Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

– Он, бедолага, поди, учителем когда-то был, – сказал О’Доннел. – Образованность и сейчас проглядывает.

КАРРИК, СЕРЕДИНА СЕНТЯБРЯ

После резни при Баллинамаке уцелело человек семьдесят повстанцев, однако узников все прибывало: каждый день военные патрули доставляли в Каррик новых подозреваемых. Их поместили в просторном амбаре на берегу реки, круглые окна высоко и забраны решетками – от воров. Среди задержанных и впрямь попадались повстанцы, из тех, кто ушел болотами или дезертировал еще раньше, перед ночным маршем в Клун. Но большинство схвачено по подозрению и доносам тех, кто остался верен королю. Были среди них бахвалы – завсегдатаи кабаков, драчуны и задиры; был один тронувшийся умом певец – он прижимал к груди разбитую скрипку; врач, фермер-скотовод, державшийся «передовых» взглядов, мелкий помещик с набором цитат из Тома Пейна и католичкой-женой.

Поначалу последний (его звали Доминик Бизи), владелец усадьбы Каррик, требовал себе адвоката, но потом махнул рукой, понурился и стал коротать время в узком кругу «благородных» узников: с врачом, фермером-скотоводом. Что станется с ними и с уцелевшими участниками битвы при Баллинамаке, никто не знал: ни сами узники, ни их тюремщики, ирландские ополченцы. Мак-Карти и Герахти предназначалось вернуть в Мейо, как только армия пойдет на север. В этом оба отличались своим положением от прочих пленников, им едва не завидовали. Остальные – виновные и невиновные – жили словно в преддверье ада. И людей, совсем не причастных к восстанию, сорвал и закрутил этот водоворот, словно палые сучья и ветви с деревьев. Неволя угнетала их – это позор, хотя и незаслуженный, но несмываемый.

Из высоких окон нашей тюрьмы открывались необъятные просторы. Рослый человек, вытянув шею, увидит в окно и реки, и поля с рощицами на дальнем берегу. По прибрежной тропе нет-нет да и проедет верхом какой-нибудь господин, беспечно сдвинув шляпу на ухо. Прыгают по седлу в такт всаднику фалды фрака. Этот господин волен ехать куда вздумается. На ярмарку ли, на базар. Волен заглянуть в таверну и со стуком выложить шиллинг на дубовый прилавок. Сейчас господин этот так же далек от нас, как китаец или черный босой африканец.

В Баллинамакской битве Герахти раздробили руку. Мак-Карти надрал со стены лучин и чуть не силой заставил врача заняться раненым.

– С изменниками никогда никаких дел не имел, – упирался доктор Кумиски. – Да и сейчас бы гулял по Каррику на свободе, если б не козни соседей.

– Сейчас вам придется иметь дело с изменником, – настоял Мак-Карти, – и впредь не зарекайтесь. Любым случаем нужно пользоваться, чтобы свои навыки проявить.

Герахти терпеливо вынес перевязку; вместо бинтов врач использовал разорванную на полосы рубаху.

– А что, – спросил Кумиски, – этот парень ни слова по-английски не знает?

– Ни слова. Для него это такой же таинственный и непостижимый язык, как и древнеегипетский.

– В Лейтриме мне, на свою беду, довелось служить секретарем Католического комитета. Но это целиком и полностью в рамках закона. И с тех пор я общественной жизни не касался. Никогда не состоял в Обществе объединенных ирландцев. Даже высказывался против него.

– Что ж, вы меня убедили, – кивнул Мак-Карти, – вот перевяжете ему руку, попросите, чтоб вас выпустили.

– Но нас с вами нельзя равнять. У меня жена, двое дочерей, одна только учится читать. А тут – стучат ко мне в операционную. Я думал, они меня к своим раненым требуют.

– Понятное дело, – снова кивнул Мак-Карти.

– Господи, да что у меня общего с этим выродком! Он небось в своей глухомани, в Мейо, грабил, жег да убивал!

– Не руби с плеча, тогда и рассудишь верней.

Кумиски сноровисто подтянул крепче повязку и завязал концы узлом.

– Господин Мак-Карти, да в этом же городе мой дом родной. Минут за десять пешком дойду. Господи, словно ад предо мною разверзся и поглотил.

Мак-Карти взглянул на бесстрастное лицо Герахти.

– Срастется рука – как новая будет, – сказал он по-ирландски.

Герахти лишь пожал плечами. Мак-Карти встал. До чего ж доктору обидно торчать здесь, а дома дочурка учится читать, водит пальцем по строкам, и каждая буковка для нее – чудесная тайна. В каждой заключена чарующая красота.

– Вы, конечно, ни при чем, – утешил он Кумиски. – Это мы вам смуту принесли.

– Конечно, я ни при чем. Я же знать никого не знаю.

Когда Кумиски заточили в этот амбар, он был ухожен и чист, сейчас щеки поросли седой щетиной, сюртук запачкан.

– Принесли вам ее с края света, – продолжал Мак-Карти, – оттуда, где людей жестокостью до отчаяния довели, оттуда, где высокие мачты французских кораблей показались.

Мак-Карти пошел прочь, осторожно ступая меж понуро сидящих на голом мощеном полу людей. Кумиски пошел следом.

– В Католическом комитете все – верноподданные короля. Нас выбирали из самых уважаемых сословий: из стряпчих да врачей. Из купцов, видевших пользу в единении. Мы хотели мирным, конституционным путем хоть отчасти уврачевать наши многочисленные язвы. И в своем обращении к государю мы с радостью писали о верности королю Георгу.

– Великолепно! – воскликнул Мак-Карти. – Король не забудет вас в годину ваших испытаний. – Он прислонился к стене.

– Ох, за многое вам, учителям, придется ответить, этой мерзкой латыни голытьбу обучаете, умы баламутите. И это называется образованием?

– Называйте как хотите, только у меня этого не отнять.

– Да вы завязли в прошлом, как телок в болоте. А мы по культуре и образованности уже с протестантами сравнялись. И тут вы дремучих крестьян с их диких холмов привели нам на беду.

– То, что вы на равнине живете, вам еще в добродетель не вменяется. А в тюрьме вы, между прочим, не из-за «дремучих крестьян», а из-за своих культурных соседей-протестантов. В общем, я уже сыт по горло вашими упреками, право же, за перевязку Герахти я уже сторицей своим терпением расплатился. – Он внезапно взмахнул рукой, но лишь потер ладонью щеку.

Кумиски отскочил от него.

– Ну что же вы? Ударьте меня. Разве у нищего учителя другие доводы найдутся, когда красивые словечки иссякнут.

– Бить я вас, доктор Кумиски, не собираюсь, а вот если вы к своим дружкам – господину Визи и этому скотоводу – уберетесь, только спасибо скажу. У меня и так на сердце погано, а тут еще вы тявкаете.

Кумиски вдруг прорвало:

– А у меня, думаете, не погано на сердце! Мне страшно!

– Всем нам страшно, – сказал Мак-Карти. – Здесь сам воздух пропитан страхом.

– И ради чего эта заваруха, скажите мне, господин Мак-Карти? Пришли эти голодранцы с французами, разбередили всю страну, точно рану ножевую.

– Все сказано в воззвании, – пожал плечами Мак-Карти, – его вместе с зеленым знаменем привезли французы.

В последний раз он видел знамя на болоте, на нем ничком лежал убитый – попран цвет надежды!

После этого разговора Кумиски, Визи и фермер-скотовод Хики стали вовлекать в свои разговоры и Мак-Карти, но всякий раз чувствовалось, что винят они его, а себя считают безвинно пострадавшими. Долго их здесь не продержат. Их бросили сюда в порыве злобы – вскорости освободят. А с каким благоговейным трепетом произносили они «король», «лорд Корнуоллис», «господин Граттан», «канцлер Курран», словно обращались к бесплотным ангелам-хранителям, призывая их убедиться, каким незаслуженным лишениям их подвергают. Но порой шепотом они славили повстанцев.

– Бог мой, ну и всыпали ж вы англичанам при Каслбаре. Хоть мне и чужды ваши взгляды, но признаю: всыпали вы им по первое число.

– Нет у меня никаких взглядов, – ответил Мак-Карти.

Герахти увлеченно беседовал с узниками, расспрашивал, кого как зовут, при каких обстоятельствах был арестован.

– Ей-богу, Оуэн, они не успокоятся, пока всех ирландцев не пересажают.

Так замышлял Эдмунд Спенсер.

– Нам еще грех жаловаться, – утешил Мак-Карти. – Вот в Клонмеле тюрьма так тюрьма. И надзиратель хуже зверя. Я там месяц просидел, едва живым выбрался.

– А за что ты туда угодил? – спросил Герахти.

– Напроказил. Давно это было, еще в юности. При мне вздернули одного парнишку, едва ли старше меня. Я о нем даже песню сложил.

– Когда нас обратно в Мейо привезут, жене, наверное, разрешат свидание.

– Да, – кивнул Мак-Карти, – наверное, разрешат.

– Ох и отлуплю я ее, если урожай не собрала. Ей-богу, отлуплю.

По ходатайству друзей освободили Визи, мелкого помещика. Покидал он амбар понурый, ни следа от былого удальства, ни одной цитаты из «Прав человека». На его место посадили парня с шальными глазами. Его занесло на юг из Роскоммона. Он хвастал по тавернам злодействами, будто бы совершенными им с повстанцами. Герахти его невзлюбил.

– Не ко времени его похвальба, – усмехнулся Мак-Карти. – Подождал бы годиков пять. Тогда на всякой дороге в Коннахте пустозвонов встретишь: они-де на стороне Избранников или Объединенных ирландцев воевали.

– До восстания я и за десять-то миль от своей деревни не уходил, – признался Герахти.

Вечереет, дорога выводит к незнакомому селению, а там таверна, там виски, там люди – они ждут его песен. Чужие холмы темнеют в вечернем небе.

– Удачливый ты: и белый свет повидал, и урожай на полях тебя ждет, – сказал Мак-Карти.

– Такой удачливый, дальше некуда, – вздохнул Герахти.

Часами простаивал Мак-Карти под круглым, забранным ржавой решеткой окном. Вечером по тропинке вдоль берега Шаннон неспешно шли батраки с полей, прохладный ветерок студил пропотевшие под рубахами тела. Или проезжал все тот же господин в шляпе набекрень, весь вид его говорил: «Плевать я на вас всех хотел. У меня добрая лошадь, вычищенная шляпа и золотые часы». От узников его отделяла река, она несет свои воды в Манстер. Раздольная река, полноводная, точно море. Она пленила Эдмунда Спенсера, поэта с сердцем беспощадным и жестоким.

Часто к Мак-Карти присоединялся и Кумиски. Аккуратность он ставил превыше всего, но, как ни следил он за опрятностью своего костюма, тюремную грязь не отчистишь. Человек, по местным меркам, ученый, любое прошение составит, всем манерам обучен не хуже иного протестанта.

– Сами-то вы, господин Мак-Карти, не из Мейо. Акцент выдает.

– Из Керри я, родился недалеко от Трейли.

– Край образованных и ученых. Славная колыбель учителей.

– И поэтов, – вставил Мак-Карти.

– Ну, поэты рождаются по всей Ирландии, – возразил Кумиски. – Оливер Голдсмит. «Ну что за диво – Оберн! Деревни краше не сыскать в долине». Вы, должно быть, знаете эту поэму «Опустевшая деревня».

– Знаю, – кивнул Мак-Карти. – Я не так уж плохо знаком с ирландской поэзией.

– Много лучше меня, не спорю. – Будь он не так заносчив, он уловил бы иронию, проступавшую в словах Мак-Карти, точно коричневые веснушки на руке. – И по сей день в деревнях слагают стихи. Попадаются и просто замечательные.

За рекой поднялась черная с белым сорока и полетела низко над берегом.

– Попадаются, – повторил Мак-Карти.

– А вы не думали перевести лучшие стихи на английский язык? Чтобы и люди образованные могли с ними познакомиться.

А почему за первой не летит вторая сорока? Говорят же: «Одна сорока к беде, две – к добру». В Керри сидит при дороге мальчик подле отца и смотрит, как летят птицы. «Знаешь, сынок, поговорку эту я слышал от отца, твоего деда, а у него голова мудрая. Все эти дикие летучие твари божьи несут людям вести, предупреждают о поворотах судьбы…»

– Мой отец заговаривал по-ирландски свободно, в любую минуту, – разглагольствовал Кумиски, – конечно, он прекрасно владел и английским, но с батраками приходилось говорить по-ирландски.

– Да, естественно, – кивнул Мак-Карти.

Язык, обрученный с лопатой и полем, хитросплетенье слов, похороненное в черной земле.

Ночами, лежа рядом с крестьянами из Киллалы, он вслушивался в интонацию и ритм их речи, на них зиждется и его поэтический язык, весь мир его образов. Заговорить по-английски все равно что надеть чужое платье, узкое в плечах и спине. На английском говорят врачи, посредники, арендаторы, лавочники, судебные чиновники. Недалек тот день, когда и ему в Каслбаре они произнесут по-английски приговор. Все заботы мира улаживаются на английском языке. На английском говорит и врач, сращивающий переломы, на английском пишутся законы и книги. «Ну что за диво – Оберн! Деревни краше не сыскать в долине». Английский язык разбил нас в пух и прах. Мы живем в трясине невежества на краю света. Вдруг вспомнилась поэма О’Рахилли, горькая и ироничная. Безбрежье яркой и отточенной словесности. Поэму эту знали наизусть даже батраки. Лежа во тьме, Мак-Карти почти беззвучно, лишь для себя, повторял стихотворные строки. О’Брудэр, О’Рахилли. За их стихами ему виделись таверны, долины, большие башни на холмах Керри, быстрые танцы и топот проворных ног.

Мартин Брейди – певец с разбитой скрипкой – несчастный, убогий малый, не в своем уме. Йомены набрели на него в придорожной таверне, когда он распевал повстанческие песни, но с тем же успехом он мог петь и «Заздравную помещику Джонсу» и «Британского патриота». Ему просто не повезло. Что публика попросит, то он и споет. У него мягкий чистый тенор. Невидный телом, костлявый, длинные суетливые руки, худые беспокойные ноги. Прямые черные пряди скрывали лицо, падая на воротник до плеч. Скрипку его разбили прикладом мушкета, но он не расставался с ней: прижимая к груди, бормотал, что знает в Атлоне мастера, который ее починит. Долгими вечерами, а то и ночью при лунном свете, в котором хороводили мириады пылинок, он негромко запевал. Слушали его немногие.

– Я знаю и ваши песни, – сказал он Мак-Карти. – Хотя бы эту: «С хмельною чаркой мысль моя трезва».

– Я написал ее и по-ирландски, и по-английски. Хотелось посмотреть, как изменится звучание. Глупость все это, конечно.

Песни самого Брейди точно сюртук в заплатах: обрывок английской песни, клочок ирландской. Мак-Карти живо представил его у очага в таверне, из-под длинных косм – бегающий взгляд черных глаз. «Что вам спеть, ребята? „Прохладу“, да?» Или на кухне городской усадьбы, может, богатого крестьянского дома: «В моей скрипке спрятана любая песнь, только назовите, и я ее оттуда извлеку». А когда скрипку разбили вдребезги, удалось ли спастись полкам и батальонам нот, что таились в деревянном чреве? Есть в скрипке какое-то волшебство, какая-то своя сокровенная жизнь.

– Послушай-ка вот эту, – кивнул он Мак-Карти. – Я ее никому еще не пел. Через всю страну пронес. – Он откинул голову, закрыл глаза, сглотнул, дернув кадыком, и начал:

Про бой в Баллинамаке вы слыхали?

Там бедняки к свободе путь искали.

– Молодец, – похвалил Мак-Карти.

В слепом ужасе бегут люди по коварному болоту. Всюду их настигают смертоносные клинки кавалеристов. Крики такие, будто режут стадо свиней. Баллинамак: долина Черной свиньи.

– Мне песню сочинить что лопату торфа из болота достать. Пара пустяков.

– У вас, несомненно, дар, – польстил Мак-Карти.

– И надо ж какая незадача: в таверне Грогана меня схватили. Там каждый второй знает английский. Баржи по большому каналу переправляют. Я пел известные песни. Хотите, спою?

– Да я их, наверное, знаю, – слукавил Мак-Карти, слушать ее ему не хотелось. Ну что за диво – Оберн! Деревни краше не сыскать в долине.

– Конечно, меня с вами ни в какое сравнение ставить нельзя, – польстил ему Брейди. – Расскажи я в Атлоне, что Оуэн Руаф Мак-Карти слушал мои песни, – сочтут лгуном. А правда, неплохая песня? «Про бой в Баллинамаке вы слыхали? Там бедняки к свободе путь искали».

– Хорошая рифма, – похвалил Мак-Карти. – Лучше не придумаешь.

– Да пойди я в городишко, где английский язык точно золотой, в редкость, меня там с распростертыми объятиями примут. Слушайте.

Он запел. Кто написал эту песню? Ведь появилась она еще до О’Рахилли. Мелодия и слова сочетаются в ней, точно муж с женой. А за песней – жизнь, по которой у Мак-Карти сердце рвалось с тоски, пока он сидел в убогом зловонном амбаре. Память у Брейди что сорочье гнездо, где средь ветвей можно отыскать и серебряные кольца, и медные наперстки.

– Ну почему они схватили меня, разбили скрипку! Ведь я знаю чудесные песни на английском, их любят и йомены, и ополченцы. Даже в такт мне притопывали. – И ноги в грубых, заляпанных грязью башмаках дернулись.

О вы, великолепные потомки Марса,

Зеленый остров наш вы бережете…

Мак-Карти взял у него с колен скрипку, подержал в руке.

– Это песня йоменов, – пояснил тот. – В прошлом месяце пел ее йоменам в Маллингаре, и они так меня виски накачали, что разве из ушей не лилось.

Темный полированный остов скрипки был разбит вдребезги. Мак-Карти оторвал едва держащуюся щепку и бросил ее в разверстое чрево скрипки. Ни один даже самый искусный мастер в Атлоне не возьмется ее починить.

– «О вы, великолепные потомки Марса», – повторил Мак-Карти.

– Сам-то Марс небось не из простых, – предположил певец.

– Это бог войны. У древних римлян. Доспехи его горят, ровно солнце, а в обнаженной руке – молния.

– Вот видите, все-то вы знаете. Куда мне до вас?

– Обоим нам гордиться нечем. Кто мы? Мешки со старыми словами. – Он отдал Брейди скрипку и поднялся.

Тот улыбнулся, обнажив желтые, редкие зубы.

– У вас и о женщине есть песня.

– Да не одна, а, поди, целая дюжина. – Лежит он на лугу, широко раскинув крепкие ноги, а к нему застенчиво льнет всем телом девушка. – О женщинах, о выпивке, о бродягах – едва ль в Ирландии найдется что-либо дурное, о чем я не сложил бы песню.

Так сказать, издержки профессии. Истинная поэзия рождается медленно, таинственно, словно на сером фоне обыденного мелькнет вдруг огонек необычайного.

Шли дни. Амбар жил, словно тихая заводь, его тяжелая дверь плотиной отгораживала от войны. Обитатели в этой заводи были прелюбопытнейшие. Крестьяне из Мейо, эти пилигримы в Баллинамак, спокойно ждали своей участи, сознавая, что заслужили кару. Все они носили оружие – пики, а кое-кто даже поджигал господские дома. Не забыть им усадеб, освещенных пожарищем на фоне ночного неба. Иные пристали к мятежу случайно и сейчас сидели, стуча от страха зубами, не веря в скорую смерть. Достаточно прочитать воззвание Объединенных ирландцев, и ты уже на подозрении, достаточно подписать неугодное выше ходатайство. По всем центральным графствам выискивали подстрекателей к мятежу, чистка шла основательная. Так чистят котел от пригоревшей каши.

Выпустили Кумиски. Надо отдать ему должное, перед выходом он в последний раз осмотрел раненых. Вот он склонился подле батрака из Белмуллета, звали того О’Мурга. Точно обитатели разных планет, подумал Мак-Карти. О’Мурга был могуч, и руки у него длинные, мускулистые.

Кумиски указал на черную, от щиколотки до колена, рану, обнажились сухожилия и кости.

– Ничего не поделаешь. Уже началась гангрена. Ему что я, что бабка с травами – все без толку.

– Все равно ему в утешение, – сказал Мак-Карти. – Как-никак врач из Каррика осмотрел.

– Преступно так содержать беспомощных пленников, – возмутился Кумиски. – Не верю, что лорд Корнуоллис знает об этом. Все помнят его человечность.

Он поправил очки на маленьком мягком носике. И видится ему вся жизнь лишь сквозь выпуклые, в золотой оправе стекла.

– Еще какое утешение! – повторил Мак-Карти.

Кумиски смущенно топтался на месте. Мысленно он уже покинул загаженный, зловонный амбар; скорее берегом реки домой, в свою операционную, к дочке – она сейчас учит буквы. Но стыд удерживал.

– Как досадно, что вы столь серьезно замешаны в этой кровавой авантюре. В этом дикарском краю кипит сокрытая злоба.

– И впрямь досада, – согласился Мак-Карти.

Вот Кумиски вышел на солнечную улицу. Солдаты-ополченцы покосились на него и равнодушно отвернулись. Ополчение Северного Корка. Он откроет английские книги, и зашагают, точно солдаты в строю, английские слова, расскажут о том, что творится в мире. Да, английский язык заправляет всем, и судами в море, и армиями на суше. Ну что за диво – Оберн! Деревни краше не сыскать в долине. Ах, Голдсмит, застенчивый лонгфордский заика. Нашел-таки себе место среди английских поэтов, голосистых королей ямба. А мы – в темнице океанских волн.

И язык наш что черепки под ногами. Разрозненные отголоски наполнили комнату. Вот ему слышится собственный раскатистый голос в манстерских тавернах, видится Мак-Кенна, близоруко склонившийся над переписанной в двадцатый раз рукописью. Язык наш годен лишь перед сборщиками аренды заискивать да в тавернах горланить. За холмами Керри в долине немало таверн. Кто говорит на ирландском? Лишь мы. С кем? С ветрами да болотами. Шутками да прибаутками учителю даже в веселом лимерике[32] не обойтись. Родители просят, чтоб их детей учили английскому языку. Далеко от родного Керри затянут петлю у меня на шее. И на скончанье века скончаюсь и я, а поэмы мои станут антикварным хламом.

ДУБЛИНСКИЙ ЗАМОК, СЕНТЯБРЬ 13-ГО

– С повстанцами, удерживающими север Мейо, управится генерал Тренч, – решил Корнуоллис. – Хватит одного-двух английских полков и немного ирландских ополченцев. Зато как это можно представить: ирландские повстанцы разгромлены верным королю ирландским ополчением.

– Разбейте их, – вступил Деннис Браун. – Восстановите порядок, и местные судьи в Мейо и Голуэе сами займутся мятежниками. Можете на них положиться.

– Не сомневаюсь, господин Браун, не сомневаюсь, – проговорил Корнуоллис.

За темным полированным столом закивали. Коннахтская знать. Члены парламента. Мировые судьи. Те, кто не сумел навести порядок даже в этом болоте. А сейчас им не терпится пустить в дело своих йоменов.

– Сейчас передо мной задача посерьезнее. В Ирландию идет второй французский флот. Если они проскочат мимо адмирала Уоррена, я предлагаю атаковать их сразу после высадки на берег, где бы они ни бросили якорь.

– Черт бы побрал этих французов! – не удержался Джон Бродерик. – Подняли в нашей провинции все вверх дном, а теперь словно почетные гости в «Почтовой карете».

– Так, надеюсь, приняли бы и британских офицеров, случись им, на беду, попасть в плен на французской земле.

– Дамы гуляют по улице Досон, заглядываются на Них, точно на королевских отпрысков, – не унимался Бродерик, – а кто они? Сущие бандиты. От Мейо до Лонгфорда сорок усадеб спалили дотла.

– Это не французы, – терпеливо пояснил Корнуоллис. – Наш знакомец Эмбер – человек весьма незаурядный, хотя и прохвост. Ему еще ох как туго придется по возвращении во Францию. Там с генералами-неудачниками не церемонятся. – Он улыбнулся собеседникам. – Как ни горько признать, но в свое время и у меня бывали неудачи.

Коннахтские дворяне вежливо потупились, словно разом засмотревшись на свои манжеты, у некоторых – форменные. Мундиры ополченцев, йоменов. Вот маленький человечек, весь в бородавках, подался вперед. Что-то никак не вспомнится его имя. У него земля, торфяник да несколько сотен голодранцев крестьян.

– Браун дело говорит. Насчет Коннахта не волнуйтесь. Мы вам этих мятежников в наилучшем виде представим.

– Вот как? Это после того, как Британская армия их в пух и прах разбила, – сухо бросил Корнуоллис и подозвал жестом Уиндэма. Тот протянул ему книгу приказов. – Президентом их бесценной республики был молодой помещик по имени Мур. Он сейчас в каслбарской тюрьме.

– Брат некоего Джорджа Мура, – вставил Бродерик, – у него поместье Мур-холл. Сам папист, и голова забита чудными идеями.

– Вы про Джорджа Мура? Не согласен с вами, – возразил Корнуоллис. – У нас есть общие знакомые. Он копается в истории. Мне искренне жаль, что у них в семье такое горе. Брат его, должно быть, бесшабашный юнец.

– Именно, – поддакнул Деннис Браун. – Я обоих Муров хорошо знаю. Наши семьи, как говорится, связаны давними узами. Еще с той поры, когда Брауны тоже были папистами. – Он взглянул в упор на Бродерика и улыбнулся.

– Как бы там ни было, – продолжал Корнуоллис, – истинным зачинщиком мне видится стряпчий по имени Эллиот. Не сомневаюсь, он входил в Директорию у этих Объединенных ирландцев. Был коротко знаком с Тоном, Эмметом и прочими смутьянами. Мы будем судить его здесь, в Дублине, вместе с Бартолемью Тилингом как государственных преступников. Местных вожаков отправим в Каслбар: учителя этого и еще кое-кого из головорезов.

– В Каслбаре на них веревки не пожалеют, – пробурчал один из мировых. Корнуоллис знал его. Рыжеволосый, невысокого роста помещик из приозерного края. Кажется, с озера Конг.

Корнуоллис повернулся к Уиндэму.

– Проследите, чтобы заключенным в Каррике оказывали должное внимание. Может, среди них – раненые. Мы продержим их там с месяц, пока не уладим с Киллалой. Заключенных я видел. Темные и жалкие существа.

– Они сжигали дома, они с пиками шли на Лонгфорд, – напомнил Уорти. – И если они в состоянии взойти на эшафот, их должно вздернуть.

Кровожадный народ. А мы еще подливаем масла в огонь. Со времен Елизаветы. И, в частности, в стенах этого замка. За голову смутьяна – награда. Принес в мешке – получай золотые. Господи, до чего же эти люди ненавидят ближнего. Кромсают друг друга точно слепцы с кинжалами, которых посадили в бочку.

– Как вы восстановите порядок в Мейо среди гражданского населения, ваше дело, – сказал Корнуоллис. – Но с военнопленными я поступлю, как сочту нужным.

– Не беспокойтесь, милорд, не беспокойтесь, – сказал Деннис Браун. – Дайте нам месяц, и в Мейо будет так же спокойно, как в Йоркшире. В конце концов, это наша родина. Что и говорить, край небогатый, но мы б его не променяли и на всю Индию. – Он оглядел присутствующих, словно заручаясь их молчаливой поддержкой. – Обещаю, порядок мы наведем.

Такой сдержит слово. И перед помещиками, и перед наместниками, и перед своими соратниками. Истинный ирландец: любезный, услужливый, хитрый как лиса. Остальные простаки. Но этот господин и впрямь очень умен. Такой не успеет за порог выйти, а уж вокруг пальца тебя обведет. Ловкий, изворотливый, беспринципный и обаятельный. На таких, как Деннис Браун, и на немногих ему подобных и зиждется здесь власть британской короны. Боже правый, что за страна! Корнуоллис вздохнул.

Все уже ушли, однако Браун медлил; нагнувшись над столом, он что-то напевал.

– Вы очень верно сказали, – заговорил он. – О том, что не следует увлекаться виселицами да публичными порками. Мы хотим установить в стране порядок, а не кровавый произвол.

– Всецело согласен с вами, господин Браун.

– Я все думаю об одном из тех, кого вы упомянули. О Джоне Муре. Очень точно вы его окрестили – бесшабашным юнцом. Но он такой же злодей, как вы – изменник родины.

– Однако обвиняется он не в злодействе, а в измене родине.

– «Измена» – всего лишь слово, пустое, как и все прочие. Не случись рядом ядоточивого Малкольма Эллиота, Джон Мур был бы сейчас капитаном ополчения. Вы же сами сказали, что зачинщик Эллиот. Поражаюсь, как точно и безошибочно вы во всех этих делах разобрались.

– Пожалуй, не только в пустых словах суть. Джон Мур – преступник, и его ждет виселица. Юный господин Мур был президентом Республики Коннахт.

Браун рассмеялся, словно удачной шутке.

– С таким же успехом его могли провозгласить римским императором. Конечно, вы правы, Джорджу следовало бы построже воспитывать брата, но у него все мысли об истории. Как вы сами изволили заметить.

– Я не совсем понимаю, к чему вы, господин Браун, клоните. Вы предлагаете освободить из-под суда официального главаря восстания?

– Ну что вы! Что вы! – Браун протестующе воздел крепкие белые руки, улыбнулся Корнуоллису: не строй-ка ты, голубчик, передо мной тупого и прямолинейного англичанина. – Никоим образом!

– Что же тогда вы предлагаете?

– Вспомните тех, с кем вы только что беседовали. Милые, добрые, все до одного. Но умом обделены. Вы согласны? Для того чтобы восстановить в Мейо покой, мало, как предлагает Джон Бродерик, пройтись по графству с отрядом йоменов да понаставить эшафотов. Как и любой другой край, Мейо – средоточие власти: лорда Гленторна, моего брата Алтамонта, моей собственной. Власти крупных помещиков. И Джордж Мур один из них. Неважно, что он католик. Королевству нашему не повредит, если Джорджа Мура связать обязательством.

Корнуоллис ответил не сразу. Он изучающе посмотрел на Брауна: привлекательный мужчина, не чета тем красномордым «дворянчикам». Бледное волевое лицо, вкрадчивый и внимательный взгляд, то и дело мелькает улыбка. Умный человек, наделен иронией. Правда, чрезмерно любит себя, упивается своим умом.

– А что, если он уже связан обязательством по отношению к самому себе? Такого вы не допускаете?

Браун мимолетно улыбнулся – точно весенний дождичек прошел.

– Не допускаю. Друзья Джорджа в Англии занимают солидные посты. А мне почему-то думается, что вскорости все важнейшие дела Ирландии будут вершиться в Лондоне. По-моему, дни нашего игрушечного дублинского парламента сочтены. Впрочем, вам все известно куда лучше, чем мне. Много лучше… А истолковали вы меня верно: я бы с радостью оказал услугу Джорджу Муру.

– Тем более что вам она ничего не стоит, – вставил Корнуоллис, – всего-то малость: выпустить на свободу изменника.

– Ну зачем же на свободу?! – возмутился Браун. – Но и вешать не обязательно. Есть же и другие наказания. Ссылка сулит юноше довольно мрачную жизнь. А Джордж только спасибо скажет, если удастся отделаться ссылкой. А насчет Джона я вас не обманул. Я его отлично знаю. Он не изменник, а всего лишь избалованный мальчишка. Сначала отцом, а потом и Джорджем. Горячий и бесстрашный юноша. Думаю, вам бы он понравился.

– Сомневаюсь, – ответил Корнуоллис, – он уже не маленький, должен понимать, что зло, а что добро, и тягчайшее зло с его стороны – смущать души верных королю крестьян. Ведь у них в отличие от него нет заступников в суде. Пора вам в этой стране, и вельможе, и простолюдину, и богатому, и бедняку, понять, что закон сильнее их страстей и прихотей.

– Но вы же, право, и не утверждаете, что бедняга Джон должен непременно кончить на виселице? Поверьте, это огорчило бы очень многих, а не только Джорджа.

– Верно, не утверждаю, – кивнул Корнуоллис, – о переменах, которые грядут в Ирландии в ближайшие годы, стоит поговорить подробнее. Вы, господин Браун, человек очень толковый, и ваш совет будет кстати. Но, бога ради, последите за своей речью, не сбивайтесь на этот ужасный акцент. Вы куда более убедительны, когда разговариваете как англичанин.

– Господи, вы один из немногих англичан, кто так тонко чувствует нашу страну. Может, и у вас в жилах капелька ирландской крови?

– Простите за бестактность, господин Браун, но твердо говорю – нет.

Браун снова улыбнулся, на этот раз широко, не скрывая радости.

– Если вам позволяет время, давайте еще немного потолкуем об Ирландии. Что может быть дороже моему сердцу?

Часом позже Корнуоллис стоял у окна отведенных ему в замке покоев. Окна выходили на мощеный двор. Дождь то стихал, то принимался вновь. Двое солдат-часовых у статуи Правосудия с завязанными глазами промокли до нитки. Сгинул бы весь остров без следа под этим дождем – Англии стало бы спокойнее. Ирландия и так наполовину вода: дожди, болота, реки, озера, поросшие камышом. Вот человек в коричневом плаще что-то сказал часовым и бегом понесся во дворец, придерживая обеими руками шляпу от неистового ветра. Чиновник? Скорее, доносчик. Ирландия их любовно пестует: сначала они вкусят измены, потом в страхе бегут за спасением к властям. Тут, в этом огромном замке, современные кирпичные стены которого прилепились к старым башням времен Тюдоров, мы и скупаем у них по дешевке сведения. Елизавета покупала головы неугодной знати. Их вытаскивали из мешка за волосы, кровь капала на пол, не мигая смотрели мертвые глаза.