватила Джуди. – Не зря люди толкуют. Они вместе с этим Поджем Нолли людей допрашивают да свободы лишают.

– Джуди, от всего этого бедному Джерри О’Доннелу не легче. Он за всю жизнь руки ни на кого не поднял, разве что вытолкал со двора того же Нолли, когда тот с судебным приставом заявился к Ферди и хотел увести двух коров. Впрочем, я сейчас уже и сам не знаю, кто с Избранниками, а кто – нет. Знаю лишь, что Ферди ни при чем, богом клянусь.

– Кое-кто говорит, что учителю нужно народа держаться, как в других селениях!

– Вот это славные речи!

– Господи, ну что женщина понимает! Что услышит, тому и верит.

– Значит, незачем ей о таких вещах рассуждать. Не для того я спозаранку сегодня встал, чтоб бабьи уговоры да увещевания выслушивать.

– Оуэн, ведь правда, ты никуда не уйдешь? Ведь ты просто так сказал, в сердцах, а?

– Нет, уйду. – Он повернулся к ней лицом. – Я не шучу. Такому, как я, оставаться здесь – безумие. Сейчас мне просто повезло, а в следующий раз? Хочешь, чтоб и меня связали по рукам-ногам и на телеге увезли в тюрьму? Чтоб мне в утешение лиходей Мэрфи сунул крест под нос?!

– Господи, Оуэн, как же я без тебя?

– Не бойся, по миру не пойдешь. По просьбе господина Трейси я переписал ему свои поэмы на тонкий пергамент вместе с поэмами О’Рахилли и О’Салливана. Мои не хуже, – слукавил он. Конечно же, ни одним стихом не сравнится он с О’Рахилли.

– Состаришься, останешься один-одинешенек, что толку тогда от твоей поэзии?

– Если не уеду из Киллалы, боюсь, и состариться не успею. Господи, как носит меня, кроткого, безобидного мотылька, по всей Ирландии. Да самый последний бродяга и то столько не скитался!

Джуди положила руку ему на плечо, встала на цыпочки.

– Поступай так, как тебе лучше.

– Кабы знать, что лучше мне, а что лучше другому. Иной раз смотрю на бедных детишек – за обучение их с родителей плату беру и думаю: зачем я все это делаю, зачем пытаюсь насильно вбить в их головы знания?

– Как же, ведь им эти знания нужны. Не меньше, чем одежда, которую им шьет портной.

– Для того чтоб покалечить скот да на телеге отправиться в тюрьму, больших знаний не нужно.

– Так уж мир устроен, – вздохнула Джуди.

– В Уэксфорде поднялась Гэльская армия, в мой родной Манстер держат путь из Франции корабли с высокими мачтами. А здесь, в Мейо, люди готовы удавить друг друга из-за коровы или клочка земли, на котором и козе попастись негде. Жалкий, убогий край.

– Тех мест, где ты побывал, я не видывала. Может, надумаешь и меня с собой взять?

Мак-Карти покачал головой.

– От господина Трейси я получу пять гиней, три дам тебе, две оставлю. Мне предостаточно.

– Ты считаешь, из меня не вышло бы учительской жены?

Он провел рукой по ее густым жестким волосам, погладил по щеке.

– Вышло бы. Просто, любовь моя, я не из тех, кого берут в мужья, ты ж и сама это отлично понимаешь.

– Понимаю, – прошептала она и отступила на шаг.

Он снова взглянул на далекую серо-унылую гладь бухты. У Джуди, как и у других женщин, которых он знал, доброе сердце, славная, щедрая душа. Но что или кто, кроме нее, удерживает его в Мейо? Друзей раз-два, и обчелся, ведь в женщинах друзей не обрести. Их душа – извечная тайна, и даже ночью, в минуты близости, разгадки не найти. А друзья его – это Ферди О’Доннел, что живет на холме, да Шон Мак-Кенна, учитель из Каслбара, в долине. Нет, ничего и никто не держит его здесь. Занятия в школе окончились, через две недели он получит от Трейси пять гиней.

Найдут нового учителя, какого-нибудь юного простачка из Керри, который еще не разобрался в жизни.

БАЛЛИНА, АВГУСТА 7-ГО

В миле от Баллины в таверне Райана за чашей пунша встретились Малкольм Эллиот, Рандал Мак-Доннел и Мэлэки Дуган. Но пить пришлось лишь двоим первым, Дуган отказался. Он сидел вроде бы бесстрастно, но настороженно, взгляд больших кротких глаз миновал собеседников и уперся в грубо сколоченный стол, в трещину меж досками. Дуган держался свободно, не смущаясь.

– Клянусь господом, сэр, – обратился он к Эллиоту, – я понятия не имею, что творят эти злодеи под покровом ночи. Да они, говорят, чуть не пристрелили господина Гибсона, я у него землю арендую, за все время дурного слова от него не слышал.

– Да, да, конечно, – перебил его Эллиот. – Просто вы из тех, на кого равняются люди, в том числе и Избранники.

– Что вы, сэр, это, должно быть, оттого, что я смолоду был задирой, зачинщиком всех драк. Сейчас уже годы не те, – он похлопал себя по изрядному животу. – Сойтись деревней на деревню – забава для молодых. И им не вредно размяться, и по всей округе о них пойдет молва. – По-английски Дуган изъяснялся вполне сносно, хотя говорил быстро и коверкал слова.

– Ну, с вами в таких побоищах тягаться некому, – польстил Мак-Доннел. – Помнится, года три назад вы славно поработали дубинкой, когда дрались с Балликаслом. Вот уж где дремучие мужики.

– Плохие времена настали, – перевел разговор Эллиот, – тюрьмы полнятся людьми из Киллалы и Килкуммина.

– Для всей страны, сэр, плохие времена. Нам в церкви господин Хасси каждое воскресенье толкует, какие беды нас ждут. Морем на нас идут французы, богу они не молятся, в церковь не ходят. А у нас на юге, в Уэксфорде, против короля восстали. Да и в нашем графстве зло вершится.

– Вы, видать, всегда закону послушны, – сухо заметил Мак-Доннел.

– На том стоим, – молвил Дуган.

– Семеро наших земляков за решеткой в Баллине. И скольких еще посадит Купер, пока «следствие» закончит.

Тяжелая бычья голова согласно кивнула.

– Несправедливо он поступил. Эти семеро такие же Избранники, как и я.

– Во всяком случае, за одного я ручаюсь, – сказал Мак-Доннел, – за Джерри О’Доннела. Ушам своим не поверил, когда узнал, что его схватили. Поехал к Сэму Куперу, чтобы за парня заступиться. Лучше дома сидеть, на горячую кашу дуть, чем пред ним пустые, точно мыльные пузыри, слова выдувать. Налил он мне стакан виски, да только зол я был, стаканом об камин, и ушел.

– К такому спиной поворачиваться я бы не стал, – проговорил Дуган, – скажет, не уважаю дворянство.

– Дворянство! – хмыкнул Мак-Доннел. – Это он-то «дворянство»?! Да у цыгана больше дворянской крови. Да его предки – бандиты кромвельские.

– Так же как и мои, – вставил Эллиот.

– Ну, во всем есть и дурное, и достойное, – тотчас парировал Мак-Доннел, – в свое время мы с Сэмом Купером славно гуляли. А теперь он стоит передо мной, смотрит в глаза и лишь самодовольно ухмыляется. Да несчастного Джерри О’Доннела скорее по праву можно назвать дворянином. О’Доннелы – род старинный.

– Очевидно одно, – сказал Эллиот, – Купер на этом не остановится.

– Так же как и Избранники, – прибавил Дуган. – Они люди храбрые, решительные, разве не так?

– Возможно, – согласился Эллиот, – но и весьма недальновидные. Ну, посеют они смуту в округе, а дальше? Им не победить, потому что они и сами четко не представляют, чего хотят. То ли чтобы крестьян не сгоняли с земель, то ли чтобы снизили ренту, то ли хотят свести старые счеты. А может, им просто не по душе жестокость и насилие?

– Вот вы называете их темными людьми, – промолвил Дуган, – так найдите образованных, кто посоветовал бы им, а, господин Эллиот?

– Вот именно, посоветовал, – кивнул Эллиот, – а не повел бы за собой, вожди и среди простолюдинов найдутся.

– А какой бы они дали совет?

– В Уэксфорде восстание поднялось лишь потому, что крестьяне примкнули к Объединенным ирландцам.

– А разве уэксфордцы оказались дальновиднее? Пришло время браться за оружие, хватились Объединенных ирландцев, а тех и след простыл. Думаю, сэр, если уж человек настолько обозлен, что стал Избранником, так он уповает лишь на себя да на темную ночку, но никак не на щедрые посулы господ.

– А ведь уэксфордцев вел один из «господ», Беджнал Гарви, – напомнил Эллиот.

Бедный Гарви, подумал он. Толпа вооруженных пиками крестьян буквально выволокла его из собственной усадьбы, замка Беджнал. И он, толком не понимая, что к чему, оказался во главе восставших. И прошел с ними по всему Уэксфорду. Их вождь и в то же время их узник, он спорил и с пьяными задиристыми крестьянами, как мог урезонивал их, просил сохранить жизнь пленникам, шел ради этого на уступки. А после разгрома восстания он, переодевшись в крестьянское платье, пытался скрыться. И вот сейчас голова его красуется на копье над уэксфордской тюрьмой.

– Один странник рассказывал мне об этом джентльмене, – припомнил Дуган. И в первый раз улыбнулся, обнажив почерневшие пеньки зубов.

– Вот что, Мэлэки, – вдруг заговорил Мак-Доннел, – я свел тебя с господином Эллиотом не для того, чтобы ты перед ним дурачка разыгрывал.

– Да и я так считаю, – отозвался Дуган, – хотя, конечно, приятно провести утро с двумя джентльменами.

– Равно как и мне. Джон Мур ручается за Эллиота, а я ручаюсь за Джона Мура. Вы прекрасно понимаете, зачем мы решили с вами потолковать.

– Вот как! – усмехнулся Дуган. – Так зачем же, Рандал?

Эллиот заметил, что с Мак-Доннелом Дуган держится много свободнее: обращается к нему по имени и доходит едва ли не до развязности. Мак-Доннел по своему положению оказался меж двух огней: еще не господин, но уже и не просто зажиточный крестьянин. Самого Мак-Доннела, человека прямодушного и открытого, это не беспокоило, он готов выпить с любым. А меж Эллиотом и хитрым, набычившимся Дуганом неодолимая пропасть. То же, наверное, испытывал и Беджнал Гарви, когда вел по дорогам Уэксфорда мятежных крестьян.

– Ты с Избранниками, – сказал Мак-Доннел. – С Избранниками Киллалы, как вы себя именуете. Будь мировые чуточку поумнее, они бы упрятали за решетку тебя. А мы с Малкольмом Эллиотом – из Объединенных ирландцев. Им присягали на верность. Видишь, все тебе рассказали открыто.

– Что и говорить, открыто! Верно, Рандал. Вы всегда были открытым человеком. – Дуган поднял третью нетронутую кружку, налил пунша. – Ох, как крепко любил я в молодости это зелье. Уже десять лет и капли в рот не беру. – Он поднял кружку к окну, сквозь которое просачивался скудный свет. – Бывало, дай только дорваться, удержу не знал!

– Помню, помню, – кивнул Мак-Доннел, – пить ты был горазд. Ты еще моему отцу помогал на Килкумминской косе бренди с французских судов сгружать, так отец всякий раз бочонка-другого не мог досчитаться.

– Что он, не догадывался, что ли? Щедрой души человек был и не хвастал этим, как некоторые.

– Скоро другие корабли бросят якорь в Манстере, – сказал Эллиот, – только привезут они не бренди.

Дуган основательно отхлебнул из кружки, облизнул губы.

– Надо же, вкус такой же, что и десять лет назад. Хотя с той поры я его уже подзабыл. – Он выплеснул остатки пунша на пол и поставил кружку на стол.

– Высадятся французы, и тут же поднимется весь Манстер, – продолжал Эллиот.

– Очень может быть, – согласился Дуган, – но Манстер от Мейо далеко. Так же как и Уэксфорд.

– И на юге, и в центральных графствах у Объединенных ирландцев силы немалые, – пояснил Эллиот, – а в Слайго и Голуэе тоже есть наши люди. Не так, правда, много, но число их все растет. Если удастся поднять весь народ, мы победим.

– Вам-то кого побеждать, господин Эллиот? Мне это совсем невдомек. Вы дворянин, земли у вас вдосталь. Чего ж вам не хватает?

Эллиот не сразу нашел что ответить.

– Свободы, – изрек он наконец.

– А кто вас неволит? – с искренним недоумением спросил Дуган.

– Англия, – ответил Эллиот. – Наше правительство и парламент, которые у нее на поводу. – Неволит меня и прошлое, хотелось добавить ему, но Дугану этого не понять.

– Значит, еще больше власти хотите, – подытожил Дуган. – Ну а простым людям в Мейо от этого какая польза? Мы и так под пятой у помещиков. У вас ведь и в мыслях нет их скинуть. Вы и сами оба помещики.

– Как знать, – вступил в разговор Мак-Доннел. – Как знать, начнется восстание одним, а закончиться может совсем другим.

Эллиот испытующе взглянул на него, но Мак-Доннел улыбался как ни в чем не бывало.

– Помещик помещику рознь. Взять, к примеру, такого, как Купер, – ему все мало, или такого, как ваш Гибсон. Таким, конечно, не поздоровится, когда заваруха начнется.

Эллиот заговорил было, но осекся. Мак-Доннел и Дуган пристально вглядывались друг другу в лицо.

– В восстании мы будем в одном лагере, а Гибсон, Купер и им подобные – в другом. Да и таким, как Фолкинер и Сондерс, тоже там место. Несладко им придется, когда восстанет все графство, а что по силам одним Избранникам? Резать скот, жечь закрома да стрелять из-за кустов. Со временем вас, без сомнения, всех разгонят.

– А вы, господин Эллиот, тоже так думаете? – спросил Дуган.

Мак-Доннел положил руку на плечо Эллиоту и слегка нажал.

– Среди моих арендаторов найдется немало людей, – обнадежил Мак-Доннел, – кто, хоть к Избранникам и не примкнул, скажи я слово – мигом присягнут Объединенным ирландцам и пойдут за мной. И вы это прекрасно знаете. На земле Мак-Доннелов крестьяне своему господину преданы. И у Корни О’Дауда с Томом Белью такие же верные люди. И я, и Корни, и Том приняли присягу. Действовать мы начнем, лишь когда придут французы. Ни дня не мешкая, выйдем на дороги. На побережье, в Уэстпорте, тоже есть свои люди, придет время – узнаете, кто именно.

Дуган провел рукой по шапке жестких, непокорных волос, но промолчал.

– Нам, Мэлэки, нужны и твои люди, и ты сам.

– Я ж не Мак-Доннел, что в Балликасле живет, я простой, темный мужик, как и всякий Избранник. Ясное дело, вожака у нас нет. Просто кучка темных, бедных крестьян.

– Ты это бабушке своей рассказывай, – усмехнулся Мак-Доннел.

Дуган тоже рассмеялся, на крепкой мускулистой шее заплясала тяжелая цепочка.

– Присягнете Объединенным ирландцам, под их началом и встанете. А резать скот да кромсать уши сборщика десятины нам не пристало. Нас волнует судьба всей Ирландии, а не одного графства Мейо, – сказал Эллиот.

– Что ж, господин Эллиот, – отвечал Дуган, – вот что, пожалуй, мне по силам: пригляжусь-ка к тем, кто, по-моему, с Избранниками стакнулся, да и передам ваши слова, а там уж рассудим, как быть.

– А большего мы, Мэлэки, и не просим, – заключил Мак-Доннел, – большего и не просим. – Он наполнил кружки.

– Выпей хоть глоток за то, что так удачно договорились.

– С удовольствием пью за ваше здоровье, – сказал Эллиот, – а за договор пить рано, его скрепит присяга.

– Вижу, вы джентльмен самых строгих правил, – проговорил Дуган, – как вам и положено.

Эллиот и Мак-Доннел остановились подле своих лошадей на пыльной дороге под палящим солнцем.

– Думаю, помощи от вашего Дугана мы не дождемся. Этот мужлан себе на уме, да еще и буян, – сказал Эллиот.

Мак-Доннел улыбнулся.

– Верно, он из таких. Отчаянный малый. Громила, каких в Мейо, хоть день верхом скачи, не сыщешь. А вы его другим представляли?

– Чуть покладистее.

Мак-Доннел сплюнул, машинально растер плевок сапогом.

– Тогда, Малкольм, ищите людей в другом месте. У нас видите какие. Они еще и не на такое, как Дуган, способны. Впрочем, нам еще, может, предстоит в этом убедиться. Никогда не обращали внимания на жителей Белмуллета? Вот уж воистину дикарское племя, настоящие язычники. «Христос пострадал за людей, но не из Белмуллета» – такая бытует поговорка.

Эллиот усмехнулся.

– Если Христос пострадал за таких, как Мэлэки Дуган, он просчитался.

Мак-Доннел даже крякнул от удовольствия, хлопнул Эллиота по плечу.

– Какие же вы, протестанты, страшные богохульники!

– И вы, католики, не лучше, – с усмешкой парировал Эллиот.

А ведь лет семь-восемь тому назад они с Мак-Доннелом дружили, на охоте им не было равных, оба непременно участвовали в скачках и праздничных пирушках, откуда уходили под утро последними. А потом Эллиот уехал в Дублин, затем в Лондон. И, вернувшись, увидел, что кругозор Мак-Доннела по-прежнему ограничен окрестными полями и холмами. А Белмуллет – словно белое пятно неведомых земель на карте исследователя.

– Наверное, мы оба глупцы из глупцов, – сказал Мак-Доннел, – помещики договариваются с Избранниками. Дай-то бог нам уцелеть, а то не ровен час, и у нас на шее петлю затянут. Мало ли помещиков вздернули в Уэксфорде. И Беджнал Гарви тому пример, и Гроган.

– Это право вы заслужили, – сказал Эллиот уже без улыбки. – Весьма возможно, что нас ждет виселица.

– Перед этим юнцом Джоном Муром мне нетрудно было отговориться. Не сказал ему ни «да», ни «нет», но, богом клянусь, когда я увидел телеги с арестантами по дороге в Баллину, все мои сомнения как рукой сняло. Я понял: либо мы, либо они. И борьба предстоит суровая. Прошли те времена, когда какой-нибудь замухрышка, вроде Сэма Купера, мог разъезжать по всей округе и повелевать, как турецкий султан.

– Не забывайте, что арестованные – Избранники. А с ними у нас в графстве всегда круто обходились. Двадцать лет назад они вряд ли бы даже до тюрьмы живыми добрались.

– Что верно, то верно, – согласился Мак-Доннел. – Но то было во времена наших отцов. Однако и по сей день справедливости в стране с гулькин нос. Может, придут французы – прибавится и справедливости, и мушкетов, и солдат.

– Возможно, – согласился Эллиот.

– А вдруг нет? – тут же усомнился Мак-Доннел. – Вы, Малкольм Эллиот, мятежник особого вида. Выжидающий мятежник. Вы должны вдохновить меня, а не сеять сомнения.

– А вы на меня, Рандал, не равняйтесь. Уже года три, как я потерял надежду, что восстание освободит Ирландию. Полностью потерял. И на этот счет сомнений у меня нет. Бог создал меня отнюдь не повстанцем. Мне даже порой кажется, что я совершаю над собой насилие.

– Да, нелегко вам, тогда жаль мне вас. А я, стоя на крутом холме и видя, как у подножья проезжают телеги, как за ними бегут и голосят женщины, сказал себе: «Рандал, пропади все пропадом, но, когда французы объявятся на юге, подними все Мейо». И, клянусь господом, подниму. Если мне поможете и вы, и Корни О’Дауд, и Том Белью, и Дуган со своими Избранниками. И как подумалось мне такое, аж голова кругом пошла, будто я хлебнул виски. Господи боже мой, хотелось шляпу в небо закинуть. Девой Марией клянусь, всем нос утрем. Мы будем править Мейо!

– Вы только послушайте, как богохульствует этот идолопоклонник-папист. Вы столько же смыслите в восстаниях, сколько в сочинениях Платона.

– Думаю, что смыслю побольше вашего, – бросил Мак-Доннел. Он вдел ногу в стремя и вскочил в седло. – Мы будем править Мейо. – Коснулся рукой шляпы и поскакал прочь – к дороге на север.

А Эллиот поехал на юг, к Баллине, где томились в тюрьме парни из Киллалы, где стояла усадьба Ров. Слева вдалеке в голубой дымке высились Бычьи горы. Дорога то шла по берегу неспешной реки Мой, богатой лососем, – он сам рыбачил мальчишкой, закидывал бечевку с согнутой булавкой, на конец насаживал червяка. Это его родной край, это родной край и Мак-Доннела. Только сейчас он, Эллиот, здесь чужак. Как он тосковал по Мейо в Дублине, сначала в колледже Святой Троицы, потом в своих апартаментах недалеко от Королевского подворья. Тогда он вспоминал каждую излучину реки, изменчивое небо, шорох опавших листьев на тропинках. Точно серокрылая чайка, взмывшая в серебристо-голубое дублинское небо, уносила его на мгновенье в родные места, и он живо представлял себе бухту Киллалы, куда несла свои воды Мой, солоноватый запах близкого моря. Сейчас же перед ним поля, одни унылые, до горизонта, поля, и в воздухе никаких запахов. Чтобы поднять настроение, он заставлял себя припоминать, какими были эти бескрайние поля раньше.

КИЛЛАЛА, АВГУСТА 8-ГО

– Ты, Ферди, отлично понял смысл, – похвалил Мак-Карти, – но перед тобой же бессмертная поэма, а не договор об аренде или купчая. Давай-ка повторим еще раз.

Они сидели за низким, грубо сколоченным столом на кухне у О’Доннелов, перед ними – книга поэм Овидия, переплет ее потрепался, страницы поблекли.

– Прочитаем еще раз, – терпеливо предложил Мак-Карти: – «Inde per immensum ventis…» – Каждое слово долго звучало в ушах, каждый звук совершенен и могуч, словно удар колокола.

Он скользнул взглядом по знакомой странице. До чего ж искусен этот древний язычник! Равных ему нет. Правда, орудием ему служила мудрая и могучая латынь. Все, что ни пожелаешь, можно написать на латыни. Каждое слово дышит легкостью и силой.

– И стал Персей подниматься все выше и выше в поднебесье, и вскоре внизу под собою увидел он всю землю. А ветры все несут и несут его, рассказывает поэт, то влево, то вправо, облаком парит он над землей. Вся она – внизу, под ним. Так им, бедным язычникам, казалось встарь. Подобного Персею видеть не доводилось. Представь себе чаек, что парят над мысом Даунпатрик. Крылья у них велики, а глазки хоть и маленькие, но с высоты видят далеко от Голуэя до Донегала. Нам они кажутся свободными, однако ими повелевают ветры, носят чаек, куда захотят. Представь себе их полет, ярко, красочно, и давай еще раз прочитаем поэму.

Но О’Доннел положил сильную тяжелую ладонь на страницу – и сразу черными тучами затянулось небо над далеким южным морем.

– Спасибо, Оуэн. Ты очень добр. Спасибо, что пришел. Книги принес, но мне сейчас не до Персея и не до чаек. Бедняга Джерри за решеткой, да с ним еще пятеро.

– Понимаю, тебе сейчас тяжело, а Джерри еще тяжелее. Но до приговора еще ох как далеко.

– Хотя оба мы знаем, каков он будет, – вздохнул О’Доннел и отодвинул книгу. – Я человек смирный, но попадись мне сейчас Подж Нолли, придушил бы. Так бы сдавил ему глотку, что он бы лживым своим языком подавился. Ведь за его донос Джерри жизнью поплатится.

Мак-Карти, не зная, как утешить друга, закрыл книгу, стал поправлять выпадающие страницы. Вечерело. Далеко-далеко на западе, на краю света, где несут свои воды безбрежные моря и где по бескрайним лугам бродят несметные вольные стада Атласа, Персей остановился отдохнуть.

– А в этом году господь послал нам урожай на диво, думали, что удастся и за аренду заплатить, и на жизнь хватит. Совсем недавно мы вот за этим столом с Джерри и Мейр толковали. Оуэн, неужели его повесят, а? Как сам-то думаешь?

– Ох, Ферди, до приговора еще далеко, а господь милосерд. Сколько еще всякого случится за это время!

Что мог он сказать с уверенностью? Что Подж Нолли не выступит перед судом и не присягнет на протестантской Библии?

– Богом клянусь, Оуэн, узнай я хоть сегодня, что французы высадились, отыщу пику – и, не колеблясь, к ним.

– И не ты один. По дороге к тебе зашел в Килкуммине в таверну, то же самое слышал. И говорили вовсе не Избранники, поручиться готов. Впрочем, сейчас те люди, может, уже и примкнули к ним. Целый час прошел. К Куигли целая очередь, чтоб Избранникам присягнуть. Да и в Киллале то же. Сэм Купер и его йомены скоро всех крестьян против себя настроят, значит, пополнятся ряды Избранников. Купер и Дуган – два сапога пара: невежественные, жестокие головорезы.

О’Доннел вздохнул.

– Ох, уж этот Сэм Купер! Может, ты слышал, что когда-то Холм радости принадлежал нашей семье. Так это истинная правда. У нас хранится большущий свиток, подтверждающий это. Еще со времен Стюартов сохранился. Отец, бывало, как выпьет чуток, непременно о нем вспомнит.

– Такие свитки едва ль не в каждом доме по всей Ирландии, – сказал Мак-Карти, – пусть себе лежат да истлевают, незачем о них думать. Сейчас всем заправляет солдатня Кромвеля, а и с его-то поры сколько воды утекло. Жил в местечке Фермой графства Корк старик, так у него этих пергаментных свитков и грамот целый ящик, а сам ютился в хибарке. Послушать его хвастливые рассказы – спятить можно, а у самого и гроша за душой нет.

– Я не из хвастовства говорю, – ответил О’Доннел. – Но все эти дни я места себе не нахожу, как подумаю, что Купер наши судьбы вершит, бедного Джерри за решетку упрятал. За ним в полночь пришли, ворвались в дом, Мейр даже одеться не успела. Да, Купер хозяин. А Подж Нолли вроде мартышки у него на плече.

Мак-Карти рассмеялся.

– Удачное сравнение. Вас что, в Дуайи учили риторике? Как я тебе завидую, ты повидал Францию, эту чудесную страну.

– Чудесную страну, говоришь? Да мы Францию видели не больше, чем ты с острова Акилл. Нас в семинарии не тому учили, чтоб мир познавать, а чтоб богу служить. А семинарии что там, что здесь – все одинаковы. Французские священники смотрели на нас свысока, мы – народ отсталый. Нечасто ирландцам внимание да забота перепадает.

– Сами виноваты, – отрезал Мак-Карти.

– Вот ты самый ученый в наших краях человек, – продолжал О’Доннел, – не считая господина Хасси. А тебя, как бродягу или последнего батрака, перед судьями выставили.

– Я извернулся, ужом пролез сквозь все их хитрые вопросы, – ответил Мак-Карти.

– А вот Джерри изворачиваться бы не стал. Горячий уж очень, всегда все напрямик – что думает, то и скажет. Наживет он в тюрьме новых бед, меня-то рядом нет, а за ним глаз да глаз нужен.

– Образование тебе в помощь, – сказал Мак-Карти.

– Эх, если бы! – вдруг сдавленно вскрикнул О’Доннел и рванулся к книге. Мак-Карти едва успел отодвинуть ее подальше.

– Полегче, полегче. Горе горем, а за эту книгу я выложил три с половиной шиллинга.

О’Доннел метнул на него свирепый взгляд, но тут же смягчился.

– А не пора ли откупорить бутылочку, что я принес? – спросил Мак-Карти. – А Персей пусть пока витает в небесах.

О’Доннел лишь покачал головой.

– Пей, Оуэн, один, я сегодня не буду. Вчера мы с Мейр помолились пресвятой деве, и я поклялся, что капли в рот не возьму, пока Джерри не вернется и сам со мной не выпьет.

Так и живем мы, преклонив колени в молитве, на земляном ли полу или на холодных церковных плитах. А у них – суды, йомены, виселица. Они владеют землей и крепко стерегут ее от нас. Нам только и остается молиться, посылая к небесам немощный зов.

Уже десять часов, но за открытой дверью еще тепло и светло. Слишком светло – даже луны не видно. Не пить же Мак-Карти на глазах О’Доннела, зачем вводить его в искус?

– Пей, не стесняйся, – нетерпеливо бросил О’Доннел. – Меня, право, и не тянет.

Мак-Карти поднял бутылку с пола, откупорил, поставил на согнутый локоть и приложился к горлышку.

– Ну вот, так-то лучше, – пробормотал он и вытер рукой губы.

– Ты, Оуэн, правильно делаешь, что уезжаешь. Я вот не могу. Корнями врос в эту землю. Кроме этого холма, Киллалы, да Килкуммина, и знать ничего не хочу.

Крепки его корни в худой почве на каменистом склоне. Поэтический образ. Может, из Овидия, у того все герои становятся цветами либо наоборот. Главное выразить необходимо, так и чеканится первый образ. Без поэзии мы бесчувственны и слепы. В голове у Мак-Карти теснились образы, олицетворяющие каждый из трех языков: ирландский – дворянин в мехах, бредущий за плугом; английский – постноликий помещик в суконном плаще и плоской широкополой шляпе; и, наконец, латынь – королева языков, обращающая своих героев в звезды на небесах. Он вновь приложился к бутылке.

– Не слишком ли увлекся, а, Оуэн? – спросил О’Доннел.

– А у нас с бутылкой увлечение взаимное. По нраву пришлись друг другу. Как вы с Мейр. Повезло тебе с женой.

– Она последнее время рано ложится спать, – посетовал О’Доннел, – в доме горе, и мне ее нечем порадовать.

– Рано еще, Ферди, горевать. До приговора еще далеко. – Зачем он это повторяет, утешительных слов не найти.

Он неуклюже встал из-за стола, чуть не опрокинув табурет на твердый земляной пол, и направился к двери. Бухта отливала тусклой сталью. В воздухе было тепло. К Килкумминской косе скользило рыбацкое суденышко.

– Я знаю одного человека, вчера он встречался за пуншем с Рандалом Мак-Доннелом, так вот, не только Избранники готовы к мятежу, к осени, наверное, ни одного графства не останется, где бы можно было спокойно переждать смутные времена.

О’Доннел поглядел на Мак-Карти, но из-за стола не встал.

– А я знаю другого человека, который мне о Рандале Мак-Доннеле рассказал. С Мэлэки Дуганом его не сравнить, скромный, милый парень.

– Верно, – поддакнул Мак-Карти, – только он на потеху всей округе за лисами верхом гоняется. – Он спрятал книгу в карман сюртука, расправил шейный платок. – Какое счастье, что злые ветры не занесли Персея в Ирландию, на убогие задворки белого света. – И улыбнулся О’Доннелу. – Ведь твой великий принц, О’Доннел, пришел сюда и привел всякий сброд и солдатню как раз во время восстания. Яростно теснил он врага, гнал и рассеивал отряды английской армии.