Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

– Так вот, господа, – продолжал он, – считаю необходимым уведомить вас, какие приказы получили мы от Директории, отправившись в поход, и в чем наша задача. Мы – одна из трех частей Ирландской армии. Нам предстоит высадиться на побережье Ольстера, занять позиции и раздать оружие союзникам-ирландцам. Далее нам надлежит объединиться с армией генерала Арди и подчиняться его приказам. Он вправе выбирать: идти ли на помощь восставшим в Ольстере или наступать в другом направлении. Главное, чтоб мы побеждали. Наша армия, как, впрочем, и его, невелика. Большая часть Ирландской армии идет в третью очередь – девять тысяч солдат под командой генерала Килмэна. Но его корабли выйдут из Франции только тогда, когда мы закрепимся на ирландской земле и одержим победы.

– Если Арди удастся достичь ирландских берегов, – вставил Сарризэн. – Мы даже не знаем, вышел ли он из Бреста.

– Наберитесь терпения, полковник. Я и об этом скажу. Вы поймете со временем, что солдатское дело – не только воевать. Нужно еще быть и хорошим дипломатом. Не было бы никакой Ирландской армии, кабы не настойчивость некоторых французов, вроде меня, да ирландцев, вроде присутствующего здесь полковника Тилинга и его друга полковника Уолфа Тона. Ведь Директория сейчас делает ставку лишь на египетскую кампанию Бонапарта. Но она не прочь – заметьте, не горит желанием, а лишь не прочь – поставить грош-другой и на Ирландию, так осторожный игрок делает побочную, сулящую меньший барыш ставку. Так вот, мы с Арди и есть эта побочная ставка. Выиграем – и Директория поставит больше – пришлют армию Килмэна, ему еще придется ловчить и хитрить, чтобы его солдат не отправили в египетские пустыни.

– Значит, мы лишь ставка в игре! – хмыкнул Фонтэн. – Да еще малая. Не очень-то это утешает.

Эмбер откинулся в кресле и вновь погладил живот. На бледном массивном лице выделялись глаза, юркие и настороженные, как у кота.

– Осторожный игрок чаще всего скареда. И выигрыша ему не видать. Вам известно, что и нас в Рошфоре, и Арди в Бресте продержали очень долго. То нет боеприпасов, то мушкетов, то нечем платить жалованье. Возможно, виной тому не только нерадивость. Может, нашлись люди, которым пришелся бы не по душе успех Ирландской армии. Вы это не исключаете?

Но Фонтэн и Сарризэн сосредоточенно изучали карту, на генерала глаз не поднимали, даже не переглянулись.

– Что ж, господа, ваше молчание разумно. В политику лучше не вмешиваться. Рошфорский казначей оказался человеком любезным и, не дожидаясь распоряжения из Парижа, выдал мне сорок семь тысяч франков. А друзья из Рейнской армии снабдили боеприпасами. Даже пушки пришлось одалживать. А мушкеты я раздобыл, употребив власть, которой не облечен. А самое главное – мне строго-настрого приказывали отплыть вслед за Арди. Как видите, я ослушался.

Над столом, поскрипывая, раскачивалась лампа. Эмбер помолчал, ожидая, что скажут офицеры.

– Вы меня осуждаете? Директория, видимо, тоже осудит. И еще как! Если я вернусь без побед. Но стоит нам закрепиться, вы только ахнете – Арди и Килмэн не заставят себя ждать. – Эмбер повернулся к Тилингу. – Простите за прямоту, поэтому-то я и выбрал в заместители вас, а не своего старого соратника Уолфа Тона. У нас с ним схожие характеры, и мне нужно, чтобы он остался во Франции и не отступал от Арди ни на шаг, всеми правдами и неправдами торопил его. Простите меня, но вы, ирландцы, только начинаете борьбу за свободу. Вы похожи на наших прямодушных господ либералов у истоков революции. А революция зиждется на самых неблаговидных компромиссах и сделках. И Уолф Тон это отлично понимает. У него врожденный талант дипломата. Итак, господа, вы здесь не для того, чтобы сидеть и боязливо отмалчиваться. Слово за вами.

– Разрешите мне, – заговорил Сарризэн. – Сколько на острове английских войск, против нашей тысячи?

– Много больше, – досадливо пожал плечами Эмбер. – Английские регулярные войска, ополчение и еще эти местные, как они называются, Тилинг?

– Йомены.

– Тогда мне думается, мы идем на верную гибель.

– Ничего подобного, – возразил Эмбер. – Увидите сами. Мы посланы на подмогу восставшему против угнетателей народу, что сродни шуанам, моим старым знакомцам по Вандее. У повстанческой войны свои правила, и мне они известны, как ни одному солдату в Европе. Через два дня после нашей высадки все пять тысяч мушкетов будут розданы ирландцам. И они уж сумеют ими воспользоваться, как, по-вашему, Тилинг, сумеют?

– Сомневаюсь, – улыбнулся тот, – но повстанцев можно обучить.

– Вот именно, – заключил Эмбер. – Темные, закабаленные люди. Но их можно обучить.

Смуглолицый, чернокудрый Сарризэн задумчиво чертил пальцем по краю стола.

– Итак, генерал, мы высадились, заняли позицию, роздали оружие, ждем Арди. И это все?

– Представится возможность, и ждать не будем, – ответил Эмбер. – Поведем армию вперед. Если хоть чуть-чуть повезет, под моей командой окажется по меньшей мере шесть тысяч человек.

Вступил Тилинг:

– Генерал, поймите меня правильно, но я смею напомнить об обещании, которым Тон заручился от Директории. Все военные действия ведутся лишь армией Ирландской республики. Французским войскам отводится вспомогательная роль.

Эмбер улыбнулся, воздел руки.

– Конечно, конечно, полковник. При условии, что армия эта еще существует, если этот ваш друг на севере…

– Мак-Кракен, – подсказал Тилинг.

– …еще воюет, моя армия придет ему на помощь. Но случись, придется брать крестьян, обучать их солдатскому делу, даже, как вы изволили заметить, учить их стрелять из мушкетов, то команду на себя возьму я.

– Тон замышлял по-другому, – возразил Тилинг. – И Директория…

– Директория далеко, в Париже, – перебил его Эмбер. – А воевать нам. К тому же не забывайте, полковник Тилинг, что вы офицер Французской армии. Как и Тон. И вы подчиняетесь моим приказам. Равно как и всякий, кто получит от меня оружие. Само собой разумеется, вожди у ирландцев будут свои. Для того, собственно, мы и пришли, чтобы их освободить.

– Это согласно и нашим замыслам, – кивнул Тилинг.

– А иначе и быть не могло, – ответил Эмбер. – Единственно, нужен здравый смысл. Цель у нас общая – изгнать угнетателей-англичан из Ирландии. И нам предстоит выбрать наилучший путь.

– Выступите с армией до высадки Арди, генерал, еще раз превысите свои полномочия, – напомнил Сарризэн.

– Что я слышу, господа? – Эмбер развел руками, указывая ладонями с одной стороны на Сарризэна, с другой – на Тилинга. – Справа мне перечит ирландец, слева – француз. Неужто я и впрямь заслужил столь строгий суд? – Он улыбнулся и нарочито заметно подмигнул.

Воистину «кроличий шкуродер», подумал Тилинг. Ему вдруг представилось, как Эмбер сидит в таверне и, перегнувшись через стол, заключает сделку.

– Никто не перечит вам, генерал, – поспешил оправдаться Сарризэн. – Я просто хочу внести ясность. Вы сами сказали нам, что приказано дожидаться Арди.

– Так мы и дождемся, полковник. Но не будем сидеть сложа руки. Постараемся использовать каждую благоприятную возможность. Приказы нужно применять к обстоятельствам. Конечно, кроме тех, которые отдаю вам я.

– Простите за дерзость, генерал, – начал было Сарризэн, но Фонтэн перебил:

– Мы всецело в вашем распоряжении, генерал. А как вы уладите все с Директорией – не наше дело.

– Нечего и улаживать, – возразил Эмбер, – мы не в ссоре. Верно, кое-какие события немало меня возмутили. Недавно, например, собрали на побережье армию для кампании против Англии, а теперь от нее рожки да ножки. Люди, снаряжение, боеприпасы – все брошено на египетский поход Бонапарта. Я с величайшим уважением, как и всякий солдат, отношусь к генералу Бонапарту, но его египетская авантюра обернется для Франции катастрофой. У Революции один враг – это Англия. И, поверьте, наше с Арди выступление задержалось не только из-за разгильдяйства и нерасторопности. Мы остались без денег и снаряжения. Враги Франции действуют и в самой стране. У Революции всегда хватало внутренних врагов. Гильотина не успевает им головы рубить.

– Вы, конечно, не считаете генерала Бонапарта врагом Революции, – осторожно вставил Сарризэн.

– Разве я так сказал? – резко бросил Эмбер. – Бонапарт – выдающийся французский полководец. У Франции их немало. Гош, например. Он спал и видел поход на Британские острова. Два года тому я был с ним здесь, в заливе Бантри, и с нами еще Уолф Тон, друг Тилинга. Если бы тогда Гош высадился…

– Если бы… – Сарризэн улыбнулся, дабы смягчить невольную насмешку.

– Для пехотного полковника все это слишком мудрено, – сказал Фонтэн, – лучше помалкивать, а политику оставить политикам.

– Мудрая тактика, – заметил Эмбер, – только вы, не в пример Бонапарту, так всю жизнь и проходите в полковниках.

– Ему благоволит удача, – заговорил Сарризэн, – удача и Директория.

– Все до поры, – усмехнулся Эмбер. – Генерал, завоевавший Ирландию, не хуже генерала, пока еще не завоевавшего Египет.

– Вы прочите Арди в завоеватели Ирландии? – спросил Сарризэн.

Эмбер лишь улыбнулся.

Тилинг взглянул на всеми забытую карту. Задворки Европы. Туманы, болота, скудная земля. Нужна ли кому эта страна, разве что как пешка в чьей-то хитрой игре? Живет на этом острове мужественный народ, готовый встать под знамя и зашагать под барабанную дробь. Да что французам до Мак-Кракена, сражающегося в ущельях Антрима? Для них он – главарь банды, вооруженной пиками. У Эмбера карта большая – от Парижа до Вены; самая большая – у Бонапарта: все Средиземноморье, Египет и дальше на восток – к равнинам Индии.

Он попросил разрешения удалиться и вышел на палубу. Соленый атлантический ветер напомнил ему о побережье Антрима. Мальчишкой ему довелось раз побывать там с отцом, день стоял такой ясный, что далеко за водной гладью на мысе Кинтайр виднелись зеленые луга.

КИЛКУММИН, АВГУСТА 17-ГО

Стоит к западу от Киллалы, по дороге в Ратлакан, недалеко от Килкуммина, пивная. Даже таверной не назовешь: длинная лачуга в две комнаты, принадлежит вдове по имени Дулин. Сюда заглядывают пастухи, батраки, живущие окрест мыса Даунпатрик. Мак-Карти и раньше доводилось бывать здесь, помнится, в прошлый раз он изрядно перебрал. Под ноги лезут тощие куры, пол скользкий – картофельные очистки никто не убирает. Сейчас, похоже, еще грязнее. Пахнет мокрой – с дождя – шерстью, табаком, в углу, закатив незрячие глаза, играет толстый кроткий скрипач.

Лица незнакомые, суровые и замкнутые, а в глазах – тревога, такие же глаза были у людей в Невине. Все повернули головы к вошедшему, говор смолк.

– Оуэн, ты! – воскликнул Ферди О’Доннел, протиснулся к нему меж столами, взял под руку. – Это мой друг, Оуэн Мак-Карти, – провозгласил он. – Учитель из Киллалы. – Воцарилось короткое молчание, потом один за другим сидящие начали приветствовать Мак-Карти, прикладывая руку к истрепанным шляпчонкам.

– Да спасет вас господь, – поздоровался и Мак-Карти, а О’Доннелу добавил по-английски: – Туго им, видно, живется, только от бога спасенья и ждать.

– Хорошо, что заглянул сюда, – радовался О’Доннел. – Садись поближе к огню, тебе не мешает обсохнуть.

– Мне Мейр сказала, что ты здесь.

– Что тебя из дома выгнало в такую непогодь?

– Так, прихоть. Захотелось вас с Мейр повидать.

– Садись сюда, здесь теплее, и на вот, выпей.

Камин дымил, в горле першило, в нос лез сладковатый запах торфа. Скрипач играл что-то жалостливое. Мак-Карти знал эту песнь. Плач по О’Коннору или иному легендарному герою. Песня, точно дым, обволакивала его, от нее тоже саднило горло и душу. Люди разговорились вновь, только тише.

– А Мейр сказала, почему я здесь? – спросил О’Доннел.

Мак-Карти лишь помотал головой.

– Килкумминцы попросили, поговори, мол, с людьми из Ратлакана. Я в Килкуммине вроде как вожак.

– Вожак?

– Ну да. Я, Оуэн, присягу принял, да и не я один. Корни О’Дауду присягали.

– На верность Объединенным ирландцам?

– Ну да! А ты подумал – Избранникам?

– С чего бы? – повеселел Мак-Карти. – Да я слышал, что и Мэлэки Дуган со своими парнями к Объединенным ирландцам примкнул.

– Достойная присяга, – проговорил О’Доннел. – Сбросим иго англичан, обретем свободу.

– Это с Корни О’Даудом-то? Да что он понимает в свободе!

Говорили они по-английски, вполголоса.

– Твоя правда, Оуэн. Да и Мэлэки Дуган мало на что сгодится. Зато для английской армии рекрутов не останется, вздумай король ее пополнить добровольцами. Сейчас-то силой загоняют: бедняг парней и по дорогам ловят, и из таверн вытаскивают. Объединенных ирландцев по всему Мейо немало. И средь них люд самый пестрый.

– Ферди, посмотри кругом, много ли эти недоумки знают о свободе.

– Двое по крайней мере знают еще побольше нашего, в Уэксфорде воевали, с тех пор в наших краях осели. В каждой деревне их приютят, накормят да выслушают.

– Покажи-ка их, – попросил Мак-Карти.

– Вон, у стены, вокруг человек пять-шесть. Эх, некому слушать их в Ратлакане, эти пришлые говорят только по-английски.

Один – коренастый крепыш с шапкой черных волос, другой – паренек лет шестнадцати, стройный, худощавый, с длинными пшеничными волосами.

– Потолкуй с ними, Оуэн, ушам своим не поверишь, а чернявый так рассказывает – заслушаешься. Дюжину поэм сочинишь. Говорит, Объединенные ирландцы не только Уэксфорд, но и Карлоу захватили, и Уиклоу частично. У них в руках были и Килкенни и Килдар, а бои аж до Северного Мита шли. На самом королевском холме Тара битва разыгралась, представляешь?! Ведь Тара – в графстве Мит.

– И Бойн рядом, в нескольких милях, протекает, – заметил Мак-Карти.

И впрямь можно поэму сложить. О том, как сегодня ирландцы с пиками и мушкетами бьются за свободу на холме, в котором спят вечным сном ирландские короли стародавних времен. Да только не мне ее складывать.

Черноволосый затянул песню, вначале тихо, потом зычный голос зазвучал громче. Даже те, кто не понимал слов, почтительно замолчали.

Огляделся я и вижу:

Скачут йомены – конец мой близок.

Слушать эти английские песни – или «баллады», как они назывались, – невозможно: кое-как сложены, на старые мелодии, а то и вовсе речитатив, рифма не выдержана, а слова такие, что всякий задумавший стих сложить перво-наперво должен от них, как от скверны, очиститься. Но черноволосый поэта из себя не строил, пел просто, так живее рассказывалось. После битвы при Новом Россе эти двое кочевали из деревни в деревню, а раз чернявого даже арестовали и учинили допрос. Задрав рубаху, он показал свежие кроваво-черные рубцы на спине.

– Они привязали меня к такой штуке, треугольник называется, и давай лупить.

– Пресвятая дева! – ахнул один из крестьян и добавил по-ирландски: – Да у него на спине живого места нет.

– Точно, как у меня в песне: «Скачут йомены – конец мой близок», от них и потерпел.

– Безбожники! Зверье! – бросил кто-то.

– Ничего, был и на нашей улице праздник! В боях у холма Уларт и при Туберниринге британские гвардейцы так от нас драпали. Мы всех сметали на пути, ровно поток. Не щадили ни господ, ни купцов, ни королевских солдат.

– Ну, Оуэн Мак-Карти, слышал ли ты что-либо подобное? – по-ирландски спросил О’Доннел.

– У охотников из Барджи и Шелмарьера были ружья, а остальные вооружились кто пиками, кто чем попало. Да по господским усадьбам ружей да шпаг насобирали.

– Это нам не в диковинку, – улыбнувшись друзьям, сказал один из сидевших. – У нас тоже ворвались в усадьбу Всемогущего и забрали все оружие.

Чернявый между тем продолжал:

– Мы встречали войска в открытом бою и били их, будь то Древние бритты или Ополчение Северного Корка. Они сжигали дотла наши дома, спалили даже церковь в Килкормаке.

– В Северном Корке сплошь католики, они и по-английски-то ни слова не понимают.

– Помилуй нас, господи, – вздохнул О’Доннел, – почему ж тогда они пошли против Гэльской армии, почему жгли дома и церкви таких же, как они, католиков?

– Офицеры у них из помещиков, – пояснил Мак-Карти. – Протестанты да их лизоблюды из католиков – помещиков победнее. А разве сыскать ирландцу дело приятнее, чем бить своего же?

А крестьяне шли в битву, надев лучшее платье: белые штаны и голубые куртки.

– Ну и крепко ж мы всыпали этим свиньям из Корка, – не унимался чернявый.

– Верно, – Мак-Карти шагнул вперед, – но не забывайте, чем дело кончилось. Двинули на вас армию побольше, да армию настоящую, из Англии, и загнали, как лису на охоте.

– Это точно, – согласился чернявый. – После Нового Росса мы не знали, куда податься. Но не наш это стыд, а тех, кто вслед за нами не пошел. Мы, как могли, срывали путы с Ирландии, а народу урожай на полях дороже свободы оказался.

Все смущенно замолчали. Но вот заговорил Мак-Карти:

– Так всякий раз получается, когда с пиками против пушек да ружей лезут.

Но ведь били, однако, повстанцы и местное ополчение, и йоменов! А случись, что все ирландцы вылезли б из своих лачуг, тогда б дороги стали что реки, вышедшие из берегов. Но это домыслы. А на деле – смерть. Гниющие на солнце трупы.

– А ты, парень, – обратился Мак-Карти к спутнику чернявого, – может, споешь нам песню повеселее, чем твой приятель? – и протянул ему стакан виски.

– Попробую, – согласился мальчик. И лукаво улыбнулся, ишь, лисенок. Острое личико, верткое жилистое тело. Он встал, крепко упершись ногами, заглянул в стакан и запел высоко и легко. Голосистый паренек.

Раннею, раннею весной

Пели птицы о стране родной,

С дерева на дерево порхали

И свободу людям предвещали.

Песнь ясным лучом пронзила удушливую табачную мглу пивной. Словно донеслись до Каслбара слова Шона Мак-Кенны о свободе. А мальчик пел:

И отец родной меня проклял,

Мальцом-висельником обозвал.

Крестьяне-ирландцы, хоть и не понимали ни слова, молча и сурово вслушивались, песнь закончилась. Мальчик застенчиво взялся за стакан. Далек Уэксфорд, так же далек, как и Тара.

– О чем он пел? – спросил кто-то.

– О мальчике, которого повесили, – коротко объяснил Мак-Карти.

Не придумать смерти хуже: тело бьется, штаны полны постыдными испражнениями, чернеет лицо. В песнях об этом не поют. Вспомнился Макрум: как дрыгал ногами Падди Линч на эшафоте. А в песне лишь о свободной Ирландии.

– Малец-висельник! Да неужто никто в этой пивной не знает песни о жизни, а не о смерти?

Мак-Карти собрался уходить. О’Доннел попросил его прочитать плач по Бэру О’Салливану, но тот отказался. Поэма сложна, слушатели должны угадать много ссылок, намеков, портретов именитых людей. Да эти несчастные пастухи – всю жизнь по колено в навозе – будут лишь недоуменно чесать в дремучих затылках да смущенно пожимать плечами. Все равно что среди них вдруг появится господин в бархате и попросит пунша.

Пока Мак-Карти сидел в пивной, прошел дождь, но в воздухе еще парило, высокие травы напитались влагой.

ДУБЛИН, АВГУСТА 18-ГО

Утром почтовой каретой приехал Малкольм Эллиот. Он остановился в гостинице на улице Досон, там же и пообедал в обществе мелких помещиков, зажиточных крестьян-арендаторов, нескольких английских офицеров.

К вечеру он отправился в Гранард. Там и заночевал. От Ганса Деннистауна, одного из местных руководителей Объединенных ирландцев, услышал немало обнадеживающего. В центральных графствах организация сохраняла крепкое положение, несмотря на репрессии и арест кое-кого из руководителей. Оставшиеся же на свободе из Лонгфорда, Западного Мита и Кэвана действовали сообща. Еще более примечательно, что замысел Объединенных ирландцев – сплотить протестантов и католиков – удался. Сам Деннистаун, добродушный великан фермер, прозорливый и решительный, возглавлявший организацию в Лонгфорде, был протестантом. А его помощник, Майкл Туоми, аптекарь из Гранарда, – католиком. За обедом, слушая их рассказы, Эллиот вспомнил о встрече с Томом Эмметом на вилле в Ратфарнаме. Почему взгляды и идеи горожан нашли отклик и в крестьянском сердце, там, среди раздольных пастбищ? Могучий крестьянин и тщедушный аптекарь сидят бок о бок, мирно толкуют о действиях, течениях, политике, будто и не было никогда Уэксфордского восстания, потопленного в крови, будто и не давили, не вешали никогда мятежных католиков, не резали, не сжигали заживо (как в Скаллабоуге) протестантов. Собеседникам Эллиота было чуждо его горькое разочарование, он считал (хотя и не говорил вслух), что служит делу обреченному, уже тронутому порчей. Кто знает, может, правы они, а не он.

На дороге к юго-западу от Дублина чуть ли не на каждой миле находил он следы восстания минувшего и зачатки грядущего. В Маллингар, центр скототорговли центральных графств, ввели войска. Разместили их не в городских казармах, а за городом; палатки их виднелись там и сям средь необозримых лугов. А к югу от Киннегада почтовая карета повстречалась с колонной солдат, вели их усталые, совсем юные офицеры. Они забросали кучера скабрезными шутками, по произношению Эллиот признал англичан. Может, это вспомогательные войска, истребованные Корнуоллисом из Лондона. На площади в Килкоке – виселица и столб для порки, по деревенской улице – пепелища на месте хижин. Однако в Мейнуте все спокойно, во главе единственной улицы громоздится усадьба графа Ленстера, брата Эдварда Фицджералда, на окраинах Дублина вдоль Королевского канала выставлены посты.

Завтракал Эллиот за одним столом с управляющим из Мэллоу, остроумным человеком. Он оживленно болтал о скоте, о лисьем гоне, о политике, не забывая при этом и о бараньей отбивной с густо намасленным ломтем хлеба. Он сказал, что Корнуоллис очень снисходителен к сдавшимся в плен повстанцам Уэксфорда и Антрима. Стране недостает твердой руки, дух Кромвеля необходимо возродить.

– У меня-то на усадьбе тишь-благодать. Обходись с крестьянами по справедливости, и они будут жить смирнехонько. И в наших краях как-то объявились двое из этих Объединенных ирландцев, и у нас смуту посеять захотели, да один из моих арендаторов мне их тишком указал. Я – к судебному приставу. Ну и повесили голубчиков вниз головой, прямо на карнизе крыши. Никакой виселицы не надо. Схватили, допросили, вынесли приговор, привели в исполнение – минут за двадцать управились. Крестьяне их камнями да комьями земли закидали, чтобы и духу их не было в наших местах.

Вот так, на скорую руку, все у нас, в Ирландии, во веки веков и решалось. Однако Эллиот нашел своего нового знакомца приятным собеседником, и они провели за разговором еще час.

После завтрака он пошел на север, минуя реку Лиффи, на улицу Дорсет. Утро стояло ясное, солнечное, и он даже расчувствовался, завидев дома серого портлендского камня и теплых тонов красного кирпича. У Грин-колледжа он остановился: вычурное здание парламента громоздилось против колледжа Святой Троицы, выходящего строгим, в псевдогреческом стиле, фасадом, на улицу. Вспомнилась острота Свифта в адрес парламента, Уолф Тон, бывало, не раз повторял ее: «Парламент от храма учености и мудрости в двух шагах, а от самой учености и мудрости – за тридевять земель». Тон напичкан всякими цитатами из поэм, песен. Как там у Шекспира?

Солдат не младенец,

И жизнь коротка.

За ваше здоровье, солдаты![20]

Дублин создавали люди сродни Эллиоту и Тону, протестанты, потомки поселенцев времен Елизаветы, Вильгельма и Кромвеля, чьи английские корни вросли в ирландскую землю. Они настроили зданий вдоль реки: вон таможня, замысловатая по архитектуре, а вон массивный, величественный купол Четырех судов. По улицам, расходящимся от реки, стояли особняки протестантской знати, купцов, высоких чиновников. И с засильем этой верхушки Эллиот призван покончить. Однако, проходя по улицам, он невольно любовался этими особняками. Ведь до них здесь вокруг замка вились грязные улочки. А его собратья по классу возвели красивые дома, чтобы горделиво увековечить свою мощь. «Солдат не младенец, и жизнь коротка. За ваше здоровье, солдаты». Конечно же, это Яго. Его песнь в «Отелло». Верно Тон процитировал, не соврал.

Он снова задержался, на этот раз на мосту к улице Сэквилл, облокотился на парапет: внизу, у причала, покачивались, поскрипывая, лодки и баржи. Широкая Лиффи, казалось, катила свои мутные воды прямо к нему из далекого сердца Ирландии, полнясь озерной водой, подбирая по пути сучья, кусочки темного торфа. Как артерии, дороги, реки, каналы питали Дублин богатствами Ирландии. Но в Дублине задерживалась лишь малая их толика, остальное отправлялось в Лондон.

В доме на улице Дорсет его встретил Оливер Уэринг, молодой стряпчий-протестант. Эллиот знал Оливера и доверял ему. В маленькой комнате наверху за круглым черным столом оливкового дерева сидели врач и памфлетист Патрик О’Халлоран и крестьянин из Килдэра Джек Рассел.

Эллиот огляделся и улыбнулся.

– Это вся ваша Директория?

– Далеко не вся. Но хорошо еще, что и этих застали, мы теперь чаще на виселице свободу обретаем.

Эллиот присел к столу.

– Очевидно, вы получили мое письмо. Вы хотели, чтобы и в Мейо были наши люди, так вот, теперь они есть. Несколько сотен наберется, вожаки все тоже из местных. Готовы выступить, как только придут французы. Сколь глубока их преданность, судить не берусь, равно как и о своем влиянии на них.

– Несомненно, французы придут, – сказал Уэринг. – Но знать бы, когда и где они высадятся, сколько их будет.

– И зачем придут, – вставил Эллиот. – Прислали б они тысяч пять человек уэксфордцам или в Ольстер месяца два назад, и неизвестно, чья бы взяла.

– Однако они не пришли, – заговорил О’Халлоран. – И сейчас нужно их дождаться и выставить как можно больше людей. Не поворачивать же вспять. Выбора у нас уже нет.

– Верно, – кивнул Эллиот, – выбора нет.

– У нас собраны сведения более чем из двенадцати графств, – сказал Уэринг, – кое-где организации крепкие. В одном только Лонгфорде…

– Про Лонгфорд я знаю, – перебил его Эллиот. – Я ночевал у Ганса Деннистауна.

– Он, должно быть, рассказывал вам о Западном Мите и Кэване. А мы расскажем об Уотсфорде.

– Послушайте лучше о Восточном Мейо. Там сотни три-четыре Избранников, они, как им думается, рвутся в бой. Верховодят ими мелкие помещики да смутьяны. Есть среди них и управляющие имениями, кое-кто из старшей прислуги. Даже немного оружия насобирали – грабили господские усадьбы.

– По вашему приказу? – поинтересовался Рассел.

– Нет. Я узнал о грабежах потом, но осуждать не стал. Думаю, вы представили себе, как обстоят дела. Муштрует их по ночам один солдат, он служил в австрийской армии. Правда, думается, на выучку у них уйдет лет сто. Слушают эти дворянчики-паписты разве что Джона Мура из Баллинтаббера, но ему всего лишь двадцать два года. Вряд ли кому Избранники подчинятся полностью.

– Но ведь они же приняли нашу присягу!

– Ну и что же? В их семьях сейчас всякий мужчина – член Общества объединенных ирландцев. А что они под этим подразумевают – одному богу известно.

О’Халлоран рассмеялся.

– Вы, господин Эллиот, из всех делегатов наиболее пессимистично настроены.

– Не спорю. Но и в прошлому году и нынешней весной мы упустили прекрасные возможности. Сейчас у нас и их нет, разве что французы высадятся огромным войском и сами станут воевать.

– Что же вы предлагаете? – спросил О’Халлоран.

– И на севере, и в Уэксфорде мы разбиты. Вы хотите поднять восстания на местах, но англичане их подавят без всякого труда. А сотни, может быть, тысячи бедных, легковерных крестьян и ремесленников поплатятся жизнью: их либо расстреляют в упор из пушек, либо вздернут.

О’Халлоран потер ладонью глаза.

– Клянусь, господин Эллиот, я думал о том же. Но я также сознавал: не поднимись мы сейчас, не быть восстанию еще лет пятьдесят. Двери темницы, в которой мы сейчас томимся, закроются навечно, а ключи от них выбросят в море.

Эллиот повернулся к Уэрингу.

– А вы что скажете?

– Мне все представляется не в столь мрачном свете, вероятно, таков характер. Восстания на местах могут и набрать силу. А если французы высадятся, и мы не воспользуемся этим, то будем глупцами из глупцов. С этим согласны почти все делегаты.

– Сейчас они согласны. А как дойдет до дела, поведут ли они людей с пиками против регулярной армии?

– Вы поведете, мы не сомневаемся, – сказал О’Халлоран. – Будем надеяться, поведут и остальные. Наша Директория не может руководить всеми действиями. Нас осталось человек десять хороших, толковых организаторов; поэтому мы должны брать на себя руководство – только потому, что пока на свободе? Мы можем рекомендовать графствам действовать. Если хотите – прикажем, только лучше не станет. Случись восстание, оно будет крестьянским, и дублинские юристы и врачи вряд ли смогут на него повлиять. Высадятся французы, а мы, скорее всего, будем уже за решеткой с другими членами организации из Дублина.

– За решеткой либо на виселице.

– Одно другого стоит, – бросил О’Халлоран. – Фицджералд кончил на виселице.

– Нет, его зарезали, – поправил Уэринг, – зарезали, а потом уж повесили. Кто-то продал его Хиггинсу, а Хиггинс – Куку из замка.

– Словно телят на базаре продают, – возмутился Эллиот. – А вы уверены, что я не продам вас? Открою все наши секреты Деннису Брауну, состояние на этом сколочу.

– Вряд ли. Доносчикам мало платят. Думаю, даже за Фицджералда много не дали.

– Какая страна меньше нашей заслуживает свободы! – воскликнул Эллиот. – Четверо за круглым столом в Дублине. Да нам место на ярмарочных подмостках.

– Зрелище унылое, – мягко сказал О’Халлоран. – Но раз камень с горы покатился, его не остановить. Я бы не взялся, будь мне это даже по плечу.

Малорослый, глубоко посаженные глаза за стеклами очков, большой выразительный рот. В политику он вошел с умеренными взглядами, был членом Католического комитета, писал памфлеты о законах против папистов и нонконформистов. Сейчас же он выступал за крутые меры.

– Я ведь ничем не отличаюсь от вас, – признал Эллиот. – Дублинский стряпчий, очутившийся в пустынном и диком краю, в Мейо. Неудачливый помещик, несостоявшийся стряпчий.

– Вам покровителя не хватает, – сказал О’Халлоран, – может, Деннис Браун подойдет? – И улыбнулся: вдруг Эллиот обидится.

– Обойдусь. Хоть от меня и мало проку, можете на меня положиться.

– Не сомневаюсь, – кивнул О’Халлоран.

Эллиот встал.

– Самый разнесчастный уголок на всей планете. Мы словно игроки и сейчас бросаем кость в последний раз. Кривляка-актер вроде Тона пришелся бы в нашей компании кстати.

О’Халлоран проводил Эллиота к выходу.

– Жаль, господин Эллиот, что судьба не свела нас раньше, пока вы в Дублине жили.

– Неужто вы и впрямь надеетесь на успех? – горячась, перебил его Эллиот. – Хоть сколько-нибудь?

– Надеюсь, – ответил О’Халлоран. – Иначе не занимался бы этим. Такие, как я, вы понимаете, оказываются в Директории, так сказать, за отсутствием более достойных. Фицджералд мертв, Эммет, Мак-Невин и Бонд в тюрьме. Кто отвернулся от нас, кто предал. Но жизнь идет своим чередом. Высадятся французы, поднимутся на восстание некоторые графства. А я назавтра окажусь в узнице, бок о бок с каким-нибудь головорезом, который будет похваляться, что оборонял холмы Уиклоу, что скоро на выручку явится майор Так его растак, вышибет дверь и освободит нас.