Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

В моем нынешнем положении я сам подобен муравью. Несомненно, у Лондона сейчас одна забота – Египетская кампания Бонапарта. На днях, ранним прохладным утром – в воздухе уже чувствуются терпкие ароматы осени, – я вышел на пригорок. Кучка повстанцев – насколько я понял, без командира – брела в сторону Каслбара. Кое у кого мушкеты, у других – длинные пики на плече. Грубая домотканая одежда. Люди эти словно явились из далекого прошлого. Заговори с ними, и тебе ответят на непонятном средь британцев языке. Он словно цепями приковывает людей к прошлому, так же как и море отделяет их от настоящего. Вряд ли знают они, что такое Египет – само слово им непонятно, – и им, конечно, невдомек, что там укрывали младенца Иисуса Христа от гнева царя Ирода. Для убогих людей этих не существует никакого Египта, а Ирод для них – английский генерал Лейк. Случись мне заговорить с ними (а у меня мелькнула такая мысль), из предутренней дымки, как из мглистого прошлого, долетели б до меня последние вести о восстании О’Нила, о походе Кромвеля, о великой битве, которая вот-вот грянет при Огриме.

Как и прежде, Ваш Дж. Мур

КИЛЛАЛА, СЕНТЯБРЬ 2-го

Крестьяне, нанятые Кейт Купер охранять Холм радости, разбрелись: кто убоялся насмешек, кто угроз повстанцев. Однако утром второго сентября она была в полной безопасности, равно как и ее усадьба. Сидя в одной из спален, она расчесывала густые черные волосы перед маленьким, оправленным в бронзу зеркальцем на столб. С постели, закутавшись в тяжелое грубошерстное одеяло, наблюдал за ней Мак-Карти.

– Кончится вся эта заварушка, и повесят тебя, – сказала Кейт, с натугой расчесывая густые волосы. – Будешь у нас же в городе с петлей на шее болтаться.

– Как знать, – не желая спорить, ответил Мак-Карти.

– И поделом тебе.

– Вполне допускаю. Скажет мне судья: Оуэн Мак-Карти, ты совратил Кейт Махони и за то будешь повешен. И казнить тебя соберутся все соблазненные тобою женщины.

– Моя фамилия Купер, а не Махони, ты что, забыл?

– Да ладно, Кейт. Ты и сама, по-моему, забыла обо всем на свете два часа назад. Во всем Мейо тебя знают как дочку Мика Махони, так тебя и величают, замужем ли ты за Купером, за мною или за кем еще.

– За тобою?! Спасибо. Невелика честь выйти замуж за учителишку, которого ждет виселица.

– Может, хватит о виселицах, а?

– Что, испугался? И не зря! Повесу из себя строишь, а поджилки трясутся?

– У кого угодно затрясутся. Конечно, у виселицы я заору благим матом, но пока-то мы здесь, у тебя в спальне.

Она отложила расческу и повернулась к нему.

– Дурак ты, дурак, Мак-Карти. Тебя либо повесят, либо пристрелят в бою. Пока для тебя все дороги открыты, бежал бы из Мейо.

– «Я бродяга, а ты – почище. Меня ждет петля, тебя – петлища». Вот тебе грубая английская рифмовка. На английском языке, говорят, все складно да ладно звучит, теперь поглядим, насколько их поговорки верны.

Вот стоит стройная женщина в ночной сорочке, источающая, как всегда, чувственность и, как всегда, немного неряшливая: бретелька сползла с плеча. На белой, в коричневых веснушках коже играют блики свечи. Мак-Карти пригрелся и разнежился под теплым одеялом: век бы здесь оставался.

– Стройная фигура, – вслух произнес Мак-Карти. Она широко улыбнулась, рот у нее был крупный и чувственный. – Тебе грозит не меньшая опасность, – сказал он. – Скольких повесили в этом году за содействие мятежникам.

– Однако мое содействие мятежнику несколько необычно.

– Ты просто не разобралась в сложном слове.

– К черту все слова! И поэзию, и всю эту чушь!

Под тонкой ситцевой сорочкой вырисовывались широкие бедра. Глаза на ярком солнце зеленые, точно летний луг. Вот померкли, скрытые ресницами. Женщина отдается страсти, сливаясь воедино с мужчиной, впиваются в волосы пальцы, влажные губы чувственно полуоткрыты… Но вот тела уже разъяты, женщина одевается, привычно и умело прибирает рассыпавшиеся волосы. Словно и не стояли оба у разгадки тайны, словно и не переступали волшебного порога, словно и не затворялась за ними чудесная дверь. Надета одежда, а вместе с ней – облачение тайны. Не высказаны самые нежные слова. А она? Что испытывала она, глядя в чужое лицо, чувствуя незнакомое тело?

– К черту все эти умные слова! – повторила она. – Много они тебе добра принесли? Теперь-то они тебя не спасут.

– Содействовать – значит действовать заодно, сообща, помогать в каком-то действии, деянии, как, например, в нашем.

– Удивительно, как ты прицепил «деяние», это слово из церковной проповеди, к тому, о чем бы лучше вообще помолчать.

– Наши «деяния» много древнее всех церковных проповедей. Не на одну сотню лет древнее.

– Знаешь ты много, – согласилась она, – и поэт ты хороший, да только без гроша в кармане. – Она заглянула в тусклое зеркало и быстро отвернулась. Что ж она там увидела?

– Денег я еще заработаю, – сказал Мак-Карти. – В будущем. Я очень на это надеюсь.

– Ни денег, ни будущего у тебя нет. Как нет уже и настоящего.

– Как знать. Залезай-ка под одеяло. Здесь здорово, тепло и уютно.

– Очень благородно с твоей стороны заехать в Холм радости проведать, как живет одинокая женщина, подле которой нет мужчины, способного защитить от преступных мятежников. Ты благородный человек. В этом тебе не отказать.

– Невелико благородство. Я и ехал сюда с надеждой, что одно за другим, слово за слово, и мы в конце концов проведем ночь в одной постели.

– Ну чего-чего, а этого у меня и в мыслях не было, – возмутилась она. – Ни одна замужняя женщина о таком и думать не посмеет. Не из тех распутниц, кто накликает на себя беду. У меня есть муж и дом. И я довольна и тем и другим.

Вот оно, несокрушимое женское лицемерие. Тело ее еще хранит тепло его ласк. Зачем ей расчесывать волосы, не растрепись они от пылких объятий, не увлажнись они потом их страстных тел. Женщина помнит ложе любви, но разумом эти воспоминания не приемлет. И в этом ее великое преимущество, которое оборачивается извечным поражением мужчины.

Ты сулишь мне вино хмельное,

С пеной брызг из речной быстрины,

Переливчатое, золотое,—

И дождаться тебя нет силы.

– К чему бы это? – спросила она.

– Была у Хью О’Рурка из Брефни жена, и полюбилась она поэту Томасу Костелло. Уехал О’Рурк воевать с англичанами, а жена его назад кличет в этом стихе, чует: не устоять ей перед Костелло. Ну а стих сложила, конечно, не женщина, а сам поэт.

– А откуда ты это знаешь?

– Еще бы не знать! Томас Костелло – прекрасный поэт, а женщина разве что путное напишет?

Дрогнула в мерцании свечи улыбка.

– И впрямь. А когда это было, если вообще все не выдумка?

– Много веков назад. Во времена восстания О’Нила. Залезай же скорее под одеяло, пока совсем не закоченела.

– Надо ж, много веков назад. И кому, кроме учителей, охота в старье копаться.

– А стих-то прекрасный, ей-богу.

– Горя настоящего та женщина не ведала. Вот я, к примеру: моего Сэма эти бандиты, Избранники, посадили под замок, я одна в усадьбе, мужчины рядом нет, приходи кому не лень, грабь, жги, дери глотку.

– Я, Кейт, твердо верю, что ни Холм радости, ни ты сама не пострадаете. Ты твердо идешь по стопам отца.

– А от тебя какой прок? К тебе обращается женщина в тяжелую минуту, а какой толк?

– Хочешь, поговорю завтра с Ферди О’Доннелом, но вряд ли Ферди чем поможет: уж очень далеко от города ты живешь. Боишься, так поезжай во Дворец к Бруму с супругой.

– И оставить Холм радости без защиты от Мэлэки Дугана и ему подобных? Пусть только занесут грязные свои ножищи над нашим порогом. Я сама Мэлэки Дугану глаза выцарапаю.

Отец Мак-Карти мог отличить один кусок торфа от другого – как теперь сын его один сорт виски от иного – мял его в руках, пробовал на язык. Безземельный Брайан Мак-Карти, сын согнанного с фермы крестьянина, ходил с лопатой на плече по графству Керри и батрачил то здесь, то там, и повсюду за ним уныло брел его чумазый сын.

Мик Махони был расчетливым и прижимистым хозяином, крестьяне видели от него пинки да тычки, зато помещикам и мировым он расточал льстивые улыбки. А дочь его Кейт, с острым языком и жадным до ласк телом, досталась этому пьянчуге Куперу и стала хозяйкой Холма радости. Не пылких ласк, а земли добивались эти люди, о высоких чувствах говорят лишь поэты, они же слагают плачи по Стюартам, тоскуют в своих балладах по вождям давно минувших дней. И он, Мак-Карти, не лучше. О чем писать поэтам, было предначертано еще много веков назад.

– Переливчатое, золотое, такое вино хмельное…

– Загубил ты свою жизнь, – вздохнула Кейт, – собственными руками загубил.

– Нечего губить-то.

– Была у тебя школа, хорошая женщина в деревне, стихи. А теперь всему конец.

– Эх, Кейт, будто я и сам не понимаю. И чего ради слоняюсь по жизни, точно барин по ярмарке?

– Сам спросил, сам и отвечай.

Он оперся на локоть, другую руку протянул к Кейт. Она лишь несогласно покачала головой.

– Хватит. Скоро светает. Черт меня попутал сегодня ночью. Мне бы мужа рядом в постель, а не тебя, Оуэн Мак-Карти. Но не моя вина, что он надел красный мундир и расплачивается теперь – сидит за решеткой у этих дикарей-французов. Он в первую голову должен обо мне заботиться, скотина себялюбивая.

– А знаешь, может, и впрямь тот стих написала женщина, а вовсе не Костелло.

– А не все ли равно? – перебила она. – Ты распутничаешь, лишаешь девушек чести, а замужних женщин доброго имени, думаешь, все-то тебе сливки снимать, ан нет, ничего не достанется. Ни дома, который ты смог бы назвать своим, ни любви – и года не пройдет, как ничьи ласки тебе уже не понадобятся. С месяц назад я слышала, как за окном в поле кто-то горланил одну из твоих песен. Песни-то, может, и запомнятся, а вот их сочинитель – вряд ли.

– А что может быть лучше – мои песни станут народными.

Она резко встала, взглянула ему в глаза, уперев руки в бока.

– Ты, Оуэн, хоть и ростом вышел да и лет немало прожил в своей пакостной жизни, все как дитё малое. Прости меня, господи, за то, что спала с дитём. – Она подошла к постели, села рядом. – Были ли у тебя когда большие желания?

– Я хотел тебя. – И он погладил ее по волосам.

– Вернее сказать, какую-нибудь женщину. Ну, большим желанием это не назовешь. – Сама она, однако, не отстранилась от него.

– Я родился неимущим, неимущим и живу. Ничего, видать, не поделаешь.

– Ужасная, должно быть, жизнь.

– Ко всему со временем привыкаешь. – Он легонько потрепал ее по щеке.

– Впрочем, жить без забот и хлопот прекрасно!

– Конечно, прекрасно! – согласился он и склонил ее голову себе на плечо.

В маленьком зеркале позади отражалось лишь неровное пламя свечи.

БАЛЛИКАСЛ, СЕНТЯБРЯ 2-го

Второго сентября Корнуоллис двинулся из Туама на север, к Холлимаунту. Гонец из Лондона принес Эмберу весть от Ганса Деннистауна, что центральные графства восстанут через два дня. И снова мимо Киллалы проскакал Джон Мур, на этот раз он ехал к Трейси на балликаслскую дорогу.

Последнюю неделю-две лето стало уступать осени, пожелтевшие поля отливали бронзой в лучах теплого утреннего солнца. В Мейо у времен года череда особая, и сейчас в равнинный край на берегу океана средь гор пришла осень.

Подъезжая к Баллине, Джон придержал лошадь перед массивными воротами, за ними еще совсем недавно была усадьба Холм Лоренса. Дом, стоявший на пригорке в зеленой рощице, сейчас спален дотла. Мур словно наяву ощутил запах гари. На полях, однако, виднелись пахари, маленькие фигурки суетились в отдалении, убирая урожай. Он направил лошадь по широкой аллее, послал ее через невысокую ограду и неспешным кентером подъехал к полю. Жнецы оставили работу, выпрямились, стали из-под руки разглядывать пришельца.

– Где госпожа Лоренс с дочерьми? – крикнул он.

Крестьяне лишь молча глазели на него. Подождав, Мур спешился и подошел к ним.

– Я спрашиваю, где госпожа Лоренс?

Ему ответил старый косец, положив косу наземь.

– Они же в Киллале, у тамошнего протестантского священника.

Мур взглянул вдаль, на разоренную усадьбу.

– Кто это сделал?

Старик замялся, но все же ответил:

– Усадьбу спалили после большого сражения. Все дотла. Даже стула не осталось. Либо растащили, либо спалили.

– Сами повстанцы?

Старик потер щетинистый подбородок. Ответил молодой крестьянин, стоявший рядом, возможно сын.

– А кто их знает? Пришли ночью, будто целая армия. Мы-то из своих хибар и носу не казали, пока они не убрались.

– Значит, сидели и пережидали. Ну а урожай вы для господина Лоренса собираете? – Мур говорил по-ирландски с трудом, не хватало слов.

– Говорят, господин Лоренс и его семья не вернутся. Говорят, в Мейо больше вообще не будет господ.

– Значит, вы заберете весь урожай себе?

Крестьянин пожал плечами.

– Те, что ночью приходили, угнали весь скот. Оставили лишь несколько голов. Да и то, знаете, почему? Разожгли костер, разложили над ним створ железный от ворот да целиком туши и зажарили. Прямо пир горой.

Старик закашлялся, кашлял он долго и натужно, потом сплюнул под ноги.

– Кому б урожай ни достался, все одно – убирать надо. Не пропадать же ему. Хозяев не осталось, господин Лоренс – в английской армии, женщины в Киллале.

Мур всмотрелся в одно лицо, другое. Потом перевел взгляд на пепелище. В усадьбу Лоренсов его никогда не приглашали. Хозяева были истыми протестантами.

– А вы, сэр, англичанин? – спросил молодой крестьянин.

Мур опешил, посмотрел на него, но голос его не дрогнул.

– Нет. Я ирландец.

– Если вы англичанин, в Баллину вам лучше не ездить. Уж больно там народ озорной.

– Я поостерегусь, – улыбнувшись, пообещал он и повернул к аллее.

Центральная улица Баллины карабкалась вверх по холму от берега спокойной реки Мой. Сейчас на ней было зеленым-зелено от «древ свободы», еловых и сосновых лап. Мур ехал от реки, на подъеме его остановили четверо с пиками. Один схватил лошадь под уздцы. Имени его они, очевидно, не разобрали. Тогда он попросил отвести его в таверну – там помещался штаб Майкла Герахти. Сам Герахти сидел в задней комнате. На нем был французский мундир, воротник расстегнут. На краю стола – блюдо с окороком. Мур присел напротив.

– Что происходит в Баллине, капитан?

– А что у нас в глуши может произойти? Вот на юге, в Каслбаре, жизнь веселая.

– Вы, я вижу, тоже повеселились. Я только что был в усадьбе Холм Лоренса. Точнее, на ее пепелище.

Герахти покачал головой, потянулся к сосновому буфету, достал стаканы и бутылку.

– Да, некрасиво получилось.

– Это все, что вы можете сказать? Сдается мне, это дело рук Мэлэки Дугана.

– Нет, не его, – медленно произнес Герахти. – Он ни при чем. Это мои ребята дом спалили. Объединенные ирландцы.

– Ваши солдаты?! И у вас еще хватает наглости мне об этом говорить! Раз вы к этому руку приложили, вам и отвечать. В Каслбаре и за меньшую провинность солдат до крови запарывают.

– Порите моих ребят, а не меня. Я в том не участвовал, лишь сказал им, что можно забрать скот и домашнюю утварь. Да и то я уж задним числом разрешение-то давал, чтоб вроде все чин по чину было.

– Я слышал, что Лоренс – помещик справедливый, разве он заслужил такое?

Стаканы грязные, виски скверное.

– Я об этом не хуже вашего знаю. Вам бы здесь, в Баллине, побыть, а не в Каслбаре воззвания пописывать. Мне едва удается кое-какие горячие головы остудить. Нрава они непокорного, привыкли все дела кулаками да дубинками решать. Не дай я им раз-другой поблажки, сидеть бы мне в Баллине одному, и никакой пользы никому б не было.

– А вот в Киллале Ферди О’Доннел со своими людьми хлопот не знает.

– Ну так и поставьте его генералом. Я ж командовать не привык, как умею, так и делаю. Пока еще в Баллине ни одного протестанта не убили, и не убьют, коль мне удастся предотвратить. Но мои парни всю жизнь спину гнули да кланялись в пояс не солдатам-англичанам, а местным помещикам. Их и ненавидят. Для них, как и для меня, суть восстания в том, чтоб господ на веки вечные прогнать.

– Значит, вы не понимаете клятвы, которую принимали. В ней говорится об освобождении Ирландии от англичан, а не от помещиков. И сейчас-то, Герахти, вы с помещиком говорите, точнее сказать, с братом помещика.

– Я что, не вижу, что ль? Что вы, что Малкольм Эллиот. Я сам у него землю арендую. Но ни вам, ни ему не приходится ни в Баллине, ни в Киллале стеречь ненавистных протестантов от своих же солдат. Такое дело не по плечу ни вам, ни Малкольму Эллиоту, ни вашему французскому генералу.

– Долго вам здесь оставаться не придется, – сказал Мур. – Вскорости мы уходим из Мейо, и все горожане и крестьяне – с нами. Остается лишь гарнизон в Киллале.

– А позволительно спросить, уходим куда?

– В центральные графства, если удастся ускользнуть от Корнуоллиса. Вчера-позавчера он был в Атлоне. Сегодня – еще ближе.

Герахти вновь наполнил стакан и жадно хлебнул.

– Большая у него армия?

– Большая, – ответил Мур. – Но если поднимутся центральные графства, нас будет больше.

– А что мне до этих графств? Я их и в глаза-то не видывал. Даже в Атлоне не бывал. Да и мои люди тоже. Мы родились и всю жизнь прожили в Мейо. Думали, что по всей Ирландии народ поднимется, а выходит, нас, крестьян Мейо, поведут освобождать чужие края, о которых мы и слыхом не слыхивали. Нет уж, мы лучше дома останемся, а французы пусть себе в центральные графства шагают.

– Это вы так полагаете. А на войне все по-другому. У французского генерала сейчас каждый человек на счету.

– Моя жена сейчас в поле, урожай убирает, – Герахти кивнул на окно, за которым простиралась Мой, а за ней невидимые угодья. – Разве ей, бабе, с мужской работой управиться?

– Нам предстоят большие сражения, – сказал Мур, – одно в центре страны, другое под Дублином. А потом по домам, к своему урожаю.

– Уж больно путь долгий. Я и покороче могу найти. Если в Мейо останусь. – Он подвинул к себе блюдо и взял кусок окорока.

– Если бы да кабы, – бросил Мур, – а в Мейо вы не останетесь.

Герахти хмыкнул и кивнул на прощание Муру.

– Уж больно вы молоды, а беретесь решать за других, что и как делать.

Мур поскакал на север. Вокруг поля, крестьянские дома, почти ничто не напоминало о восстании, разве что попадется на глаза неубранное поле или вон – еще один спаленный дом. В Каслбаре стоит наша армия, а армии врага окружают ее. Киллала, как и Баллина, в руках повстанцев. А природа оставалась по-прежнему безмятежной, по-прежнему зеленели поля, деревья шумели густой листвой, еще не тронутой осенней желтизной. Мур участвовал во множестве быстротекущих событий, стараясь всюду помочь словом и делом: будь то судьба Холма Лоренса или штурм росистых склонов Сионского холма. А природа словно подчеркивала всю нелепость его суеты. Залитые солнцем мирные поля, далекий крик фазана, ласковый шепот листвы от легкого ветерка, топот копыт по дороге – вот что наполняет жизнь, а отнюдь не покрытые гарью валуны, пики, пушки, мушкеты, монархии и республики.

И еще одно подтверждение этому – холодность, с которой принял его старый Томас Трейси: он сразу же дал понять, что видит в Джоне не повстанца, а своевольного мальчишку, сына соседей, который по глупости покроет и семью, и друзей несмываемым позором. Трейси приметил Мура на аллее к усадьбе и вышел на крыльцо, в дверном проеме отчетливо вырисовывалась его долговязая сухая фигура.

– Я знал, Джон, что рано или поздно вы захотите навестить нас. Или хотя бы Элен.

– Именно вас, вас обоих, сэр. Хотя и не уверен, что вы мне рады.

Трейси спустился с крыльца, подошел к нему.

– Мне тяжко говорить, особенно тому, кого я привечал, но мы, Джон, и впрямь не рады вам. И думаю, нельзя и предполагать иного.

Мур все сидел в седле и в неловкости перебирал поводья.

– И все же вы были уверены, что я приеду.

– Из-за Элен. Да, я знал, что вы приедете. Однако как ни коротка будет наша беседа, ее лучше вести в доме. Слезайте. – И старик чуть улыбнулся. – Во всяком случае, мне думается, что лучше. Я не привык принимать президентов. Весьма примечательное достижение для твоего возраста. Даже господин Питт[26] стал премьер-министром в более зрелом возрасте, а уж он-то считался едва ли не гением.

Он провел Мура в меньшую из двух гостиную, скудно обставленную, на стенах – два грубо намалеванных портрета, тяжелое распятие, слащавая гравюра, изображавшая чудесное воскрешение Лазаря. На буфете – графин с вином, но Трейси нарочито не обратил на него внимания. Однако сесть Муру предложил.

– Как у вас, в Балликасле, спокойно, – заметил тот.

– Спокойно, особенно в наших владениях, – вежливо, но с вызовом ответил Трейси. – А вот усадьба моего друга Фолкинера, как вам, очевидно, известно, разграблена.

– Нет, мне об этом неизвестно.

– Да, разграблена. Правда, не сожжена. Просто первая банда ваших молодчиков не успела, ее выдворила вторая.

– Скорее всего, эти вторые – солдаты под командой Ферди О’Доннела. Он отвечает за порядок во всей округе. И вам доподлинно известно, что он не бандит.

– Да, я знаю его давно и всегда был о нем самого лучшего мнения. Скромный, трудолюбивый, да и весьма образованный для крестьянина. Впрочем, до недавнего времени я держался наилучшего мнения и о вас. Сейчас оно переменилось.

Мур промолчал. Он смущенно глядел на зеленый луг за высоким окном.

– Поговаривают, – продолжал Трейси, – что меня не трогают из-за давней дружбы наших семей. Или мне благоволит удача, как теперь внезапно выяснилось, из-за того, что я католик.

– Если угодно, можете опровергнуть как то, так и другое. Армия Ирландской республики…

– Армия Ирландской республики! – насмешливо подхватил Трейси. – Любопытно, что думает по этому поводу ваш брат. Я хожу по усадьбе и сгораю от стыда, неужто благополучием своим я обязан своей религии или знакомству с бунтарем, восставшим против короля?

– Могу лишь повторить, что домыслы ваши ошибочны.

– А как иначе мне прикажете думать? Насколько я знаю, с десяток усадеб окрест разграблены и сожжены, и все это дома протестантов. Когда все это безобразие кончится, католикам будет жить куда горше, чем последние тридцать лет.

– Помещики почти все протестанты, – сказал Мур с некоторым нетерпением, – а большинство крестьян – католики. Вот вам и ответ. Они восстали, и гнев их обрушился на тех, в ком они видят угнетателей. Но Объединенные ирландцы не выступают ни против частной собственности, ни против чьей-либо религии.

– Я ездил взглянуть на усадьбу несчастного Фолкинера, – сказал Трейси, – страшно смотреть, что с ней сталось! – И он, вспомнив эти горькие минуты, схватился за голову, взъерошив редкие седые волосы. – Точно дикие звери совершили набег: столы разбиты в щепки, картины изрезаны и разодраны. Сколько приятных вечеров провел я у него в гостиной, и вот теперь она осквернена и испоганена. Всю жизнь Джордж Фолкинер был расположен к носителям другой веры. Он первым из протестантов Коннахта подписал петицию о правах католиков. Знали вы об этом? И вот благодарность. И эти звери – ваши сообщники и лучшие друзья.

– Та петиция так и не была принята, – напомнил Мур, – потому что ирландский народ не волен сам решать свои дела.

– Пустые слова, – отмахнулся Трейси. – А на поверку убитые люди и опустошенные дома. Дикари крестьяне хозяйничают повсюду. Вот вам действительность.

– Я заслужил ваше недовольство, – сказал Джон, – но давайте же оставим этот разговор.

– «Недовольство» слово книжное, для вас чересчур мягкое. Вы – мятежник, с оружием в руках восстали против своего законного короля. И опасность вам грозит такая, что ни брат ваш, никто на свете вас не спасет. Вы опозорили и своих единоверцев, и весь наш народ.

– Народ? Однако в парламенте этого народа мне нет места как раз из-за моей религии. И это тоже действительность. Или для вас это также пустые слова?

– Я прекрасно сознаю, что мы видим много зла, и это тяжкое для нас всех бремя. Однако это не побуждает меня отдать страну во власть пьяной черни да французских головорезов. Я не намерен вступать с вами в споры об этом. Вы собирались жениться на Элен. Я, как и брат ваш Джордж, благоволил вам. Джордж проявил, несомненно, редкое великодушие, ибо состояние Муров и Трейси далеко не равнозначно. Теперь же вы сможете доказать любовь к Элен, лишь отрекшись от ваших намерений жениться на ней. Сегодня вы способны принести ей лишь огорчения и несчастье.

– Не откажите мне, господин Трейси, хотя бы в трезвости мысли.

– Рад бы, да только как признать то, чего нет?

– Дело, которому я служу, чрезвычайно опасное, но я не менее вас пекусь об Элен и не намерен подвергать и ее жизнь опасностям. Хотя я твердо верю, что вернусь в Мейо в обстановке куда более благоприятной, чем представляется сейчас. Я приехал сюда только ради разговора с Элен и надеюсь, вы мне это позволите.

– Непременно. Мешать не стану. Но вам впредь придется смириться с тем, что дорога к нашей усадьбе для вас закрыта и с нашей дружбой покончено.

– Вы очень суровы ко мне.

– Вероятно. Мне, Джон, немалых трудов стоит удержаться от резкостей. Я вас крепко любил до последнего времени, и вам это известно. Но путь, избранный вами, я глубоко презираю, ибо он безрассуден и преступен. И одно преступление повлечет другое. Не вы вернетесь в Мейо победителем, а Британская армия, и тогда наш край превратится в выжженную пустыню. Я пережил годы гонений на католиков и знаю, как они боролись за свои права, – мирно, не преступая закона…

– Да полно вам! – воскликнул Джон. – А за что, по-вашему, сражаются Объединенные ирландцы, как не за права ирландского народа? А что вам принесла «мирная борьба»? Разве что мелкие уступки, которые выклянчивались десятилетиями.

– Довольно, – прервал его Трейси. – Я не собираюсь ни спорить с вами, ни слушать, как вы оправдываете убийц-крестьян. Если вы желаете провести час за беседой с Элен, проследуйте к ней, она за вышиваньем. Я попросил ее побыть у себя, пока мы говорим. А я с вами на том прощаюсь. – Трейси встал, замялся, потом вдруг протянул руку Джону. – Дорогой мой, слов нет, чтоб высказать, до чего мне горько.

– Я не верю, что дружба моя с вашей семьей прервется таким вот образом, – сказал Джон. Трейси лишь пожал плечами.

Мур постучал в дверь Элен. К его изумлению, приняла она его совсем иначе: распахнув дверь, бросилась к нему на шею, худенькая, как отец, и высокая, почти вровень с Джоном, и, прижавшись щекой к его щеке, безутешно зарыдала. Он, смешавшись, стоял и гладил ее по длинным темным волосам и что-то бормотал в утешение. Но вот она немного успокоилась и пригласила в маленькую, залитую солнцем комнату.

С минуту она стояла спиной к нему, опустив голову, точно разглядывала шелковые и ситцевые лоскутки на столе, потом взяла один и поднесла к глазам. Худые плечи ее дрогнули. Вот она повернулась к нему: лицо заплаканное, глаза распухли.

– Могла ль я думать, что все так обернется?

– Как – так?

– Ты говорил, что из Франции один за другим станут приходить корабли, целая армада, что восстанет весь остров. А на деле – три жалких суденышка да сотня солдат.

– Придет и второй флот, – ответил Мур, – а возможно, и третий.

– Поздно.

– Ничуть не поздно. Таких меланхоликов, как вы с отцом, на всем свете не сыскать.

– Верно, не сыскать, если под меланхолией ты разумеешь трезвость мысли. Так вот, отец говорит, что нам с тобой больше не нужно встречаться.

– И ты согласна?

– А что остается девушке моих лет, позволь спросить? Выбор у меня невелик. Если ты уйдешь с повстанцами, ко мне не вернешься. Тебя либо заколют на обочине дороги, либо вздернут на распутье. И брат твой никакими силами не сможет вызволить тебя из беды.

– Я у брата совета не просил и в помощи его не нуждаюсь.

– Неужто ты и впрямь хочешь, чтобы тебя убили?

– Брату моему столько же дела до Ирландии, сколько до конных скачек.

– И мне тоже. Как и до Англии, или Франции, или Америки. Но ты «дело» понимаешь иначе. Для вас, мужчин, это значит – куда-то ехать, что-то создавать, претворять идеи в жизнь. Ирландия – это не чистая идея, а конкретная страна, конкретные люди, они проливают кровь, они болтаются на виселице. Ирландия – вот она, рядом, за окном.

– Что верно, то верно.

– Ах, Джон, – с чувством воскликнула она, – мне не объясниться, и тебе меня не понять. Ты мне дороже Ирландии, меня самой, отца, этих работяг в поле, дороже любого человека в моей жизни. Ты говоришь, что хочешь освободить Ирландию, а я не понимаю, что это значит. Клянусь богом, не понимаю. Хотя ты всего на несколько лет старше. Скажи, что хочешь освободить свинью, застрявшую в заборе, – пойму, потому как знаю, что такое свинья и что такое забор.

– Ты почти слово в слово повторяешь моего брата. Словно тех же книг начиталась.

– Насчет этого можешь быть спокоен. У меня дел и без книг хватает.

– Элен, дорогая, сейчас уже не время меня переубеждать. Восстание в разгаре. Уже столько боев позади!

– Боев! Пепелищ, которые устроили темные мужланы, им только бы кулаки почесать.

– Называй их как хочешь. Ты знаешь, что меня назначили президентом Республики Коннахт?

– Знаю. – Она смерила его насмешливым взглядом, но в открытую не засмеялась. – Наслышана. Не слишком ли молод для такой чести?

– Честь эта выпала мне лишь как брату хозяина Мур-холла. У французов, что б они ни говорили, очень странные понятия о равенстве.

– Не будь ты братом Джорджа Мура, тебе бы жилось много счастливее.

– Что ты хочешь сказать?

Она в замешательстве стала теребить цветные лоскутки на столе.

– Ты его слов никогда не забываешь. Только поступаешь всегда ему назло.

– Ну и ну! Под настроение и ты глупостей способна наговорить! Да мы с братом души друг в друге не чаем. Просто у нас разные политические убеждения.

– Ах, политические убеждения! Да что мне до них! Джордж очень холодный, рассудочный человек. Порой это меня в нем бесит. Неужели ты не замечал?

– Я приехал поговорить о нас с тобой, а не о Джордже.

– А о нас с тобой, Джон, говорить нечего. Решать отцу. Джон, неужели ты не понимаешь, что участвуешь в мятеже? Что тебя могут повесить? До разговоров ли сейчас? Ведь я люблю тебя. Как же мне быть? Как быть тебе?

Она отвернулась от него, подошла к окну. За окном – блекло-зеленое поле, серые каменные ограды. Она неслышно плакала, лишь подрагивали плечи.

– Я ничего поделать не могу. Вспять не повернешь. Значит, пойду дальше по этому пути.

Элен не ответила. Джон подошел, молча обнял ее. Наконец она заговорила.

– Я бы пошла за тобой хоть на край света, говорю от чистого сердца. Но не могу. Уходят за любимым только в песнях, я же останусь дома. И вместе нам не бывать.

– Мы непременно будем вместе. Вот увидишь.

Взгляд его блуждал по полям и оградам за окном, а виделся ему он сам, отчетливо, как в большом зеркале: открытое, прямодушное лицо, еще не изборожденное житейскими морщинами, безмерно уверенное, на лбу – прядь льняных, светлее девичьих, волос; лицо юноши. Ему б ухаживать за девушками, учиться в университете, скакать верхом во весь опор, перемахивая через заборы и канавы. А сейчас он в чьей-то чужой, бессмысленной, но постоянно навязываемой ему роли: так чувствовал себя он и с Джорджем, и с Герахти, и со старым Трейси. Ему вдруг бросились в глаза пестрые лоскутки на столе, и больно кольнуло самолюбие: впору шить шутовской наряд.