Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Мейо – край малолюдный, если учитывать лишь помещичьи семьи, те, что зовутся в Англии «местным дворянством». За день пути я насчитал в округе пять – шесть десятков дворянских усадеб и мелких поместий (их хозяев здесь величают «полудворянами» и еще – «невысокими высочествами»). Из ближайших соседей, что живут меж Киллалой и Килкуммином, я бы выделил Питера Гибсона из усадьбы Восход, капитана Сэмюэля Купера с Холма радости, Джорджа Фолкинера из Розеналиса, моего ближайшего друга, как будет явствовать из моих записей. По дороге в Баликасл в усадьбе Замостье живет Томас Трейси. Если отважиться на более длительное и тяжкое путешествие по скверным дорогам, встретишь усадьбу Джорджа Мура – Мур-холл, Хилтона Сондерса – Замок Сондерса, Малкольма Эллиота – Ров и еще с дюжину. Все помещики, за исключением Мура и Трейси, мои прихожане. Вот одна из самых печальных сторон жизни в Ирландии: владеющие землей и возделывающие ее разделены религией. Дворяне все до одного протестанты, а мелкие арендаторы и батраки – католики.

Несправедливо было бы умолчать о главной, хотя и отсутствующей фигуре графства Мейо, чьи необозримые владения повсюду: и в графстве и окрест, – о лорде Гленторне, маркизе Тайроли, или, как прозвали его местные жители, о Всемогущем – увы, таков перевод с ирландского. Конечно, это воспринимается как некое богохульство, но лорд Гленторн и впрямь уподобился божеству: счел за благо удалиться от своих многочисленных вассалов. Для Ирландии это, впрочем, в порядке вещей: в стране живут лишь мелкие помещики – их угодья обычно не превышают тысячи акров, а крупные землевладельцы и не наведываются. Обстоятельство весьма прискорбное, ибо из-за этого приумножаются наши и без того многочисленные беды. Лорд Гленторн, видимо, предпочел вообще не объявляться в своих владениях даже с кратким визитом. Но все же и положение его и влияние в Мейо столь значительны, что среди крестьянства он стал личностью легендарной, преисполненной великой тайны, за пределами Добра и Зла. Перед назначением в этот приход мне довелось познакомиться с ним в Лондоне. Невысокий господин средних лет, мягкий, простой в обращении, примерный прихожанин. Много позже судьба вновь свела нас, и на этот раз я составил о нем более четкое мнение, убедился, что он истинный Господин в любом смысле.

Его имения тянутся до Баллины, едешь все время вдоль высокой каменной стены, даже всаднику за нее не заглянуть. На подъемах, однако, удается рассмотреть вдали за лесом дивные очертания замка Гленторн, величественной усадьбы в классическом стиле, словно по мановению волшебной палочки сошедшей со страниц «Тысячи и одной ночи». Впечатление это усилится, если мысленно распахнуть двери и пройтись по сказочно убранным безмолвным комнатам, где, кажется, все застыло в ожидании волшебного принца, но его нет. Во времена его отца было по-иному. Тот нет-нет да и наезжал в замок, и по сей день ходят о нем легенды, сколь невероятные, столь и порочащие. Пешему страннику и вовсе не увидеть замка Гленторн. Лишь высокую нескончаемую стену. Невольно подумаешь, что ее, как некогда египетские пирамиды, возводили полчища безвестных рабов.

И догадка окажется верной. Такие рабы есть! Говоря об «обществе» графства Мейо, я поступил по принятым, хотя и далеко не христианским, меркам: мы замечаем лишь тех, кого хотим заметить. И если мы удостоим взгляда крестьян, многочисленных батраков, чья участь еще ужаснее крестьянской, то увидим – не так уж и малолюдно графство Мейо. Много живет там народу, даже слишком много. Лачуги их точно ульи, самые убогие из них – глинобитные, подобно домикам, которые строят из песка детишки. На речном берегу люди занимают каждый бесхозный акр земли, где только может вырасти былинка и куст картофеля, склоны холмов изборождены заборами, вдоль и поперек тянутся ограды из валунов: их таскали с полей вручную, чтобы не пропал ни один клочок пашни. Попадаются среди крестьян и зажиточные, хотя назвать их так можно лишь с оговоркой, – одни разводят скот, другие возделывают землю, третьи сдают внаем ими самими же арендованные участки. А что до тысяч и тысяч их единоверцев? Тут-то и кроется одна из бед ирландских – подмена общественных противоречий религиозными. Но неоспоримо, что есть два мира: маленький мирок имущих протестантов и необъятный мир неимущих католиков.

С чистым сердцем берусь утверждать: различия религиозные для меня малозначимы, хотя, каюсь, сострадание мое к беднякам соседствует с неприязнью к их религии. И если бы только к религии. Почти все жители говорят не просто на иностранном, а на каком-то тарабарском языке, словно туземцы с Сандвичевых островов; живут (даже если не бедствуют) в грязи и запустении: прямо у порога лачуг, не знавших окон, горы испражнений; музыка их, как бы ни защищали ее знатоки старины и истовые почитатели, дикая и варварская, лишь изредка мелькнет в ней нотка печальная и прекрасная; обходительность и учтивость уживаются с неистовой злобностью, которая прорывается внезапно: они способны устроить кровавое побоище на ярмарке ради увеселения, изувечить скот, зверски убить судебного чиновника, предварительно подвергнув его страшным пыткам; в вонючих лужах они видят священные источники и поклоняются им, отправляются в долгие странствия к какой-нибудь «святой» скале. Они смотрят на вас невинным взглядом, но за невинностью этой пляшет злорадный бес. И, несмотря ни на что, я заявляю, что сочувствую им всей душой и хотел бы помогать им больше, если не всецело.

Да и могли ли они, несчастные дети нашего Господа, жить иначе? У крестьянина несколько коров и свиней, скудный урожай, да и то почти целиком идет помещику в уплату аренды, каждый кусок говядины, каждое овсяное зернышко – ему, а сам крестьянин с семьей пробавляется молоком да картофелем. И он-таки удачник, посему как еще горше живется тем, кто в глазах закона является совсем безземельным: они ютятся по склонам холмов да на торфянике. С лопатой на плече они идут наниматься в батраки и стоят на рыночной площади, как рабы на всеобщем обозрении. К весне запасы картофеля иссякают, и они бродят по дорогам и попрошайничают. А лучше ли доля тех, у кого хоть и есть клочок земли, да нечем платить аренду? Добрый помещик вроде моего любезного друга господина Фолкинера на год-два отсрочит платежи, если, конечно, сам живет в достатке, но ведь земли многих помещиков заложены-перезаложены в дублинских банках и у ростовщиков, и им самим приходится несладко. А многие арендуют землю у крупных помещиков, делят на мелкие участки, сдают в свою очередь крестьянам и дерут с них три шкуры. А разве мало помещиков разного достатка, кто, подобно капитану Куперу, почуяв, что пастбища принесут больший барыш, нежели пахотная земля, согнал крестьян и обрек их на нищету и голод. Я сам видел семьи, живущие в норах на склоне холмов: исхудалые женщины, подле них дети ковыряют землю в поисках съедобных корней.

Трудно представить себе иное жизнеустройство, так принижающее из поколения в поколение целый народ. Чтобы достойно описать его, нужно красноречие и отточенный стиль Джорджа Мура, владельца усадьбы Мур-холл, личности совершенно необыкновенной для этих мест. Небезызвестный историк, образованнейший человек, весьма гуманных взглядов, знакомец Бэрка, Фокса, Шеридана и прочих светил. Слушаешь, как он зло, с издевкой повествует о язвах Ирландии, и проникаешься его отчаянием, ибо исцеления он никакого не предлагает. Но неспроста отчаяние – тягчайший грех, и я что есть сил пытаюсь его побороть.

Хочу найти общий язык и с простым людом, но достиг немногого. Их католичество не сродни католичеству господина Мура или господина Трейси из Замостья, те – джентльмены в полном смысле слова и лишь из рыцарских побуждений примкнули к гонимой религии. Они стоят особняком. К ним, сколь ни странным это покажется, я бы отнес и господина Хасси, католического пастора из Киллалы. Он тоже из хорошей семьи, отец его – зажиточный скотовод из центральных графств. Мне кажется, порой господина Хасси еще больше, чем меня, ужасают дикарские обычаи и жизнь его паствы. Я также искал, правда лишь на первом году, знакомства с редкими католиками из «полудворян», вроде Корнелия О’Дауда или Рандала Мак-Доннела, но как раз у этих двоих, скажу не покривив душой, веры я не нашел. Они поклоняются лишь виски, лошадям да распутницам. Столь прискорбная оценка полностью подтвердилась: в событиях, о которых я намереваюсь поведать, господа эти проявили отменное жестокосердие. Доводилось мне беседовать и с людьми из низов: кое-кто из фермеров и слуг способен изъясняться по-английски, кое-кто даже обучен письму. Но за приятным суесловием виделась мне зыбкость нашего общения, словно стоим мы на трясине, и нас вот-вот поглотит, вот-вот засосет бездонная пучина наших разногласий и противоречий.

Начать рассказ свой мне бы хотелось с истории человека сколь незаурядного, столь и неудачливого – Оуэна Руафа Мак-Карти. Я как-то пригласил его к себе, хотел передать ненужные мне книги: ему, возможно, они пригодились бы для занятий в его «классической академии» – начальной школе для бедняков, где детям даются зачатки знаний, а мальчиков постарше готовят в семинарию. Не скрою, человек этот вызывал у меня опасения. Я часто видел его в деревне: высокий, с огненно-рыжей шевелюрой, ходит вприпрыжку, любит приложиться к бутылке, о чем знает каждый в округе, да и знакомства водит сомнительные. Прошлое его столь же неприглядно – поговаривали, что бросил он родной дом в Керри, потянуло в дорогу, и пошел скитаться: Корк, Клер, Голуэй, потом Мейо. Одни говорили, что он скрывался от правосудия, другие – что от разгневанных отцов, мужей и братьев, чьих дочерей, жен и сестер Оуэн не обошел вниманием, особенно если они были подходящего возраста и не пуританского нрава. Вот уж в этом-то Мак-Карти настоящий католик, не по убеждению, а по готовности объять необъятное. И этот же самый человек бегло говорил на латыни, неплохо знал Вергилия, Горация и Овидия. Еще нечто более удивительное сообщил мне Трейси – а он как никто прославляет достоинства своего народа. Оказывается, Мак-Карти еще и поэт, причем накоротке со славой. Стихи его читают наизусть, переписывают от Донегала до Керри. Я попросил Трейси переложить некоторые на английский язык, но он отвечал, что ритм и размер стиха, если так можно выразиться, чужды английскому, что и слова и созвучия учинят меж собой раздор, как муж с женой. Любопытное замечание касательно супружества в Ирландии.

Как бы там ни было, скажу лишь, чтобы закончить свое отступление, что Мак-Карти, очевидно, мог бы стать вторым Овидием, не будь стихи его заточены навечно в темницу дикарского языка, который история обрекла на безмолвие, наделив им лишь пахаря. В ту нашу встречу я заверил Мак-Карти, что ясно вижу безрадостный удел его народа, и высказал мысль, что Ирландии не мешало бы на деле убедиться в справедливости английских законов. Он ответил мне строками другого поэта, любезно переведя (ему в отличие от Трейси не помешали чуждый ритм и размер) на английский.

Время Рим и Трою усмирило;

Погребло и Цезаря, и Александра.

Скоро час пробьет и англичан.

Я усомнился, не превратно ли толкует он эти уклончивые строки, на что он объяснил мне, что и Греция и Рим были некогда великими государствами и теперь, дескать, Англия одержима манией величия. Я возразил: в строках нет и намека на высказанное им. В них, скорее, тупая злоба и мстительность, вынашиваемая ирландским крестьянством, и она, вместе с их дикарскими предрассудками, мешает им искать истинный и разумный выход из бедственного положения. Тут я задумался: а каков он, этот выход? Протестантские священники, преисполненные самых благих намерений, пишут для ирландцев тома и трактаты; призывают их носить чистую одежду, забывая, что у тех нет никакой; увещевают их говорить только правду, но лишь ложь и уловки спасают бедняков от алчных помещиков; просят пребывать в трезвости, хотя единственное утешение для тех – бутылка виски.

Мак-Карти улыбнулся, словно прочитав мои мысли, крупное массивное лицо осветилось, обозначив живой и критический ум. Ему явно не хотелось продолжать эту беседу; из стопки книг, которые я положил перед ним, он выбрал перевод романа Ле Сажа «Жиль Блаз».

– С этой книгой, ваше преподобие, я ох как хорошо знаком. Еще с младых скитальческих лет. Лучше книги для дорог и не сыскать.

Я также обнаружил, что он знаком и с французским. Может, для учителя из Керри это и неудивительно: прежде во Францию хаживало много кораблей. Еще лет десять тому назад из Керри и Корка в Дуайй и Сен-Омер отправлялись будущие семинаристы и добровольцы в ирландские бригады французской армии, велась бойкая торговля контрабандой. И одно, и другое, и третье было запрещено. Но Мак-Карти это нимало не смущало. Очень огорчительно, но это прямое следствие вопиюще несправедливых законов против католиков: почти целое столетие их официально не признавали и преследовали.

Уму непостижимо, как может уживаться «Жиль Блаз» и французская речь в грубом пастухе в долгополом, сером, как беспросветный дождь, сюртуке толстого сукна. И в первую встречу, и во все последующие, беседуя с Мак-Карти, я был весьма приятно удивлен его явным пристрастием к словесности, к книгам, хоть, очевидно, книги он воспринимал, как и всякий провинциал, предвзято. Еще меня порадовало его поведение: держался он свободно, но никогда не доходил до оскорбительной фамильярности. Впрочем, кое-что в нем меня, пожалуй, все-таки оскорбляло: угадывалась в нем скрытая насмешка – дескать, не хуже тебя понимаю, что мы одни и те же слова по-разному толкуем. Никогда, видно, не познать нам этих людей. Надежно сокрыты их души (впрочем, как и наши) за семью замками. Порой доводилось мне видеть его и другим: пьяный, скорее животное, нежели человек, он брел, спотыкаясь, домой, где ждала его молодая, непритязательная вдовушка. Не удивило меня и то, какой путь он избрал в дальнейшем. Ведь он плоть от плоти своего народа, характером свирепого и непредсказуемого в поступках.

Больше всего в первые годы в Мейо меня угнетало то, что все, и бедные, и богатые, казалось, единодушно признали, что нынешнее бедственное положение не изменить, что история веками ткала по ковру их жизни столь страшный орнамент и теперь его не переделать. Я никоим образом не ратую за крутые перемены. Я убежден, что законы человеческого бытия, как и законы астрономии, незыблемы и строги. И все же мне думается, что здесь законы эти толкуются криво, ведь и кометы с метеорами порой отклоняются от курса и падают на землю. Конечно, бедняки всегда были, есть и будут, но неужто сотни и сотни тысяч, неужто почти целый народ?

А что предлагаем мы, чтобы излечить эту язву? Лекарства куда более опасные, чем сама болезнь. От людей, не отличающихся жестокосердием, доводилось слышать мне, будто нескончаемые голодные годы – провиденье Господне, чтобы сократить население до определенного уровня. Я считаю такое мнение богопротивным! Или взять, к примеру, Избранников, коим еще предстоит выступить в моем рассказе. Лет уже тридцать они сеют страх по всей стране, разоряют деревни, чинят расправу над судебными приставами, уродуют или забивают скот, выдирают ограды пастбищ, предают пыткам и надругательствам врагов и доносчиков. Кое-где они добились своего: помещики снизили арендную плату, отказались от новых пастбищ. Но почти повсеместно на бунтарей устраивают облавы, как на волков или лосей, и уничтожают. И поделом, ибо цивилизация не может погибнуть от меча варвара. Итак, есть два «лекарства»: голод и террор. Что и говорить, выбор небогат!

А в чем помощь самой религии? О церкви простолюдинов-католиков мне почти нечего сказать. Более века подвергалась она гонениям, ее права грубо и жестоко попирались и извращались. И это неоспоримо. Как, правда, неоспоримо и то, что церковь все же оказывает сдерживающее влияние на свою паству. Хотя я, признаюсь, большой любви к этой церкви не питаю. Я уже упоминал, что ее настоятель господин Хасси человек образованный и воспитанный. Нет зрелища более смехотворного: господин Хасси в туфлях с серебряными пряжками, морщась, едва не зажимая нос от зловония, пробирается к лачуге, где его ждут. В церкви, построенной на пожертвования господина Фолкинера и непредвзятых помещиков-протестантов, он, хочется верить, проповедует своим прихожанам отступиться от Избранников, отказаться от поступков, продиктованных слепыми суевериями. Хотя более типичным для духовенства римской церкви является небезызвестный викарий Мэрфи, выходец из крестьян, сам крестьянин по натуре, грубый, невежественный мужлан, румяный, толстый, еще не старый, да и голос у него как у бычка. Хоть сам служитель церкви, но черни подать пример не в силах. И когда настали дни испытаний, на поверку оказалось, что он разделяет все самые низменные побуждения своих прихожан. Да и в обыденной жизни вел он себя далеко не безукоризненно. Доказательств его пристрастия к спиртному великое множество.

А что сказать мне о своей церкви? Разве то, что она в основном для тех, кто правит? В отличие от многих приходов паства моя многочисленна – в этом, надеюсь, есть и заслуга моих проповедей. Я не переливаю из пустого в порожнее, играя туманными отрывками из Библии, а обращаю речь свою к насущным нуждам. Но, оглядывая голые белые стены, узкие оконницы, я упираюсь взглядом в боевые знамена, привезенные прапрадедушкой господина Фолкинера из Марлборо в Новой Зеландии, вижу мемориальные доски с именами павших за нашего Государя на полях Франции и Фландрии, вглядываюсь в застывшие, суровые, как у средневековых конкистадоров, лица прихожан, и меня охватывает сомнение: а не служу ли я, подобно Митре в Древнем Риме, идолищу войны, вместо того чтобы служить детям Господним! Ведь я нахожусь на сторожевой заставе нашей империи, думается мне в минуты праздных размышлений, на земле, завоеванной на веки веков Елизаветой и Яковом II, Кромвелем и Вильгельмом, и отстоять эту землю для своего Короля – долг моих прихожан.

Иначе зачем бы дворянам-протестантам посылать своих сыновей в британскую армию или армию Ист-Индской компании? Конечно же, ими движет сознание долга, вошедшее в плоть и кровь, взращенное в раннем детстве, может как раз во время воскресных служб, когда пред их взором представали знамена на стенах? Впрочем, скажу с уверенностью в оправдание: если и приходит Англия в какую землю с мечом, то вскорости на земле этой расцветают искусства и все блага цивилизации, воцаряется порядок, обеспечивается неприкосновенность личности и собственности, образование, законность, истинная религия – радостные предвестники счастливого человеческого предназначенья на земле. И лишь здесь, в Ирландии, мы ничего не можем поделать, хотя на эту землю мы вступили раньше, чем на остальные. И повинны в наших неудачах как мы сами, так и здешний народ. Но ворошить прошлое, выискивать правых и неправых, дотошно измерять вину каждого представляется мне занятием малопочтенным.

Я родился и вырос в Англии и не вовлечен в здешние раздоры и не заражен исстари укоренившейся гордыней, поэтому и суждения мои более беспристрастны. Гордыня, именно гордыня, – величайшее из зол. Последние двадцать пять лет, как известно на всем белом свете, ирландские протестанты провозгласили себя отдельной нацией и заявили, что считают себя верноподданными монарха английского только лишь потому, что он является и королем Ирландии. Они пошли даже дальше: дескать, мы и не англичане и не ирландцы, но душой и телом преданы Британской короне, некогда наделившей их правами, льготами, собственностью. Сколь противоестествен и нелеп этот «народ Ирландии», отрекшийся от большинства ирландцев официально и открыто из-за религиозных разногласий, а фактически (что огласке не предавалось) – из-за национальных. Столица – Дублин, город, достойный самых щедрых похвал патриотам-островитянам: теплых тонов, как доброе вино, дома темно-красного кирпича сочетаются со строгостью серых каменных особняков, но и они теряются в суровом величии здания парламента, члены которого – все без исключения протестанты, и представляют они исключительно протестантов. А хваленая независимость смехотворна, ибо и губернаторы, и высшие чиновники присылаются из Лондона, а в самом парламенте процветает коррупция, и почти никто из продажных «парламентариев» даже не считает нужным это скрывать. Браво, мистер Граттан, браво, «истинные патриоты», вожди Ирландии без страха и упрека, сколько сил положили вы, чтобы преобразить парламент, а главное, чтобы помочь своим соотечественникам-католикам сбросить цепи недовольства. Сколько произнесли блестящих, ярких речей… и все впустую.

Конечно, у нас в Мейо об этом и не слыхивали, да и не все ли равно? Интересы помещиков в парламенте достойно представляет Деннис Браун, брат лорда Слайго и Верховный шериф графства, человек умный, но горячий, прямой и искренний, когда того требуют обстоятельства, по натуре же коварный и неуловимый, как горный туман. Если на этих страницах и доведется мне высказаться о господине Брауне в резких тонах, это нисколько не умаляет моей веры в то, что он искренне любит Мейо, правда, порой любовь эта принимает поистине ужасное обличье. Признаюсь, что захожу в тупик в своих скромных суждениях о здешнем люде, когда сталкиваюсь с семейством вроде Браунов. Еще в восемнадцатом веке они были католиками, но отстаивать всеми правдами и неправдами свое достояние становилось труднее и труднее; наконец они уступили – приняли протестантство Ирландской церкви. Пожалуй, лишь их одних без оговорок принимали как католики, так и протестанты, ибо среди последних они имеют влияние и вес и в то же время привечают народных музыкантов и сказителей, за это те слагают в их честь песни и стихи. Впрочем, так велось до недавних пор, сейчас же Брауны осквернили и очернили свое имя, что также будет явствовать из моего рассказа. Кабы мне понять Браунов, постиг бы я и хитросплетение давних событий, смысл вероломных клятв, кровавых распрей. Но понять мне сие не дано. Сокрыты от чужого глаза истинные побуждения и замыслы здешних людей. Истина, словно сокровища викингов, покоится на дне торфяных топей.

От внешнего мира Тайроли с одной стороны отрезано горами и болотами, с другой – свинцовыми водами океана. Но к 1797 году и до нас дошли слухи, что зреет в Ирландии мятеж. Злонамеренные бунтари из Общества объединенных ирландцев – шайка головорезов из Дублина и Белфаста, для которых нет ничего святого, – подстрекали к восстанию и воспользовались для своих целей сближением крестьян-католиков на юге с крестьянами-пресвитерианами на севере – явление для меня малопонятное. Их посредник за рубежом Уолф Тон[8], деист и безумец, заручился поддержкой Франции за год до этого. К гавани Керри подошла большая неприятельская флотилия, но ей помешал встречный шквальный ветер, который, как сетовали крестьяне, «заодно с протестантами». Потом, весной 1798 года, до нас дошли страшные вести о восстаниях в Уэксфорде и Антриме, кровавых и бессмысленно опустошительных крестьянских выступлениях – они были жестоко подавлены. И вроде все успокоилось, только не к добру, ибо, хотя мятежные графства и превратились в огромные кладбища, искры этого дьявольского заговора еще тлели кое-где в центре в Манстере. Поговаривали, что собирается у французских берегов еще одна эскадра, ведомая оголтелым Уолфом Тоном. С этого зловещего затишья и поведу я свой рассказ.

До нас доходили только отголоски событий, словно накативших из дальних краев волн. Наше йоменское воинство, особенно его протестантские части, под командой капитана Сэмюэля Купера, стало чаще заниматься муштрой, не столько готовясь к военным действиям, сколько желая показать крестьянам-католикам, что существующие порядки незыблемы. Все чаще стали напоминать о себе злоумышленники – Избранники Киллалы: они уродовали скот. Но с таким «избранничеством» мы сталкиваемся не впервой. Далекие Объединенные ирландцы звали к восстанию во имя вожделенной Ирландской республики, но самого слова «республика» в гэльском языке нет, вряд ли наши крестьяне представляли, что оно означает. Прослышав об Уэксфордском восстании, кое-кто из крестьян, учителей, тавернщиков стали горделиво поговаривать о Гэльской армии. Протестанты же, особенно из низких сословий, люди невежественные и ограниченные, отзывались о «восстании черни» со страхом и злобой. Но все это пока обходило Мейо стороной.

Сколько раз я мысленно представлял себя среди крестьян в таверне, тесной, приземистой лачуге, дымной и зловонной. Некто рассказывает посетителям об Уэксфордском восстании, живописуя его не как кровавую бойню, а как великую битву Гэльской армии, со знаменами и гимнами, словно отрывок из поэмы Макферсона в подражание Оссиану. Я стараюсь представить лица тех, кто слушает, мне доводилось видеть эти лица лишь на дорогах, полях, в конюшне: светлокожие, темноволосые, черноглазые. Разве останутся они равнодушны к такому рассказу?! Еще Спенсер в елизаветинские времена писал, что ирландцы чрезмерно чувствительны к краснобайству. Однако тщетны попытки мои. В ирландскую душу мне не проникнуть.

Однажды в усадьбе господина Трейси мне довелось услышать, как Оуэн Руаф Мак-Карти читает свои стихи. Поначалу он пришел к слугам, но хозяин, прознав об этом, привел его к нашему обеденному столу, и Мак-Карти, так и не присев, прочитал нам свою поэму, за что был весьма щедро вознагражден серебряными монетами и двумя стаканами бренди. Поэма, как объяснил господин Трейси, написана в жанре «айслинга» – пророчества в стихах; герой встречает на лугу девушку, она иносказательно поверяет ему свои печали и предрекает большую радость всему Гэльскому народу: какой-нибудь герой-престолонаследник приведет морем войско, привезет бочки вина, французское серебро и злато. Поэма, услышанная мною в тот вечер, отличалась от других в этом жанре лишь тем, что грядущее счастье обещалось не в блеске престолонаследника из династии Стюартов, а в более расплывчатых, безымянных образах. Стих, несмотря на традиционность, замысловат по форме и размеру, и Мак-Карти преуспел в этом жанре. Отсюда и его слава среди национальных поэтов. Читал он выразительно, помогая себе жестами и телодвижениями, однако, скажу не тая, не умею я восторгаться тем, чего не понимаю.

Покидая некоторое время спустя Замостье, я направлялся к своей лошади, как вдруг услышал голос Мак-Карти за дверьми одной из служб. Я заглянул. Мак-Карти, уже изрядно захмелев, стоял среди собравшейся челяди, поставив ногу на скамью, рукой он обнял стан девушки и гладил ладонью ее грудь. И без переводчика понял я смысл песни, которую он исполнял. Отъехав от усадьбы, я услышал, что песня кончилась, ее сменила скрипка: быстрый лихой наигрыш звал к танцу.

Музыка и танец. По моим записям, наверное, складывается впечатление о проклятом богом народе, угрюмо копошащемся под хмурым небом. И все же, услышь ирландцы мое суждение, ни за что не согласились бы. Ибо, хоть глаз и видит беспросветную нужду, сердце все равно внемлет музыке. Твердо убежден, что ни один другой народ так не любит музыку, танец, красноречие. И пусть слуху моему эта музыка непонятна, а красноречие недоступно либо из-за незнакомого языка, либо из-за английского перевода, то вымученного, то вульгарно цветистого. Сколько раз, обедая у господина Трейси, я слушал после трапезы какого-нибудь бродячего музыканта-арфиста, зачастую слепого, и, глядя на его пальцы с длинными ногтями, давался диву: откуда черпает он свое вдохновение? Струны оплакивали мир заблудших, звуки арфы рвались к нам, метались меж хрустальных бокалов. Поздно вечером, возвращаясь домой, я задерживался у таверны или пивной, до меня доносились звуки арфы или скрипки, неистовый топот ног. Я видел танцующих и на ярмарках, для танцев отводился обычно луг: быстрые тела, непроницаемые лица и лишь горят глаза – танец поглощал целиком. Я безмолвно сидел в седле, опустив поводья, дивясь неуклюжести собственного, утратившего гибкость, тяжелого тела.

Но людей этих застит от меня мрак, и сострадание мое отнюдь не истинно христианская любовь. Неизвестное страшит. Я искренне желал бы проникнуть в их жизнь, но, стоит мне приоткрыть завесу, словно в насмешку, все оборачивается против меня: высокомерное чванство капитана Купера; развязность Мак-Карти (нога на скамье, в обнимку с девицей); разухабистая музыка из таверны, круговерть недружелюбных лиц; на ярмарке самозабвенные танцы на лугу, чуждый, непонятный говор. Сама земля и то, кажется, воспротивилась моему желанию: и мрачные холмы, и бурый, унылый торфяник, из которого зорко смотрят маленькие озерца. Эта земля как зеницу ока бережет свои страшные тайны и лишь злорадно ухмыляется, гордясь своей загадочностью. Может, и люди такие же, судить не берусь. Древний народ, время научило их многому, но не мудрости, оттого и страшно чужеземцу.

Итак, я приступаю к своему рассказу, многие действующие в нем лица, бесспорно, моего круга, хотя местные условия наложили на него отпечаток. Господина Фолкинера, моего любезного друга, к примеру, нетрудно представить в моем родном Дербишире: вот он сидит, толкует с моим братом о видах на урожай и о политике; господину Муру, безусловно, куда более подходит Лондон, чем Мейо. А разве может похвастать Англия, что там перевелись такие, как капитан Купер, эти деревенские цезари и Ганнибалы, доблестные предводители торговцев и помещиков, обряженных в форму. Здесь, правда, я призадумался. Ведь Купер по меньшей мере наполовину стал плоть от плоти этих холмов и топей. А что же тогда говорить о чистокровных ирландцах? Об О’Дауде, Мак-Доннеле, Мак-Карти и в первую очередь о Ферди О’Доннеле – об этих так и не разгаданных мною ирландских душах; дела и помыслы их – дань буро-зеленой холмистой стране, ее прошлому, которое мертвой хваткой не отпускает и поныне. А за этими людьми – тысячи и тысячи крестьян, темная, колышущаяся, как море, стихия, вот она закипела, забурлила и едва не похоронила нас в бушующих валах. Я расскажу об этих событиях так, как я их понимаю теперь, и постараюсь быть предельно беспристрастным. Боюсь, правда, что предприятие мое не удастся, ибо, достоверно рассказывая о событиях, я не могу столь же достоверно вскрыть их причины. Но искать их должно, эти черные корни, давшие буйные ростки гнева.

Ну вот, дождь и прошел. На голубом небе почти ни облачка, от горизонта и до моря ярко-зеленым ковром расстилаются поля.